ГЛАВА ШЕСТАЯ
перед нами целый круг вопросов: это вопросы об авторитете, дисциплине и
свободе в семейном коллективе.
В старое время вопросы эти разрешались при помощи пятой заповеди: "Чти
отца твоего и матерь твою, и благо ти будет, и долголетен будеши на
земли".
заповедь правильно отражала отношения в семье. Почитание родителей
действительно сопровожалось получением положительных благ, - разумеется,
если родители сами обладали такими благами. А если не обладали, то в
запасе оставалось царствие небесное. В царствии небесном блага были
эфемернее, но зато лучше по качеству. На всякий же случай пятая заповедт
допускала получение благ иного порядка - благ со знаком минус. на уроках
закона божия батюшки особенно подчеркивали этот вариант, который звучал
приблизительно так: "Чти отца твоего и матерь твою, а если не будешь
чтить, за последствия не отвечаем".
Последствия приходили в виде ремешка, палки и других отрицательных
величин. Батюшки приводили исторические примеры, из которых было видно,
что в случае непочтения к родителям или к старшим господь бог не склонен к
мягкотелости. Хам#16 за непочтение к отцу поплатился очень серьезно за
счет всех своих потомков, а группа детей, посмеявшихся над пророком
Елисеем, была растерзана волчицей. Рассказывая о таком ярком проявлении
господней справедливости, батюшки заканчивали:
- Видите, дети, как наказывает господь тех детей, которые непочтительно
ведут себя по отношению к родителям или старшим.
Мы, дети, видели. Божеский террор нас не очень смущал: господь бог,
конечно, был способен на все, но, что волчица приняла такое активное
участие в расправе, нам как-то не верилось. Вообще, поскольку пророки
Елисеи и другие важные лица встречались с нами редко, мы не могли бояться
небесного возмездия. Но и на земле было достаточно охотников с нами
расправляться. И для нас пятая заповедь, освященная богом и его
угодниками, была все-таки фактом. Так, из господней заповеди вытекал
родительский авторитет.
В современной семье иначе. Нет пятой заповеди, никаких благ никто не
общает ни со знаком плюс, ни со знаком минус. А если отец в порядке
пережитка и возьмется за ремешок, то это будет все-таки простой ремешок, с
ним не связана никакая благодать, а обьекты порки ничего не слышали ни о
почтительном Хаме, ни о волчице, уполномоченной господом.
Что такое авторитет? По этому вопросу многие путают, но вообще склонны
думать, что авторитет дается от природы. А так как в семье
авторитет каждому нужен, то значительная часть родителей вместо
настоящего "природного" авторитета пользуется суррогатами собственного
изготовления. Эти суррогаты часто можно видеть в наших семьях. Общее их
свойство в том, что они изготовляются специально для педагогических целей.
Считается, что авторитет нужен для детей, и, в зависимости от различных
точек зрения на детей, изготовляются и различные виды суррогатов.
В педагогической относительности и заключается главная ошибка таких
родителей. Авторитет, сделанный специально для детей, существовать не
может. Такой авторитет будет всегда суррогатом и всегда бесполезным.
Авторитет должен заключаться в самых родителях, независимо от их
отношения к детям, но авторитет вовсе не специальный талант. Его корни
находятся всегда в одном месте: в поведении родителей, включая сюда все
отделы поведения, иначе говоря, всю отцовскую и материнскую жизнь -
работу, мысль, привычку, чувства, стремления.
Невозможно дать транспарант такого поведения в коротком виде, но все
дело сводится к требованию: родители сами должны жить полной,
сознательной, нравственной жизнью гражданина Советской страны. А это
значит, что и по отношению к детям они должны быть на какой-то высоте, на
высоте естественной, человеческой, а не созданной искусственно для
детского потребления.
Поэтому все вопросы авторитета, свободы и дисциплины в семейном
коллективе не могут разрешаться ни в каких искусственно придуманных
приемах, способах и методах. Воспитательный процесс есть процесс постоянно
длящийся, и отдельные детали его разрешаются в о б щ е м т о н е
с е м ь и, а общий тон нельзя придумать и искусственно поддерживать. Общий
тон, дорогие родители, создается вашей собственной жизнью и вашим
собственным поведением. Самые правильные, разумно продуманные
педагогические методы не принесут никакой пользы, если общий тон вашей
жизни плох. И наоборот, только правильный общий тон подскажет вам и
правильные методы обращения с ребенком, и прежде всего правильные формы
дисциплины, труда, свободы, игры и... авторитета.
Отец приходит с работы в пять часов. Он - электромонтер на заводе. Пока
он стаскивает тяжелые, пыльные и масленные сапоги, четырехлетний Вася уже
сидит на корточках перед отцовской кроватью, кряхтит по-стариковски и
пялит в темную площадку пола озабоченные серые глазенки. Под кроватью
почем-то никого нет. Вася беспокойно летит на кухню, быстро топает в
столовой вокруг большого стола и цепляется ножками за разостланную в
комнате дорожку. Через полминуты он спокойной деловой побежкой
возвращается к отцу, размахивает парой ботинок и гримасничает на отца
милыми чистыми щечками. Отец говорит:
- Спасибо, сынок, а дорожку все-таки поправь.
Еще один рейс такой же деловой побежки, и порядок в комнате
восстановлен.
- Вот это ты правильно, - говорит отец и направляется в кухню
умываться.
Сын с трудом тащит за ним тяжелые сапоги и с напряжением погля-
дывает на встречную дорожку. Но ничего, это препятствие миновали
благополучно. Вася ускоряет бег, догоняет отца и спрашивает:
- А трубу принес? Для паровоза трубу принес?
- А как же! - говорит отец. - После обеда начнем.
Васе повезло в жизни: родился он в послеоктябрьское время, отец попался
ему красивый, - во всяком случае. Васе он очень нравится: глаза у него
такие же, как у Васи - серые, спокойные, немножко насмешливые, а рот
серьезный и усы приятные: хорошо провести по ним одним пальцем, тогда
каждый раз неожиданно обнаруживается, что они шелковистые и мягкие, а чуть
отведешь палец, они прыгают, как пружинки, и снова кажутся сердитыми и
колючими. Мать у Васи тоже красивая, красивее, чем другие матери. У нее
теплые и нежные щеки и губы. Иногда она как будто хочет что-то Васе
сказать, посмотрит на Васю, и губы ее чуть-чуть шевельнутся. И не
разберешь, улыбнулась мать или не улыбнулась. В такие минуты жизнь кажется
Васе в особенности прекрасной! Есть еще в семье Назаровых Наташа, но ей
только пять месяцев.
Надевать утром ботинки - самое трудное дело. Продеть шнурок в дырочку
Вася умеет давно, но когда шнурок прошел уже все дырочки, Вася видит, что
получилось неладно. Вася переделывает, и, смотришь - получилось правильно.
Тогда Вася с симпатией посматривает на башмак и говорит матери:
- Завязазай!
Если дело сделано верно, мать завязывает, а если неверно, она говорит:
- Не так. Что же ты?
Вася бросает удивленный взгляд на башмак и вдруг видит, что
действительно не так. Он сжимает губы, смотрит на башмак сердито и снова
принимается за работу. Спорить с матерью Васе не приходит в голову, он не
знает, как это делается.
- Тепей так? Завязазай!
Мать становится на колени и завязывает, а Вася хитро посматривает на
другой башмак и видит ту первую дырочку, в которую он сейчас наладит конец
шнурка.
Умываться Вася умеет, умеет и зубы чистить, но и эти работы требуют
массы энергии и пристального внимания. Сначала Вася измазывается мылом
и зубным порошком до самого затылка, потом начинает создавать лодочку из
маленьких неловких рук. Лодочку ему удается сделать, удается набрать в нее
воды, но, пока он поднесет лодочку к лицу, ладони выпрямляются раньше
времени, и вода выливается на грудь и живот. Вася не смывает мыло и зубной
порошок, а размазывает их мокрыми ладонями. После каждого такого приемап
Вася некоторое время рассматривает руки и потом снова начинает строить
лодочку. Он старается натереть мокрыми ладонями все подозрительные места.
Мать подходит, без лишних слов овладевает ручонками Васи, ласково, но
сильно наклоняет его голову над чашкой умывальника и бесцеремонно
действует на всей территории Васиной мордочки. Руки у матери теплые,
мягкие, пахучие, они сильно радуют Васю, все же продолжает его беспокоить
неосвоенная техника умывания. Из этого положения есть много оригинальных
выходов: можно и покапризничать - по-мужски запротестовать: "Я сам!" Можно
и молчанием обойти инцидент, но лучше всего
засмеяться и, высвободившись из рук матери, весело поблескивать на нее
мокрыми глазами. В семье Назаровых последний спосбо самый употребительный,
потому что люди они веселые. Ведь капризы тоже не от бога приходят, а
добываются житейским опытом.
Пересмеявшись, Вася начинает мыть зубную щетку. Это самая приятная
работа: просто поливаешь щетку водой, теребишь ее щетину, а она сама
становится чистая.
На сером сукне в углу столовой расположилось игрушечное царство Васи.
Пока Вася надевает башмаки, умывается, завтракает, в игрушечном царстве
царит тишина и порядок. Паровозы, пароходы и автомобили стоят у стены, и
все смотрят в одну сторону. Пробегая мимо них по делам, Вася на секунду
задерживается и проверяет дисциплину в игрушечном царстве. За ночь ничего
не случилось, никто не убежал, не обидел соседа, не насорил. Это потому,
что на сторожевом посту простоял деревянный раскрашенный Ванька-Встанька.
У Встаньки широкощекое, лупоглазое лицо и вечная улыбка. Встанька давнво
назначен охранять игрушечное царство и выполняет эту работу честно. Вася
как-то спросил у отца:
- Он не может спать?
А отец ответил:
- Как же ему спать, когда он сторож? Если он честный сторож, должен
сторожить, а не спать. А то он заснет, а у него автомобиль выведут.
Вася тогда с опаской смотрел на автомобиль и с благодарностью на
сторожа и в тех пор регулярно ставит его на посту, когда сам уходит спать.
В настоящее время Вася не столько боится за автомобиль, сколько за
дорогой набор очень важных вещей, сложенных в деревянной коробке. Все эти
вещи назначены для постройки главного дома в игрушечном царстве. Здесь
есть много деревянных кубиков и брусочков, "серебрянная" бумага для
покрытия крыши, несколько пластинок целлулоида для окон, маленький
красивый болтик с гаечкой, назначение которого еще не установлено. Кроме
того, проволока разная, шайбы, крючочки, трубки и несколько штук оконных
переплетов, вырезанных из картона с помощью матери.
Сегодня у Васи план: перевезти строительные материалы к месту постройки
- в противоположный угол комнаты. Еще с вечера он был обеспокоен
недостатком транспорта. Нельзя ли использовать пароход? Отец этот вопрос
проконсультировал:
- Речка нужна для парохода. Ты же видел летом?
Вася что-то такое помнит; действительно, пароходы плавают по
речке. У него мелькнула идея провести речку в комнате, но Вася
только вздохнул: мама ни за что не позволит. Недавно она весьма
отрицательно отнеслась к проекту устроить для парохода пристань.
Сама же дала Васе жестяную коробку, а когда он налил в нее воды,
осудила:
- Твоя пристань протекает. Смотри, грязь какую завел!
Теперь коробка наполнена песком и предназначается для парка. Саженцы
уже на месте - целую ветку сосны принес для этого отец.
Вася спешит завтракать: работы, заботы столько, что некогда чашку кофе
выпить, и лицо Васи все поворачивается к игрушечному царству. Мать
спрашивает:
- Будешь дом строить сегодня?
- Нет! Буду ездить! Возить буду! Туда!
Вася показывает на строительную площадку и прибавляет:
- Только не запачкаю, ты не бойся!
Собственно говоря, не столько боится мать, сколько сам Вася:
строительство очень грязное дело.
- Ну, если напачкаешь - уберешь, - говорит мать.
Такой неожиданный поворот в условиях строительства переполняет Васю
энергией. Он забывает о завтраке и начинает сползать со стула.
- Вася, чего это ты? Допивай кофе, нельзя оставлять в чашке!
Это верно, что нельзя. Вася быстрыми глотками приканчивает чашку. мать
следит за ним и улыбается:
- Не успеешь, что ли? Куда тебе спешить?
- Надо спешить, - шепчет Вася.
Он уже в игрушечном царстве. Прежде всего он снимает с поста
Ваньку-Встаньку. Давно мать сказала ему:
- Твой сторож день и ночь на ногах. Куда это годится? Он тоже отдыхать
должен. Ты ведь каждую ночь спишь?
Действительно, как это Вася выпустил из виду охрану труда? Но это
упущение было давно. Сейчас Вася запихивает Встаньку в старый картонный
домик и придавливает его голову каким-то строительным материалом. Встанька
топорщится и вырывается из рук, но мало ли чего, первое дело - дисциплина!
А в выходной день, когда отец дома, Встанька целые сутки дрыхнет в домике,
а на посту стоит фарфоровый человечек в розовой тирольке. Этот парень,
хоть и мамин подарок, а работник плохой, все с ног валится. недаром отец
сказал о нем:
- В шляпе который, лодырь, видно!
Вася поэтому его не любит и старается обойтись без его работы.
Первой общественной нагрузкой Васи были отцовские сапоги и ботинки.
Родители дают Васе и другие поручения: принести спички, поставить стул на
место, поправить скатерть, поднять бумажку, но это все случайные кампании,
а сапоги и ботинки - это постоянная работа, долг, о котором нельзя забыть.
Один только раз, когда в игрушечном царстве произошла катастрофа -
отвалилась труба от паровоза, - Вася встретил отца с аварийным паровозом
в руках и был настолько расстроен, что забыл об отцовских ботинках. Отец
рассмотрел паровоз, покачал головой, причмокнул и до конца понял Васино
горе.
- Капитальный ремонт, - сказал он.
Эти слова еще больше потрясли Васю. Он прошел за отцом в спальню и там
грустно всматривался в паровоз, боком улегшийся на кровати. Но вдруг его
поразила непривычная тишина в спальне, и в тот же момент он услышал
насмешливый голос отца:
- Паровоз, выходит, без трубы, а я без ботинок.
Вася глянул на его ноги, залился краской и мнгновенно забыл о паровозе.
Он бросился на кухню, и скоро положение было восстановлено. Отец,
улыбаясь как-то особенно, посматривал на Васю. Вася потащил в кухню его
сапоги и вспомнил о паровозе только тогда, когда отец сказал:
- Я тебе другую трубу принесу, крепкую!
Когда Васе исполнилось шесть лет, отец подарил ему большую коробку,
наполненную кубиками, брусками, кирпичиками, балками и другими
материаламми для постройки. Из этого можно было строить настоящие дворцы.
В коробке была и тетрадка с рисунками дворцов, которые нужно было строить.
Из уважения к отцу и его заботе Вася уделил коробке большое внимание. Он
добросовестно рассматривал каждый рисунок и терпеливо, вытягивая губы,
разыскивал нужные детали, чтобы сложить здание по данному проекту. Отец
что-то заметил и спросил:
- Тебе не нравится?
Васе не хотелось сказать, что ему не нравится работа, но и сказать
противное правде он не умел. Он молча хмурился над постройкой.
Отец сказал:
- Ты не хмурься, а говори: не нравится?
Вася посмотрел на отца, потом на постройку и ответил:
- Много домов. Этот дом построить, а потом поломать, а потом другой
построить, а потом поломать, а того уже нету... Так все строишь и
строишь... аж голова болит...
Отец рассмеялся.
- Га! Ты правильно говоришь! Действительно, строишь, строишь, а ничего
нет. Это не строительство, а вредительство.
- Вредительство? Это - какое?
- А вот такое, как у тебя, - вредное. Есть такие сволочи...
- Сволочи? - повторил Вася.
- Да, сволочи, - сказал отец настойчиво, - нарочно так строят, а потом
хоть поджечь, хоть поломать, никуда не годится.
- А потом можно другое построить, - обратился Вася к рисункам. - И
такое можно, и такое можно...
Вася разобрал постройку и решил начать новую, более сложную, чтобы хоть
немного порадовать отца.
