"ДЕЛЕГАЦИИ"
Нередко у нас бывают экскурсии из города. Но больше всего бывает
иностранных делегаций. Поэтому в коммуне всех посетителей называют
"делегациями".
Зимой делегаций меньше, летом же почти не бывает дня, чтобы в коммуну
кто-нибудь не приехал. Это обьясняется не только известностью коммуны.
Много значит и то, что коммуна - единственное детское учреждение,
расположенное в черте города.
Посетители всегда предупреждают коммуну по телефону за день, за два. В
первое время мы рассматривали каждое такое предупреждение как сигнал к
специальным приготовлениям, Иногда было необходимо выстраивать коммуну с
оркестром и знаменем. Это - в дни памятных для коммуны событий. К таким мы
относим посещения коммуны членами Коминтерна и КИМа.
Но бывало и так, что торжественные встречи ложились на нас своего рода
бременем. Пока автомобили с делегацией кружат по горам и лесам в поисках
сносной дороги в коммуну (а дорогу в коммуну отыскать не так-то легко)#17,
коммунары должны томиться в ожидании. Мало того: перед этим нужно бросить
работу в мастерских, переодеться, нужно собирать оркестр и
выносить знамя, а вынос знамени, по коммунарским традициям, является
довольно сложной церемонией. Очень многие делегации настаивают на созыве
общего собрания коммунаров.
Понятно,т что такие торжественные собрания, если они созываются
ежедневно, делаются для коммунаров тягостными. Поэтому уже давно мы встали
на путь решительной борьбы с разными церемониями, и теперь, несмотря на
самые настойчивые требования, мы решительно в них отказываем. Мы уже
потому не можем позволять себе роскоши излишних парадов, что от этого
страдает наше производство.
Теперь гостей при входе в коммуну встречает дежурный, приветливо
приглашает их в кабинет, если их немного, или в "громкий" клуб, если
гостей больше трех-четырех десятков. Дальнейшая судьба делегации зависит
уже от того, из кого она состоит. Иностранцев обыкновенно провожает
заведующий; на его обязанности лежит и прием больших рабочих экскурсий.
Компании же поменьше выпадают на долю секретаря совета командиров или
дежурного заместителя. С течением времени в коммуне образовалась небольшая
группа специальных гидов, которые знают, что интересует гостей, что
показывать, и держат в голове всю необходимых статистику. Коммунары в
мастерских теперь не отрываются от станков, когда приходит делегация.
В столовой, если гости попадают к нам во время обеда, еще живет
обыкновение при входе гостей всем вставать и салютовать. Но в этот обычай
внесена небольшая поправка. Коммунары приветствуют гостей таким образом,
если тот, кто водит гостей по коммуне, скажет, входя в столовую:
- Товарищи, у нас гости.
Большинство делегаций радует нас, разнообразя нашу жизнь и в
значительной мере помогая поддерживать связь с внешним миром. Особенно
приветливо встречаем харьковских рабочих, которые посещают нас большими
кампаниями, человек по сто и больше. Были в коммуне и негритянские и
китайские делегации. Горячо приняли коммунары делегата Германского союза
фронтовиков. Его восторженно чевствовали на торжественном собрании и
выбрали даже почетным коммунаром с зачислением в восьмой отряд.
Иностранные делегации, состоящие из выхоленных и прекрасно одектых,
богатых англичан или американцев, вызывают к себе тоже большой интерес, но
это уже интерес особый.
Коммунары смеются:
- Хлопцы, живые буржуи в коммуне!
Вокруг "живых буржуев" всегда собирается толпа пацанов, которые,
очевидно, никак не могут представить себе, что эти представители
вымирающего подвида людей еще имеют возможность свободно передвигаться по
земной коре и никто их не ловит и не отправляет в заповедники. Малыши
рассматривают этих туристов с таким видом, как будто и в самом деле
рассчитывают увидеть оскаленные челюсти, хищные движения, испачканные
кровью рабочих руки, раздувшиеся животы. И выражение лиц у некоторых
пацанов такое, как будто вообще находиться рядом с такими гостями, даже и
в нашей стране, не совсем безопасно.
Буржуи с пацанами разговаривают ласково и даже восхищаются некото-
рыми физиономиями. Нужно признать, что господа осматривают коммуну очень
внимательно и на каждом шагу спрашивают:
- Так вот это и есть беспризорные?
Умытые, причесанные и очень интеллигентные коммунары, совершенно
головокружительная вежливость их, умение коммунаров держаться с
достоинством, чистота в здании, деловой тон в мастерских противоречат
представлениям буржуазного мира не только о наших беспризорных, но и
вообще о всей нашей жизни. Отсюда и то недоверие, с каким относятся буржуи
к коммуне.
Мы, правда, не отказываем себе в удовольствии поразить их. Коммунары с
винтовками в вестибюле нарочно задирают повыше головы. На вопрос: неужели
все это беспризорные? - мы отвечаем через переводчика: нет, это не
беспризорные, это хозяева здесь. Все это принадлежит им: и спальни, и
мастерские, и материалы.
Переводчик, улыбаясь, что-то растолковывает буржуям. Те преувеличенно
вежливо кивают головами, но все же не могут скрыть небольшого смущения,
тем более что коммунары самым приветливым и самым ехидным образом
посмеиваются.
Еще больше приходится смущаться буржуям, когда коммунары усаживают их в
кружок в зале и начинают задавать очень недипломатические вопросы:
- Работают ли у вас дети на фабриках и заводах?
- Сколько часов в день?
- Сколько они получают?
- Помогает ли им государство?
- Есть ли у вас сироты и куда они деваются?
- Помогает ли государство этим сиротам попасть в вуз?
После этих вопросов буржуи делаются и гораздо вежливее и гораздо суше.
Они вынуждены отвечать довольно нечленораздельн.
- Да, конечно, у нас есть приюты... Приюты, понимаете? Там тоже
мастерские, только, конечно, там дети учатся ремеслу и "приучатся не
воровать"...
Рабочие делегации Запада никогда не спрашивают: "Неужели все это
беспризорные?", никогда не становится их тон сухим или чрезмерно вежливым.
Они в восторге от нашей коммуны и от наших ребят, они в восторге и от
того, что к ним так тепло относятся эти ребята, от того, что ребятам так
хорошо живется в коммуне. Они искренно, часто волнуясь, рассказывают
ребятам, как тяжело живется на Западе, как тяжек там детский труд, как
тяжела детская сиротская доля. Коммунары слушают их, затаив дыхание.
Гости давно уже сидят в автомобилях, но еще продолжаются распросы,
рукопожатия и шутки. Шоферы нетерпеливо оглядываются, заведующий
производством волнуется, что прервали работу, но всем легко и весело.
Наконец, автомобили трогаются. У передового на подножке стройная фигурка
коммунара, который должен показать самую прямую дорогу через лес.
Экскурсии советских рабочих в коммуне ведут себя по-хозяйски. Женщины
заглядывают под одеяла, щупают подушки, осматривают кухонную посуду.
Мужчины в мастерских проверяют с циркулем в руках полуфабрикат
и спрашивают, почему плохо работает вентиляция. Коммунары в разговоре с
ними употребляют самые специальные термины. Только и слышишь: шкив,
суппорт, трансмиссия.
Придирчивость гостей никого не обижает. Мы признаем, что подушки
действительно надо бы поднабить, что с вентиляцией дело в
никелеровочной неладно, что шкив болтается. Эти наши гости самым
приятельским образом отплясывают гопака в нашем саду под музыку
улыбающихся оркестрантов. Отцы пляшут, отчего же не улыбаться! И уж
действительно становится весело, когда на поддержку добродушной
неповоротливой толстухе из Нарпита вылетает наш юркий и красивый ленька
Нигалев и начинает заворачивать вокруг нее такие хитрые и
умопомрачительные антраша, что сидящий на скамейке в ряду других гостей
худой усатый рабочий сбивает фуражку на затылок и кричит:
- Ах, ты ж, с-с-сукин сын! Это наш!..
Уходят рабочие из коммуны пешком, их провожают разговорившиеся,
оживленные коммунары. Прощаются на меже у леса.
"ОКРУЖАЮЩЕЕ НАСЕЛЕНИЕ"
На общие собрания коммунаров почти каждый раз приходят парни и девчата
села Шишковки.
С Шишковкой коммуна начала устанавливать связь давно. Вначале из этого
ничего хорошего не получалось. Первые наши культуртрегеры - комсомольцы
Охотников, Веренин, Нарский - возвращались из деревни в ночную пору, не
только ничего не сделав, но несколько навеселе, так как Шишковка славилась
своим самогоном и любила угощать дорогих гостей. Кончились эти первые
походы позорно: общее собрание запретило Охотникову посещать Шишковку?
Но скоро в коммуну стали приходить девчата из деревни. Наш политрук от
удовольствия только руки потирал. Девчата посещали все комсомольские
собрания, постепенно приобщаясь к жизни нашей организации. Большое
неудобство, правда, заключалось в том, что девчат нужно было после
собрания провожать домой.
Очень скоро обнаружилось, во-первых, что Крупов страшно влюбился в
какую-то Катю и возымел даже желание на ней жениться, во-вторых, что в ту
же Катю влюбился и Митка, в-третьих, что Катя не порвала со старым бытом,
хотя и вступила в комсомол. Она по-прежнему торговала самогоном, так же
как и ее мать. Ребята явно подпали под ее влияние. Комсомольцы оказались
виновными и "во-первых", и "во-вторых", и "в-третьих". Все было выяснено
нашими пацанами на страницах стенной газеты, и после двух-трех бурных
заседаний с этим было покончено. Но после такой истории ребята почему-то
очень охладели к Шишковке.
В это именно время коммуна совершила несколько культурных походов в
более далекое селое Шевченки, главным образом преследуя цели
антирелигиозной пропаганды. Первое наше выступление было в пасхальную
ночь. Несмотря на оркестр, мы собрали мало народу. Была исключительно
молодежь, но и та, когда ударили к заутрене, предпочла не ссориться со
стариками и отправилась в церковь в предвкушении приятного обжорства на
следующий день. Однако в Шевченках был уже небольшой актив, и наши
комсомольцы сумели с ним связаться и постепенно продвинуться вперед на
антирелигиозном фронте. На другой год мы уже были знакомы с половиной села
и смогли устроить в пасхальную ночь настоящее торжество с концертом,
фейерверком, кинопостановкой. Теперь уже многие решили разговляться не
после заутрени, а после нашего представления. Это было немалым шагом
вперед.
Но Шевченки - Шевченками, а Шишковка все же не давала покоя нашим
политическим организациям. Подошли к Шишковке с другой стороны, и очень
хитро подошли.
Наш клубник Перский давно толковал о том, что нужно привлечь в наш
драмкружок аристом из Шишковки. В совете командиров долго возражали против
этого плана, указывая на то, что Шишковка никогда артистическими силами не
славилась, что шишковцы принесут в коммуну водку и будут спаивать ребят.
Больше всего командиры беспокоились, что новые артисты будут плевать в
здании, бросать окурки и обтирать стены. По вечерам в коммуне стали
появляться первые лица. Их было человек десять, артистическими талантами
они, правда, обладали небольшими, но были замечательно усердны и послушны.
В сравнении с нашими актерами, не имеющими никогда времени прочитать роль,
шишковцы оказались прямо золотом. Перский организовал что-то вроде
театральной школы - во всяком случае, каждый вечер шишковцы с десятком
коммунаров упражнялись в главном зале в дикции, ритме, позе и прочих
театральных премудростях.
Работа эта оказалась своевременной и в другом отношении. У коммунаров
всегда была неприязнь к театральной работе, они считали, что подготовка к
спектаклю отнимает очень много сил, а получается всегда довольно слабо,
что во всех отношениях кино в тысячу раз лучше театра и, наконец, в нашем
зале можно поместить кроме коммунаров и служащих не больше двадцати
человек, так что играть не для кого.
Перский поставил несколько пьес, между прочим даже "Рельсы гудят", и
"Республика на колесах".
Для коммунаров смотреть эти пьесы было истинным наслаждением.
Действительно, шишковцы хоть и были на сцене довольно неповоротливы и
комичны, но зато прекрасно знали роли, и суфлер всегда отставал от
артистов.
Главное было сделано: ребята близко и по-деловому познакомились с
селянской молодежью. Скоро нашлись и другие общие дела у нас и у
шишковцев: комсомол открыл в Шишковке школу ликвидации неграмотности и
кружок молодежи, откуда черпал пополнения наш комсомол. Шишковцы не
ограничились участием в драмкружке. Они близко подошли к жизни коммуны и
сделались постоянными посетителями наших общий собраний. Правда, они не
смогли освободиться от излишнего уважения не столько к нашим коммунарам,
сколько к строгости и четкости нашей жизни, и коммунары всегда
посматривали на них несколько свысока.
Взаимоотношения с селами укреплялись. После первых выпусков школы
ликбеза возле коммуны сплотилась целая группа действительно новой
молодежи. Наши комсомольцы снабдили село библиотекой. Большое значе-
ние имели наши лекции перед каждым сеансом кино - о внешней и внутренней
политике, о партийных сьездах, о пятилетке. О пятилетке мы прочли около
двух десятков лекций, очень подробно останавливаясь на отдельных отраслях
хозяйства.
У нас установилась тесная связь с рабочими организациями. Наиболее
близко мы стали к клубу металлистов, в особенности к рабочим ВЭКа#18.
Металлисты несколько раз бывали в коммуне, мы всегда с особенной
торжественностью и подьемом отправлялись к ним в клуб.
Наши экскурсии на завод были настоящим праздником для коммунаров. Скоро
рабочие завода перезнакомились и подружились со всеми. Эта дружба особенно
укрепилась после того, как шесть товарищей из коммуны поступили работать
на ВЭК. С этих пор коммунары стали рассматривать ВЭК как "свой" завод.
Если вэковцы что-нибудь организуют, они обязательно пригласят и коммуну.
Если на заводе что-нибудь случится, об этом в коммуне не прекращаются
разговоры.
Когда же засветился Тракторострой, когда нам было поручено изготовление
дверей для Тракторостроя с обязательством выпускать ежедневно сто штук -
нашим восторгам не было конца.
КАБИНЕТ
"Кабинет"#19 в коммуне имени Дзержинского - место, о котором необходимо
поговорить серьезно, потому что эта небольшая комната имеет в коммуне
огромное значение.
В кабинете стоят два стола - заведующего, то есть мой, и секретаря
совета командиров, три шкафа - мой, секретаря совета командиров и
редколлегии стенгазеты, несколько дубовых стульев и два диванчика. Есть
пишущая машинка.
Кабинет никогда не бывает пустым - в нем всегда люди и всегда шумно.