Отец молча наблюдал за его работой.
- Выходит хорошо. Только что ж? Все это у тебя на честном слове
держится: его толкни, а оно рассыплется...
Вася засмеялся, размахнулся и ударил по постройке.
Вместо затейливого дворца на полу валялись аккуратные его части.
- Взял и развалил?
- А его все равно разваливать нужно, потому что другой можно еще...
- Вот видишь, ничего и нет.
- И нет, - сказал Вася, разводя руками.
- Это не годится.
- Угу, - подтвердил Вася, отчужденное и безжалостно глядя на
разбросанные детали.
- Вот подожди, - улыбнулся отец и направился к своему ящику. Он
возвратился с целым богатством в руках. В деревянной коробке лежали
гвозди, шурупы, болтики, отрезки проволоки, стальные и медные пластинки и
прочая мелочь, сопровождающая каждого порядочного
металлиста. Отдельно в руках отец держал какие-то прутики, подскакивающие
при движении, как на качелях.
- Эти твои дома мы оставим, - сказал отец, - а давай построим
что-нибудь крепкое. Только не знаю - что.
- Надо построить мост. Только речки нету.
- Нету речки, так нужно сделать.
- А разве так бывает?
- До сих пор не было, а теперь бывает. Вон большевики взяли да и
провели Волгу в самую Москву.
- Какую Волгу?
- Речку Волгу. Где текла? Вон где! А они взяли да и провели по чистому
месту.
- И что? - спросил Вася, не отрываясь взглядом от отца.
- Потекла как миленькая, - ответил тот, выкладывая на пол принесенное
добро.
- Давай и мы проведем... Волгу
- Да и я вот думаю.
- А потом мост построим.
Но Вася вдруг вспомнил когда-то раньше возникший вопрос о речке и увял.
Он сидел на корточках перед отцовским ящиком и чувствовал, что у него не
хватит сил бороться с препятствиями.
- Нельзя, папа, речку строить, мама не позволит.
Отец внимательно поднял брови и тоже опустился на корточки:
- Мама? Да-а, вопрос серьезный.
Вася посмотрел на лицо отца с надеждой: а вдруг отец найдет средство
против мамы. Но отец глядел на сына с неуверенным выражением; Вася уточнил
положение:
- Она скажет: поналиваете.
- Скажет. В том-то и дело, что обязательно скажет. И в самом же деле
поналиваем!
Вася улыбнулся отцовской наивности:
- Ну, а как же ты хотел? И речку провести, и чтобы сухо было?
- Так ты пойми, речка, она как течет? В одном месте течет, а кругом
сухо, берега должны быть. А потом сообрази, если речку прямо по полу
провести, она вся в нижний этах пройдет. Люди живут, а на них вода сверху
- откуда такая беда? А это мы с тобой речку проводим.
- А в Москве не лилась вода?
- Почему в Москве?
- А когда эту... Волгу проводили?
- Ну, брат, там это сделали по-настоящему, там берега сделали.
- Из чего?
- Там придумали. Из камня сделали. Из бетона.
- Папа, слушай! Вот слушай! Мы тоже давай сделаем... берега!
Так родился проект великого строительства у Васи Назарова. Проект
оказался сложным и требовал большой предварительной работы. Ближайшим
последствием его рождения была полная ликвидация строительства временных
дворцов. Отец и Вася так и решили, что дворцом они больше строить не
будут, ввиду полной их непрактичности. Сожержимое коробки решили
употребить на мост. Возник вопрос, как использовать тетрадку
с рисунками. Для Васи она потеряла интерес, отец тоже отозвался о ней с
пренебрежением:
- Да какой же с нее толк? Выбросить жалко, а ты подари ее какому-нибудь
малышу.
- А на что ему?
- Да на что... посмотрит...
Вася скептически встретил это предложение, но на следущее утро, выходя
во двор, он захватил с собою и тетрадку.
Это не был городской двор, обставленный кирпичными стенами. Он
представлял из себя широкую площадь, щедро накрытую небом. С одной стороны
площади стоял длинный двухэтажный дом, выходящий во двор целой полудюжиной
высоких деревянных крылец. Со всех остальных сторон протянулся невысокий
деревянный забор, за которым пошла к горизону холмистая песчаная
местность, называемая в наших местах "кучугарами", привольная и
малоисследованная земля, привлекавшая мальчиков своим простором и тайнами.
Только за домо и стоящими рядом с ним добротными воротами начинался первый
переулок города.
В доме живут рабочие и служащие вагонного завода, народ солидный и
многосемейный. Детей во дворе видимо-невидимо. Вася только недавно начал
близко знакомиться с дворовым обществом. Может быть, и прошлым летом были
завязаны кое-какие отношения, но в памяти от них осталось очень мало, а
зимой вася почти не бывал во дворе, так как болел корью.
В настоящее время Вася был знаком почти исключительно с мальчиками.
Были во дворе и девчонки, но они держались по отношению к Васе сдержанно,
потому что были старше его на пять-шесть лет - в том возрасте, когда
появляется у них гордая походка и привычка напевать на ходу с недоступным
видом. А малышки двух-трех лет, само собой, для Васи не могли составить
компанию.
Тетрадь с проектами дворцов сразу же вызвала интерес в обществе. Васин
ровесник Митя Кандыбин увидел тетрадь и закричал:
- Где ты взял альбом? Где ты взял?
- Это мое, - ответил Вася.
- Где ты взял?
- Я нигде не взял. Это папа купил.
- Это он для тебя купил?
Митя не нравился Васе, потому что он был слишком энергичен, бркий и
нахальный. Его светлые маленькие глазенки без устали бегали и тыкались во
все стороны, и это смущало Васю.
- Это он для тебя купил? Для тебя?
Вася заложил руки с тетрадкой за спину.
- Для меня.
- А ну, покажи! А ну, покажи!
Васе не хотелось показывать. Не жаль было тетрадки, но быложелание
сопротивляться сильному Митиному напору. А Митя уж и на месте стоять не
мог от волнения и начал заходить сбоку.
- Тебе жалко показать?
Митя недалек был от того, чтобы броситься отнимать тетрадку, хотя был
слабее и мельче Васи, но на его крик в этот момент подошел Левик.
Левик принадлежал к старшему поколению и был в первом классе
34-й школы. Он весело воззрился на агрессивного Митю и крикнул еще издали:
- Крику много, а драки нет! Бей его!
- А чего он! Скупердяга! Показать жалко!
Митя с презрением повернул к Васе голое плечо, перекрытое полотняной
тесемкой детских помочей.
- А ну покажи! - Левик с веселой властьностью протянул руку, и Вася
вручил ему тетрадку.
- Слушай! - обрадовался Левик. - Ты знаешь что? Ой! А у меня такая
потерялась. Все есть, а альбомчик потерялся. Вот здорово! Давай меняться!
Давай!
Вася в своей жизни никогда еще не менялся и сейчас не знал, как
ответить Левику. Во всяком случае, было очевидно, что начинается какая-то
интересная история. Вася с любопытством смотрел на веселого Левика. Левик
быстро перелистывал тетрадь:
- Здорово! Пойдем к нам...
- А зачем? - спросил Вася
- Вот чудак: зачем? Надо же посмотреть, на что меняться.
- И я пойду, - хмуро сказал Митя, еще не вполне покинувший свою
вызывающую позу.
- Пойдем, пойдем... Ты будешь как свидетель, понимаешь? Меняться всегда
нужно, чтобы был свидетель...
Они направились к Левиному крыльцу. Уже взбираясь на высокое крыльцо,
Левик оглянулся:
- Только вы на сестру, на Ляльку, не обращайте внимания!
Он толкнул серую дверь. В сенях их придушил запах погреба и борща.
Когда Левик закрыл за ними дверь, Вася даже испугался: темнота в
соединении с запахами была неприятна. Но открылась вторая дверь: мальчики
увидели кухню. Видно было мало: в кухне стоял дым, а в дыму перед самыми
глазами стеной висели какие-то полотнища: белые, розовые, голубые, -
наверное, простыни и одеяла. Два из этих полотнищ раздвинулись, и из-за
них выглянуло румяное скуласток лицо с красивыми глазами.
- Левка, ты опять навел своих мальчишек? Варька, ты хоть обижайся, хоть
не обижайся, а я их бить буду.
Из-за развешанных полотнищ слабый женский голос ответил:
- Ляля, ну чего ты злишься, чего они тебе сделают?
Ляля пристально и злостно смотрела на мальчиков и, не меняя выражения
лица, говорила быстро-быстро:
- Чего сделают? Они везде лазят, у них ноги грязные, у них головы
грязные, из них песок сыплется...
Она ткнула пальцем в ломахтую голову Мити и поднесла палец к глазам:
- О! Тебе голову воробьи засидели, ты! А этот откуда? Смотри, глазища
какие!
Девочке было лет пятнадцать, но она производила громовое впечатление, и
Вася попятился назад. Но Левик уже закрыл дверь в сени и смело сказал
товарищам:
- Не обращайте внимания! Идем!
Мальчики пролезли под развешанными вещами и вошли в комнату.
Комната была небольшая, набитая вещами, книгами, гардинами, цветами.
оставался маленький проход, в котором один за другим и остановились
вошедшие. Левик толкнул в грудь каждого из своих гостей:
- Вы сидите на диване, а то тут и не пройдешь.
Вася и Митя повалились на диван. У Назаровых не было такого дивана. На
нем было приятно сидеть, но теснота и загруженность комнаты пугали Васю.
Здесь было много странных вещей, комната казалась очень богатой и
непонятной: пианино, много портретов в овальных рамках, желтые
подсвечники, книги, ноты, вертящийся табурет. На этом табурете перед ними
вертелся Левик и говорил:
- Если хочешь, дам тебе четыре колечка от ключей, а если хочешь -
ласточкино гнездо. Потом... кошелек, смотри, какой кошелек!
Левик вскочил с вертящегося табурета и выдвинул ящик маленького
письменного стола. Он поставил ящик на колени. В первую очередь
предстал перед Васей маленький кошелек зеленого цвета, он закрывался одной
пуговичкой. Левик несколько раз хлопнул пуговичкой, возбуждая интерес
Васи. Но в этот момент Вася увидел нечто более интересное, чем кошелек, -
во всю длину ящика вкось протянулась узкая% в три пальца, металлическая
коробка черного цвета.
- О! - вскрикнул Вася и показал на коробку пальцем.
- Коробка? - спросил Левик и перестал хлопать пуговичкой кошелька. -
Да... только... ну, еще и лучше.
Митя вскочил с дивана и наклонился над ящиком.
- Это мне нужно, - кивнул Вася на коробку. Он поднял на Левика большие
глаза, честные, убедительно спокойные серые глаза. А Левик смотрел на Васю
бывалыми, карими хитроватыми гляделками:
- Значит, ты мне альбом, а я тебе коробку, так? При свидетеле, так?
Вася серьезно кивнул головой, глядя на Левика. Левик вытащил коробку из
ящика и повертел в руках:
- Твоя коробка!
Вася обрадовался удаче. Он держал коробку в руках и заглядывал на ее
дно. Дно было крепко вделано, не сквозили в нем щели, и, значит, в
нижнем этаже воды не будет. Это будет длинная, настоящая речка! А берега
он обложит песком, вот на столько обложит, и сделает на берегах лес. Речка
течет в лесу. А потом мост.
- Показать тебе ласточкино гнездо? У меня есть ласточкино гнездо, -
предложил хозяин. - Вот я тебе покажу.
Он ушел в третью комнату. Вася бережно положил коробку на диван и стал
в дверях. В комнате стояло несколько кроватей, аквариум и деревянные полки
с разными вещами. Левик достал с полки ласточкино гнездо.
- Это не нашей ласточки, это японской. Видишь, как сделано?
Вася осторожно принял в ладошки темный легкий шарик с трубкой.
- Хочешь вместо коробки ласточкино гнездо?
- А для чего оно?
- Ну, как "для чего"? Это для коллекции, чудак!
- А что это "коллекция"?
- Ну, коллекция! Еще такое достанешь. Или другое. И будет коллекция.
- А у тебя есть коллекция?
- Мало чего у меня есть. И у тебя будет. А то простая коробка!
Но Вася завертел головой:
- Мне коробка нужная, а это не нужное.
Вася любовно вспомнил о коробке и обратился к дивану. Но на диване
коробки не было. Он оглянулся в комнате, посмотрел на крышку пианино, на
стопку книг. Коробки не было.
- А где она? - обратился он к Левику.
- Кто? Ласточка? - спросил Левик из другой комнаты.
- Нет, коробка где?
- Да я ж тебе дал. Я ж тебе в руки дал!
Вася растерянно посмотрел на диван.
- Она тут лежала.
Левик тоже посмотрел на диван, тоже оглянулся по комнате, выдвинул
ящик.
- Стой! А Митька? Это он украл.
- Как украл?
- Ну, как украл? Спер коробку и смылся.
- Ушел?
- Смылся! Да что ты, не понимаешь? нету ж Митьки!
Вася грустно сел на диван, потом встал. Коробку было очень жаль.
- Спер? - машинально переспросил он Левика.
- Мы стобой честно поменялись, - напрягая лицо, заговорил Левик. -
Честно. Я тебе в руки отдал, при свидетеле.
- При каком свидетеле?
- Да при Митьке ж! Ой, и свидетель! Потеха! Вот так свидетель!
Левик громко рассмеялся:
- Смотри, какой свидетель! А ты что же? Ты теперь с пустыми руками. Мы
честно!
В дверях стояла скуластая Ляля, удивленно смотрела чуть-чуть раскосыми
темными глазами на веселого брата и вдруг бросилась в комнату. Вася
испуганно встал с дивана.
- Ты зачем мой кошелек брал?
Левик перестал хохотать и двинулся к дверям, обходя Васю.
- А я его брал?
- А чего он на столе лежит? Чего?
- И пускай лежит! Какое мне дело!
Ляля быстро дернула ящик, уставилась в него острым взглядом и
закричала:
- Отдай! Сейчас же отдай! Свинья!
Левик уже стоял в дверях, готовый удирать дальше. Ляля бросилась к нему
и налетела на растерявшегося, подавленного шквалом событий Васю. Она
толкнула его на диван, и он сильно опрокинулся, мелькнув ножками, а она с
разгону ударилась в дверь, которую перед самым ее носом сильно захлопнул
Левик. Слышно было, как хлопнула вторая дверь и третья, наружная. Двери
еще стучали, пока Ляля металась между ними, догоняя брата. Наконец, она с
такой же стремительностью ворвалась в комнату, еще раз дернула ящик, с
шумом порылась в нем и громко заплакала, склонившись на стол. Вася
продолжал смотреть на нее с удивлением и испугом. Он начал догадываться.
что рыдания Ляли относятся к коробке,
только что исчезнувшей на его глазах. Вася хотел уже что-то сказать, но
ляля, не прекращающая плакать, попятилась и бросила свое узкое тело на
диван, рядом с ним. Плечи ее вздрагивали у Васиных ног. Вася еще больше
расширил глаза, оперся ручонками на диван и склонился над рыдающей
девочкой.
- Ты чеко плачешь? - спросил он звонко. - Ты, может, за коробкой
плачешь?
Ляля вдруг перестала рыдать, подняла голову и вонзилась в Васю злыми
красивыми глазами. Вася тоже смотрел на нее, видел капельки слез на
желобках ресниц.
- Ты за коробкой плачешь? - повторил он вопрос, догадливо кивнув
головой.
- За коробкой? Ага-а! - крикнула Ляля. - Говори, где?
- Кто, коробка? - спросил Вася, несколько удивленный ненавидящими
нотками Ляли.
Ляля толкнула его рукой в плечо и еще громче закричала:
- Говори! Говори, где? Чего ты молчишь? Куда ты ее дел? Куда дел пенал?
- Пенал?
Вася чего-то не понял. Мелькнула мысль, что дело касается чего-то
другого, не коробки. Но он честно хотел помочь этой расстроенной
девочке с красивыми, чуть косо разрезанными глазами:
- Как ты говоришь? Пенал?
- Ну, пусть коробка! Коробка! Куда вы ее дели?
Вася оживленно показал на ящик:
- Она там лежала?