Пока наше производство еще не развернулось и было много свободных
коммунаров, в кабинет назначался специальный дежурный. На его обязанности
было держать кабинет в чистоте, исполнять обязанности курьера и, самое
главное, время от времени освобождать кабинет от лишней публики. В
настоящее время специальных дежурных для кабинета выделить невозможно и
поэтому удалять из кабинета лишнюю публику некому.
Откуда набирается в кабинете лишняя публика? Дело в том, что в нашем
коллективе существует старая традиция - все коммунарские дела разрешать не
на квартире у заведующего, как это принято в соцвосовской практике, а
только в кабинете, и ни одного дела, в чем бы оно не заключалочь, не
делать секретно. В полном согласии с этой традицией каждый коммунар имеет
право в любое время зайти в кабинет, усесться на свободном стуле и
слушать все, что ему выпадет на долю. Коммунар, понятно, не упустит случая
зайти в кабинет. Он всегда найдет какое-нибудь дело, часто самое
пустяковое: попросить отпуск, доложить, что возвратился из отпуска,
попросить бумаги или конверт, спросить, нет ли для него писем, что-то
сверить у ССК, наконец, принести забытую кем-то в саду тюбетейку или пояс.
Под такими благовидными предлогами, а иногда и без всяких предлогов
коммунар задерживается в кабинете. Но, разумеется, коммунару тихонько
сидеть на
стуле даже и физически невозможно. Он вступает с кем-нибудь, таким же
случайным гостем, и негромкую беседу в уголке. К ним присоединяется
третий, и беседа разгорается.
Кроме того, в кабинет все время заходят и особы более дельные:
ежеминутно забегает дежурный по коммуне с разными вопросами, ордерами,
"запарками" и недоумениями, председатель столовой комиссии ругается по
телефону с соседом-завхозом: утреннее молоко оказалось прокисшим и
председатель кричит что есть мочи:
- Что у нас кони - казенные? "Отвезите!"... Давайте теперь ваших коней.
Иногда у стола собирается целый консилиум: девочки хотят сшить себе
юбки "модерн" и демонстрируют покрой. Я с сомнением смотрю на узкую
выгнутую юбочку и говорю:
- Мне кажется, мало подходит для коммунарки.
Инструктор швейной мастерской, маленькая, худенькая добрая Александра
Яковлевна, виновато поглядывает на девчат, а девчата уступать и не
собираются.
- Почему не подходит? Это вам все мальчишки наговорили?
Присутствующие тут же мальчишки поднимают перчатку:
- Тогда и хлопцы начнут модничать. Вот нашьем себе дудочки...
- Разве мы модничаем? Какая же тут особенная мода?
- Вы их балуете, Антон Семенович, - говорят мальчишки. - Сколько уже у
них платьев?
- Сколько же у нас платьев? Ну, считай...
- Ну вот, смотри, - начинает откладывать пальцы "мальчишка". -
Парусовое - раз?
- О, парусовое! Так это же парадное... Смотри ты какой!
- Парадное не парадное, а - раз?
- Ну, раз.
- Дальше: синее суконное - два?
Что ты! Смотри, так ж парадное зимнее. Что ж, мы в нем ходим? Надевам
два раза в год.
- Все равно, хоть и десять раз в год. Два?
- Ну, два.
- Дальше: серенькое вот, которое такое, знаешь...
- Ну, знаем... это же спецовка.
- Спецовка там или что, а - три?
- Ну, три.
- Потом с цветочками разными - четыре.
- А что же мы будем в школу надевать спецовку, что ли?
- Все равно - четыре. Потом синее, рябое, полосатое, клетчатое и вот
то, что юбка в складку, а кофточка...
- Что вы такое выдумываете? Разве это у всех такие платья? У одной
такое, у другой такое.
- Рассказывайте - такое да такое! Вот пусть об этом совет командиров
поговорит, а то одна одежная комиссия, а там девчата - что хотят, то и
делают.
Девочки побаиваются совета командиров - народ там всегда очень строгий.
Но и у девочек есть чем допечь мальчишек.
- Смотри ты, какие франты! Сколько у них костюмов! Парусовый - раз.
- Да что ты, парусовый! Это ж летний парадный.
- Все равно - раз?
- Ну, раз.
- Суконный синий - два.
- Ну, еще будешь считать! Сколько же мы его раз надеваем в год? Разве
что седьмого ноября.
- Все равно - два?
- Ну, два.
- Черный - три. Юнгштурм - четыре.
Мальчики начинают сердиться.
- Да ты что? А что ж нам в спецовках ходить в школу?..
Споры эти - настоящие детские споры. За ними всегда скрывается робкое
чувство симпатии, боящееся больше всего на свете, чтобы его никто не
обнаружил.
Попробуй та же девочка показаться в клубе в слишком истрепанном платье
- со всех сторон подымается крик:
- Что это наши девочки хотят, как беспризорные. Что, им лень пошить
себе новое платье?
Иногда у стола заведующего возникают дела посложнее. Виновато разводит
руками инструктор литейного цеха:
- Вчера не было току, это верно.
- А сегодня.
- А сегодня этот лодырь Топчий не привез нефти из города.
- Какое нам дело до вашего Топчия! Вы отвечаете за то, что литье
начинается в восемь часов, когда выходят на работу коммунары.
Инструктор бессилен снять с себя ответственность. Коммунары лежачего не
бьют - только разве кто-нибудь вставит:
- Поменьше бы в карты играл у себя в общежитии.
Особый интерес возбуждают приезжие заказчики. Какой-нибудь технорук
раскладывает на столе чертежи и торгуется с Соломоном Борисовичем, а
из-за их плеч просовывают носы коммунары и нюхают, чем тут пахнет.
Вообще много интересного бывает в кабинете, и зайти в эту комнату
всегда полезно.
В рабочие часы в кабинете почти никого нет, разве задержится больной
или дежурный зайдет по делу.
Но как только затрубили на обед или "кончай работу", так то и дело
приоткрывается дверь и чья-нибудь голова просовывается в кабинет, чтобы
выяснить, есть смысл зайти или можно проходить мимо. Если я занят
бумагами, ребята накапливаются в кабинете понемногу и начинают
распологаться совсем по-домашнему. Вероятно, мой занятый вид импонирует им
в высшей степени. Подымаю голову. Они не только расселись на всех стульях,
но уже и в шахматы идет партия на столе ССК, а рядом - кто читает газеты,
кто роется в каких-то обрезках стенных газет, кто оживленно беседует в
углу. В кабинете становится шумно. Иногда я начинаю сердитися:
- Ну, чего вы здесь собрались? Что это вам - клуб? Я у вас не играю на
станках в шахматы!
Коммунары быстро скрываются и бросают недоконченную партию, но на меня
никогда не обижаются.
Их можно выдворить и гораздо более легким способом:
- А ну, товарищи, вычищайтесь!
- Вычищаемся, Антон Семенович!
Но ровно через пятнадцать минут я отрываюсь от работы и вижу: другие
уже набились в кабинет, опять - шахматы, опять - чтение, опять - споры...
Бывают дни, когда я забываю о том, что они мне мешают. За десять лет
моей работы я так привык к этому гаму#20, как привыкают люди, долго
живущие у моря, к постоянному шуму волны. И поздно вечером, когда я
остаюсь в кабинете один, в непривычно молчаливой обстановке работа у меня
не спорится. Я нарочно иду в спальню или в лагери и отдыхаю в последних
плесках ребячьего говора.
Но иногда от переутомления делаешься более нервным; тогда я дохожу даже
до жалоб общему собранию:
- Это же ни на что не похоже! Как будто у меня в кабинете нет работы.
Каждый заходит, когда ему вздумается, без всякого дела, разговаривает с
товарищем, перебирает мои бумаги на столе, усаживается за машинку.
Все возмущены таким поведением коммунаров и наседают на ССК:
- А ты куда смотришь? Что, ты не знаешь, что нужно делать?
Два-три дня в кабинете непривычная тишина. Но уже на третий день
появляется первая ласточка. Оглядываюсь - под самой моей рукой сидит
маленький шустрый Скребнев и читает мой доклад Правлению о необходимости
приобретения хорошего кабинета учебных пособий. Его локоть лежит на папке,
которую мне нужно взять.
- Товарищ, потрудитесь поднять локоть, мне нужна эта папка, - говорю я
с улыбкой.
Он виновато краснеет и быстро отдергивает локоть:
- Простите.
Я беру папку, а он усаживается в кресле поуютнее, забрасывает ногу на
ногу и отдается чтению важного доклада. В дверь просовывается чей-то нос.
Его обладатель, конечно, сразу догадаывается, что эпоха неприкосновенности
кабинета пришла к концу. Он орет во всю глотку:
- Антон Семенович! Вы знаете, что сегодня случилось в совхозе?
Так как я занят, то он начинает рассказывать последние новости
Скребневу и еще двум-трем коммунарам, уже проникшим в кабинет.
При всей бесцеремонности по отношению к моему кабинету коммунары прямо
не могут перенести, если так же бесцеремонно в кабинет заходят новенькие.
Тогда со всех сторон раздается крик:
- Чего ты здесь околачиваешься? Тебя просили сюда?
Новенький в панике скрывается, а коммунары говорят мне:
- Ох, этот же Тумаков и нахальный! Смотрите, он уже здесь, как дома.
Все поддерживают:
- Это верно. Сегодня я ему говорю: "Чего ты стены подпираешь?" А он: "А
тебе какое дело!"
- В столовой разлил суп, я говорю ему: "Это тебе не дома. Аккуратнее",
- так он спрашивает: "А ты что - легавый?"
Ребята хохочут.
Но через месяц, когда все раскусят новенького до конца, приучат не
подпирать стены, не разливать суп и окончательно, раз навсегда забыть о
том, что есть на свете "легавые", его присутствие в кабинете никого не
удивит.
Коммунары, очеивдно, считают кабинет своим центром, считают, что каждый
настоящий коммунар вправе в нем присутствовать, но что для этого все-таки
нужно сделаться настоящим коммунаром.
Когда в нашу кабинетную толпу входит посторонний человек с явно
деловыми намерениями, ему вежливо дают дорогу, еще вежливее предлагают
стул, каким-то особым способом уменьшают толпу в кабинете на три четверти
нормальной, и тихонько слушают, если интересно. А неинтересно, все гуртом
"вычищаются" в коридор.
СОВЕТ КОМАНДИРОВ
В кабинете собирается и совет командиров. Очередные заседания совета
бывают в девятый день декады, в половине шестого, после первого ужина.
Обыкновенно об этом совете обьявляется в приказе, и коммунары заранее
подают секретарю совета заявления: о переводе из отряда в отряд, о
разршении курить, о неправильных расценках, об отпуске, о выдаче
разрешения на лечение зубов и пр.
Гораздо чаще совет командиров собирается в срочном порядке. Бывают
такие вопросы в жизни коммуны, разрешение которых невозможно откладывать
на десять дней.
Собрать совет командиров очень легко, нужно только сказать дежурному по
коммуне:
- Будь лобр, прикажи трубить сбор командиров.
Через четверть минуты раздается короткий сигнал. Я не помню случая,
чтобы между сигналом и открытием заседания прошло больше трех минут.
Мы стараемся созывать совет командиров внерабочее время, чтобы не
раздражать Соломона Борисовича. Да и ребята не любят отрываться от работы.
По сигналу в кабинет набивается народу видимо-невидимо. Командиры
приводят с собой влиятельных членов отряда, бывших командиров и старших
комсомольцев, чтобы потом не пришлось "отдуваться" в отряде. Приходят и
все любители коммунарской общественности, а таких в коммуне большинство.
У нас давно привыкли на командира смотреть как на уполномоченного
отряда, и поэтому никто не придирается, если вместо командира явился
какой-нибудь другой коммунар из отряда.
Заседание начинается быстрой перекличкой.
- Первый.
- Есть.
- Второй.
- Есть.
- Третий.
- Есть...
И так далее.
- Обьявляю заседание совета коммунаров открытым, - заявляет
ССК. - У нас такое экстренное дело. Пришло приглашение окружного отдела
МОПРа провести с ними экскурсию в чугуевский лагерь. Условия предлагают
такие...
Начинается самое подробное рассмотрение всех условий, предложенных
МОПРом. Коммунары - все члены МОПРа и все гордятся своими мопровскими
книжками, но это не мешает им с хозяйской недоверчивостью обсуждать каждую
деталь предложения.
Черномазый Похожай - добродушный и умный командир девятого отряда
новеньких, уже комсомолец и общий любимец, хоть ему еще и пятнадцати не
стукнуло, сверкает глазами и басит:
- Знаем, чего это они к нам с приглашением. Наверное, у них оркестра
нет. Вот они и просят: давайте ваших семьдесят коммунаров. А мое
предложение такое: что нам делить коммуну? Если ехать, так всем ехать, а
не ехать - так никому не ехать.
На полу под вешалкой сидит Ленька Алексюк из десятого отряда,
политбеженец из Галиции, самый младший и смешливый коммунар. Его командир
Мизяк долго соображает что-то пго поводу предложения Похожая, а Ленька уже
сообразил:
- Ишь, хитрые какие! Семьдесят человек... А если и мы хотим ехать?
Ленька - человек опытный и знает, что если дойдет дело до выбора, то
ему скажут: "Успеешь еще, посиди в коммуне, заснешь там ночью..."
Командир третьего Васька Агеев о чем-то шепчется с непременным своим
спутником Шведом, и я слышу обрывки разговора:
- Ну, так что?
- В копейку влетит, если все...
Берет слово Волчок, помощник командира первого. Волчка Фомичев почти
всегда посылает в совет в трудных случаях.
- Да что тут говорить? Конечно, всем ехать...
Васька, секретарь, обращается ко мне:
- А как у нас с деньгами?
- Слабо, - говорю я.
Васька оживляется.
- Ну, так что ж тут говорить! Значит, предложение будет такое, как тут
высказывались: едет сто пятьдесят коммунаров, проезд на "их" счет, и чтобы
обед в Чугуеве. Голосую...
В таких случаях решение бывает единогласным.
Но иногда разгораются страсти, в прениях принимают участие и гости и
даже вся толпа не успевших занять стулья или присесть на полу. Тогда
Васька "парится" и кричит:
- А ты чего голосуешь? Ты командир?
- Наш командир в городе, я - за него.
- Ты за него, а почему голосует Колька?
- А это он за компанию.
- Голосуют только командиры! - разрывается секретарь, и Ленька Алексюк
опускает руку. Он всегда голосует, хотя его руку давно уже привыкли не
замечать под вешалкой.