- Да не морочь мне головы! Говори, куда вы ее дели?
Вася вздохнул и начал трудный рассказ:
- Левик говорит: дай твою тетрадку, а я тебе дам кошелек. И еще
говорил: ласточкино гнездо, только потом, а раньше дал коробку.
Черненькую. И дно... дно там крепкое. А я сказал: хорошо. А он говорит:
при свидетелях, в руки... И дал мне в руки. А я...
- Ах, так это ты взял? Ты!
Вася не успел ответить. Он вдруг увидел, как вздрогнули
темно-коричневые глаза Ляли, и в тот же момент его голова мягко стукнулась
о спинку дивана, а на щеке остро вспыхнуло незнакомое и неприятное
ощущение. Вася с трудом сообразил, что Ляля его ударила. В своей жизни
Вася никогда не испытывал побоев и не знал, что это оскорбительно. И все в
глазах Васи заволновались слезы. Он вскочил с дивана и взялся рукой за
щеку.
- Отдавай сейчас же! - крикнула Ляля, подымаясь против него.
Теперь уже Вася понимал, что она может ударить второй раз, и не хотел
этого, но по-настоящему его занимало другое: как это она не соображает,
что коробки нет. Он спешил растолковать ей, в каком положении находится
дело в этот момент.
- Ну? Где она?
- Так ее нету! Понимаешь, нету!
- Как "нету"?
- Митя ее взял.
- Взял?
- Ну да! Он... тот... спер... спер коробку - Вася был рад, что вспомнил
это слово, возможно, что так она скорее поймет.
- Это тот белобрысый? Ты ему отдал? Говори.
Ляля двинулась к нему. Вася оглянулся. Только между пианино и столом
оставался узкий закоулок, но он не успел туда отступить. Ляля сильно
толкнула его к окну, по дороге больно ударила по голове, и ее рука снова
взлетела в воздух. Но неожиданно для нее и для Васи его кулачок описал
дугу сверху вниз и стукнулся по ее острому розовому подбородку. Вслед за
ним вступил в дело и второй кулачок, за ним снова первый. Наморщив лицо и
показывая зубки, Вася молотил перед собою по чему попало, а больше
промахиваясь. Ляля несколько отступила, скорее от неожиданности, чем от
ударов, но и в лице ее и в позе не было ничего хорошего. Бой должен был
еще продолжаться, но в дверях комнаты появилась худая, длиннолицая женщина
в очках.
- Лялька, что здесь происходит. Чей это мальчик?
- А кто его знает, чей он, - оглянулась Ляля. - Это Левка привел. Они
мой пенал украли! Смотри, какой стоит!
Коричневые глаза Ляли вдруг улыбнулись чуть-чуть, но теперь Васю больше
интересовала ориентация женщины. Наверное, это мать ляли - они сейчас
будут бить его вдвоем.
- Вы здесь подрались, что ли? Лялька!
- Пускай отдает коробку! Я ему еще дам! Чего ты смотришь?
Ляля подошла ближе. Вася придвинулся ближе к столу. Глаза у Ляли стали
добрее, да и слова женщины его успокаивали, но недавний опыт ещше не
забылся.
- Лялька, перестань его запугивать! Какой хороший мальчик!
Ляля закричала:
- Брось, Варька, не вмешивайся! Хороший мальчик. У тебя все хорошие,
добрая душа! Давай коробку, ты!
Но в этот момент подошло еще подкрепление: в тех же дверях стал
невысокий мужчина и дергал узкую черную бороденку.
- Гришка! - сказала уже веселее девочка. - Смотри, она его защищает!
Этот забрался в дом, куда-то девал мою коробку, а Варька его защищает!
- Ну, Варька всегда защищает, - улыбнулся мужчина. - А чей это мальчик?
- Чей ты? Как тебя зовут? - спросила с улыбкой Ляля.
Вася ясно оглядел всех. Сказал серьезно-=приветливо:
- Меня зовут Вася Назаров.
- Ах, Назаров! - вскрикнула девочка.
Она уже совсем ласково подошла к нему.
- Вася Назаров? Ну, хорошо. Так вот теперь по-хорошему обещай мне найти
коробку. Понимаешь?
Вася понял мало: что значит "по-хорошему" - непонятно. Что значит
"найти" - тоже непонятно.
- Ее взял Митя, - сказал он уверенно.
- Я не могу больше, - прервала женщина, которую звали Варькой, - она
побила его.
- Лялька, - сказал мужчина с укором.
- Ой! Гришка! Этот тон действует мне на нервы! - она повернулась с
недовольным лицом. - А ты тоже, добрая душа!
Девочка вздернула носиком в сторону Варьки и быстро вышла из комнаты.
- Иди, Вася, и ни о какой коробке не думай, - сказала Варька, - иди!
Вася посмотрел Варьке в лицо, и оно ему понравилось. Он прошел мимо
ухмыляющегося Гришки и вышел на крыльцо.
Возле крыльца стоял Левик и смеялся:
- Ну что, попало тебе?
Вася улыбнулся смущенно. Он еще не совсем пришел в себя после страшных
событий и не думал о них. В сущности, его интересовали только отдельные
места. Коробка не выходила у него из готловы: такая хорошая была бы река!
Он уже с крыльца оглядывал двор и искал глазами Митю. Кроме того, нужно
было как-нибудь узнать, что это за люди Варька и Гришка. И еще один
вопрос: где папа и мама Левика?
Он спустился с крыльца:
- Левик, а где твой папа?
- Папа? А разве ты не видел?
- Нет, не видел.
- А он пришел. С бородой...
- С бородой? Так это Гришка.
- Ну, Гришка, папа - все равно.
- Нет, папа - это... еще говорят: отец. А то Гришка.
- Ты думаешь, если папа, так уж и имени у него нет? Твоего папу как
зовут?
- Моего? Ага, это, как мама говорит? Мама говорит "Федя".
- Ну, у тебя отец Федя, а у нас Гриша.
- Гриша? Так это твоя мама так говорит, да?
- Ой, и глупый же ты! Мама! И мама, и все. Гришка, а мама - Варька.
Вася так ничего и не понял, но расспрашивать уже не хотелось. Да и
Левик побежал вверх, а Вася вспомнил, что нужно возвращаться домой.
Взобравшись на свое крыльцо и открыв дверь, он столкнулся с матерью.
Она внимательно на него посмотрела и не пошла за водой, как собиралась, а
возвратилась в квартиру.
- Ну, рассказывай. Чего ты сегодня не такой какой-то?
Не спеша и не волнуясь, Вася рассказал о своих приключениях. Только в
одном месте ему не хватило слов, и он больше показывал и изображал в
мимике:
- Она как посмотрит! Как посмотрит!
- Ну?
- А потом как ударит... Вот сюда.
- Ну, и что?
- Ха! И сюда... Потом... я пошел, а она опять. Я тоже как ударю! А
потом Варька пришла.
- Какая еще Варька?
- Кто ее знает какая. В очках. И Гришка. Это у них так называется, как
ты папу называешь, Федя, так и они: Гришка и Варька. А Варька сказала:
хороший мальчик, иди.
- Дела у тебя, Васенька, серьезные.
- Серьезные дела, - подтвердил вася, мотнул головой перед матерью и
улыбнулся.
Отец сказал:
- Так! Видишь, как Волгу строить! Что же ты дальше будешь делать?
Вася сидел на своем коврике возле игрушек и думал. Он понимал, что отец
хитрит, не хочет помогать ему в его сложнейшей жизни. Но отец был для Васи
образцом знания и мудрости, и Вася хотел знать его мнение:
- А почему ты не говоришь? Я еще маленький!
- Ты маленький, однако, ты не спрашивал меня, когда пошел меняться?
Не спрашивал.
- Левик говорит: давай меняться. Я посмотрел, а там коробка.
- Дальше смотри: поменялся ты, а где твоя коробка? Где?
Вася засмеялся иронически над самим собою и развел руками.
- Коробки нету... Митя... спер.
- Что это за слово "спер"? По-русски говорят: украл.
- А это по-какому?
- А черт его знает, по-какому. Это так воры говорят.
- И Левик тоже так говорит.
- А ты на Левика не смотри. А сестра у него в художественном техникуме
учится, так у нее эта коробка для кисточек. Видишь, какая история? А
сестра тебя отколошматила, и правильно...
- Это виноват Левик и Митя.
- Нет, друг, виноват один мальчик: Вася Назаров.
- Ха! - засмеялся Вася. - Папа, ты неправильно говоришь, я вовсе не
виноватый.
- Вася поверил Левику, человеку незнакомому, новому, чужому. Вася
ничего не думал, развесил уши, коробку взял, да и второй раз уши развесил
и рот открыл, как ворона на крыше. А тут еще Митя Кандыбин подвернулся. И
коробки нету, и Васю побили. Кто виноват, спрашивается?
По мере того, как отец говорил, Вася краснел все больше и больше и все
больше понимал, что виноват он. В этом его больше всего убеждали даже не
слова, а тот тон, которым они произносились. Вася ощущал, что отец им
действительно недоволен, а значит, виноват действительно Вася. Кроме того
и слова кое-что значили. В семье Назаровых часто употреблялось выражение
"развесить уши". Еще недавно отец рассказывал, как на заводе инструктор
группы токарных, отец Мити Кандыбина, "развесил уши" и как по этой причине
"запороли" сто тридцать деталей! Вася сейчас слово в слово вспомнил этот
отцовский рассказ.
Он отвернулся, еще больше покраснел, потом несмело глянул на отца и
улыбнулся слабо, грустно и смущенно. Отец сидел на стуле, поставил локти
на колени и смеялся, глядя на Васю. Сейчас он показался Васе особенно
родным и милым - так мягко шевелились его нежные усы и так ласково
смотрели глаза.
Вася так ничего и не сказал. Он вдруг вспомнил, что маленькие гвоздики,
подаренные отцом для постройки моста, некуда сложить. Они лежат просто на
сукне неприятной бесформенной кучкой. Опершись на локоть, Вася рассмотрел
хорошо эту кучку и сказал:
- А гвоздики некуда девать... Мама обещала коробочку... и забыла...
потом...
- Идем, дам тебе коробочку, - сказала мать.
Вася побежал за матерью, а когда возвратился, отец уже сидел в спальне,
читал газету и громко смеялся:
- Маруся, иди посмотри, какой Муссолини перевязанный, бедный! Это после
Гвадалахары его перевязали...
Вася уже не раз слышал это странное, длинное слово "Муссолини" и
понимал только, что это что-то плохое и отцу не нравится. Но тут он
вспомнил Митю Кандыбина. И нужно эту коробочку у него взять.
После завтрака Вася поспешил на двор. Был выходной день. Отец с матерью
собрались за покупками в город, Вася любил ходить с ними, но сегодня не
пошел. Они взяли с собой на руки наташу, а Васе отец сказал:
- У тебя здесь дела?
Вася ничего не ответил, так как в словах отца услышал намек, - значит,
он все и так знает. Кроме того, на душе у Васи было нехорошо - у него не
было точного плана действий. Вышли из квартиры все вместе. У ворот отец
отдал Васе ключ от квартиры.
- Ты погуляй. И ключ не потеряй, и не меняйся ни с кем.
Вася выслушал это распоряжение серьезно, даже не покраснел, потому что
ключ в самом деле вещь серьезная и меняться им нельзя.
Ворзвратившись на двор, Вася увидел много мальчиков. Затевалась
серьезная война на "кучугурах". Об этой войне давно уже были разговоры,
она висела в воздухе. Кажется, сегодня должна разразиться военная гроза.
Вася несколько раз бывал на "кучугурах" с отцом, но всех тайн этой
чудесной местности еще не знал.
"Кучугуры" представляли обширную незастроенную и не тронутую человеком
территорию, которая тянулась, начиная от последних домов города, куда-то
далеко, километра на три, а вправо и влево даже больше. Вся эта местность
состояла из многих песчаных холмов, довольно высоких, имеющих иногда форму
настоящих горных цепей. Кое-где они заросли лозой, иногда расползались по
ним сухая приземистая травка. В центре "кучугур" помещалась настоящая
гора, которую ребята называли "Мухиной горой", потому что на этой горе
человек казался таким маленьким, как муха. Мухина гора только издали
казалась монументальным целым, на деле же в ней было несколько вершин,
крутых склонов, подернутых песчаной рябью. Под ними располагались пропасти
и ущелья, заросшие кустарником. Вокруг Мухиной горы, сколько видит глаз,
до самой деревни Корчаги, чуть заметной на ярко-зеленом фоне, разбросаны
были горы поменьше, снабженные такими же пропастями и ущельями.
Вася видел, как некоторые мальчики бесстрашно скатывались по крутым
склонам на самое дно пропасти. Они быстро вертелись, за ними подмылаиь
вихри, а после них на гладкой поверхности ската оставался рыхлый, далеко
видный след. Вероятно, это было большое наслаждение прокатиться по такому
склону, а потом победоносно стоять на дне ущелья и посматривать на
вершину склона, постепенно высыпая песок из одежды, носа и ушей. В
присутствии отца Вася стеснялся предпринять такое низвержение в бездну, но
втайне мечтал о нем.
Впрочем, сейчас "кучугуры" уже не могли быть использованы для подобных
мирных развлечений. Их территория была отравлена семенами войны. Вася до
сих пор не принимал участия в коллективных выступлениях местных молодых
сил, но он уже подходил к "призывному возрасту", и военные дела его
занимали. Среди мальчишеской общественности уже в течение нескольких дней
происходили горячие дебаты по поводу напряженного положения на
"кучунурах". Война должна была начаться не сегодня-завтра. Признанным
главнокомандующим во дворе был Сережа Скальковский, ученик пятого класса,
сын приемщика вагонов. Старик Скальковский крепко держал свою большую
семью, но человек он был веселый, разговорчивый и насмешливый. Он имел
орден Красного Знамени, много помнил о партизанских временах, но никогда
не хвастал своими партизанскими успехами, а напротив, любил поговорить о
военной технике и организации. Поэтому и Сережа Скальковский был
противником беспорядочной военной возни на "кучунурах" и требовал порядка.
Враг помещался в большом трехэтажном доме, подошедшем к "кучугурам" в
полукилометре от двора Васи. Мальчики этого дома давно освоили "кучугуры"
с своей стороны, и их поиски шли также в направлении к Мухиной горе. В
ущелье этой горы и произошли первые столкновения. Сначала это были
одиночные стычки, потом групповые. В одной из недавних стычек целый отряд
под командой самого Сережи Скальковского был низвергнут противником в
одну из пропастей, а победители с торжественными песнями пошли домой по
гребням гор. Но вчера к вечеру Сереже удалось смыть позор: перед самым
заходом солнца он захватил в "восточном секторе" группу противника.
Произошло сражение, противник отступил, но главный смысл победы заключался
в том, что у одного из пленников была отобрана незаконченная карта всей
территории "кучугур" - явное доказательство захватнических намерений
противника. ВАся оказался во дворе как раз в тот момент, когда Сережа
Скальковский говорил:
- Видите, они уже карту составляют. А мы только ходим без всякого
толку. И смотрите, они нарисовали наш дом и надпись сделали: "Центр
расположения синих".
- Ого! - крикнул кто-то звонко. - Мы, по-ихнему, синие?
- Синие!
- А они красные?
- Выходит, так.
- И на карте так написали, - крикнул другой голос.
- А кто им дал право?
- Подумаешь, красные!
- А теперь карта у нас, можно переписать!
Все были очень возмущены, заглядывали в карту и фыркали. Вася тоже
протеснился к карте и хотя читать еще не умел, но ясно увидел, что их
двору нанесена обида, и у него не было никаких сомнений, что красными
могут называться только Сережины воины.
Вася серьезно слушал, посматривал то на то, то на другое лицо и вдруг
увидел по другую сторону толпы настойчивые, быстрые глазки Мити Кандыбина.
В душе Васи военный пожар сразу потух и возникла проблема коробки. Он
обошел толпу и взял Митю за локоть. Митя оглянулся и быстро отодвинулся в
сторону.
- Митя, ты вчера взял ту... коробку?
- Взял. Ну, так что? А что ты мне сделаешь?