В особенности часто разделяются голоса в тех случаях, когда
затрагиваются вкусы. Недавно решали, что покупать на лето - фуражки или
тюбетейки. Народ поменьше стоял за тюбетейки, старшие настаивали на
фуражках; вышло поровну. В таком случае дает перевес голос председателя.
И Васька начинает важничать: долго думает, морщит лоб и отмахивается от
недовольных комсомольцев, которым тюбетейка почему-то кажется
несимпатичной.
- Да ну же решай, чего там морщишься? Все равно никто носить не будет.
Васька сейчас же в "запарку", поддерживаемую большинством собрания:
- Как это не будешь? А если постановят? Ты мне такие разговоры не
заводи, а то в бюро придется с тобой разговаривать!
Васька и сам комсомолец и член бюро, но ему только пятнадцать лет,
поэтому ему мила тюбетейка. Теперь же, после угрозы не подчиниться
постановлению, он решительно переходит на сторону золотой шапочки и
подымает руку.
- За тюбетейку!
Бывает часто, что и мне приходится оставаться в меньшинстве. В таких
случаях я обычно подчиняюсь совету командиров, и тогда ребята торжествуют
и "задаются":
- Ваша не пляшет!
Но бывает и так, что я не могу уступить большинству совета. У меня
тогда остается один путь - аппелировать к общему собранию коммунаров. На
общем собрании меня обычно поддерживают все старшие коммунары, бывшие
командиры и почти всегда - комсомольцы, способные более тонко разбираться
в вопросе.
Благодаря такой коньюктуре командиры очень не любят, когда я угрожаю
перенести вопрос на общее собрание, и недовольно бурчат:
- Ну да, конечно, на общем собрании за вас потянут. А вы здесь должны
решать, а не на общем собрании. Им что, поднять руку!
В прошлом году стоял вопрос о летней экскурсии. Совет командиров
настаивал на Крыме, я предлагал Москву. В совете о Москве и слышать не
хотели:
- В Крыму и покупаться и отдохнуть...
- У нас мало денег для Крыма, а в Москву дешевле, - возражал я.
- Мы и в Крыму проживем дешево.
- В Москве больше увидим, многому научимся, увидим столицу.
- А Харьков не столица разве?
Я все же не помирился с советом и перенес вопрос на общее собрание. Все
командиры агитировали против меня, яркими красками рисовали прелести Крыма
и отмахивались от моей поправки: "В этом году - в Москву, а в следующем -
в Крым".
На общем собрании решение ехать в Москву было принятом большинством
трех голосов, и это дало основание в совете командиров поднять вопрос о
пересмотре. При новом голосовании в совете я остался уже не в таком
позорном одиночестве, а на новом общем собрании мне удалось собрать больше
двух третей голосов благодаря единодушной поддержке комсомола. Только
тогда оппозиция успокоилась.
Такие случаи обьясняются тем, что в командирах ходят не обязательно
самые авторитетные коммунары. Командир командует отрядом три месяца и на
второй срок избирается очень редко. С одной стороны, это очень хорошо, так
как почти все коммунары таким образом проходят через команд-
ные посты, а с другой стороны, получается, что командиры сильно ограничены
влиянием старших коммунаров. Последние, в особенности комсомольцы, умеют
подчиняться своим командирам в текущем деле, на работе, в строю, но зато
независимо держатся в общественной жизни и в особенности на общем
собрании. Здесь коммунары вообще не склонны разбирать, кто командир, а кто
нет.
Исключительное значение в коммуне ячейка комсомола, обьдиняющая больше
шестидесяти коммунаров. Она никогда не вмешивается в прямую работу совета
командиров, но очень сильно влияет на общественное мнение в коммуне и
через свою фракцию всегда имеет возможность получить любое большинство в
совете. Поэтому в вопросах, имеющих принципиальное значение, совету
командиров часто приходится только оформлять то, что уже разобрано и
намечено в разных комиссиях, секторах, бюро ячейки и, наконец, в общем
собрании комсомола.
Но зато в повседневной работе коммуны, во всех многообразных и важных
мелочах производства совет командиров всегда был на высоте положения,
несмотря на свой переменный состав. Здесь большое значение имеет традиция
и опыт старших поколений, уже ушедших из коммуны. Вот мы сейчас собираемся
уезжать, и в совете командиров все хорошо знают% что нужно подумать и о
котлах, и о ведрах, и о сорных ящиках, о правилах поведения в вагонах, о
характере работы столовой комиссии, о санитарном оборудовании похода. Во
всех этих делах ребята не менее опытны, чем я, и быстрее меня
ориентируются. Только поэтому мы могли в пять часов вечера окончить работу
в мастерских, а в шесть выступить в московский поход.
Из особенностей работы совета необходимо указать на одну, самую важную:
несмотря на все разногласия в совете командиров, раз постановление
вынесено и обьявлено в приказе, никому не может прийти в голову его не
исполнить, в том числе и мне. Может случиться, что я или старшие
комсомольцы будем разными путями добиваться его отмены, но мы совершенно
не представляем себе даже разговоров о том, что оно может быть не
выполнено.
В начале этого лета одно из постановлений совета прошло незначительным
большинством и при этом наперекор общему настроению. Дело касалось охраны
лагерей. Зимой сторожевой отряд освобождался от работы в мастерских -
иначе было нельзя: коммунары занимались в школе, а из школы мы никогда
ребят не снимали. Но когда настали каникулы, совет командиров возбудил
вопрос об охране лагерей в порядке дополнительной нагрузки. Большинство в
совете набралось очень незначительное - один или два голоса. Вся коммуна
была недовольна. Еще бы: нужно вставать ночью и становится на дневальство
на два часа, и это приходится делать раз в пятидневку. Но другого выхода
не было.
Дня два мы не решались обьявить постановление в приказе, я даже
побаивался: а вдруг не выполнят?
Наконец, решились с Васькой: чего там смотреть! Обьявили в приказе
давно известное всем решение.
И ни одного голоса не раздалось против, ни один человек не опоздал на
дневальство и не проспал. Вопрос был исчерпан. И мы этому не удивились.
Васька, подписывая приказ, недаром говорил:
- Кончено! Подписали!
НАШИ ШЕФЫ
Правление, в которое Соломон Борисович грозил перенести вопрос о копейке,
имеет огромное значение в жизни коммуны. В Правлении - четыре товарища. По
странному совпадению фамилии всех членов Правления начинаются на одну
букву Н. Члены Правления - чекисты. Они отнюдь не перегружены
педагогической эрудицией и, вероятно, никогда не слышали о "доминанте". Но
они создали нашу коммуну и блестяще руководят ею.
Все члены Правления - люди очень занятые. Они могут нам уделять лишь
немного времени по вечерам или в выходной день, да и то очень редко.
Несмотря на это, ни одна деталь нашей жизни не проходит мимо них, они
всегда полны инициативы.
Н. приезжает в коммуну без портфеля и в дверях весело здоровается с
коммунарами. Коммунары, занятые своими делами, пробегают мимо него и
наскоро салютуют. Они не чувствуют перед Н. ни страха, ни смущения. Н.
направляется в кухню и в столовую. Старшая хозяйка расплывается в улыбке и
спрашивает:
- Может, покушаете чего?
- Потом, потом...
Н. обходит спальни. Его сопровождает случайно прицепившийся коммунар,
почему-либо свободный от работы. Из седьмой спальни Н. выносит кривой
"дрючок" и с укоризненным видом опирается на него, пока Сопин, украшенный
красной повязкой ДК, отдает рапорт:
- В коммуне все благополучно, коммунаров сто пятьдесят один.
- Все благополучно? А это зачем в спальне?
- Наверное, для чего-нибудь надо, - уклончиво отвечает Сопин.
- Надо!.. Для чего это может понадобиться? Собак гонять?
- Почему для собак? Наверное, для чего-нибудь нужно пацану, - может
быть, какое-нибудь дерево особенное.
Сопин присматривается к "дрючку", стараясь найти в нем в самом деле
что-нибудь особенное.
- Дерево... - говорит Н. - Вы это обсудите в санкоме, почему в спальнях
разные палки.
- Конечно, если придираться... А у вас в комнате ничего не бывает? Вот
палку нашли...
- Да чудак ты! Зачем я в комнату принес палку, такую кривую?
- Вам не нужна, а пацану, может, нужна для чего... Больше никаких
замечаний нет?
Сопин оставляет Н. Через минуту врывается в кабинет с этой самой палкой
в руках и гневно говорит Ваське ССК:
- И откуда, понимаешь, понатаскивают разной дряни! На поверке,
понимаешь, ничего не было, а теперь палок разных...
Васька строго смотрит на палку.
- Что? Наверно, Н. приехал?
Но Н. уже входит в кабинет в сопровождении какого-то пацана, рука его
лежит у пацана на затылке, и пацан что-то лепечет, задирая вверх голову.
Васька отставляет палку в угол и салютует.
- Вы опять его балуете? Ты чего без дела?
- У меня пас лопнул, зашивают, - шепчет пацан и немедленно удаляется.
Н. усаживается за стол ССК.
- Ну, как у вас дела?
- Дела скверные, - говорит Васька. - Дуба нет, в цехах тесно, холодно,
станки старые, пасы рвутся, считвй, каждую минуту: все старье.
- Постой, постой, это мы знаем...
- Ну, а так все хорошо.
- Вот, подожди немножко, поправимся, построим новые цехи, все будет.
Ну, пойдем в цех.
К сигналу "кончай работу" они возвращаются в кабинет. С ними приходят
другие коммунары и Соломон Борисович. Соломон Борисович недоволен:
- А деньги где? А фонды?
Мы не открываем заседания. Без председателя и протокола мы в течение
получаса решаем вопрос о том, где достать леса, как отеплить цех, какую
спецовку выдать Леньке. Между делом Н. говорит:
- Завтра в клубе интересный концерт. Пришлите тридцать коммунаров.
Наконец подошли и к вопросу о копейке в никелировочном. О ней
докладывают Васька и Соломон Борисович с диаметрально противоположными
выводами. Н. хохочет и кивает Соломону Борисовичу:
- Придется платить.
- Вам хорошо говорить! - закипает покрасневший Соломон Борисович, но
ему не дают кончить коммунары. Они тоже хохочут и требуют Соломона
Борисовича за полы пиджака:
- Годи! Теперь уже годи!..#21
Приблизительно раз в месяц коммуна бывает в клубе ГПУ. Коммунары
рассыпаются по залам клуба, занимают первые ряды в зрительном, толпятся у
стоек буфета, угощаются чаем. Беседуют со знакомыми, договариваются о
каких-то делах - спортивных, литературных, комсомольских, смеются и шутят.
Чекисты создали нашу коммуну, они знают в лицо многих коммунаров, для них
коммуна Дзержинского - живое дело, созданное их коллективом и неуклонно
развивающееся благодаря их заботе.
Сколько наговорено слов о связи детского дома с производством и с
окружающим населением! Создана целая методика по этому вопросу. А
оказывается, нужно просто сделать детский дом органической частью
общества, создавшего его и за него ответственного. Только в таком случае
создается тот необходимый фон, без которого советское воспитание
невозможно.
Наши шефы - люди занятые чрезмерно, занятые круглые сутки. Но все-таки
они находят время подумать о коммунарах, и они умеют все делать, не
выставляя напоказ своей заслуги. Это естественно: наша коммуна - их
коммуна, и забота о ней - забота о близком и дорогом деле, которое тем
дороже, чем больше на него положено сил.
Коммунары-дзержинцы имеют все основания встречать свое началь-
ство просто и без напряжения, потому что это приезжают свои люди, близкие.
И так же просто и естественно выходит, что товарищ Н. ночью, после
целого дня напряженной работы, выезжает на вокзал встречать возвращающуюся
из Москвы коммуну и заботливо спрашивает:
- Никто не потерялся? Все здоровы?
ДЕЛА КОМСОМОЛЬСКИЕ
Комсомольцев в коммуне шестьдесят пять. Все они очень молоды, самому
старшему семнадцать лет. Наши коммунары - плохие ораторы. Коммунарская
жизнь упорядочена и логична. На общих коммунарских собраниях всегда все
так ясно и все так единодушны, что разговорившегося оратора немедленно
останавливают и председатель и все собрание: "Довольно, знаем!" Большего
всего приходится говорить ребятам на производственных совещаниях, но там
такой малый и в то же время четкий круг вопросов, что разговор принимает
форму беглой беседы. Ораторским способностям коммунаров негде
развернуться.
Нужно сказать и еще одну правду: коммунарам зачастую бывает в высшей
степени мучительно выслушивать заезжих докладчиков, способных в течение
часа излагать то, что всем давно известно. Невысоко ценится в коммуне и
тот кустарный пафос, которым умеет щегольнуть кто-то из приезжих
"ораторов".
Но все же коммунары всегда болезненно переживали те неловкие минуты,
когда в ответ на какое-нибудь цвектистое и полное "измов" приветствие
никто в коммуне не мог ответить. С приходом Шведа это больное место в
нашем коллективе было как будто залечено. Комсомольцы прямо назначили
Шведа присяжным ответчиком и приветчиком во всех подходящих случаях.
А таких случаев бывает много в коммуне: посещение торжественных
собраний в разных клубах, проведение в самой коммуне различных кампаний и
т.д. Швед умеет смело выйти на трибуну, заложить одну руку в карман и
начать говорить, ни разу не сбиваясь. Коммунары с восхищением смотрят на
самоуверенного трибуна Шведа, такого ласкового и мягкого в нашем
коммунарском быту. Но иногда Швед уж слишком разойдется, и тогда его
апломб вызывает возражения в коммуне:
- Что это такое: "Я надеюсь, что ГПУ исполнит свой долг"?
Неожиданно в коммуне обнаружился и второй оратор, четырнадцатилетний
Васька Камардинов. По должности ССК ему часто приходится брать слово и
произносить речи.
Васька никогда не употребляет книжных выражений, всегда умеет найти
живые и непритязательные слова и подкрепить их смущенным жестом и
смущенной улыбкой. Он никогда не мог бы произнести такие ответственные
слова, на которые с легким сердцем решается Швед:
- Перевыборы нашего самоуправления, товарищи, происходят в весьма
сложной обстановке: с одной стороны, буржуазия делает последние усилия,
чтобы справиться с мировым криизисом и втянуть нас в войну, с другой
стороны - Советский Союз строит свою пятилетку уже не в пять лет, а в
четыре года.
Кроме этих двух присяжных ораторов есть, правда, в коммуне и другие,
которые отваживаются даже при посторонних брать слово и пытаются
что-нибудь высказать. Но наши доморощенные докладчики сначала весьма
смущаются и лишь постепенно овладевают задачей более или менее
удовлетворительно изложить на нашем русско-украинском языке (результат
перехода из русской школы в украинскую и обратно) существо дела.
Но совсем другое дело на общих собраниях, в совете командиров, на
производственных совещаниях, где коммунар не чувствует себя обязанным
блеснуть ораторским искусством, всегда коммунары найдут там яркие и нужные
экономные слова, достаточно при этом остроумные, горячие и убедительные.
Застрельщиками в таких выступлениях всегда бывают комсомольцы.
Комсомольской ячейке коммунаров работы по горло. Руководство ходом
соревнования и ударничества лежит на плечах нашего комсомола.
Наш взрослый состав, к сожалению, не всегда удовлетворителен во многих
отношениях. Например, один из рабочих, только что поступивший на
производство, ночью пьянствовал на Шишковке, а наутро оказалось, что у
других рабочих пропали вещи, что в цехе не хватает двух новых рубанков. В
обеденный перерыв легкая кавалерия бросилась на Шишковку и ликвидировала
целый самогонный завод, а вечером бюро до двенадцати ночи договаривалось с
месткомом об увольнении рабочего.
В таких случаях местком обязательно проводит линию милосердия и
прощения, а комсомольцы кроют:
- Какой он там рабочий?.. Разве это рабочий?.. Уволить - и все!
- Нельзя же, товарищи, так строго, - говорит один из
воспитателей-месткомовцев.
- Почему нельзя так строго? - удивляется Сторчакова.
- Ну, все-таки в первый раз.
- Как это - в первый раз? Что ж, по-вашему, каждый по разу может
украсть и пропить?
На производственных совещаниях и в комиссиях - а их в коммуне шесть -
для комсомольцев самая тяжелая повседневная работа. здесь по целым вечерам
приходится биться над тонкостями сортирования материалов для отдельных
частей стола, неправильностью проводки к никелировочной ванне, новыми
приспособлениями у токарных зажимов, капризами расмусного станка,
расхождениями отделов токарного цеха, недостатками вентиляции в
литейной...
Мне их становится иногда жаль. На улице золотой радостный вечер, кто-то
смеется и кто-то катается на велосипеде, а в "тихом" клубе наморщили лбы
пять комсомольцев и выслушивают довольно путанные обьяснения мастера,
которому следовало бы вв двух словах повиниться и признать, что вчера
проспал и поэтому в цехе полчаса не было работы. В таких случаях я нажимаю
и требую сокращения работы комиссий. Раз в две пятидневки бывает общее
комсомольское собрание. На собрание приходят обычно все коммунары, даже
Ленька Алексюк заранее занимает место за передним столом.
Самое трудное дело для нашего комсомола, труднее всех производственных
тонкостей - дело пионерское. Не налаживается у нас с пионерами.
Пока не работали малыши в производстве, еще шли у них дела. Теперь же они
возгордились и считают, что в пионерах им делать нечего.
Комсомольцы их и укоряют, и прикрепляют к ним все нова
ых и новых работников, но пионеры неизменно отлынивают от пионерработы.
Зато почти еженедельно они подают в комсомол заявления о приеме. В самом
деле, как пацану работать в пионерах, если по квалификации он перегнал
своего командира, если по школе он перегнал многих комсомольцев, если в
политиграх он идет впереди, если газет он читает больше? Можно вступать в
комсомол с четырнадцати лет...
В пионерорганизации только одному Леньке Алексюку место, но и Ленька с
удовольствием посещает комсомольские собрания и совет командиров...
ОБЩЕЕ СОБРАНИЕ
После второго ужина в коммуне наступает час, когда вся дневная программа
считается законченной, все обязанности исполненными. Но кое-где еще бьется
пульс дневного напряжения.
В столовой еще ужинают: дежурства, подавальцы, опоздавшие.
У парадного входа балагурят старшие в ожидании общего собрания. Здесь
же собираются и инструкторы и рабочие, любители наших общих собраний.
Образуются группы вокруг наиболее веселых и говорливых товарищей. Если
сегодня была сыгровка оркестра, то веселее всего тем, кто толпится вокруг
Тимофея Викторовича, нашего капельмейстера. Ему шестьдесят лет от роду, но
в то же время он самый здоровый, энергичный и общественный человек в
коммуне, никогда не устает ни от работы, ни от толпы. Он пользуется
огромным авторитетом не только среди музыкантов, а решительно у всех
коммунаров. Тимофей Викторович - человек полный, у него подстриженные усы
и нос картошкой. Он был и на японской, и на империалистической, и на
гражданских войнах, побывал чуть не во всех частях света. Это умный и
жизнерадостный человек любит порассказать о своих приключениях и
наблюдениях.
В кабинете негде яблоку упасть. Командиры приготовляют рапорты и
передают дежурному по коммуне для подтвердительной визы. Любители кабинета
в этот момент собраны в наибольшем количестве. Да и трудно не зайти в
кабинет, когда здесь и Соломон Борисович с последними производственными
новостями и планами, восторгами и обидами, здесь и наш клубник, оригинал и
фантазер Перский, всегда занятый неким изобретением, подозрительно похожим
на перпетумм-мобиле; возле Перского непременный штаб, состоящий из самых
недисциплинированных, самых дурашливых, предприимчивых и способных
коммунаров - Ряполова, Сучкевича, Боярчука, Швыдкова.
В этот час только и можно выпросить у меня денег на какие-нибудь
приспособления для изокружка, у Соломона Борисовича - дикт и гвозди, у ССК
- бумаги и резинок. На диване или на полу поспешно заканчивают шахматную
партию наши маэстро. Среди них - физкультурник Карабанов, старый мой
товарищ по горьковской колонии, когда-то вместе со мной закладывавший
камень за камнем фундамент горьковского здания, до того - беспризорный и
бандит, а теперь - один из самых влиятельных
дзержинцев, по-прежнему упорный и огневой, наш чемпион в шахматах. Тут же
и какой-нибудь заночевавший гость, чаще всего из учителей. Он не может
постигнуть, каким образом в этом невероятном#22 шуме решаются дела,
пишутся бумаги, выдаются деньги, производятся расчетв и утверждаются акты.
В вестибюле в это время, то и дело поглядывая на циферблат наших
главных часов стоит дежурный сигналист.
Ровно в половине девятого сигналист поправляет рубашку и пояс и трубит
сразу два сигнала - старая наша традиция - "сбор командиров" и "общее
собрание". Как и все остальные сигналы, это играется четыре раза: в
вестибюле, на парадном крыльце и на двух углах здания. Когда до меня
долетают последние звуки, я оставляю свой пост и выхожу из опустевшого
кабинета. В конце коридора при входе в "громкий" клуб я вижу сбегающихся
по сигналу коммунаров.
В "громком" клубе чинно сидят коммунары, а поперек зала стройно
вытянулись в две шеренги командиры. Против них, у самой сцены - дежурный
по коммуне с красной повязкой. Когда шум постепенно стихает, раздается
голос дежурного:
- К рапортам встать!
Начинается церемония рапортов#23. Каждый командир подходит к ДК, держа
в руках рапорт. Командир вытягивается в салюте сегодняшнему старшему, за
ним вытягивается и весь зал: коммунары салютуют командиру и в его лице
всему отряду. В зале полная тишина, и все ясно слышат рапорт:
- В седьмом отряде все благополучно.
- В девятом отряде все благополучно. Заболел Васильев.
- В десятом отряде все благополучно. В цехе было три рабочих часа
простоя.
- В пятом отряде все благополучно. Во время работы поссорились Лазарева
и Пономаренко.
- В одиннадцатом отряде все благополучно. В командировке Богданов.
После командиров отдают рапорты дежурный член санитарной комиссии,
старшая хозяйка и командир сторожевого отряда. У ДЧСК обычные замечания:
за столом четвертого отряда было грязно, Романов не чистил утром зубы. У
старшей хозяйки тоже обычное: Тетерятченко разбил чашку. А у командира
сторожевого: Семенов не вытер ноги, девочки не прикрывают двери, Уткина
была в спальне без ордера.
Дежурный по коммуне в ответ на рапорт говорит:
- Есть#24.
Рапорты окончены, все опускаются на стулья, а на месте ДК появляется
очередной председатель, назначенный вчерашним приказом, и секретарь.
- Обьявляю общее собрание коммунаров открытым.
Председатель заглядывает в кучу рапортов с особыми замечаниями,
специально отложенных ДК.
- Тетерятченко!
Тщедушный Тетерятченко выходит на середину зала. На блестящем
паркетному полу под главным фонарем он становится в позу "смирно".
- В рапорте старшей хозяйки отмечено, что ты разбил чашку, - говорит
председатель.
Наиболее распостраненный ответ коммунаров на такое обвинение:
- Я ее не разбил. Она стояла, а я подошел к ней и хотел взять в руки, а
она распалась.
Коммунары вегда помнят, что еще в прошлом году я предложил им отвечать
так:
- Я посмотрел на чашку, а она распалась.
Чашек у нас уже не хватает. Многим в столовой приходится ожидать, пока
освободятся чашки. Я умышленно не покупаю пополнения, и все ребята
догадываются почему: бейте, значит, - посмотрим, чем это кончится.
Неудобство от недостатка чашек огромное, но все знают, что меня лучше не
трогать, потому что я скажу: "Чашки были пополнены три месяца назад. Денег
на новое пополнение нет". Поэтому никто и не заикается о пополнении.
Волчок просит слова:
- Я думаю, что с чашками как-нибудь нужно что-то сделать. Каждый день
бьют. Или не давать таким, как Тетерятченко, - он где ни повернется, так
испортит что-нибудь. Надо греть таких раззяв.
Собрание склонно последовать этому совету, но у каждого на совести есть
чашка или тарелка, поэтому прения не развиваются.
Я вношу предложение: придется купить аллюминевые, эти не будут биться.
В зале начинают сердиться. С места говорят:
- Ну, аллюминевые!
Председатель строго говорит Тетерятченке:
- Садись ты. Да смотри, в другой раз осторожнее поворачивайся вокруг
посуды.
Тететрятченко, довольный, что дешево отделался, салютует председателю и
отправляется на свое место.
Председатель снова заглядывает в рапорт.
- Лазарева и Пономаренко.
На середине две небольшие девочки, однако они умеют уже кокетливо
жеманиться и демонстрируют сразу и смущенную застенчивость и пренебрежение
к собранию. Они - новенькие, их только недавно прислала к нам комиссия по
делам несовершеннолетних. Жили они еще совсем недавно в какой-то
наробразовской колонии и своим "поведением" и решительным нежеланием
подчиниться авторитету педагогов заслужили удаление из колонии.
Пономаренко - постарше, у нее выцветшие прямые волосы, челка почти
закрывает глаза. Она задирает голову и все время вертится.
С краев зала несколько голосов кричат:
- Стань смирно! Что ты танцуешь?
Пономаренко вихляет ногой и бурчит:
- А вам не все равно?
На сцене, где всегда заседают самые активные пацаны, кто-то не
выдерживает и, не получив слова, приступает сразу к речи:
- До каких пор это будет продолжаться? Они даже на собрании вести себя
не умеют.
Председатель строго осаживает горячего оратора:
- А ты чего кричишь? Тебе давали слово?
- Ну, так дай слово.
- Говори.
Со стула подымается небольшой кучерявый Гершанович и начинает говорить,
жестикулируя правой рукой над головами сидящих впереди товарищей:
- Я думаю, что с Пономаренко нечего возиться. Сколько уже раз она
давала слово, а все равно каждый день на середине, да еще выйдет и
ломается, как будто она барышня какая. Надо отправить ее, откуда пришла.
На что нам такие?
Пономаренко, окинув Гершановича сердитым взглядом, намеренно резко
говорит:
- Ну и отправляйте! Что ж, подумаешь, нужно очень!
В зале подымается возмущенный шум. Со всех сторон раздается:
- А что ж, на твою челку смотреть будем?
- Да, конечно, отправить ее в комисиию!
- Пацанов сколько в коллекторе ждет вакансии в коммуне, так тех не
берем, а эту держим, не видели ее ужимок!
- Пусть едет в Волчанск и там ужимается, сколько хочет!
Председатель с трудом наводит порядок в зале:
- Вот спросим, что еек командир скажет. Вехова, что сегодня случилось?
Вехова, румяная девочка лет шестнадцати, аккуратненькая и приветливая,
как всегда склонив голову немного набок, подымается со стула:
- Да сегодня они с утра в мастерской все грызлись из-за какой-то
катушки. Их несколько раз и я останавливала, и Александра Яковлевна, и все
девчата. Перестанут, а потом опять начинают. А сегодня после обеда, когда
только что пришли на работу, они вцепились одна другой в волосы и такое
подняли, что пришлось дежурного по коммуне вызывать.
В зале хохот. Сам председатель смеется. Из-под экрана кто-то из малышей
старается всех перекричать:
- Их надо остричь, надо, тогда не за что будет хвататься!
Слово берет Редько:
- Я думаю, что тут все девчата сами виноваты...
У девчат:
- О, придумал, уже мы виноваты!
- Да, виноваты! Как это можно не справиться с ними? Пусть у нас в цехе
попробуют драться! А если у вас нет силы их примирить, так держите
всегда под рукой ведро с водой или огнетушитель повесьте.
Взрыв смеха настолько заразителен, что и сами обвиняемые смеются.
Редько раздражается:
- Вот, смотрите, они еще смеются!
Председатель отмахивается от Редько и дает слово Воленко. Воленко
всегда старается встать на сторону "униженных и оскорбленных"....
- Чего все так напали на девчат? Чем они виноваты? Только недавно
прибыли, никакой культуры не нюхали. Нужно было им разьяснить.
Из угла девочек возмущаются:
- Мало им разьясняли! И мы сколько раз, и здесь на общем собрании, и
воспитатели уже с ними разговаривали да уговаривали, и в комсомол их
вызывали, да и сам Воленко брался.
- Надо все-таки и дальше продолжать, пока они не станут культурнее, а
то они еще совсем, как дикари.
Пономаренко быстро оборачивается к Воленко:
- Сам ты дикарь! Нужны кому твои разговоры!
В зале опять смех.
- Садись, Воленко, пока цел.
Слово получает Сопин. Он сегодня серьезен:
- Довольно уже с ними возиться! Я считаю, что разговаривали довольно.
Надо с ними построже. Нужно запретить им работу в мастерской - вот что,
раз они там себе прически только портят. не пускать их в мастерскую,
пускай уборкой занимаются.
- Правильно! - кричат со всех сторон.
Председатель видит, что вопрос выяснен.
- Можно голосовать? - спрашивает он дежурного заместителя.
Наложить взыскание имеет право и сам ДЗ единолично, если проступок не
представляет собой ничего необыкновенного, но всегда считается полезным
передать карательные полномочия общему собранию#25. Для голосования
наказания все-таки необходимо согласие ДЗ.