Хотя Митя и держался вызывающе, однако отодвигался дальше, и, видимо,
готов был убежать. Такое поведение страшно удивило Васю. Он сделал шаг
вперед и сказал уверенно:
- Так ты отдай!
- Ох, кккой ты скорый, - презрительно скривился Митя. - Отдай! Какой ты
скорый!
- Значит, ты не хочешь отдавать? Украл и не хочешь отдавать? Да?
Вася произнес это возбужденно-громко, с маленьким гневом.
В ответ Митя скорчил вредную и отвратительную гримасу. Что произошло
дальше, никто не мог рассказать, даже и сам Вася. Во всяком случае,
военный совет принужден был прекратить обсуждение стратегических вопросов.
Его участники расступились и с увлечением смотрели на любопытное зрелище:
Митя лежал на земле лицом вниз, а на нем верхом сидел Вася и спрашивал:
- Отдашь? Ну, скажи, отдашь?
Митя на этот вопрос не давал никакого ответа, а старался выбраться на
свободу. Лицо Мити было испачкано в песке, оно быстро показывалось то с
той, то с другой стороны и на соответствующую сторону старался заглянуть
Вася и спрашивал:
- Ну, скажи, отдашь?
Участники военного совета хохотали. Особенно смешно было то, что в лице
Васи не было ничего ни злобного, ни воинственного, ни возбужденного. В его
больших глазах выражалась только заинтересованность - отдаст Митя или не
отдаст? Этот вопрос он задавал без какой бы то ни было угрозы,
обыкновенный деловой вопрос. В то же время Вася изредка придавливал своего
противника к земле и чуточку прижимал его голову.
Вася, наконец, заметил всеобщее внимание и хохот и поднял голову.
Сережа Скальковский взял Васю за плечи и осторожно поставил на ноги. Вася
улыбнулся и сказал Сереже:
- Я его давил, давил, а он молчит.
- За что ты его давил?
- Он взял мою коробку.
- Какую коробку?
- Такая большая... железная...
Митя стоял рядом и вытирал рукой лицо, отчего оно, впрочем, не делалось
чище.
Сережа спросил:
- Почему ты не отдаешь ему коробку?
Митя дернул носом, посмотрел в сторону и сказал нудным, неприветливым
басом:
- Я отдал бы, так отец у меня взял.
- А коробка его?
Митя так же бесстрастно кивнул головой.
Красивый, с прической, сильный белокурый Сережа задумался:
- Ну что же! Пускай отец отдает. Ведь не его коробка? Он отнял у тебя?
- Он не отнял. Он вчера то... украл.
Мальчики засмеялись. Засмеялся и Левик. Вася увидел Левика и крикнул:
- Вон Левик все знает.
Левик отвернулся, напуская серьезность:
- Ничего я не знаю. Какое мне дело, что он у тебя украл!
Сережа строго, как настоящий главнокомандующий, крикнул на Митю:
- Ты украл? Говори!
- Взял. Чего там украл?!
- Хорошо, - сказал Сережа. - Мы сейчас кончим, а вы оба тут подождите.
Тебя как зовут?
- Вася.
- Так ты, Вася, за ним смотри. Он под арестом. Арестован!
Вася вкось посмотрел на Митю и улыбнулся. Ему очень понравилось
распоряжение Сережи, хотя он и не понимал, что ему, собственно говоря,
нравится. Васю увлекала сила Сережи и сила мальчишеской организации,
стоявшая за ним.
Вася искоса поглядывал на Митю, но последний и не думал ударить, -
может быть, потому, что не сомневался в цепких руках часового, а моэжет
быть, ему тоже понравилось быть арестованным самим главнокомандующим. Оба
противника поэтому в полном порядке стояли и переглядывались и так
увлеклись этим делом, что даже не слышали разговоров в военном совещании.
В совещании учавствовало около десятка мальчиков, насчитывая таких
допризывников, как Вася и Митя, которые не могли надеться на ответственные
посты, но инстинктивно чувствовали, что в наступающих боях никто не
помешает им проявить свою энергию. Условия войны их поэтому мало
интересовали. Но судьба их оказалась счастливее, чем они предполагали. Из
центра совещания вдруг раздался голос Сережи Скальковского.
- Нет, главные силы не будем трогать. У нас есть такие разведчики, что
ого! Вот этот пацан, который сегодня победитель, ага, Вася! Смотрите,
боевой! Он и будет начальником разведки.
- Нет, начальником нужно большого, - сказал кто-то.
- Ну, хорошо, а он будет помощником. Чем плохой?
Все смотрели на Васю и улыбались. Вася быстро сообразил, какая карьера
перед ним открывается, так как отец не раз рассказывал ему о разведках. Он
покраснел от внутренней гордости, но ни одним движением не выдал своего
волнения, напротив, он еще пристальней стал посматривать на Митю. Митя
презрительно вытянул губы и сказал тихо:
- Тоже, разведчик!
Это было сказано из зависти, но в этот момент сережа, выйдя из круга,
осмотрелся и начал за рукава и за плечи стаскивать разведчиков в одну кучу
к Васе. Их оказалось восемь человек, и первым попал сюда, конечно, Митя.
Они были все довольны, хотя и держались без уверенности, свойственной
разведчикам.
сережа произнес речь:
- Вот вы, разведчики, поняли? Только смотрите, чтобы была дисциплина, а
не как кому хочется. Вашим начальником будет Костя Вареник, а помощником
вот этот Вася. Поняли?
Разведчики закивали головами и обратились лицами к Косте. Костя
Вареник был тонкий мальчик лет тринадцати. У него был веселый большой рот
и насмешливые глаза. Он заложил руки в карманы, осмотрел свою команду и
поднял кулак:
- Разведка должна показать... во! Только кто будет изменником или
струсит... расстрел!
Разведчики напружинили глаза и поперхнулись от удовольствия.
- Идем организовываться! - приказал Костя.
- А арестованный? - спросил Вася.
- Ага, сейчас! Товарищ главком! Арестованного отпустить?
- Что вы! - возмутился Сережа. - Сейчас поведем!
Сережа вышел вперед и хотел куда-то вести их, но в этот момент
отворилась тяжелая калитка ворот и пропустила трех мальчиков лет 11-13.
Один из них нес на палочкебелую тряпицу.
- Ой! Парламентеры! - закричал Сережа в крайнем волнении.
- Они сдаются! - крикнул кто-то сзади.
- Смирно! Никаких разговоров! - свирепо приказал главнокомандующий.
Все испуганно примолкли и ждали, что будет дальше. Главком и другие
покрылись холодным потом, увидев, до чего организован противник: у одного
белый флаг, у другого пионерская труба, у третьего на старой кепке
золотистое перо из петушиного хвоста - это какой-то начальник. Не успели
ребята перевести дух после первого потрясения, как противник показал себя
еще с более блестящей стороны: парламентеры выравнялись в одну линию,
трубач поднял трубу и что-то заиграл. Даже у Сережи захватило дух от
зависти, но он раньше других пришел в себя, выступил вперед, отсалютовал
рукой и сказал:
- Я главнокомандующий Сергей Скальковский. Мы не знали, что вы придете
и поэтому не приготовили почетного караула. Просим нас извинить.
У мальчиков отлегло от сердца, и они еще раз увидели, что их
главнокомандующий понимает дело.
Начальник парламентеров тоже выступил вперед и произнес следующую речь:
- Мы не успели вам сказать, потому что мало времени. Красное
командование обьявляет войну синим, только нужно составить правила, и
чтобы вы отдали наш план, а вы отняли его не по правилам, войны еще не
было. Нужно составить правила, когда воевать и какие знамена у красных и у
синих.
Кто-то из толпы обиженно крикнул:
- Мы не синие! Смотри ты, придумали, синие!
- Цыть! - распорядился главнокомандующий, но и сам прибавил. - Давайте
составим правила, только это вы напрасно говорите, что вы - красные. Так
нельзя: вы сами... как захотели...
- Мы первые, - сказал парламентер.
- Нет, мы первые, - снова крикнули из рядов.
Сережа сообразил, что война может начаться до составления правил, и
поспешил внести успокоение:
- Постойте, чего кричите, давайте сядем и поговорим.
Парламентеры согласились и все расселись на куче бревен у забора.
Вася сказал арестованному:
- 123 -
Пойдем туда.
Арестованный согласился и побежал к забору. Вася еле успел догнать его.
Они расположились вместе с другими разведчиками на песке.
После получасового спора было достигнуто полное соглашение между
сторонами. Решено было войну проводить от десяти часов утра до гудка на
заводе в четыре часа. В другое время территория "кучугур" считается
нейтральной, можно гулять, делать что угодно и никого нельзя брать в плен.
Победителем будет тот, чей флаг три дня простоит на Мухиной горе. Флаги у
обеих сторон красные, только у сережиной армии светлее, а у противником
темнее. И те и другие называются красными, только одна сторона будет
называться северной, а другая - южной. В плен можно уводить, если кормить,
а если не кормить, так отпускать пленников в четыре часа на все четыре
стороны, потому что войска вообще мало, и если брать пленных, так и совсем
не останется. Захваченный северными план отдать южным.
Парламентеры удалились с прежней церемонией. Они шли по улице,
размахивая белым флагом и играя на трубе. Северные только в этот момент
поняли, что война началась, что противник очень организован и силен, нужно
принимать немедленные меры. Сережа отправил несколько мальчиков по
квартирам производить мобилизацию - уговаривать домоседов и тихонь
записываться в северную армию.
- У нас на территории армии тридцать три хороших пацана, да разведчиков
сколько, а они сидят возле маминых юбок!
Вася услышал эти слова и с тоской подумал о неразрешимых противоречиях
жизни, потому что его мать все-таки лучше всех, а вот Сережа говорит...
Конечно, у других мам и юбки не такие...
Через пять минут к мальчикам подошла одна из матерей, и Вася обратил
внимание на ее юбку. Нет, это была неплохая юбка, легкая и блестящая,
вообще эта мать пахнула духами и была добрая... Она пришла вместе с сыном,
семилетним Олегом Куриловским. Даже Васе привелось слышать о семье
Куриловских кое-какие рассказы.
Семен Павлович Куриловский работал на заводе начальником планового
отдела. На территории северной армии не было никого, кто мог по
значительности равняться с Семеном Павловичем Куриловским. Этот основной
факт, впрочем, больше всего беспокоил самого Куриловского, а отец Васи
говорил о нем так:
- Начальник планового отдела! Конечно, важная птица! Но все-таки на
свете есть и поважнее!
Как раз в последнем Куриловский, кажется, сомневался. В его важности
было что-то такое, чего не могли понять другие люди. Но так было на
заводе. А в семье Куриловских все понимали и не представляли себе жизни,
не растворенной в величии Семена Павловича. Помещались источники этого
величия в плановой работе или в педагогических убеждениях Семена
Павловича, сказать трудно. Но некоторым товарищам, которых удостоил
беседой Семен Павлович, удалось слышать такие слова:
- Отец должен иметь авторитет! Отец должен стоять выше! Отец - это все!
Без авторитета какое может быть воспитание?
Семен Павлович, действительно, стоял "выше". Дома у него отдельный
кабинет, в который может заходить только жена. Все свободное время
Семен Петрович проводит в кабинете. Из домашних никто не знает, что он там
делает, да и не может знать, не может даже знать о своем незнании, потому
что есть вещи более обыкновенные, чем кабинет, но и их имена произносятся
с трепетом: папина кровать, папин шкаф, папины штаны.
Возвращаясь со службы, папа не проходит по комнатам, а шефствует, неся
в руках коричневый двойной портфель, чтобы поместить его в кабинетном
алтаре. Обедает папа один, хмурый и загазеченный, а дети в это время
пересиживают в каком-нибудь дальнем семейном переулке. Хотя у Семена
Павловича и нет собственной "прикрепленной" машины, но часто его
"подбрасывает" заводской газик. Газик с усилием ныряет в волнах песчаной
улицы, его шум далеко разносится в окрестностях, нервничают собаки во всех
прилежащих дворах, отовсюды выбегают на улицу дети. Вся природа смотрит на
газик пораженными глазами, смотрит на сердитого шофера, на Семена
Павловича Куриловского, похожего на графа С. Ю. Витте#18. Конечно, газик
составляет одну из самых существенных частей отцовского авторитета: это в
особенности хорошо знают Куриловский Олег - семи лет, Куриловская Елена -
пяти лет и Куриловский Всеволод - трех лет.
Семен Павлович редко спускается для педагогического действия, но в
семье все совершается от его имени или от имени его будущего недовольства.
Именно недовольства, а не гнева, потому что и недовольство папино - вещь
ужасная, папин же гнев просто невозможно представить. Мама часто говорит:
- Папа будет недоволен.
- Папа узнает.
- Придется рассказать папе.
Папа редко входит в непосредственное соприконовение с подчиненными.
Иногда он разделяет трапезу за общим столом, иногда бросает
величественную шутку, на которую все обязаны отвечать восторженными
улыбками. Иногда он ущипнет Куриловскую Елену за подбородок и скажет:
- Ну?!
Но большей частью папа передает свои впечатления и директивы через маму
после доклада. Тогда мама говорит:
- Папа согласен.
- Папа не согласен.
- Папа узнал и очень сердится.
Сейчас жена Семена Павловича вышла во двор вместе с Олегом, чтобы
выяснить, что это за северяне и может ли Олег принять участие в их
действиях, вообще выяснить идеологию северян и их практику для доклада
папе.
Олег Куриловский - сытый мальчик с двойным подбородком. Онстоит рядом с
матерью и с большим интересом слушает обьяснения Сережи.
- У нас война с южанами, они живут в том доме... Надо поставить флаг на
Мухиной горе. Сережа кивнул на Мухину гору, светло-желтая вершина
которой видна за забором.
- Как это война? - спросила Куриловская, оглядывая толпу мальчиков,
обступившую ее. - Ваши родители знают об этом?
Сережа улыбнулся.
- Да что ж тут знать? Мы в секрете не держим. А только, мало каких игр
есть? Разве про всякую спрашивать?
- Ну да, "про всякую". Это у вас не просто игра, а война.
- Война. Только это игра! Как всякая игра!
- А если вы раните кого-нибудь?
- Да чем же мы раним? Что у нас, ножи или револьверы?
- А вон сабли!
- Так это деревянные сабли!
- Все-таки, если ударить!
Сережа перестал отвечать. Ему был неприятен этот разговор, срывающий
кровавые одежды с войны между северянами и ужанами. Он уже со злостью
смотрел на Олега Куриловского и не прочь был причинить ему на самом деле
какие-нибудь неприятности. Но Куриловская хотела до конца выяснить, что
это за война.
- Но все-таки: как вы будете воевать?
Сережа рассердился. Он не мог допустить дальнейшего развенчивания
военного дела:
- Если вы за Олега боитесь, так и не нужно. Потому, что мы и не
ручаемся, может, в сражении его кто-нибудь и треснет. А он побежит к вам
жаловаться! Все ж таки война! У нас вон какие, и то не боятся! Ты не
боишься? - спросил он у Васи, положив руку на его плечо.
- Не боюсь, - улыбнулся Вася.
- Ну, вот видите, - сказала Куриловская с тревогой, снова оглядывая
всех мальчиков, как будто в надежде узнать, кто треснет Олега Куриловского
и насколько это будет опасно.
- Ты не бойся, Олег! - сказал сзади добродушно-иронический голос. - У
нас и Красный Крест есть. Если тебе руку или голову оторвет бомбой, сейчас
же перевязку сделают. Для этого девчата имеются.
Мальчики громко рассмеялись. Оживился, улыбнулся, порозовел Олег. И для
него перевязка на месте оторванной руки или... головы казалась сейчас
привлекательной.
- Господи! - прошептала мать и направилась к дому. Олег побрел за ней.
Мальчики смотрели им вслед, прищурив глаза и показывая белые зубы.
- Да! Вспомнил Сережа. - А где арестованный?
- Я здесь.
- Идем!
Митя наклонил голову.
- Только он все равно не отдаст!
- Посмотрим!
О! Ты еще не знаешь моего отца!
- Интересно! - сказал Сережа и покачал красивой белокурой причесанной
головой.