- Не возражаю.
Предложение Сопина принимается единогласно. Пономаренко и Лазарева
направляются к своим местам, но председатель останавливает:
- А салют?
Они нехотя салютуют.
На другой день они убирают в саду и в коридорах, но уже к вечеру
приходит ко мне Вехова и говорит:
- Там Пономаренко и Лазарева просят, чтобы их простили. Говорят, что
никогда так не будут делать.
- Так я же не могу, ведь общее собрание постановило.
- И я им говорила, а они все-таки просят.
- Ну вот, сегодня на собрании поговорим.
Вехова уходит, а через пять минут в кабинет потихоньку просовываются
Пономаренко и Лазарева и, увидев, что в кабинете никого нет, шепчут:
- Если вы нас не можете простить, так не нужно на общее собрание
ставить вопрос.
- Почему?
- А ну их! Это хлопцы опять смеяться будут.
- Ну, а в самом деле, разве не смешно, что вы в мастерской в драку
вступаете, как петухи? Что же делать! Общему собранию трудно не
покориться. Я советую вам все-таки сегодня как-нибудь помириться с
собранием.
Они молча уходят.
На собрании я сообщаю после выяснения всех очередных вопросов:
- Вчера мы довольно строго наказали двух девочек. Сегодня они хорошо
работали на уборке и просили меня и командира шестого, чтобы с них
наказание сняли. Больше драться они, конечно, не будут.
- Ну что ж, можно и амнистировать, - спокойно басит Похожвй, командир
девятого.
Волчок хлопает по плечу сидящую рядом с ним Пономаренко и говорит:
- Такая славная девочка, только бы на басу играть, а она - в прическу.
В зале улаыбаются.
Председатель мирно спрашивает:
- Так что ж, может, и в самом деле на этот раз?..
Редько со смеющимся, всегда довольным лицом поворачивается во все
стороны:
- Оно и не следовало б прощать, да так уже, для хорошего вечера...
- Возражений нет?
- Нет! - кричит весь зал.
Председатель обращается в ту сторону, где спрятались за спинами
товароищей виновницы торжетсва:
- Ну, смотрите, собрание вас прощает. Ну, а если еще такие драки
будут...
- Ладно, - говорит Пономаренко.
- Редько серьезно поправляет:
- Не ладно, а есть.
- Ну, есть.
В зале смех.
Почти каждое общее собрание начинается с вызова бенефициантов на
середину. Но большей частью их бывает очень немного и притом с пустяковыми
провинностями. А бывает не раз, что командиры только быстро чеканят
салюты:
- Все благополучно.
- Все благополучно.
- Все благополучно.
Я налагаю наказания очень редко. Чаще всего - по рапортам дежурных
заместителей. Последние довольно строги, но возможности у них ограничены:
"два наряда", "без киносеанса", "без отпуска"#26. Попавшие "в наряд"
записываются контролем коммуны в его блокнот и по требованию дежурного по
коммуне посылаются на дополнительные работы: им приходится убирать в день
отдыха здание, отправляться в командировку в город, подметать в саду.
Наиболее легко отделываются назначенные "без кино". Когда должен
начинаться киносеанс и все коммунары собрались уже в зале и выслушивают
очередной короткий политобзор, оставленные без кино вертятся у дверей и
окон коридора и делают вид, будто они интересуются вечерним пейзажем. Это
действует на меня или того заместителя, который их наказал.
- Ты чего здесь вертишься? - спрашивает дежурный.
- Мы без кино.
- Ну так и идите спать.
На это предложение угрюмо отмалчиваются.
Я кричу в дверь залы:
- Никитин этих пусти, пусть в последний раз посмотрят картину, все
равно завтра снова попадутся!
- А может, и не попадемся!
После разбора рапортов каждый коммунар может поднять на собрании
любой вопрос: о пище, об одежде, о производстве, о работе кружков, о
распределении занятий, да мало ли о чем. Главным толчком здесь бывает
всегда комсомол.
ПОЛОВАЯ ПРОБЛЕМА
Наши посетители, в особенности педагоги, часто спрашивают, как обстоит у
нас дело с половой проблемой.
Что можно ответить такому педагогу? В самом деле, известно, что в
детских домах было много случаев, когда создавалась нездоровая обстановка.
У нас, как в любой здоровой семье, живут вместе девочки и мальчики, и
это не вызывает никаких осложнений. Всякое здоровое детское общество может
прекрасно развиваться в этих условиях.
Если же это не так, значит, данное общество детей недостаточно здорово,
то есть не спаяно в одну семью, не занято, не имеет перспективы, не
развивается, недисциплинированно, обкормлено или недокормлено, а во главе
его стоят люди, которых дети не уважают.
Отношения между девочками и мальчиками у нас исключительно
товарищеские.
Девочки-коммунарки выглядят гораздоподобраннее и аккуратнее мальчиков,
но никогда не выделяются в особое общество. Года три назад мы еще
замечали,что девочки несколько дичатся ребят, стараются держаться от них
особняком. С другой стороны, и мальчики старались показать, что для них
девочки совершенно не нужны, что можно было бы и без них обойтись, что
вообще "девчонки здесь лишние". Бывали и случаи проявления несколько
грубоватого, но все же исключительного внимания к некоторым девочкам,
принесшим с собой немного безобидной кокетливости. Но дальше этого дело не
пошло.
Совет командиров, по моему настоянию, лишил отряды девочек права иметь
отдельные столы в столовой. Это было сделано под тем предлогом, что во
многих отрядах мальчики не умеют аккуратно есть. Чтобы научить их
аккуратности, привлекли на помощь к командиру по две, по три девочки.
Девочки сначала стеснялись и жманились, но потом дело пошло как по маслу.
Хотя в отрядах и называли девочек хозяйками, на самом деле никаких
хозяйственных функций девочкам поручено не было. Но эта мера приблизила
девочек к ребятам, приблизила в очень хорошей обстановке и форме коллектив
к коллективу. С тех пор всякая отчужденность между девочками и мальчиками
исчезла.
Все это вовсе не значит, что в коммуне совершенно не заметно
отличительных особенностей совместного воспитания. Не подлежит сомнению,
что многим мальчикам и девочкам уже доводится переживать пробуждение
каких-то особых симпатий. Но нам, педагогам, беспокоиться совершенно не
приходится, хотя мы прекрасно понимаем, что стоит ослабить связующие
скрепы коллектива, хотя бы в самой небольшой мере, и у нас сразу вырастет
половая проблема, взаимное половое тяготение будет осознано отдельными
парами, появится желание близости и т.д. Нужно сказать, что подчинение
ребят законам коллектива - акт, отнюдь не бессознательный.
Ни для кого из коммунаров не тайна сущность половых отношений. Но зато
для всех является абсолютно непреложным наш закон - закон нашей коммуны: в
нашей коммуне не может быть никаких половых отношений. Этот закон вытекает
из ясного представления об интересах коммуны, из представления об
интересах отдельной личности, из мыслей о доброй славе коммуны, и
выражается этот закон в ощущении ответственности перед общим собранием, в
ощущении настолько реальном, что одна мысль о возможности отвечать в этом
вопросе перед собранием страшнее всех прочих бед. Наиболее строгими
блюстителями этого закона являются пацаны. Общественное мнение,
формирующееся среди этого народа, настолько требовательно и выразительно,
что даже мысли о каком-нибудь споре быть не может.
Года два назад кто-то из пацанов на общем собрании поднял вопрос:
- А почему после сигнала "спать" Иванов гуляет в саду с Николаевой?
Иванов, красный, как клюква, вышел на середину и обьяснил собранию, что
эти пацаны лезут без всяких оснований, что Николаева попросила его
обьяснить задачу. Но его перебили ехидными замечаниями:
- Видно, трудная задача, долго что-то обьяснялся. Я уж ждал-ждал,
заснул, проснулся, а они все обьясняются... Ухаживать тут начинают...
Кто-то из старших пытался изменить настроение собрания:
- В самом деле, у нас нельзя поговорить с девочкой, сейчас же
начинают...
Но пацаны крыло немилосердно:
- Бросьте там - поговорить! Мало вам разговаривать днем? Сколько хочешь
разговаривай, никто за тобой не ходит и не слушает и даже внимания никто
не обращает. А если уж в сад выбрались разговаривать, значит тут секреты.
Мое мнение такое: запретить всякие такие прогулки в парочках после сигнала
"спать" - и все!
Председатель проголосовал. Предложение было принято единогласно, потому
что ни у кого рука не могла поднять против.
Иванов после этого долго отдувался: было стыдно, что так основательно
посадили пацаны на общем собрании. А спрос с них невелик, даже поколотить
нельзя - у каждого пацана глотка большая и защитников множество, да и
отряд не позволит.
В прошлом году прислала комиссия по делам несовершеннолетних новую
воспитанницу в коммуну: восемнадцатилетнюю Шуткину.
Шуткина развязна, хороша собой. С первых дней она показала себя. Когда
она в воскресенье вернулась из отпуска, на общем собрании откуда-то из-под
экрана спросили:
- А пускай Шуткина скажет, когда она ходит в отпуск, почему она гуляет
с кавалерами и почему у нее были губы накрашены?
Бывалая Шуткина - в контратаку:
- А ты видел? Ты много понимаешь - накрашены!
- А что же тут понимать? Я сам в художественном кружке... А почему с
кавалером?
- А что ж, нельзя с человеком встретиться?
Я остановил ребят: нельзя, в самом деле, так придираться.
На другое воскресенье Шуткина снова ушла в отпуск. Часов в девять
вечера меня позвали к телефону. Женский голос передал, что говорит подруга
Шуткиной, что Шуткина не может возвратиться в коммуну, потому что у нее
температура, она останется ночевать у подруги.
Я командировал в город двух ребят с поручением нанять извозчика,
привезти Шуткину в коммуну, показать врачу и положить в больничку.
Ребята возвратились расстроенные: Шуткиной дома не застали, а
квартирная хозяйка сказала, что обе подруги ушли гулять.
Еще через неделю Шуткину вызвали на середину и сказали:
- Опять с пижонами ходишь?
- С какими пижонами? Что вы все выдумываете!
Ей перечислили с какими. Оказывается, осведомленность у ребят была
исчерпывающая.
Пацаны крыли прямо:
- Если ты женатая, так переходи на производство, хоть и в коммуне. А
чего ты в коммунарки пришла да еще всех обманываешь, больной
прикидываешься!
Шуткина послушалась совета и на другой день попросила меня отправить ее
на производство.
Однако в коммуне умеют оценить настоящую любовь.
Весной двадцать девятого года зацепили пацаны на собрании Крупова -
зачем ухаживает за Орловой. Крупов, кандидат на рабфак, густо покраснел и
пробурчал:
- Да ничего такого нет... Ну хорошо, больше не будет.
Но любовь, как известно, не картошка. Снова Крупов с Орловой глаз не
сводит, а чуть вечер, так и усаживаются на скамейке в саду и уже никого не
боятся.
На собрании - опять:
- Что ж это такое? То говорил, что больше такого не будет, а потом
опять то же самое...
Кто-то из собрания - в голос:
- Так они влюблены! Все знают, ничего не поделаешь!
Я прекратил прения, сказав, что поговорю с ними потом.
У Крупова я прямо спросил:
- Влюблены?
Крупов опустил голову и руками развел.
- Да, в этом роде...
На следущем собрании я доложил:
- Действительно влюблены, ничего не поделаешь.
- Женить надо, - сказал кто-то.
Ничего как будто и не решали, но уже после этого никтоне приставал к
парочке, - напротив, все сочувственно на них поглядывали и через месяц
отправили Крупова на рабфак, Орлова выгла на фабрику. Наняли для
молодоженов квартиру, назначили приданное; специальная комиссия этим делом
занималась: стол, стулья, кровати, белье, немного денег.
Этой весной пришла в коммуну Орлова, принесла показать своего первенца.
Новый человек возился в кружевных пеленках, и Петька Романов, внимательно
разглядев его, сказал:
- О, какой буржуй!.. Кружево!
КЛУБРАБОТА
Как полагается в приличном детском доме, мы организовали кружки:
драматический, литературный, художественный и т.д.
В детских домах вся клубная работа сосредотачивается обычно в
драмкружке. Но регулярные киносеансы в коммуне лишили драматургическую
работу решительно всех стимулов. Как зрелище кино для ребят и интереснее и
проще. На постановку пьесы сколько-нибудь ценной приходится тратить
столько сил, что в глазах ребят это ничем не оправдывается. Правда, сами
участвующие получают некоторое удовлетворение, но для всех остальных ребят
драматическая игра товарищей представляет мало интересного, к тому же
репертуарный кризис ухудшает положение. У нас есть пьесы либо для
взрослых, либо для детей; для юношества, собственно говоря, ничего нет.
То, что есть совершенно не заслуживает ни разучивания, ни траты денег.
Работа литературных кружков у нас, как часто бывает, сбивалась на
какой-то повторительный курс того, что проходится в школе, и увенчивалась,
как то нередко случается, одним литературным судом и изданием одного
номера журнала.
В художественном кружке писание натюрмортов и рисование кувшинов в
разных положениях было гораздо менее интересным, чем работа на уроках
рисования в школе, где ребята с увлечением чертили или рисовали детали
машины, шкив, шестеренку, станину.
Одним словом, клубная работа не клеилась.
Пригласили мы в коммуну нашего Перского - человека, преданного клубной
работе и великого мастера сих дел.
Это очень высокий и очень худой человек, небрежно и как-то неумело
одетый#27. С первого же взгляда на него становится ясно, что ничего, кроме
работы Перский не знает и собственная персона для него менее всего
занимательна. Перский хорошо рисует, пишет стихи, умеет обращаться со
всеми существующими инструментами, знает правила всех спортивных и
неспортивных игр, знаком с устройством всех машин. Поражает эрудиция его
во всех решительно отраслях знания. Но никогда Перский не выставляет
напоказ своих познаний, всегда они у него обнаруживаются как бы случайно,
поэтому ни у кого не не вызывает раздражения и никому не надоедает. И
наконец, главное достоинство Перского - он настоящий ребенок: во время
самой несложной игры он может заиграться, забыв о жене, о детях, о самом
себе; он может волноваться и размахивать руками, из-за пустяков заспортив
с Петькой Романовым.
Теория клубной работы у Перского самая простая.
- Никакой клубной работы, - говорит он. Живут вот коммунары, сто
пятьдесят человек или сколько там, и ты живи с ними, вот тебе и вся
клубная работа.
Мы ему говорим:
- Ну, это все парадоксы! Мало ли чего - живут. Так ведь вот у них
школа, вот мастерские, вот быт, и мы все-таки видим, что вот это - ни то,
ни другое, ни третье, а что-то особенное: клубная работа. Здесь есть и
отличительные признаки. Здесь обязательные элементы творчества,
самоорганизации и т.д.
- Ну, понесли уже педагогическую бузу! Вы вот, педагоги, свяжете
человека по рукам и ногам и смотрите на него: отчего это у него активности
нет? А вот в клубной работе его нужно развязать. Просто живет себе
человек, и больше ничего.
Мы доказываем ему, что он сам педагог, раз он дает ребятам и темы, и
планы, и методы. Но Перский всегда отрицает это с негодованием:
- Тоже все выдумали, шкрабы несчастные! Я только взрослый человек и
больше видел, вот и вся разница. А ребята, брат, хоть и моложе меня, да у
них и без меня хвататает и тем, и планов, и методов.
Когда Перский начал свою работу, никакого плана, казалось, у него
действительно не было. Сегодня он собирается ловить рыбу в озере в двух
километрах, и вместе с ним собирается два десятка ребят; завтра, смотришь,
Перский уже мастерит из разного древесного хлама какие-то поплавки, чтобы
ездить на них по тому же озеру, и вокруг этой затеи развертывается
деятельность целых отрядов. Кто-то из ребят сказал, что ночью в лесу видел
волка, - и организуется целая экспедиция в поисках хищника, заготовляется
провизия, выпрашиваются винтовки и охотничьи ружья. Целая рота
отправляется на поиски волка, бродят двое суток и возвращаются голодные и
довольные, хотя волка никакого и не видели. Не успеешь оглянуться - новая
эпидемия: вся коммуна строит и чертит перпетуум-мобиле N 30#28. Даже
старые мастера-инструкторы носятся с самыми невероятными проектами,
пристают к Перскому, потом ко мне и к заведующему производством. Перский
серьезно разбирает каждый проект и доказывает:
- Вот в этом месте, пожалуй, остановится. А жалко, понимаете! Если бы
не эта чертовинка, он бы крутился.
Обалдевший от умственного напряжения и, кажется, даже бессонных ночей,
многосемейный слесарь Чеченко чешет "потылыцю" и что-то долго соображает.
Я говорю Перскому:
- Для чего ты людям голову морочишь? Ведь знаешь же, что ничего не
выйдет.
- Пусть поморочатся. Это не вредно. Это вы, шкрабы, привыкли все
готовенькое зазубривать.
Но затем неожиданно добавляет:
- А вдруг кто-нибудь придумает... Вот будет история!
- Как это придумает? Что с тобой?
- Да все, знаешь, может быть. А вдруг ученые чего недосмотрели...
Однажды ночью на заднем дворе загорелись какие-то костры. Ночной сторож
протестует, завхоз жалуется, жители волнуются, а оказывается, дело
простое: Перский рассказывает сказки. Когда об этих сказках услышали в
соцвосе 31, началось чуть ли не целое следствие: в явной опасности
оказалась идеология, до сих пор якобы надежно охранявшаяся бдительным оком
соцвоса. Перскому пришлось оправдываться. Это только название такое -
"сказки", а на самом деле это импровизация, нечто вроде
научно-фантастического рассказа, к примеру, о будущей войне или о значении
радиоактивности. Успокоились в соцвосе, но на будущее время Перскому
запретили рассказывать сказки#29.
давил на Перского и я. При всем моем уважении к его талантам
я все-таки не мог терпеть полной беспорядочности и хаотичности его работы,
небрежности в ее формах и в особенности полного#30 отсутствия учета.
Последнее приводило к тому, что часть ребят в свободные часы оказывались
предотсавленными самим себе, и никакими способами нельзя было установить,
чем они занимаются. Появились любители залезть в кочегарку и просто
поваляться там... Появились любители картежной игры и похабного анекдота.
Эту опаность на общем собрании удалось вскрыть в самом начале, но от
Перского я решительно потребовал плана и учета. Это оказалось полезным и
для дела самого Перского. С тех пор он сам получил у нас основательное
воспитание, и теперь уже наша клубная работа представляет собой очень
разветленную систему, имеющую точный календарный план. Перскому все это
было, впрочем, нетрудно организовать. Его постоянная изобретательность,
огромная активность главных кадров его последователей-коммунаров
превратили план и учет в целую симфонию разных работ и выдумок. Кружковая
работа благодаря этим выдумкам стала у нас живым и веселым делом. Даже
драмкружок зажил новой жизнью. Перский решительно восстал против
разучивания готовых пьес - только импровизацию он признавал театральным
искусством.
Свои постановки Перский готовил в глубокой тайне с группой ребят
человек в двадцать. Неожиданно на всех дверях и окнах появляются афиши,
приглашающие коммунаров на спектакль. Пьеса идет в разных концах зала:
белогвардейцы, партизаны, нэпманы и честные советские рабочие вылезают
буквально из всех щелей и попадают в чрезвычайно сложные, часто
безвыходные положения, так что и зрители вынуждены бывают приходить на
помощь. Разрешается все это к общему благополучию при помощи неожиданного
трюка или остроумной выдумки одного из персонажей. В этих спектаклях
бывало много ошибок и несообразностей, но это делало представление только
веселее и занимательнее. Одно и то же лицо в постановке именуется то
генералом, то полковником, родственные связи часто запутываются до
последней степени, но зато после спектакля никто не чувствует усталости, и
по всей коммуне разносятся хохот и оживленные споры.
Наиболее боевым органом Перского незаметно сделался так называемый
изокружок. В коммуне признали его юридические права только после того, как
он потребовал у совета командиров отдельную комнату. До тех пор он находил
себе место в каком-нибудь закоулке главного здания.
В изокружке делают все, что угодно, для чего угодно и из чего угодно. В
последнее время кружок "заимел" свои инструменты; с самого же начала он
пробавлялся тем, что его членам удавалось притащить из мастерских.
Материал и в последнее время, несмотря на то, что отпускаются изокружку и
деньги и перевозочные средства, добывается контробандным способом, потому
что материала нужно много, и притом самого разнообразного: дикт, сталь,
листовое железо, медь, резина, материя, дуб, гвозди, клей, пух, вата. Одно
время увлекались постройкой моделей аэроплана. После того как был
поставлен рекорд и аэроплан Ряполова пролетел семьдесят метров, на моделях
осталось немного народу. Часть занялась выпиловкой, кое-кто остановился на
моделях паровой машины и двигателях внутреннего сгорания. Особенно много
сил было положено на изобретение и производство военной игры. В настоящее
время эта игра имеет
несколько вариантов и представляет собой великой важности дело. Для
нормальной игры требуется теперь несколько сотен красных и синих
металлических пехотинцев, две-три сотни кавалеристов на красивых лошадях,
легкая артиллерия, тяжелая артиллерия, десятка три броневиков, санитарных
автомобилей, несколько аэропланов, множество пулеметов, приспособления для
удушливых газов и дымовых завес, зенитные орудия и многое другое. Игра
производится на полу большого зала: на всем пространстве его расставляются
леса, проводятся реки и перекидываются мосты, строятся города и
прокладываются окопы. С каждой стороны учавствуют огромные силы, так как
под каждым пехотинцем нужно разуметь целую воинскую часть. Принимающие
участие в игре коммунары получают высокие назначения: один командует
кавалерийской дивизией, второй - артиллерийским полком и т.д. Противник
уничтожается не условно, а с помощью пушек, пулеметов и броневиков.
Правила игры в точности повторяют законы военных действий, победа возможна
только при умелом соединении тактических, стратегических и механических
средств. Обходы флангов, прорывы, разведка - все принято во внимание.
Ребята иногда задерживаются за игрой на полу зала до позднего часа, и
приходится принудительно прекращать побоище и требовать от судьи
немедленного решния, кто победил.
Родным братом изокружка является ребусник. Что такое ребусник - трудно
даже определить. Во всяком случае, это организация, насчитывающая в
некоторые периоды и до ста коммунаров. Когда начинается ребусник, каждый
коммунар имеет право предложить для него любую задачу, но непременно
оригинальную. Художественно оформленный ребусник вывешивается на общем
листе, назначается число очков, которое полагается за каждое решение. Это
число очков делится между всеми решившими, и такое же число засчитывается
автору задачи. Задачи можно давать самые разнообразные - от простой
арифметической до сложной производственной. Даются и шуточные задачи.
Таких задач на ребусном листе появляется больше двухсот. Ребусник
заканчивается после трех сигналов, а сигналы бывают приблизительно такие.
Первый: где-то в коммуне будет спрятана последняя задача; кто ее найдет
- получает столько-то очков, а кто решит - столько-то.
Второй: в кармане у Соломона Борисовича окажется интересная6 но
совершенно лишняя вещь.
Третий: в один из дней в четыре часа Перский будет находиться на
северо-западе от коммуны в расстоянии семи с половиной километров и будет
ожидать товарища, который его найдет и сможет ему по секрету сказать,
название какой реки имеет двенадцать букв, начинает на Г и оканчивается на
р (Гвадалквивир).
После третьего сигнала ребусник снимается, и в дальнейшем ни задачи, ни
решения не принимаются. Редколлегия ребусника подсчитывает заслуги авторов
и решавших. Но это еще не все. Наибольшее число очков не дает еще права на
первенство. Мало - уметь решать задачи. Нужно быть и физически развитым
человеком. Дополнительно устраивается состязание в разных видах спорта,
требующих ловкости и увертливости. Наконец приходит день, когда в главном
зале устаривается специальное заседание, играет оркестр и под звуки туша
победители получают премии:
ножики, книги, инструменты, записные книжки, рисовальные принадлежности,
альбомы.
Насколько эти ребусники захватывают всю коммуну, можно судить по тому,
что редколлегии приходится пересмотреть около десяти тысяч решений.
Кружковая работа, сосредоточенная зимой в разных кружках, на каждом
шагу сталкивается с физкультурой. Сам Перский и и его помощники все
симпатии отдают ей. Поэтому заядлые литераторы, эсперантисты, артисты и
художники зимой начинают жаловаться, что им не дают работать. Главный вид
спорта в коммуне - лыжи. Окружающая нас местность очень удобна для лыжного
бега, а лыжи достали мы очень просто. Было у нас пар двадцать. Правление
общества "Динамо" пригласило нас на какое-то лыжное торжество и снабдило
лыжами. Коммунары на этом торжестве показали себя дисциплинированными
ребятами, во всяком случае, ни один не отстал. В разгаре разных состязаний
была дана команда коммуне построиться и ехать домой. Коммунары все уехали
на лыжах. "Динамо", правда, вскоре потребовало возвращения лыж, но они
остались в коммуне. На лыжах коммунары уходят очень далеко от коммуны и
возвращаются только к собранию.
У парадного входа каток. Но с коньками коммунарам труднее, так как пара
коньков приходится на трех коммунаров.
Весь апрель возятся коммунары с разными площадками: волейбольной,
футбольной, гандбольной, крокетной. Больше всего отнимает времени и
энергии площадка для горлета#31. Уже в феврале покупают ребята пряжу и
плетут сетки, чтобы не особенно отягощать наш небогатый бюджет. С начала
мая устанавливается горлетная площадка.
Горлет - это наша игра, которую мы считаем интересной и самой нужной
пролетариату игрой. Она похожа на теннис, но отличается от него тем, что
это игра коллективная: восемь на восемь. Ракетки не дорогие теннисные, а
сделанные из дикта. правила горлета выработаны в коммуне в течение ряда
лет, и мы все уверены, что игра развивает ловкость, умение коллективно
действовать, находчивость, инциативу.
Горлетных команд у нас шестнадцать.
ПОХОДЫ
В большие революционные праздники коммуна выступает в поход в город.
Главные походы - Седьмого ноября и Первого мая. Во время сьездов и слетов,
в дни взаимных приветствий и смычек, в дни посещения клуба ГПУ, в дни
динамоских спортивных праздневств по сигналу "общий сбор" считается
ликвидированной рабочая организация коммуны и вступает в силу военная. Уже
нет в коммуне отрядов, а есть пять взводов во главе с взводными
командирами, назначенными советом командиров. Одним из этих взводов
является оркестр.
Строевой устав коммуны давно выработан и закреплен, как и полагается
для военного устава. Поэтому собраться в поход, построиться и выступить
коммуна в случае надобности может в течение трех минут. Большей же частью
накануне отдается приказ:
"Немедленно после ужина по сигналу "сбор" коммуне построиться в обычном
порядке, у парадного фасада, имея на правом фланге оркестр и знаменную
бригаду. Форма одежды парадная".
Парадная форма одежды - это значит синие суконные блузы и черные
брюки#32. Блузы спрятаны в брюки, а брюки - в гамаши, на талии блестящий
черный узенький поясок, на голове темно-синяя суконная кепка, или "чепа",
как говорят коммунары. К воротнику блузы пристегивается белый широкий
воротник. В таком костюме коммунары имеют вид выхоленных английских
мальчиков.
Особенно любим мы в коммуне день Первого мая.
Первое мая коммунары начинают ждать с ноября, как только отпразднуют
Октябрь.
Уже в феврале предлагает ССК на общем собрании избрать первомайскую
комиссию#33. Все приятно удивлены:
- Как, уже первомайскую?
ССК серьезно доказывает, что времени осталось мало, и комиссия
избирается без возражений. В комиссию входят самые матерые дзержинцы.
Теперь им каждыйт раз дается шутливый приказ:
- Смотрите же, чтобы было с промежутками!
Это повелось с тех пор, как в двадцать восьмом году первомайская
комиссия предложила на утверждение собрания план кормежки коммуны в дни
первомайских торжеств. Выходило, что получают пищу коммунары раз пять в
день, и все вещи самые вкусные и богатые: свинину, яйца, какао, пироги, и
комиссия еще добавляла на каждый день: "В промежутках - яблоки, конфеты,
пряники, пирожные".
Тогда много смеялись на собрании и стали в дальнейшем называть такое
обилие специальным термином "с промежутками".
От "промежутков", между прочим, тогда отказались: уж очень выходило
дорого!
Первомайские комиссии и без "промежутков" хлопот много. Нужно
пересмотреть, купить и заготовить коммунарскую одежду, чтобы потом не о
чем было беспокоиться. Обыкновенно к весеннему празднику производиться
ревизия всего гардероба коммунаров, и выпадает это на долю первомайской
комиссии. Нужно приготовить меню и запастись продуктами на несколько дней,
пока коммунары будут в городе. Нужно организовать доставку этих продуктов
в город, хранение и раздачу. Обеспечить коммуну подходящим помещением,
наметить план посещений театров, кино и смычек. Наконец, необходимо
коммуну упорядочить в маршевом отношении, то есть приучить новеньких к
строю. Нужно не забыть мельчайших деталей, чтобы в майские дни ни за чем
не нужно было бегать.