Расположение квартиры Кандыбина было такое, как и у Назаровых, они жили
в нижнем этаже, но Вася не мог найти ничего общего между своим жилищем и
этим. Пол, видно, не подметался несколько дней. Стены были покрыты
пятнами. На непокрытом столе трудно сказать чего больше: обьедков или мух.
Стулья, табуретки в беспорядке: разбросаны везде.
Во второй комнате неубранные постели и желтоватые, грязные подушки. На
буфете навалены грязные тарелки и стаканы. Даже ящики комода почему-то
были выдвинуты и так оставлены. Вошедший первым Сережа сразу попал в
какую-то лужу и чуть не упал.
- Осторожнее, молодой человек, стыдно падать на ровном месте, - сказал
краснолицый бритый человек.
Отец Мити сидел возле стола и держал между ногами подошвой кверху
сапог. На углу стола, рядом с ним, стояла та самая черная железная
коробка. Только теперь она была разделена диктовыми перегородками, и в
отдельных помещениях насыпаны были деревянные сапожные гвозди.
- Чем могу служить? - спросил Кандыбин, достав изо рта новый гвоздик и
вкладывая его в дырочку, просверленную в подошве. Вася увидел между губами
Кандыбина еще несколько гвоздиков и понял, почему он так странно говорит.
Сережа легонько толкнул Васю и спросил шепотом: - эта?
Вася поднял глаза и так конспиративно кивнул головой.
- Что же вы пришли в чужую хату и шепчетесь? - с трудом прогнусавил
Кандыбин.
- Они за коробкой пришли, - прогудел Митя и спрятался за спину
товарищей.
Кандыбин ударил молотком по сапогу, вытащил изо рта последний гвоздь и
только теперь получил возможность говорить полным голосом.
- А! За коробкой? За коробкой нечего ко мне приходить. Это пускай к
тебе приходят.
Выпрямившись на стуле, Кандыбин сердито смотрел на мальчиков, а в руке
держал молоток, как будто для удара. Красное лицо Кандыбина было еще
молодо, но брови были белые-белые, как у старика. Из-под этих бровей
смотрели жесткие, холодные глаза.
- Митя признался, что коробку он взял, вроде как бы... ну, украл. А у
него вы взяли. А это Васи Назарова коробка.
Сережа стоял и спокойно смотрел на вытянутую фигуру Кандыбина.
Отец перевел глаза на сына:
- Ага? Украл?
Митя выступил из-за спины Сережи и заговорил громко, напористо, с
маленьким взвизгиванием:
- Да не украл! Украл, украл! Она там лежала, при всех, все видели! Я и
взял. А что оони говорят, так брешут, брешут и все!
Вася оглянулся пораженный. Он никогда еще в жизни не слышал такой
откровенной лжи, высказанной таким искренним и старадальческим голосом.
Кандыбин снова перевел глаза на Сережу:
- Так не годится, товарищи! Пришли и давай: украл, украл! За такие
слова можно и отвечать, знаете!
В волнении Кандыбин начал рыться пальцами в железной коробке, сначала
в одном отделении, потом в другом. Сережа не сдавался:
- Ну хорошо, пускай и не украл. Но только коробка эта Васи... а не
ваша. Значит, вы отдадите ему?
- Кому, ему? Нет, не отдам. Пришли бы по-хорошему, может, и отдал
бы. А теперь не отдам. Украл, украл! Взяли и из человека вора сделали!
Идите!
Сережа попробовал еще один ход:
- Пускай! Это я говорил, а Вася ничего не говорил. Так что... нужно ему
отдать...
Кандыбин еще сильнее вытянул свое тело над сапогом:
- Ну! Молодой ты еще меня учить! И по какому праву ты сюда пришел? Влез
в мою хату и разговариваешь тут? Что у тебя отец партизан? Ну, так это еще
вопрос. Вижу: одна компания! Идите! Марш отсюда!
Мальчики двинулись к дверям.
- А ты, Митька, куда? - крикнул отец. - Нет, ты оставайся!
Сережа снова чуть не упал на пороге. Из кухни смотрела на них
равнодушными глазами худая старая женщина. Вышли во двор.
- Вот, понимаешь, жлоб! - раздраженно сказал Сережа. - Не-ет! Мы эту
коробку у него выдерем!
Вася не успел ответить, ибо в этот момент колеса истории завертелись,
как сумасшедшие. К Сереже стремительно бежали несколько мальчиков. Они
что-то кричали, перебивая друг друга и размахивая руками. Один из них,
наконец, перекричал товарищей:
- Сережа! Да смотри ж! Они уже флаг...
Сережа глянул и побледнел. На вершине Мухиной горы развевался
темно-красный флаг, казавшийся отсюда черным. Сережа опустился на ступени
крыльца, он не мог найти слов. В душе у Васи что-то трепыхнулось -
извечное мальчишеское отвращение к противнику.
Мальчики сбегались к ставке главнокомандующего, и каждый из них сообщал
все то же известие, и каждый требовал немедленного наступления и расправы
с наглым врагом. Они кричали неистовыми дискантами, с широко открытыми
глазами, грязными руками показывали своему вождю нестерпимо позорный вид
Мухиной горы.
- Чего мы сидим? Чего мы сидим, а они задаются? Сейчас идем!
- В наступление! В наступление!
Сабли и кинжалы начали кружиться в воздухе.
Но главнокомандующий северной славной армией знал свое дело. Он влез на
вторую ступеньку крыльца и поднял руку, показывая, что хочет говорить. Все
смокло.
- Чего вы кричите? Горлопанят, никакой дисциплины! Куда мы пойдем,
когда у нас еще и знамени нету! Пойдем с голыми рыками, да? И разведка не
сделана! Кричат, кричат! Знамя я сам сделаю, мама обещала! Назначаю атаку
Мухиной горы завтра в двенадцать часов. Только держать в секрете. А где
начальник разведки?
Все северяне бросились искать начальника разведки:
- Костя!
- Костя-а!
- Варение!
Догадались побежать на квартиру. Возвратившись, доложили:
- Его мать говорит: он обедает и не лезьте!
- Так помощник есть!
- Ах, да, - вспомнил Сережа, - Назаров!
Вася Назаров стоял здесь перед главнокомандующим, готовый выполнить
свой долг. Только далеко где-то загудела беспокойная мысль: как отнесутся
к его деятельности разведчика родители?
- Разведке завтра выступить в одиннадцать часов. Ухнать, где противник,
и доложить!
Вася кивал головой и оглядывался на своих разведчиков. Все они были
здесь, только Митю Кандыбина задержали семейные дела.
Но в этот момент послышался и голос Мити. Он раздавался из его квартиры
и отличался выразительностью и силой звука:
- Ой, папа, ой, папочка! О-ой! Ой, не буду! Ой, не буду, последний раз!
Другой голос гремел более самостоятельным тоном:
- Красть? Коробка тебе нужна? Позоррить... у... рыжая твоя морда!
Северяне замерли, многие побледнели, в том числе и Вася. Один из бойцов
северной армии, тут рядом, в двух шагах, подвергался мучениям, а они
принуждены были молча слушать.
Митя еще раз отчаянно заорал, и вдруг открылась дверь, и он, как ядро,
вылетел из квартиры, заряженной гневом его родителя, и попал прямо в
расположение северян. Руки его были судорожно прижаты к тем местам, через
которые по старой традиции входит в пацана все доброе. Очутившись среди
своих, Митя молниенроно повернулся лицом к месту пыток. Отец его выглянул
в дверь и, потрясая поясом, заявил:
- Будешь помнить, сукин сын.
Митя молча выслушал это предсказание, а когда отец скрылся, упал на
ступеньку у самых ног главнокомандующего, и горько заплакал. Северная
армия молча смотрела на его страдания. Когда он перестал плакать, Сеража
сказал:
- Ты не горюй! Это что! Это личная неприятность! А ты глянь, что на
Мухиной горе делается!
Митя вскочил и воззрился своими активными, а в настоящую минуту
заплаканными глазами на вершину Мухиной горы:
- Флаг? Это ихний?
- А чей же! Пока тебя били, они заняли Мухину гору. А за что это тебя?
- За коробку.
- Ты признался?
- Не, а он говорит: позоришь.
Вася тронул Митю за штанину.
- Митя, завтра на разведку в одиннадцать часов... идти. Ты пойдешь?
Митя с готовностью кивнул и произнес еще с некоторым оттенком
страдания:
- Хорошо.
Отец сказал Васе:
- Это хорошо, что ты начальник разведки. А ворт что ты побил Митю - это
плохо. И отец его побил. Бедный хлопчик!
- Я его не бил, я его только повалил. И давил. Я ему говорю отдай, а он
молчит.
- Это пускай и так, а только из-за такого пустяка не стоит: коробка! Ты
этого Митю приведи к нам и помирись.
- А как? - спросил Вася по обыкновению.
- Да так и скажи: Митя, пойдем к нам. Да ведь он тоже разведчик?
- Угу... А как же коробка?
- Кандыбин не отдает? И сына побил, и коробку присвоил! Странный
человек! И токарь хороший, и сапожник, и уже инструктор, зарабатывает
здорово, а человек несознательный. Грязно у них?
Вася наморщил лицо:
- Грязно-грязно! И на полу и везде! А как же коробка?
- Что-нибудь другое придумаем.
Мать слушала их и сказала:
- Только ты, разведчик, смотри там, глаз не выколи.
- Ты другое скажи, - прибавил отец, - в плен не попадись, вот что.
На другой день Вася проснулся рано, еще отец не успел на работу уйти, и
спросил:
- Сколько уже часов?
Отец ответил:
- Что тебе часы, если на мухиной горе чужое знамя стоит. Хороший
разведчик давно на горе был бы. А ты спишь!
Сказал и ушел на завод, - значит, семь часов. Его слова внесли в душу
Васи новую проблему. В самом деле почему нельзя сейчас отправиться на
разведку? Вася быстро оделся, ботинок теперь надевать не нужно, а короткие
штанишки натягиваются моментально. Вася бросился к умывальнику. Здесь его
действия отличались такой вихревой стремительностью, что мать обратила
внимание.
- Э, нет? Война, или что, а ты умывайся как следует. А щетка почему
сухая? Ты что это?
- Мамочка, я потом.
- Что это за разговоры! Ты мне никогда таких разговоров не заводи! И
куда ты торопишься? Еще и завтра не готов.
- Мамочка, я только посмотрю.
- Да на что смотреть? Ну, посмотри в окно.
Действительно, в окно было все видно. На Мухиной горе по-прежнему реял
флаг, казавшийся черным, а во дворе не было ни одного бойца северной
армии.
Вася понял, что и в жизни разведчика есть закономерность, и покорно
приступил к завтраку. О существе работы разведчика он еще не думал, знал
только, что это дело ответственное и опасное. Воображение слабо рисовало
некоторые возможные осложнения. Вася попадает в плен. Враги допрашивают
Васю о расположении северной армии, а Вася молчит или отвечает: "Сколько
ни мучьте, ни за что не скажу!" О таких подвигах партизан, попавших в
плен, иногда рассказывал и Сережа Скальковский, и читал отец в книгах. Но
Вася не только мечтатель. Он еще и реалист. Поэтому за завтраком ему
приходят иронические мысли, и он спрашивает у матери:
- А если они будут спрашивать, где наши, так они и так знают, потому
что сами вчера в наш двор пришли. И с трубой, и с флагом.
Мать ответила:
- Раз они знают, так и спрашивать не будут об этом, а о чем-ниюудь
другом спросят.
- А как они спросят?
- Они спросят, сколько у вас войска, сколько разведчиков, сколько
пушек.
- Ха! У нас пушек ни одной нету. Только есть сабли. А про сабли тоже
будут спрашивать?
- Наверное, будут. Только ведь ты не попадешься в плен?
- Тогда надо бежать! А то попадешься, и тогда будут спрашивать. А как
они будут мучить?
- Да смотря, какиие враги! Ведь эти самые южане не фашисты?
- Нет, они не фашисты. Они вчера к нам приходили: такие самые, как мы,
все такое самое. И флаг у них тоже красный, и они называются красные,
только южные.
- Ну, значит, не фашисты, тогда они мучить не должны.
- У них нету этого... Му...
- Муссолини?
- Угу... У них нету.
Таким образом, первая разведка была сделана Васей еще дома.
Когда Вася вышел во двор, там уже было некоторое военное движение. На
крыльце у Сережи Скальковского стояло ярко-красное знамя, и вокруг него
торчали бойцы и разведчики, пораженные его торжественностью. Сам Сережа,
Левик, Костя и еще несколько старших обсуждали план атаки. Тут же во дворе
вертелся Олег Куриловский и прислушивался к разговорам с завистью. Сережа
спросил у него:
- Ну что, тебе разрешили?
Олег опустил глаза.
- Не разрешили. Отец сказал: можно смотреть, но в драку не лезть!
- А ты к нам в разведчики.
Олег посмотрел на окна своей квартиры и отрицательно завертел головой.
Костя Вареник начал собирать своих разведчиков. Митя Кандыбин сидел на
бревнах рядом с Васей и был настроен грустно. Вася вспомнил совет отца
помириться с ним и теперь внимательно рассматривал его лицо. Митины
светлые глазки по привычке бросались то в ту, то в другую сторону, но
личико у него было бледное и грязное, а рыжеватые волосенки склеились в
отдельные плотные пучки и торчали на голове, как бурьян.
Вася сказал:
- Митя, давай мириться.
- Митя ничего не выразил на лице, но ответил:
- Давай!
- И будем вместе.
- И играть вместе, и воевать. А ты ко мне придешь?
- Куда это?
- Ко мне домой.
Митя смотрел куда-то вперед и так же бесстрастно ответил:
- Приду.
- А тебя папа сильно побил? Вчера?
- Нет, - сказал Митя и скорчил свою обычную презрительную гримасу. - Он
махает своим поясом, а я тоже знаю: надо и сюда, и туда, а он хлопает,
хлопает, а только даром.
Митя чуточку оживился и даже начал поглядывать на собеседника.
- А мама тебя не бьет?
- А ей чего бить? Какое ей дело?
Прибежал Костя, пересчитал разведчиков, присел возле них на корточки и
зашептал:
- Слушай, хлопцы! Видите Мухину гору? Там, на горе, наверное, они все
сидят, южные. Сережка поведет наших кругом, кругом поведет, в тыл, значит,
по ущельям, чтобы они не видели. Они не будут видеть, а Сережа на них
нападет сзади. Поняли?
Разведчики подтвердили, что этот стратегический план они понимают.
- А мы пойдем прямо на них.
- А они нас увидят, - сказал кто-то.
- И пускай видят. Они подумают, что тут все наши, а назад не будут
смотреть.
Митя скептически отнесся к таким надеждам:
- Думаете, они такие глупые? Они сразу узнают.
- А вы не лезьте по чистому месту, а все за кустиками, за кустиками.
Они и будут думать, что это большие. Поняли?
Костя разбил свою команду на две части. Он сам поведет свою колонну
левыми дорожками, а Васе приказал вести своих правыми. Если южане будут
наступать, в бой не идти, а прятаться.
В колонее Васи было пять пацанов, считая и его самого: Митя Кандыбин,
Андрюша Горелов, Петя Власенко и Володя Перцовский. Все эти пацаны
отличались самостоятельностью мнений и крикливыми голосами. Они сразу
взбунтовались, когда Вася дал приказ:
- Станьте теперь так... в рядок.
Они кричали:
- Это не нужно. Это разведчики. Надо пригибаться. Надо на жвиоте, на
животе! Он сам ничего не понимает!
Но Вася был неумолим:
- На животе не надо. Это если в разведку, тогда на животе, а мы будем
наступать.
Вася смутно ощущал недостаток военных знаний, но кркиливые разведчики
вызывали у него сопротивление. Он уже начал хватать разведчиков за рукава
и силой вталкивать в боевой порядок. Кто-то крикнул:
- Он не имеет права толкаться!
Помощь пришла с неожиданной стороны. Митя Кандыбин первым стал в строй
и заворчал:
- Довольно кричать. Вася - начальник. Раз он сказал, чего там?
Вася в полном порядке повел свою колонну на поле битвы. Впереди колонны
он гордо прошел мимо главных сил, собравшихся возле знамени. Сережа
Скальковский, пропуская мимо себя колонну, одобрил ее марш.
- Вот это верно! Молодец, Вася! Вы ж там смотрите!
Тогда Вася обернулся к колонне и сказал уже с полной уверенностью
командира:
- А я что говорил?
Но разведчики и сами были довольны одобрением главнокомандующего.
Колонна Васи расположилась за кустиками на возвышенности, в
непосредственной близости к Мухиной горе. Слева, на соседней
возвышенности, лежали на песке разведчики Кости Вареника, а справа внизу
мелька-
ло между кустами ярко-красное знамя. Это главные силы под
предводительством самого главнокомандующего совершали обходное движение.
Мухина гора была видна хорошо, но главная ее вершина была частью скрыта
большим песчаным наметом, поэтому виднелась только верхушка флага. На
намете чернела одинокая фигура.
- Это ихний часовой, - сказал Володя Перцовский.
- Эх, если бы бинокль достать! - страстно замечтал Андрюша.
Вася почувствовал, как сжалось от сожаления сердце. Как это он не
догадался выпросить у отца бинокль! Ужас, сколько потеряно великолепия,
блеска, авторитета, военного удобства!
Но уже и без бинокля было видно, как многочисленное войско южан
выдвинулось из-за вершины. Внутри у Васи трепыхнулось что-то штатское при
виде такой тучи врагов. Костина колонна поднялась за своими кустами и
закричала, подымая руки, тогда и Вася задрал руки вверх и завопил что-то
воинственное. Южная армия смотрел на них без слов. Но вдруг из вражеской
армии отделились три человека и стали быстро взбираться на верхушку
намета. Подскочив к одинокой фигуре, три южанина закричали "ура", схватили
эту фигуру и потащили к своим. Фигура закричала жалобно и заплакала.
Разведчики Васи с открытыми от ужаса глазами наблюдали эту странную драму
во враждеюном стане: никто не мог понять, что такое происходит. Андрюша
несмело высказал догадку:
- Это они своего изменника захватили.
Но Митя Кандыбин, у которого были глаза острее других, сказал весело:
- Ой-ой-ой! Они Олега поволокли! Олега Куриловского!!!
- Он наш? Он наш? - спросило несколько голосов.
- Какой там наш! Он ничей! Ему отец не позволил.
- А чего ж они?
- А почем они знают?
Трое тащили Олега к южной армии. Он упирался и кричал на всю территорию
войны, но к разведчикам доносились и звуки смеха, принадлежавшие, конечно,
южанам. Видно было, как Олега окружили со всех сторон.
- Ха, - сказал Митя, - он пошел посмотреть, а его взяли в плен.
Колонна Кости в это время вышла из-за кустов и стала спускаться вниз,
подвигаясь к Мухиной горе. Вася заволновался:
- Идем, идем!
Они тоже начали спускаться с своего холма и забирать вправо к новым
кустикам впереди. Открылся весь подьем на Мухину гору, стал виден во
весь рост неприятельский флаг. По каким-то странным причинам враг не
только не пошел навстречу разведчикам, а всей своей массой начал отступать
к своему знамени. Вот и подошва Мухиной горы. Осталось только взобраться
по крутому и длинному склону и вступить в бой. Но южная армия закричала
"ура" и куда-то побежала. Затем она провалилась, как будто ее и не было,
уже и криков не слышно. Возле знамени остался только кто-то один, -
наверное, часовой, да сидел ближе к разведчикам на песке Олег и, вероятно,
плакал с перепугу.
От Кости прибежал Колька Шматов и запищал:
- Я связист, я связист! Сказал Костя, идем прямо, ихний флаг возьмем,
флаг возьмем!
Митя крикнул:
- От здорово! - и первый начал взбираться на Мухину гору.
Вася глубоко вздохнул и полез вверх по крутому склону.
Склон был измят и истоптан, - наверное, ногами южан. Шагать в этом
песчаном месиве было очень трудно. Босые ноги Васи проваливались в песок
до самых колен, а от следов Мити ветерок подымал и сыпал в глаза острые
вредные песчинки. Вообще это была очень тяжелая атака. Вася запыхался, но
когда поднял глаза и глянул вперед, до неприятельского знамени оставалось
так же далеко. Вася заметил, что оставленный у знамени часовой волновался,
как-то странно прыгал и панически орал, обернувшись назад.
Костя Вареник, идущий сбоку, крикнул:
- Скорее, скорее!
Вася замесил ножками энергичнее, раза два споткнулся и упал, но все же
скоро поравнялся с Митей. Митя был слабее Васи, он падал на каждом шагу и
скорее полз на четвереньках, чем шел. Остальные разведчики сопели сзади, и
кто-то все время толкался в Васину пятку.
Вася снова поднял глаза и увидел, что находится совсем близко от цели и
впереди всех. Южанин, с лицом до странности незнакомым и действительно
вражеским, был почти перед носом. Это был маленький пацан, лет шести, но
мельче Васи. Он со страхом впился всей своей остренькой мордочкой в Васины
глаза и вдруг ухватился ручонками за древко знамени и начал вытаскивать
его из песка. Но знамя у южан было большое. Его огромное темно-красное
полотнище трепыхало над головой Васи. Вася прибавил энергии, кстати, и
бежать стало легче: крутой подьем кончился, началась пологая вершина.
Южанин, наконец, выдернул древко и бросился удирать к противоположному
склону. Вася что-то крикнул и побежал за ним. Он почти не заметил, как
больно стукнула по голове верхушка знамени, которое южанин не в силах был
держать в руках, не заметил Олега Куриловского, промелькнувшего рядом.
Вася перемахнул вершину и с разгону покатился вниз. Он не испугался и ясно
чувствовал, как рядом с ним катится южанин, а через секунду понял, что
враг от него отстает. Вася уперся ножками, задержался, поднял глаза, и в
тот же момент южанин со знаменем скатился прямо ему на голову. Вася
мелькнул ножками, быстро вывернулся в сторону, и враг поехал мимо: знамя
тащилось за ним. Вася животом бросился на древко. Оно немного протянулось
по его голому животу, левая рука зарылась в полотнище. Вася почувствовал
радость победы и глянул вверх. Один Митя тормозил свое падение рядом с
ним. Костя и другие разведчики стояли на вершине и что-то ему кричали и
показывали вниз. Вася посмотрел вниз, и стриженные его волосы зашевелились
от ужаса. Прямо на него снизу взбирались чужие мальчики. Впереди быстро
работал ногами тот самый начальник с петушиным пером, который приходил
вчера парламентером. За ним карабкались другие, и у одного в руках было
ярко-красное знамя северной армии.
Вася ничего не понял, но услышал грохот катастрофы. Глазами,
расширенными от страха, он видел, как прямо в руки врагов скатился Митя
Кандыбин. Вася дернулся, чтобы бежать вверх, но чья-то сильная рука
ухватила его за ногу, и звонкий, победоносный голос закричал:
- Врешь, попался! Ах ты, мышонок! Стой!
Разгром северной армии был полный. Стоя на вершине Мухиной горы,
окруженный врагами, Вася слышал шум победы южан и понял все. Рядом с ним
щекастый, румяный мальчик с очень приятным, хотя вражеским лицом болтал
больше всех:
- Вот здорово! Ой, как они покатились! А тот! А тот! Ихний
главнокомандующий!
- Спасибо этому, а то они нас хотели перехитрить! - сказал начальник с
пером и кивнул на Олега Куриловского.
- Он все рассказал им, - шепнул Митя Кандыбин.
Враги с увлечением рассказывали друг другу о тайнах своей победы. Вася
понял, что они от Олега узнали план Сережи и поэтому оставили без
прикрытия знамя, а сами пошли навстречу главным силам северян. Они
встретили Сережу на краю крутого подьема. Целые груды песка они сбросили
на головы наступающим, низвергли их в пропасть и захватили в плен Левика
Головина вместе со знаменем. Левик сидел недалеко под кустиком и
вытаскивал занозу из руки.
- Эй, пленники! - крикнул начальник с пером. - Вы здесь будете сидеть.
Он показал место рядом с Левиком. там на песке валялось опозоренное
знамя северян. Кроме Левика, пленников было трое: Вася, Митя и Олег
Куриловский. Они сели на песке и молчали. Левик вытащил занозу, прошелся
два раза мимо пленников и бросился в соседнюю пропасть. Он с ужасной
быстротой вертелся на ее крутом скате. Потом он стал внизу, снял с гшоловы
желтую тюбетейку и приветственно размахивал ею:
- До свиданья! Я иду обедать!
За ним никто не побежал. Все это происходило на глазах Васи, но
казалось, что этол снится. Вася не мог забыть горе поражения, а впереди он
ожидал неведомой расправы жестокого врага. После бегства Левика кто-то из
южан предложил:
- Надо их связать, а то они все поубегают!
Другой ответил:
- Верно, давайте свяжем им ноги.
- И руки, и руки!
- Нет, руки не надо.
- А они поразвязываются руками!
В этот момент сидящий рядом с Митей Олег Куриловский взлетел в воздух и
пронзительно закричал:
- Ой-ой-ой-ой! Чего ты щипаешься!?
Южане расхохотались, но их начальник напал на Митю:
- Ты не имеешь права щипаться! Ты сам пленный!
Митя не удостоил его взглядом.
Тогда начальник рассердился:
- Связать им руки и ноги!
- И этому? - показали на Олега.
- Этому не нужно.
Южане бросились к пленникам, но сейчас же выяснилось, что связывать
нечем. Только у одного южанина был поясок, но отказался выдать его в
распоряжение командования, ссылаясь на то, что "мамка заругает".
Вася с напряжением смотрел на чужие, страшные лица врагов, и в нем
вск больше и больше разгоралась ненависть к Олегу, истинному виновнику
поражения северян и его, Васиных, страданий. Один из южан достал где-то
узкую грязненькую тряпицу и крикнул Васе:
- Давай ноги!
Но на вершине горы кто-то закричал:
- Сюда! Сюда! Они идут! Защищайся!
Южан как ветром снесло. Все они побежали отражать атаку северян. На
вершине остались одни пленники. Битва шла рядом, на противоположном склоне
слышны были крики "ура", слова команды, смех. Митя пополз к вершине, но
его мало интересовал ход сражения. Поравнявшись с Олегом, он дернул его за
ногу. Олег отчаянно закричал и покатился вместе с Митей к кустам. Вася за
конец рубахи перехватил Олега и немедленно уселся на нем верхом. Он
радостно смеялся, сидя на предателе.
- Давай его бить, - предложил Митя.
Вася не успел ответить. Более взрослый и жирный Олег вывернулся из-под
Васи и побежал в сторону. У кустов он снова был опрокинут. Митя схватил
его... Олег снова огласил "кучугуры" самым диким воплем.
Вася сказал:
- Ты не щипайся, а давай поведем его к Сереже.
Олег плакал громко и грозил:
- Вот я все расскажу папе.
За это Митя еще раз ущипнул его, после чего Олег растянул рот до самых
ушей. Вася смеялся:
- Давай его тащить! Давай! Ты пойдешь сам? - спросил он Олега.
- Никуда я не пойду, и чего вы ко мне пристали!
- Давай!
Вдвоем они столкнули Олега с той самой кручи, по которой удрал Левик. С
визгом Олег барахтался в песке. Его преследователи сползли рядом,
зарываясь ногами. Они почти достигли дна пропасти, когда наверху раздались
победные крики южан. Олег так орал, что сохранить побег в секрете было
невозможно. Их легко поймали.
Пришлось снова двум отважным разведчикам взбираться по сыпучему песку в
гору. Олег карабкался, не переставая плакать. Митя по дороге ухитрился
ущипнуть его в последний раз. Начальник с пером сказал:
- Это вредные пацаны! Они этого плаксу цнлый день будут молотить.
- Да и верно, - кто-то поддержал начальника. - Когда нам с ними
возиться? Северные опять в атаку пойдут, а они подерутся опять.
- Хорошо, - сказал начальник, - мы вас отпускаем, только дайте честное
слово, что вы пойдете домой, а не в ваше войско.
- А завтра? - спросил Вася.
- А завтра, пожалуйста!
Вася глянул на Митю:
- Идем?
Митя молча кивнул, поглядывая на Олега.
Олег отказался:
- Я не пойду с ними. Они будут щипаться. Я никуда не пойду.
Вася стоял против Олега, стройный, красивый и веселый, и в его ясных
больших глазах открыто для всех было сказано, что действительно Олег по
дороге домой ничего хорошего ожидать не может.
Начальник сердился:
- Так куда тебя девать? Смотри, такой большой!
- Я с вами буду, - прохныкал Олег, поглядывая на разведчиков.
- Да черт с ним, пускай остается, от него никакого вреда!
- Ну, а вы идите, - сказал начальник.
Разведчики улыбнулись и двинулись домой. Они не успели спуститься с
Мухиной горы, как в армии южан опять забили тревогу. Вася дернул спутника
за рукав. Они остановились и оглянулись. Ясно: южане побежали драться.
Вася шепнул:
- Пойдем за кустиками.
Они быстро полезли обратно. Спотыкались, падали, тяжело дышали. За
последним кустом ярко горело на солнце брошенное знамя северян. Митя
потянул за древко, и красное полотнищо сползло к ним.
- Теперь бежим, - шепнул Митя.
- А я то возьму.
- Чего это?
- Ихнее возьму.
- Да ну! А то кто стоит?
- Да то Олег!
Митя обрадовался. Он улыбался нежно, и его лицо сделалось красивым. Он
обнял Васю за плечи и зашептал любовно:
- Васятка, знаешь что? Наше здесь полежит. Ты бери ихнее, а я его
столкну. Хорошо?
Вася молча кивнул, и они быстро понеслись в атаку. Олег оглушительно
завизжал и покатился в пропасть с предельной скоростью. Вырывая знамя из
песка, Вася успел посмотреть вниз: ни своих, ни чужих он не увидел, битва
отошла далеко.
Разведчики начали отступление. Они спустились вниз, но там стало
труднее. Знамена были очень тяжелые. Догадались свернуть полотнище
вокруг палок и легко потащили их между кустами. Они долго шли, не
оглядываясь, а когда оглянулись, увидели на вершине Мухиной горы страшное
смятение. Южане бегали по всей горе и заглядывали в каждый закоулок.
- Бежим, бежим, - шепнул Митя.
Они побежали быстрее. Снова оглянулись - на горе никого. Митя
затревожился:
- Они все побежали за нами. Все побежали. Теперь, если поймают,
отлупят.
- А как?
- Знаешь? Давай туда своротим, там густо-густо! Там ляжем и будем
лежать. Хорошо?
Они побежали влево. Действительно, скоро они попали в такие густые
заросли, что с трудом пробирались в них. На небольшой прогалине
остановились, задвинули древки в кусты, а сами рядом зарылись в песок и
притихли. Теперь они ничего не могли видеть, только прислушивались. На
заводе раскатисто-победно пропел гудок - четыре часа. Нескоро донеслись к
ним голоса преследователей, сначала неясные, далекие. По мере того как они
приближались, стало возможным слышать и слова:
- Они здесь! Они здесь, - уверял один голос пискливо.
- А может они уже дома, - ответил другой, более солидный.
- Нет, если б домой пошли, видно бы было. Там все видно!
- Ну, давай искать!
- Они сюда, они сюда полезли! Вот следы ихние!
- Да, да.
- Вот, вот, они палку тащили.
На полянку выскочили четыре босые ноги. Разведчики и дышать перестали.
Босые ноги ходили по линии кустов и осматривали каждый кустик. Митя шепнул
в самое ухо Васи:
- Наши идут.
- Где?
- Честное слово, наши!
Вася послушал. Действительно, совсем рядом проходил галдеж десятка
голосов, и не могло быть сомнений, что это "наши". Митя вскочил на ноги и
заорал раздирающим уши надсадным криком:
- Сережка-а-а!
Двое южан остолбенели сначала, потом обрадовались, бросились к Мите. Но
Митя уже не боялся их. Он отбивался кулачками и напористо сверкал глазами:
- И не приставай! И не приставай! Сережка-а-а!!!