Комиссия выделяет из своей среды несколько подкомиссий - одежную,
столовую, парадную, культурную, хозяйственную, кооптирует в свой состав
коммунаров, получает и расходует деньги и время от времени докладывает
собранию о ходе своих ребят. Перед самым выходом в город представляется на
утверждение собрания так называемый комендантский отряд, человек
двенадцать во главе с командиром. На обязанности этого отряда лежит уборка
того помещения, где будет стоять коммуна. Никто не должен иметь хоть
малейшего повода обвинить коммуну в нечистоплот-
ности. Комендантский отряд захватывает с собой несколько ведер, сорных
ящиков, метел, веников, тряпок. В походе он производит уборку и является
санитарной комиссией#34. Компенсируя его дополнительная нагрузка только
возможной благодарностью в приказе, если все будет в отряде благополучно.
Работа первомайской комиссии, несмотря на то что отнимает много времени
у коммунаров, совершенно не изменяет течения рабочих дней коммуны. Уже
упакована большая часть обоза, уже отряды успели получить все, что они
берут в поход, уже в городе все приготовлено. Уже двадцать девятое число,
а коммуна работает полным ходом, как будто никакой особенной подготовки не
совершается.
В городе коммуна проводит три дня. Третьего коммуна должна быть уже на
работе.
Завтракают тридцатого еще в коммуне. После завтрака проходит час, во
время которого все должно быть приведено в порядок. Ровно в десять часов
все коммунары - в парадных костюмах, и только кое-где на лестницах и в
спальнях можно видеть пары: коммунар высоко поднял голову, а одна из
девочек пришивает к его гимнастерке белый воротничок. Прибегают
запоздавшие с костюмами, те, кто грузил обоз или убирал в столовой. В
оркестре Волчок проверяет инструменты: хорошо ли натянута кожа на большом
барабане, не измялись ли флаги на фанфарах. У черного хода стоят
нагруженные и покрытые брезентом две-три подводы с продуктами, постелями и
запасами белья. В знаменном отряде надевают на знамя только что
отглаженный чехол: сегодня еще не праздник, и знамя пойдет в чехле. Мне
непривычно нечего делать, разве какой-нибудь зева вроде Тетерятченко
подойдет ко мне с заявлением:
- У меня пояс пропал...
Но немедленно на него зыкнет случайно пробегающий коммунар:
- пояс пропал, шляпа. Цело утро носили по коммуне пояс, спрашивали -
чей. Сам забыл в саду.
Тетерятченко и раньше знал, что с поясом именно так кончится. Я не
успеваю ему нечего сказать. Раздаются звуки рожка. Сегодня сигнал играет
сам Волчок. Он берет на октаву выше других ребят и умеет особенно четко и
в то же время заливчато вывести последние ноты сигнала.
Я выхожу. В парадные двери вбегают коммунары, с лестницы спускается не
спеша знаменная бригада - знаменщик и два ассистента с винтовками - и
останавливается на площадке. Ко мне подходит дежурный по коммуне в
новенькой повязке, франтоватый, как и все, с чистеньким платочком,
кокетливо выглядывающим из кармана блузы.
- Знамя в чехле? - спрашиват он, хотя и сам довольно хорошо знает, что
в чехле. Но так уж требуется для красоты дня.
- В чехле.
Параллельно парадному фасаду вытянулись в одну шеренгу коммунары. На
правом фланге колонна оркестра, и Волчок впереди.
- Становись!
Но команда эта излишняя. Уже все стоят на своих местах, и комвзводы
проверяют состав. Пробегает по рядам Тетерятченко и застегивает на ходу
пояс. Его провожают сочувственные возгласы:
- Вот человеку не везет!
- Да вот пояс насилу нашел. А утром положил штаны на чужую кровать и
полчаса ко всем приставал: "Кто взял мои штаны?" Его Похожай чуть не
побил.
Черномазый блестящий Похожай, сегодня особенно красочный и оживленный,
потому что он - еще и командир третьего взвода, басит:
- Я его обязательно когда-нибудь отлуплю, этого Тетерятченко, так и
знайте, Антон Семенович. Без этого из коммуны не выйду...
Но Тетерятченко смотрит на Похожая и улыбается. Он любит Похожая за
красоту и удачливость и знает, что тот его не только не отлупит, а и
другому не даст в обиду.
- Равнясь! - гремит Карабанов.
Все готово. От Карабанова отходит и направляется к зданию дежурный по
коммуне. В оркестре подымают трубы, и фанфаристы расцвечивают утро
красными полотнищами флагов. Волчок настороженно поднимает руку.
- Под знамя смирно! Равнение налево!
Оркестр гремит знаменный салют, все коммунары поднимают руки, перед
фронтом замирает Карабанов. Служащие, провожающие колонну, тоже козыряют.
Из парадных дверей выходит дежурный по коммуне и с рукой у козырька
фуражки "ведет" знамя. Три коммунара бережно и подчеркнуто изящно проносят
знамя по фронту и устанавливают его на правом фланге. Знамя держат почти
вертикально: если оно без чехла, то оно не развевается, а красивыми
мягкими складками падает на плечи знаменщика, и при движении линии этих
складок почти не меняются. Древко тоже касается плеча, вся тежесть
приходится на руки, а двумя руками держать знамя неприлично. Поэтому быть
знаменщиком - дело довольно трудное.
Знамя на месте. Салют окончен. Карабанов последним "орлиным" взором
оглядывает фронт. Пора. К левому флангу подошел обоз, и командир
комендантского, в спецовке, уже сидит на первом возу.
- Справа по шести вправо... шагом... марш!
Коммунары прямо с развернутого фронта переходят в марш, на ходу
перестраиваясь в колонну. Наш постоянный строй по шести, расстояние между
рядами просторное - шагов до трех. Командиры взводов впереди, а между
взводами интервал шесть шагов.
Гремит радостный марш: начался наш праздник.
Через час колонна подходит к городу. Между высокими домами улицы
Либкнехта наш большой оркестр разрывает воздух.
Колонна занимает улицу. На тротуарах собираются толпы. Нам машут
руками. С задорной улыбкой слушают наш марш девушки, приветливо-серьезно
поглядывают на нас мужчины, улыбаются мамаши и корреспонденты газет. То с
той, то с другой стороны подлетает новый человек:
- Что за организация?
Коммунару в строю нельзя разговаривать. Он из вежливости бросает
поскорее:
- Дзержинцы.
Но харьковцы уже знают дзержинцев.
То и дело долетает с тротуара:
- Это дзержинцы!
А один раз серьезный пацан лет четырнадцати показал другому:
- Это дзержинцы, а вон и сам Дзержинский.
Идущие за мной знаменщики не выдержали:
- Вот чудаки! Антона Семеновича за Дзержинского приняли.
Сегодня мы вошли в город со знаменем в чехле. Завтра мы первые с
развернутым знаменем пройдем мимо трибуны и гордо посмотрим на тех, кто на
трибуне: "Мы тоже пролетариат, мы тоже рабочие, сегодня - наш праздник!"
Вечером коммунары разбредаются по всем улицам. Вежливо разговаривают
комммунары с публикой; как взрослые, покупают на свои карманные деньги
пирожное и, как дети, любуются иллюминацией.
В дверях тридцать шестой школы - дневальный с винтовкой: школа занята
нами, и вход в нее без распоряжения дежурного по коммуне посторонним
воспрещен. В одной из комнат столовая комиссия готовит ужин и между делом
вспоминает сегодняшний день:
- ...нет, а вот та батарея, которая на белых лошадях... Ох, и здорово
же!
МОСКВА
7 июля 1929 года в шесть часов утра колонна коммунаров тронулась с площади
Курского вокзала на свою московскую квартиру. На утренних улицах, свежих и
пустынных, гремел наш оркестр. Еще не совсем проснувшиеся глаза
вглядывались в лицо московских улиц. Вот она, великая Москва, о которой
мечтали целый год, о которой была столько споров!
Направились к центру. На углу какого-то бульвара - "Стой!"
Отдыхать не отдыхали, а, скорее, собирались с чувствами.
Меня окружили:
- Вот это такая Москва? - недовольно тянул Похожай. - Не лучше
Харькова.
Сторонники Крыма поддерживали его, но это все - так, "для разговора", а
все ощущали какую-то торжественную приподнятость и были полны бодрости.
- Шагом марш!
Притихли все на асфальте Мясницкой. Глянула Москва на нас столичным
важным взглядом, глянула сочными, солидными витринами, перспективой
улий... Притихли в нашей колонне. Впереди - зубцы Китай-города.
- Э, нет, это действительно Москва! - пробормотал за моей спиной
знаменщик. И замолк.
Карабанов скомандовал:
- Государственному политическому управлению салют, товарищи коммунары!
Весело и задорно отсалютовали старшим родичам и повернули на Большую
Лубянку, теперь улицу Дзержинского. На этой улице наша квартира - школа
Транспортного отдела ОГПУ.
Ничто не так дорого как эта квартира. Пока ребята входили в улицу
Дзержинского, вспомнилось все.
Целую неделю пробыл в Москве наш агент Яков Абрамович Горовский, а мы в
коммуне сидели на чемоданах и ожидали от него телеграммы, в которой бы
сообщалось, что квартира есть - можно выезжать.
Но Горовский ежедневно присылал нечто непонятное и неожиданное:
"С квартирой плохо. Есть надежда на завтра".
"Задержался еще на один день. Отсутствует нужное лицо".
"Наркомпрос отказал. Выясню завтра"...
Меньше всего мы ожидали, что нам откажут в квартире.
Но шестого вечером приехал Горовский и рассказал нам обидные и
возмутительные вещи.
В экскурс-базе, в Наркомпросе, в Моно, в союзе Рабпрос - везде с
готовностью соглашались предоставить на две недели помещение для коммуны
ГПУ, но после такой любезности следовал вопрос:
- А что это за дети?
- Дети? Исключительно беспризорные.
Горовский гордился тем, что наши дети все - беспризорные, что тем не
менее они организованно едут в Москву и он, Горовский, подыскивает для них
квартиру. Но как только московские просветители, такие симпатичные, такие
даже сентиментальные в своих книжках, так любящие ребенка и так его
знающие, узнавали, что эти самые "цветы жизни" просятся к ним на ночевку,
они приходили в трепет.
- Беспризорные? Ни за что! Об этом нельзя даже и говорить! На две
недели? Что вы, товарищ, шутите? Что вы в самом деле?
Горовский не столько огорчался, что нет квартиры, сколько оскорблялся.
Как это так? Те самые коммунары, которые не впускали Горовского в дом,
если он недостаточно вытер ноги, здесь, в Москве, считаются вандалами,
способными уничтожить всю наробразовскую цивилизацию?
И только когда бросил Яков Абрамович ходить по просветительному
ведомству, улыбнулось ему счастье: Транспортная школа предоставила для нас
общежитие с постелями, с кроватями.
Колонна во дворе школы.
- Стоять вольно!
Сигналист играет сбор командиров. Командиры отправляются делить
помещение между взводами. Через три минуты они вводят свои взводы в
спальни. По кеоридорам общежития расставляются наши плевательницы и сорные
ящики, комендантский отряд уже побежал по коридорам и переходам с вениками
и ведрами: прежде всего коммунары наводят лоск на то помещение, в котором
будем жить. Здесь месяца полтора никого не было. Еще через пять минут
дежурство дает общий сбор, и начинается авральная работа уборки. Моют
стекла в окнах, уничтожается пыль.
В девять часов все коммунары в парадных костюмах уже гуляют на улице.
Прибежали из столовой клуба ОГПУ члены столовой комиссии.
Все готово. Можно идти на завтрак.
Серые рубашк летних парадных костюмов, синенькие трусики, голубые
носки. Круглые радостные мальчишеские головы, ноги, как на пружинах.
Все полны радостного оживления и в то же время сдержанного достоинства.
В столовой - цветы и скатерти, уют. Коммунары расположились вокруг
столов и не дичатся, не боятся чистоты и цветов.
Началась череда славных московских дней.
После завтрака вышли со знаменем в Парк культуры и отдыха - благо
сегодня воскресенье - посмотреть, какой такой московский пролетариат и как
он отдыхает.
На московских улицах наша колонна - верх стройности и изящества. По
тротуарам движутся толпы, и Тимофею Викторовичу приходится пробивать
дорогу. Расспрашиваем, как пройти к парку.
Гляжу через головы музыкантов. Рядом с Тимофеем Викторовичем, не
отставая, маячит белый верх чьей-то капитанской, фуражки. Подхожу.
- А вот товарищ туда идет, и он нам покажет дорогу.
Товарищ лет сорока, со стриженными усами оживлен и торжествен.
- Я покажу, покажу, вы не беспокойтесь.
Подходим к воротам парка. Направляюсь к кассе, но рука человека в
капитанской фуражке меня останавливает.
- Платить? Что вы! Зачем же? Мы сейчас это устроим. Дайте ваш документ.
Я даже растерялся, но документ отдал. Капитанская фуражка немедленно
исчезла за воротами. Ждем, ждем...
- Разойдись до сигнала "сбор".
Наша дисциплина позволяет нам быть совершенно свободными и никогда не
мучить коммунаров лишним стоянием в строю.
Коммунары рассыпаются, завязываются знакомства, и начинаются распросы.
Смотрим, наш проводник вприпрыжку несется из парка и размахивает
возбужденно какой-то бумажкой.
- Вот! Не только можно, но и очень рады, сегодня интернациональный
митинг. Очень рады!
- Играй сбор!
Входим в парк и попадаем сразу на митинг. На широкой сцене - президиум;
наши подошли как раз к сцене. Это хорошо, сразу попали в нужную
обстановку.
Митинг не окончился, а капитанская фуражка уже отводит меня в сторону.
- Там я устроил для ребят завтрак: там, знаете, стакан чаю,
бутерброд... Даром, даром, не беспокойтесь, даром!
Ребята окружили, улыбаются.
С митинга идем на завтрак. Я спрашиваю капитанскую фуражку:
- Вы здесь работаете?
- Нет, я во флоте работал, а теперь в отставку выхожу, буду здесь, в
Москве, работать в одном учреждении.
Я в затруднении: как спросить, чего это он бегом гоняет из-за какой-то
коммуны?
- Да, но вы так заботитесь о нас...
- Это вы хотите знать, чего я к вам привязался? Понравилось мне,
знаете, ужасно понравилось! По правде сказать, мы здесь такого не видели.