Вася выпрыгнул на полянку и спокойно смотрел на врагов. Один из них,
дочерна загоревший мальчик с яркими губами, улыбнулся:
- Чего ты кричишь? Все равно в плену. Где знамена? Говори, где? -
повернулся он к Васе.
Вася развел руками:
- Нету! Понимаешь, нету!
В это время затрещали кусты, зашумели голоса, и враги бросились в
другую сторону.
Митя еще раз заорал:
- Сережка-а-а!
- Что тут делается? - спросил Сережа, выходя на полянку. За ним
выглядывала вся северная армия.
- Вот, смотрите! - сказал Вася, развертывая вражеское знамя.
- И наше! И наше!
- Какой подвиг! - воскликнул Сережа. - Какой героический подвиг! Ура!
Все закричали "ура". Все расспрашивали героев. Все трепали их по
плечам. Сережа поднял Васю на руки, щекотал его и спрашивал:
- Ну, как тебя благодарить? Как тебя наградить?
- И Митя! И Митя! - смеялся Вася, дрыгая ногами.
Ах, какой это был славный, героический, победный день! Как было
торжественно на Мухиной горе, куда свободно прошла северная армия и где
Сережа сказал:
- Товарищи! Сегодняшний день кончился нашей победой! Мы три раза ходили
в атаку, но три раза враг, вооруженный до зубов, отражал наше наступление.
Наши потери страшные. Мы уже думали, что разбиты наголову. С поникшими
сердцами мы начали отступление, и вот мы узнали, что доблестные наши
разведчики Вася Назаров и Митя Кандыбин на западном фронте одержали
блестящую победу!..
Кончил Сережа так:
- Так пусть же эти герои своими руками водрузят наше знамя на вершине
Мухиной горы! Нате!
Вася и Митя взяли яркое алое знамя и крепко вдвинули его древко в
податливый песок. Северяне оглашали воздух кликами победы. Недалеко
бродили растроенные южане. Некоторые из них подошли ближе и сказали:
- Неправильно! Мы имеем право снять!
- Извините! - ответил им Сережа. - Знамя ваше захвачено до четырех
часов?
- Ну... до четырех...
- А теперь сколько!? Умойтесь...
Какой это был прекрасный день, звенящий славой и героизмом.
- Нет, пойдем к нам, - решительно сказал Вася.
Митя смутился. Куда девалась его постоянная агрессия!
- Я не хочу, - прошептал он.
- Да пойдем! И обедать будем у нас. А ты скажешь маме, что ты пойдешь к
нам.
- да чего я буду говорить...
- А ты так и скажи!
- Ты думаешь, что я боюсь мамы? Мама ничего и не скажет. А так...
- А ты что говорил... еще утром... там ты что говорил?
Митя, наконец, сдался. Когда же они подошли к крыльцу, он остановился:
- Знаешь что? Ты подожди, а я пойду и сейчас же приду.
Не ожидая ответа, он побежал в свою квартиру. Через две минуты он
выскочил обратно, держа в руках знаменитую железную коробку. В ней уже не
было ни гнезд, ни диктовых перегородок.
- На твою коробку!
Он сиял розовой радостью, но глаза отводил в сторону.
Вася опешил:
- Митя! Тебя отец побьет!
- Ой! Побьет! Ты думаешь, так он меня легко поймает?
Вася двинулся вверх. Он решил, что это проклятый вопрос с коробкой
сможет решить единственный человек на свете: мудрый и добрый,
всезнающий его отец Федор Назаров.
Мать Васи встретила мальчиков с удивлением:
- А, ты с гостем? Это Митя? Вот хорошо! Но, ужас! На кого вы похожи? Да
где вы были? Вы сажу чистили?
- Мы воевали, - сказал Вася.
- Страх какой! Федя, иди на них посмотри!
Отец пришел и закатился смехом:
- Васька! Немедленно мыться!
- Там война, папа! Ты знаешь, мы знамя захватили! С Митей!
- И говорить с тобой не хочу! Военные должны раньше умываться, а потом
разговаривать.
Он прикрыл дверь в столовую, высунул оттуда голову и сказал с деланной
суровостью:
- И в столовую не пущу! Маруся, бросай их прямо в воду! И этого
выстирай, Кандыбина, ишь какой черный! А это та самая коробка? Угу...
понимаю! Нет, нет, я с такими шмаровозами не хочу разговаривать!
Митя стоял на месте, перепуганный больше, чем в самой отчаянной битве.
С остановившимися в испуге острыми глазами он начал отступление к дверям,
но мать Васи взяла его за плечи:
- Не бойся, мы будем мыться простой водой!
Скоро мать вышла из кухни и сказала мужу:
- Может, ты острижешь Митю? Его волосы невозможно отмыть...
- А его родители не будут обижаться за вмешательство?
- Да ну их, пускай обижаются! Бить мальчика они умеют, у него... все
эти места... в синяках.
- Ну, что же, вмешаемся, - сказал весело Назаров и достал из шкафа
машинку.
Еще через четверть часа оба разведчика, чистые, розовые и красивые,
сидели за столом и... есть не могли, столько было чего рассказывать.
Назаров поражался, делал большие глаза, радовался и скорбел, вскрикивал
и смеялся - переживал все случайности военной удачи.
Только что пообедали, прибежал Сережа.
- Где наши герои? Выходите сейчас же, парламентеры придут...
- Парламентеры? - Назаров серьезно оправил рубаху. - А мне можно
посмотреть?
Северная армия выстроилась в полном составе для встречи парламентеров.
Трубача, правда, своего не было, но зато на ывершине Мухиной горы
стояло северное знамя!
Но раньше, чем пришли парламентеры, пришла мать Олега и обратилась к
северянам:
- Где Олег? Он с вами был?
Сережа уклонился от ответа:
- Вы ж не разрешили ему играть.
- Да, но отец позволил ему посмотреть...
- У нас его не было...
- Вы его видели, мальчики?
- Он там торчал, - ответил Левик. - Его в плен взяли.
- Кто взял в плен?
- Да эти... южные...
- Где это? Где он сейчас?
- Он изменник, - сказал Митя. - Он им все рассказал, а теперь боится
сюда приходить. И пусть лучше не приходит!
Куриловская с тревогой всматривалась в лицо Мити.
Митя сейчас сиял чистым золотом яблоком головы, и его глазенки, острые
и напористые, теперь не казались наглыми, а только живыми и остроумными.
Назаров с интересом ожидал дальнейших событий, он предчувствовал, что они
будут развиваться бешеным темпом. Из своей квартиры, пользуясь хорошим
вечером, вышел и Кандыбин. Он недобрым глазом посматривал на нового,
остриженного Митю, но почему-то не спешил демонстрировать свои
родительские права.
Куриловская в тревоге оглядывалась, подавленная равнодушием окру-
жающих к судьбе Олега. Она встретила любопытный взгляд Назарова и
поспешила нему.
- Товарищ Назаров, скажите, что мне делать? Нет моего Олега. Я прямо
сама не своя. Семен Павлович еще ничего не знает.
- Его в плен взяли, - улыбнулся Назаров.
- Ужас какой! В плен! Куда-то потащили мальчика, что-то с ним делают!
Он и не играл совсем.
- Вот то и плохо, что не играл. Это напрасно вы ему не позволили.
- Семен Павлович против. Он говорит: такая дикая игра!
- Игра не дикая, а вы сами поставили его в дикое положение. Разве так
можно?
- Товарищ Назаров, мало ли мальчишки чего придумают? А только у них
своя жизнь...
В это время калитка впустила торжественную тройку парламентеров, а
четвертым вошел и Олег Куриловский, измазанный, заплаканный и скучный.
Мать ахнула и бросилась к нему. Она повела его домой, он шел рядом и
хныкал, показывал пальцем на мальчиков.
Мальчикам было не до Олега. Южная армия выставила ни на что не похожие
требования: возвратить знамя и признать, что северяне потерпели поражение.
Парламентеры утверждали, что Вася и Митя были отпущены потому, что дали
честное слово больше сегодня не воевать, - им поверили, а они честное
слово не сдержали.
- Какие там честные слова, - возмутился Сережа, - война - и все!
- Как? Вы против честного слова? Да? - человек с пером искренне
негодовал.
- А может, они нарочно дали честное слово? Они, может, нарочно, чтобы
вас обмануть!
- Честное слово! Ого, какие вы! Честное слово если дал, так уже тот...
уже нужно держать...
- А вот если, например, к фашистам попался? К фашистам! Они скажут: дай
честное слово! Так что? Так, по-твоему, и носиться с твоим честным словом?
- О! Куда они повели! - начальник рукой протянул по направлению к небу.
- К фашистам! А мы как? У нас какой договор? У нас такой договор: и мы
красные, и вы красные, и никаких фашистов. Придумали - фашисты!
Сережа был смущен последним доводом и обернулся к своим:
- Вы давали честное слово?
Митя насмешливо прищурился на человека с пером:
- Мы давали честное слово?
- А то не давали?
- А то давали?
- Давали!
- Нет, не давали!
- А я вам не говорил: дайте честное слово?!
- А как ты говорил?
- А как я говорил?
- А ты помнишь, как ты говорил?
- Помню.
- Нет, ты не помнишь.
- Я не помню?
- А ну, скажи, как?
- Я скажу. А по-твоему, как?
- Нет, как ты говорил, если ты помнишь?..
- Не беспокойся, я помню, а вот как по-твоему?
- Ага? Как по-моему? Ты сказал: дайте честное слово, что не пойдете к
своему войску. Вася, так же он говорил?
- А разве не все равно?
Но карта врагов была бита. Северяне засмеялись и закричали:
- А они пришли! Честное слово! Тоже хитрые!
Кандыбин, на что уж серьезный человек, и тот расхохотался:
- Чертовы пацаны! Обставили! А кто моего так обстрогал?
Назаров не ответил. Кандыбин придвинулся ближе к мальчикам - их игра
начинала его развлекать. Он долго смеялся, когда услышал контрпредложение
северян. Смеялся он непосредственно и сильно, как ребенок, наклонясь и
даже приседая.
Северяне предложили: пускай их знамя три дня стоит на Мухиной горе, а
потом они отдадут, и тогда начинать новую войну. А если не хотят,
значит, "Мухина гора - наша".
Парламентеры смехом ответили на это предложение:
- Пхи! Что мы, не сможем себе новое знамя сделать? Сможет, хоть десять!
Вот увидите завтра, чье знамя будет стоять на Мухиной горе!
- Увидим!
- Увидим!
Прощальная церемония была сделана наскоро, кое-как; парламентеры
уходили злые, а северяне кричали им вдогонку, уже не придерживаясь никаких
правил военного этикета:
- Хоть десять знамен пошейте, все у нас будут!
- Ну, завтра держись! - сказал Сережа своим. - Завтра нам трудно
придется!
Но им пришлось трудно не завтра, а сейчас.
Из своей квартиры по высокой деревянной лестнице спускался сам
начальник планового отдела Семен Павлович Куриловский, спускался
массивный, гневный, страшный. За ним, спотыкаясь, прыгал со ступеньки на
ступеньку измочаленный жизнью Олег Куриловский.
Семен Павлович поднял руку и сказал высоким властным тенором, который,
впрочем, очень мало походил к его фигуре под графа Витте:
- Мальчишки! Эй, мальчишки! Подождите! Подождите, я вам говорю!
- Ой и злой же! Это Олега...
Семен Павлович еще на нижней ступень крыльца закричал:
- Издеваться! Насильничать! Самовольничать! Я вам покажу насильничать!
Он подбежал к мальчикам:
- Кто здесь Назаров? Назаров кто?
Все притихли.
- Я спрашиваю, кто Назаров?
Ваня испуганно оглянулся на отца, но отец сделал такой вид, будто все
происходящее его не интересует. Вася покраснел, удивленно поднял лицо и
сказал звонко и немного протяжно:
- Назаров? Так это я - Назаров!
- Ага, это ты! - закричал Куриловский. - Так это ты истязал моего сына?
А другой? Кандыбин? Где Кандыбин?
Митя напружинил глазенки и повернулся плечом к гневному графу Витте:
- А чего вы кричите? Ну, я Кандыбин!
Куриловский подскочил к Мите и дернул его за плечо так сильно, что Митя
описал вокруг него некоторую орбиту и попал прямо в руки к Сереже. Сережа
быстро передвинул его на новое место сзади себя и подставил Куриловскому
свое улыбающееся умное лицо.
- Где он? Чего вы прячете? Вы вместе издевались?
Куриловский так комично заглядывал за спину Сережи, и Митя так
остроумно прятался за этой спиной, что все мальчики громко расхохотались.
Куриловский налился кровью, оглянулся и понял, что нужно скорее уходить,
чтобы не сделаться обьектом настоящего посмешища. В следующий момент он,
вероятно, убежал бы в свой кабинет и там дал бы полную волю гневу, если бы
в это время к нему не подошел отец Мити:
- Вам, собственно, для чего понадобился мой сын? - спросил он, заложив
руки за спину, а голову откинул назад, так что на первом плане оказался
его острый кадык, обтянутый красной кожей.
- Что? Что вам угодно?
- Да не угодно, а я спрашиваю, для чего вам понадобился мой сын? Может,
вы его побить хотите? Я вот - Кандыбин!
- А, это ваш сын?
- Ох, и стукнет его сейчас! - громко сказал Митя.
Новый взрыв хохота.
Назаров быстро подошел к двум родителям, стоявшим друг перед ругом в
позициях петушиной дуэли. Вася сейчас не узнал своего отца. Назаров сказал
негромко, но голосом таким сердитым, какого Вася еще никогда у отца не
слышал:
- Это что за комедия? Немедленно прекратите! Идем ко мне или к вам и
поговорим!
Кандыбин не переменил позы, но Куриловский быстро сообразил, что это
лучший выход из положения.
- Хорошо, - с деланной резкостью согласился он. - Идем ко мне.
Он направился к своему крыльцу. Кандыбин двинул плечами.
- А пошли вы к...
- Иди! - сказал Назаров. - Иди, лучше будет!
- Тьфу, барыня б вас любила! - Кандыбин двинулся за Куриловским.
Назаров поднялся на крыльцо последним. Он слышал, как в притихшей толпе
мальчиков кто-то крикнул:
- Здорово! Вася, это твой папан? Это я понимаю!
В своем кабинете Семен Павлович, конечно, не мог кричать и гневаться:
из-за какого-то мальчишки не стоило нарушать единство стиля. Любез-
ным жестом он показал на кресла, сам уселся за письменным столом и
улыбнулся:
- Эти мальчишки хоть кого расстроят.
Но улыбка хозяина не вызвала оживления у гостей. Назаров смотрел на
него, нахмурив брови:
- Вас расстроили? Вы соображаете что-нибудь?
- Как, я соображаю?
- Орете на ребят, хватаете, дергаете. Что это? Кто вы такой?
- Я могу защищать своего сына?
Назаров поднялся и презрительно махнул рукой:
- От кого защищать? Что вы, его за ручку будете водить? Всю жизнь?
- А как по-вашему?
- Почему вы не позволили ему играть?
Теперь и Куриловский поднял свое тело над столом:
- Товарищ Назаров, мой сын - это мое дело. Не позволил, и все. Мой
авторитет еще высоко стоит.
Назаров двинулся к дверям. На выходе он обернулся:
- Только смотрите: из вашего сына вырастет трус и двурушник.
- Сильно сказано.
- Как умею.
Во время этой не вполне выдержанной беседы Кандыбин молча сидел,
вытянувшись на стуле. У него не было охоты разбираться в тонкостях
педагогики, но и позволить Куриловскому толкать своего сына он тоже не
мог. В то же время ему очень понравились слова Куриловского об авторитете.
Он даже успел сказать:
- Авторитет - это правильно!
Но отставать от Назарова он принципиально не мог. А внизу на крыльце
Назаров сказал ему:
- Слушай, Степан Петрович. Я тебя очень уважаю и человек ты порядочный,
и мастер хороший, а только если ты своего Митьку хоть раз ударишь, - лучше
выезжай из города: я тебя в тюрьму упеку. Поверь моему слову
большевистскому.
- Да ну тебя, чего ты пугаешь?
- Степан Петрович, посажу.
- Тьфу, морока на мою голову! Чего ты прицепился? Как там я его бью?