С того дня "капитан", как его прозвали ребята, уже с нами не
расставался. Рано утром он приходил в коммуну, будил коммунаров, принимал
участие во всех наших совещаниях и заседаниях, настойчиво требовал,
чтобы мы не тратили лишних денег. После завтрака, от которого всегда
отказывался, он брал двух-трех коммунаров и куда-то летел устраивать
бесплатные билеты на трамвай, доставать лодки для катания, добывать
разрешение осмотреть Кремль.
После обеда в сопровождении "капитана" мы куда-нибудь отправлялись.
На другой день после приезда были у гроба Ленина, сыграли около
Мавзолея "Интернационал". Потом были в Кремле, в Музее Революции, в
редакции "Комсомольской правды", в Третьяковке, в зоопарке.
Москва поразила коммунаров обилием людей, домов, стилей и пространства.
После официальных часов они, не уставая, бродили по Москве и только к
двенадцати ночи собирались на ночлег. Карманные деньги позволили им
обьездить город в трамваях, заглянуть во все улицы и переулки. Почти всем
Москва страшно понравилась, но все затруднялись определить, чем именно.
Трудно было, конечно, сразу охватить и выразить все впечатления от нашей
столицы. Даже и взрослому человеку это не так легко.
С другой стороны, и коммунары понравились Москве. Наша колонна на
Кузнецком мосту, на Театральной площади, на Тверской была действительно
хороша. А оркестр ребячий, четкая и бодрая ухватка коммунаров,
подтянутость и дисциплина, видимо, в самом деле радовали глаз. Очень часто
какая-нибудь впечатлительная душа бросала ребятам с тротуара розочку или
гвоздику. Один какой-то немолодой уже чудак смотрел-смотрел и вдруг бросил
в оркестр целый букет роз. Было так неловко: оркестр как раз играл марш, и
все розы чудака были безжалостно растоптаны, а через минуту он и сам
потерялся в толпе.
Радушное отношение к нам москвичей мы встречали на каждом шагу, и это,
разумеется, делало Москву для нас приятнее и теплее.
За пятнадцать дней мы достаточно насмотрелись и поистратились.
Собрались в обратный путь. Приготовили свой багаж к погрузке, выстроились
против дверей Транспортной школы, попросили выйти к нам начальника и от
души поблагодарили его за помещение. Начальник в прочувственном ответном
слове выразил свою радость по поводу того, что мы у него остановились, что
школа ничем не пострадала, что помещение мы оставляем даже в лучшем
состоянии, чем получили.
Прошли еще сутки - и ночью, в проливной дождь, подкатили мы к
Харьковскому вокзалу. Выглянули на площадь - людей нет, одни лужи и дождь.
А мы было нарядились в парадные костьюмы, чтобы в родной Харьков явиться в
порядке.
Дождь. Что тут будешь делать? Выпросили у какого-то начальства
комнатку, чтобы сложить наши корзины, а сами решили отправляться домой, в
коммуну. До парка нам дали три вагона трамвая. Но ведь от парка еще три с
лишним километра, из них больше километра лесом, по тропинкам.
У коммунаров тем не менее настроение было прямо торжественное.
- Становись!
- Равнясь!
- Шагом марш!
Барабанщик, прозванный почему-то Булькой, ударил в намокший барабан.
Волчок, не долго думая, бахнул какую-то веселую польку. Пошли под польку в
коммуну. Дождь все усиливался, и ребятам было уже безраз-
лично, куда течет вода: все равно и сверху, и под блузами, и в ботинках -
вода. Темно, не видно соседнего ряда. К лесу подошли - безлюдно, и все
завоевано дождем.
- Стой! Вперед через лес четвертый взвод, за ним оркестр и знамя.
Гуськом, держась друг за друга, перебрались и вышли на поле. В коммуне
были зажжены все фонари, нас ожидали, но дождь обратился в ливень
настолько частый, что приходилось силой преодолевать сопротивление
падающей воды.
По одному, по два подходили мы к коммуне. В дом не входили: по
заведенному порядку в дом нужно раньше внести знамя. Построились.
Карабанов особенно строго скомандовал:
- Смирно!
Вокруг все журчало, лопотало, булькало, свистело, волнами воды колотило
по земле, тротуару, стенам, окнам, по строю коммунаров.
Но веселые, радостные лица ребят только жмурились.
- Товарищи! Поздравляем вас с концом славного московского похода! Мы
много видели, многому научились и, самое главное, увидели, что мы
крепко живем и что нам никакие походы не страшны. Не забудем же никогда
этого нашего удачливого дела. Да здравствует наш Союз, да здравствует наша
коммуна!
По-настоящему заревели ребята "ура", а свидетелями были только ливень
да промокшая фигура сторожа у парадного входа.
Грянул Волчок "Интернационал", и не как-нибудь, не парадный отрывок, а
полный, с настоящим концом:
... воспрянет род людской!
Строгими изваяниями замерли коммунары в салюте нашему гимну. Накрытые
ночью, небом и ливнем, мы задорно и радостно занлянули в сердце нашего
рабочего государства.
- Под знамя смирно! Равнение направо!
Закрытое чехлом знамя черным силуэтом прошло мимо наших лиц.
- Вольно!
И только тогда заговорили, засмеялись, зашумели ребята:
- Вот сюда, сюда, здесь тряпки!
- А какие там тряпки? Снимая все в вестибюле, пусть девчата отойдут в
сторонку.
Свалили все, пропитанное водой, в кучу, - завтра начнем приводить в
порядок. Еще веселее стало. Даже дождь заиграл что-то похожее на гопак.
Прибежал в дом кладовщик с ворохом свежего белья.
Девчата, мокрые, в сверкающих на электрическом свете каплях:
- А мы ж как?
- И вы ж так.
- Так убирайтесь!
В столовой уже накрыт ужин. Дежурный по коммуне, в новых трусиках, с
красной повязкой на голой руке, спрашивает:
- Можно давать ужин?
Ах, хорошее было дело - наш московский поход! Из Москвы мы приехали
новыми, иными - более сильными, уверенными, еще больше чувствуя связь со
всем пролетариатом нашего Союза.
ФИЛЬКА
Самый молодой и самый активный член коммуны со времени ее основания -
Филька Куслия.
Ему двенадцать лет. У него всегда обветренное лицо. Умные и серьезные
глаза. Он напускает на себя серьезность и даже немного надувается. Это
потому, что он прежде всего актер.
Среди ребят часто попадаются артисты, но большинство из них очень скоро
губит свой талант, используя его как средство подыграться к "доброму
дяде", изобразить что-нибудь похвальное и занимательное, подработать на
милом выражении лица.
Но Филька со взрослыми всегда был недоверчив и горд.
В коммуне Филька всегда был вождем сепаратистски настроенных пацанов.
Вокруг него всегда вертелись пацаны, занятые предприятиями и разговорами,
в которые старшие коммунары, не говоря о взрослых, обыкновенно не
посвящались.
В этом узком кругу Филька бывал всегда деятелен, стремителен и весел,
его смех взрывался то там, то здесь. Его неудачные последователи, вроде
Котляра или Алексюка, всегда "засыпались" и попадали в тот или другой
рапорт, но сам Филька при встрече со старшими неизменно напускал на себя
солидность и разговаривал только недовольным баском. При попытке ближе
подойти к "душе ребенка" он бычком наклонял голову и что-то бурчал под
нос.
Изменял своей тактике и делалcя доверчивым и ласковым Филька только во
время репетиций малого драмкружка, самым активным членом которого он
всегда был.
Но пионерские пьесы, упрощенные и неинтересные, Фильку не
удовлетворяли. Он стремился в старший драмкружок, неизменно присутствовал
на всех его заседаниях и непривычно для него смело и настойчиво требовал
всегда выбора такой пьесы, в которой и для него находилась роль.
На репетициях Филька веселел и удивлял всех своей способностью точно
схватывать и повторять тон, данный ему режиссером. Обращал он на себя
внимание и своим мальчишеским дискантом и свежестью своей живой мордочки.
Тем не менее прямо можно было сказать, что все очарование Филькиной
игры никогда не было очарованием драматического таланта. Только вот эта
детская искренность и свежесть и делали Филькину игру занимательной.
Филька, однако, был иного мнения. Он еще весной стал важничать и
заявлять, что если бы его пустили в киноактеры, так он показал бы, как
нужно играть.
Мне уже не раз приходилось наблюдать увлечение кинокарьерой, но в таком
молодом возрасте я это увидел впервые. Пожалуй, наша вина была в том, что
мы слишком баловали Фильку и позволили ему слишком занестись. Пробовали
Фильку уговаривать:
- Да что ты, Филя! Что там хорошего в киноартистах, что у них за игра!
Немые, как рыбы...
Но разве в таких случаях можно что-нибудь доказать? Да и разве мож-
но было убедить Фильку в том, что все его достоинство в симпатичнейшем
дисканте, который Фильке дан не на долгое время.
Филька примолк.
А в Москве, во время свободных прогулок по городу, он нашел нужных ему
людей и переговорил с ними. Потом заявился ко мне и по обыкновению
недовольным басом забурчал:
- Вот тут есть такой человек, так он говорит, что мне можно поступить
на кинофабрику.
Окружавшие нам комсомольцы рассмеялись:
- Вот смотри ты, артист какой? На что ты ему сдался? Подметать двор
тебя заставит, и в лавочку будешь бегать за лаком.
- Ну что ж, и побегу, и играть буду.
- Кого ты будешь играть? - рассердился даже кто-то.
- Как кого? Пацанов буду играть.
- А потом?
- Что потом?
- А потом, когда вырастешь?
- Ну-у, - протянул, уже явно сдерживая слезы, Филька, - "когда
вырастешь"!.. Потом тоже найдется. А ты что будешь потом? - вдруг
разозлился Филька. - Ты, может, будешь грузчиком!
- Он уже сейчас слесарь, грузчиком не будет, а ты все-таки брось.
Забили мальчишке голову, он и карежится. Артист!
Я Фильке сказал:
- Не могу я так тебя отпустить. Я считаю, что это дело пустяковое.
Артистом ты не будешь, да ты еще и маленький учиться в студии. Тебя
возьмут, пока у тебя рожица детская, а потом выставят, будешь ты ни
аритист, ни мастер.
Филька ничего не сказал. Но по приезде в Харьков отправился Филька
жаловаться на меня члену правления товарищу Н.
- А если я хочу быть артистом, так что ж такое? Может, у меня талант.
Нужно меня отпустить.
- Куда?
- На кинофабрику.
- Если ты хочешь быть артистом, так нужно учиться на драматических
курсах, а для этого ты еще маленький. А что ж на фабрике? Нет, поживи в
коммуне, а там видно будет.
И от Н. Филька не в коммуну направился, а на вокзал. Вспомнил старину:
влез на крышу, поехал почему-то не в Москву, а в Одессу.
В коммуне с горестью констатировали:
- Филька убежал.
В течение дву-трех недель ничего о Фильке слышно не было, убежал - и
все. Мало кому приходило в голову, что Филька поехал искать актерского
счастья, - думали, просто сорвался пацан, надоела коммунарская дисциплина.
Через две недели возвратился Филька в Харьков и каким-то образом
обьявился в колонии имени Горького - захватили его, видно, в очередной
облаве.
В коммуне о нем говорили разно. Кто - сдержанно:
- Сорвался-таки пацан, теперь уже пойдет бродить.
Другие отзывались с осуждением и обидой...
Филька тем временем спокойно сидел в колонии имени Горького и старался
не попадать нашим на глаза, когда наши ходили в гости к горьковцам. А
через какого-то "корешка" передал, что он бы и пришел в коммуну, да ему
стыдно. И, говорят, прибавлял:
- Чего там развозить! Убежал - и все. Проситься не буду.
У коммунаров первоначальная обида на Фильку прошла, даже жалели его, но
никому в голову не приходило зазывать беглеца в коммуну. О его возвращении
просто не говорили. И вдруг месяца уже через четыре пришел в коммуну
Филька. Я возвращался из города и увидел его возле крыльца. Он салютнул
по-нашему и улыбнулся. Ребята весело показали на него:
- Вот киноартист!
Филька отвернулся с улыбкой.
- Как же тебе живется?
- Так, ничего...
Филька сделался серьезным.
- Живется ничего... А вы на меня не сердитесь? Правда?
- Конечно, сержусь. А ты что ж думал?
- Да я ж так и думал...
- Погулять к нам пришел?
- Немножко погулять...
- Ну, погуляй.
Через час Филька вошел в кабинет, прикрыл дверь и вытянулся перед моим
столом:
- Я не погулять пришел...
- Ты хочешь опять жить в коммуне?
- Хочу.
- Но ведь ты знаешь, что принять тебя может только совет командиров.
- Я знаю. Так вы попросите совет, чтобы меня приняли.
- А в колонии Горького?
- Так в колонии там все чужие, а тут свои...
Пришел дежурный.
- Что, принимать будем киноартиста?
- Да вот же явился. Нужно совет командиров протрубить.
- Есть!
В совете командиров Фильку не терзали лишними вопросами. Попросили
только рассказать, как он ездил в Одессу. Филька неохотно повествовал:
- Да что ж там... Как Н. меня не захотел отправить на кинофабрику, я и
подумал: "Что ж идти в коммуну? Будут пацаны смеяться. Все равно уже поеду
в Одессу. Может, что и выйдет". Пришел на вокзал и сразу полез на крышу,
только в Лозовой меня оттуда прогнали... Ну, подождао следующего поезда и
опять залез на крышу. Так и приехал в Одессу. Пошел к директору, а
директор и говорит: "Нужно раньше уситься в школе". А пацанов у них играть
- сколько угодно своих, так те живут у родных. Он говорит: "Если хочешь -
играй, может, когда и подойдет тебе, только жить у нас негде". Так я пошел
в помдет и попросил, что отправили меня в Харьков. Ну, меня и отправили в
колонию Горького.
- А почему не к нам? - спросил кто-то.
- Так я же не сказал, что я джержинец.
- Почему же ты не пришел к нам?
- Стыдно было, да и боялся, что не примут: подержат на середине, а
потом скажут: "Иди куда хочешь".
- А почему теперь пришел?
- А теперь?.. - Филька затруднился ответом. - Теперь, может, другое
дело. Что ж, я четыре месяца прожил в колонии Горького.
- В колонии плохо?
Филька наклонил голову и шепнул:
- Плохо.
Сразу заговорило несколько голосов.
- Да чего вы к нему пристали?
- Вот, подумаешь, преступника нашли!..
ССК заулыбался:
- Принять, значит?
- Да ясно, в тот же самый отряд.
- Значит, нет возражений? Обьявляю заседание закрытым.
Фильку кто-то схватил за шею:
- Эх ты, Гарри Пиль!