- Он у меня купался сегодня. Весь в синяках.
- Да ну?
- А мальчик он у тебя славный. Забьешь, испортишь.
- Для авторитета бывает нужно.
- Авторитет, авторитет! Это дурак сказал, а ты повторяешь, а еще
стахановец!
- Вот пристал! Федор Иванович, чего ты прицепился? Черт его знает, как
с нимми нужно!
- Пойдем ко мне, посидим. Есть по рюмке, и варенников жена наварила...
- Разве по такому случаю подходяще?
- Подходяще.
Проблему авторитета в семье Головиных подменило развлечение,
организованное вокруг навязчивой идеи. Р о д и т е л и и д е т и
д о л ж н ы б ы т ь д р у з ь я м и .
Это неплохо, если это серьезно. Отец и сын могут быть друзьями, должны
быть друзьями. Но отец все же остается отцом, а сын остается сыном, т.е.
мальчиком, которого нужно воспитывать и которого воспитывает дополнительно
отец, приобретающий, благодаря этому, некоторые признаки, дополнительные к
его положению друга. А если дочь и мать не только друзья, но и подруги, а
отец и сын не только друзья, а закадычные друзья, почти собутыльники, то
дополнительные признаки, признаки педагогические, могут незаметно
исчезнуть. Так они исчезли в семье Головиных. У них трудно разобрать, кто
кого воспитывает, но во всяком случае, сентенции педагогического характера
чаще высказываются детьми, ибо родители играют все же честнее, помня
золотон правило: играть, так играть!
Но игра давно потеряла свою первоначальную прелесть. Раньше было так
мило и занимательно:
- Папка - бяка! Мамка - бяка!
Сколько было раджости и смеха в семье, когда Ляля первый раз назвала
отца Гришкой! Это был расцвет благотворной идеи, это был блеск
педагогического изобретения: родители и дети - друзья! Сам Головин -
учитель. Кто лучше него способен познать вкус такой дружбы! И он познал.
Он говорил:
- Новое в мире всегда просто, как яблоко Ньютона! Поставить связь
поколений на основе дружбы, как это просто, как это прекрасно!
Времена этой радости, к сожалению, миновали. Теперь Головины
захлебываются в дружбе, она их душит, но выхода не видно: попробуйте друга
привести к повиновению!
Пятнадцатилетняя Ляля говорит отцу:
- Гришка, ты опять вчера глупости молол за ужином у Николаевых!
- Да какие же глупости?
- Как "какие"? Понес, понес свою философию: "Есенин - это красота
умирания!" Стыдно было слушать. Это старо. Это для малых ребят. И что ты
понимаешь в Есенине? Вам, шкрабам#19, мало ваших Некрасовых да Гоголей,
так вы за Есенина беретесь...
Головин не знает: восторгаться ли прямотой и простотой отношений или
корчиться от их явной вульгарности? Восторгаться все-таки спокойнее.
Иногда он даже размышляет над этим вопросом, но он уже отвык размышлять
над вопросом другим: кого он воспитывает? Игра в друзей продолжается и по
инерции и потому, что больше делать и нечего.
В прошлом году Ляля бросила школу и поступила в художественный
техникум. Никаких художественных способностей у нее нет, ее увлекает толь
ко шик в самом слове "художник". И Гришка, и Варька хорошо это знают. Они
пытались даже поговорить с Лялей, но Ляля отклонила их вмешательство:
- Гришка! Я в твои дела не лезу, и ты в мои не лезь! И что вы понимаете
в искусстве?
А что получается из Левика? Кто его знает! Во всяком случае, и друг из
него получился "так себе".
Жизнь Гришки и Варьки сделалась грустной и бессильной. Гришка старается
приукрасить ее остротами, а Варька и этого не умеет делать. Теперь они
никогда не говорят о величии педагогической дружбы и с тайной за-
вистью посматривают на чужих детей, вкусивших дружбу с родителями не в
такой лошадиной дозе.
С такой же завистью встречают они и Васю Назарова.
Вот и сейчас вошел он в комнату с железной коробкой под мышкой. Головин
оторвался от тетрадей и посмотрел на Васю. Приятно было смотреть на
стройного мальчика с приветливо-спокойным серым взглядом.
- Тебе что, мальчик?
- Я принес коробку. Это коробка Лялина. А где Ляля?
- Как же, как же, помню. Ты - Вася Назаров?
- Ага... А вы тот... А вас как зовут?
- Меня... меня зовут Григорий Константинович!
- Григорий Константинович? И еще вас зовут... тот... Гри...ша. Да?
- М-да. Ну, хорошо, садись. Расскажи, как ты живешь.
- У нас теперь война. Там... на Мухиной горе.
- Война? А что это за гора?
- А смотрите: в окошко все видно! И флаг! То наш флаг!
Головин глянул в окно: действительно, гора, а на горе флаг.
- Давно это?
- О! Уже два дня!
- Кто же там воюет?
- А все мальчики. И ваш Левик тоже. Он вчера был в плену.
- Вот как? Даже в плену? Левик!
Из другой комнаты вышла Ляля.
- Левика с утра нет. И не обедал.
- Завоевался, значит? Так! Вот он тебе коробку принес.
- Ах, Вася, принес коробку! Вот умница!
Ляля обняла Васю и посадила рядом с собой.
- А мне эта коробка страшно нужна! Какая ты прелесть! Почему ты такая
прелесть? А ты помнишь, как я тебя отлупила? Помнишь?
- Ты меня не сильно отлупила. И даже не больно. А ты всех бьешь? И
Левика?
- Смотри, Гришка, какой он хороший. Ты смотри!
- Ну, что же, смотрю.
- Вот если бы у вас с Варькой был такой сын.
- Лялька!
- Вы только и умеете: "Лялька!" Если бы у меня был такой брат, а то
босяк какой-то. Он мой зеленький кошелек сегодня утром продал.
- Ну, что ты, Ляля!
- Продал. Какому-то мальчику за пятьдесят копеек. А за пятьдесят копеек
купил себе вороненка, теперь мучит его под крыльцом. Это вы так воспитали!
- Лялька!
- Ну, посмотри, Вася! Он ничего другого не умеет говорить. Повторяет,
как попугай!
- Лялька!!
Вася громко засмеялся и уставился на Гришку действительно как на
заморскую птицу.
Но Головин не оскорбился, не вышел из комнаты и не хлопнул дверью. Он
даже улыбнулся покорно:
- Я не только Левика, а и тебя променяю на этого Васю!
- Гришка! О Левике ты можешь говорить, а обо мне, прошу, в последний
раз!
Гришка пожал плечами. Что ему оставалось делать?
И на Васином дворе и на "кучугурах" жизнь продолжалась. С переменным
счастьем прошла война между северными и южными. Было много побед,
поражений, подвигов. Были и измены. Изменил северянам Левик: он нашел себе
новых друзей на стороне противника, а может быть, и не друзей, а
что-нибудь другое. Когда он через три дня захотел вернуться в ряды
северной армии, Сережа Скальковский назначил над ним военный суд. Левик
покорно пошел на суд, но ничего не вышло: суд не захотел простить его
измену и отказал в восстановлении его чести. Где-то на краю "кучугур"
начал он копать пещеру, рассказывал о ней очень много, описывал, какой в
пещере стол и какие полки, но потом об этой пещере все забыли, и даже сам
Левик.
Война не успела привести к разгрому одного из противников. Когда
военные действия были перенесены на крайний юг, там враждебные стороны
наткнулись на симпатичное озеро в зеленых берегах, за озером увидели
вишневые сады, стоги соломы, колодезные журавли и хаты - деревню Корчаги.
По почину южан решили срочно прекратить войну и организовать экспедицию
для изучения вновь открытой страны. Экспедиция получила большой размах
после того, как отец Васи решил принять в ней участие. Вася несколько дней
подряд ходил по двору и громко смеялся от радости.
Экспедиция продолжалась от четырех часов утра до позднего вечера.
Важнейшим ее достижением было открытие в деревни Корчаги сильнейшей
организации, при виде которой Сережа Скальковский воскликнул:
- Вот с укм воевать! Это я понимаю!
У корчагинцев было свое футбольное поле с настоящими воротами.
Экспедиция буквально обомлела, увидев такую высокую ступень
цивилизации. Корчагинские мальчики предложили товарищеский матч, но
экспедиция только покраснела в ответ на любезное приглашение.
Жизнь уходила вперед. Уходил вперед и Вася. В его игрушечном царстве
все еще стояли автомобили и паровозы, еще жил постаревший и ободранный
Ванька-Встанька, в полном порядке были сложены материалы для постройки
моста и мелкие гвозди в красивой уоробке - но это все прошлое.
Вася иногда останавливается перед игрушечным царством и задумывается о
его судьбе, но с ним уже не связывается никакая горячая мечта. Тянет на
двор к мальчикам, где идут войны, где строят качели, где живут новые
слова: "правый инсайд" и "хавбек", где уже начали мечтать о зимнем катании
с гор.
Однажды над игрушечным царством сошлись отец и сын, и отец сказал:
- Видно по всему, Вася, будшь строить мост, когда вырастешь, -
настоящий мост через настоящую реку.
Вася подумал и сказал серьезно в ответ:
- Это лучше, а только надо учить много... как строить. А теперь как?
- А теперь будем строить санки. Скоро снег выпадет.
- И мне санки, и Мите санки.
- Само собой. Это одно дело. А теперь другое дело: за лето ты чуточку
распустился.
- А как?
- На этажерке убираешь редко. Газеты не сложены, цветы не политы. А ты
уже большой, надо тебе прибавить нагрузку. Будешь утром подметать комнаты.
- Только ты купи веник хороший, - сказал Вася, - такой, как у
Кандыбина.
- Это не веник, а щетка, - поправил отец.
Семья Кандыбиных в это время переживала эпоху возрождения, и симовлом
этой эпохи сделалась щетка, которую Кандыбин купил на другой день после
вареников и рюмки водки. Тогда в беседе с Назаровым он больше топорщился
бы, но как это сделаешь, если на столе графинчик, а в широкой миске
сметана, если хозяйка ласково накладывает тебе на тарелку вареников и
говорит:
- Какой у вас милый этот Митя! Мы так рады, что Вася с ним подружился..
И поэтому Кандыбин честно старался быть послушным гостем, и ему
нравилось то, что говорил Назаров. А Назаров говорил прямо:
- Ты меня не перебивай! Я культурнее тебя и больше видел, у кого же
тебе и научиться, как не у меня? И с сыном нужно по-другому, и по
хозяйству иначе. Ты человек умный, стахановец, ты должен нашу
большевистскую честь держать. А это что такое: бить таконго славного
хлопца? Это же, понимаешь, неприлично, как без штанов на улицу выйти. Да
ты ешь вареники, смотри, какие мировые! Жаль, что жинки твоей нету... Ну,
другим разом.
Кандыбин ел вареники, краснел, поддакивал. А на прощание сказал
Назарову:
- Спасибо тебе, Федор Иванович, что поговорил со мной. А в выходной
день приходи, посмотри мою жизнь, моя Поля в отношении вареников тоже
достижение.
Повесть о Васе кончена. Она не имела в виду предложить какую-нибудь
мораль. Хотелось в ней без лукавства изобразить самый маленький кусочек
жизни, один из тех обыденных отрывков, которые сотнями проходят перед
нашими глазами и которые не многим из нас кажутся достойными внимания. Нам
посчастливилось побыть с Васей в самый ответственный и решающий момент его
жизни, когда мальчик из теплого семейного гнезда выходит на широкую
дорогу, когда он впервые попадает в коллектив, значит, когда он становится
гражданином.
Этого перехода нельзя избежать. Он так же естественно необходим и так
же важен, как окончание школы, первый выход на работу, женитьба. Все
родители это знают, и в то же время очень многие из них в этот
ответственный момент оставляют своего ребенка без помощи, и оставляют как
раз те, кто наиболее ослеплен либо родительской властью, либо родительской
игрой.
Ребенок - это живой человек. Это вовсе не орнамент нашей жизни, это
отдельная полнокрвная и богатая жизнь. По силе эмоций, по тревожности и
глубине впечатлений, по чистоте и красоте волевых напряжений детская
жизнь несравненно богаче жизни взрослых. Но ее колебания поэтому не только
великолепны, но и опасны. И радости и драмы этой жизни сильнее потрясают
личность и скорее способны создавать и мажорные характеры деятелей
коллектива и характеры золбных, подозрительных и одиноких людей.
Если вы эту насыщенную яркую и нежную жизнь видите и знаете, если ввы
размышляете над ней, если вы в ней учавствуете, только тогда становится
действенным и полезным ваш родительский авторитет, та сила, которую вы
накопили раньше, в собственной, личной и общественной жизни.
Но если ваш авторитет, как чучело, раскрашенное и неподвижное, только
рядом стоит с этой детской жизнью, если детское лицо, детская мимика,
улыбка, раздумье и слезы проходят бесследно мимо вас, если в отцовском
лице не видно гражданина - грош цена вашему авторитету, каким бы гневом
или ремешком он ни был вооружен.
Если вы бьете вашего ребенка, для него во всяком случае трагедия: или
трагедия боли и обиды, или трагедия привычного безразличия и жестокого
детского терпения.
Но трагедия эта - для ребенка. А вы сами - взрослый, сильный человек,
личность и гражданин, существо с мозгами и мускулами, вы, наносящий удары
по нежному, слабому растущему телу ребенка, что вы такое? Прежде всего вы
невыносимо комичны, и, если бы не жаль было вашего ребенка, можно до слез
хохотать, наблюдая ваше педагогическое варварство. В самом лучшем случае,
в самом лучшем, вы похожи на обезьяну, воспитывающую своих детенышей.
Вы думаете, что это нужно для дисциплины?
У таких родителей никогда не бывает дисциплины. Дети просто боятся
родителей и стараются жить подальше от их авторитета и от их власти.
И часто рядом с родительским деспотизмом ухитряется жить и дебоширить
детский деспотизм, не менее дикий и разрушительный. Здесь вырастает
детский каприз, этот подлинный бич семейного коллектива.
Большей частью каприз родится как естественный протест пртив
родительской деспотии, которая всегда выражается во всяком злоупотреблении
властью, во всякой неумеренности: неумеренной любви, строгости, ласки,
кормления, раздражения, слепоты и мудрости. А потом каприз уже не протест,
а постоянная, привычная форма общения между родителями и детьми.
В условиях обоюдного деспотизма погибают последние остатки дисциплины и
здорового воспитательного процесса. Действительно важные явления роста,
интересные и значительные движения детской личности прививаются, как в
трясине, в капризной и бестолковой возне, в самодурном процессе
высиживания снобов и эгоистов.
В правильном семейном коллективе, где родительский авторитет не
подменятся никаким суррогатом, не чувствуется надобности в безнравственных
и некрасивых приемах дисциплинрования. И в такой семье всегда есть полный
порядок и необходимое подчинение и послушание.
Не самодурство, не гнев, не крик, не мольба, не упрашивание, а спо-
койное, серьезное и деловое распоряжение - вот что должно внешним образом
выражать технику семейной дисциплины. Ни у вас, ни у детей не должно
возникать сомнения в том, что вы имеет право на такое распоряжение, как
один из старших, уполномоченных членов коллектива. Каждый родитель должен
научиться отдавать распоряжение, должен уметь не уклоняться от него, не
прятаться от него ни за спиной родительской лени, ни из побуждений
семейного пацифизма. И тогда распоряжение сделается обычной, принятой и
традиционной формой, и тогда вы научитесь придавать ему самые неуловимые
оттенки тона, начиная от директивы и переходя к тонам совета, указаниям,
иронии, сарказма, просьбы и намека. А если вы еще научитесь различать
действительные и фиктивные потребности детей, то вы и сами не заметите,
как ваше родительское распоряжение сделается самой милой и приятной формой
дружбы между вами и ребенком.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Тратят и силы к тому ж влюбленные в тяжких
страданьях,
И протекает их жизнь по капризу и воле
другого;
Все достояние их в вавилонские ткани уходит,
Долг в небреженьи лежит, и расшатано доброе
имя.
На умащенных ногах сикионская обувь
сверкает,
Блещут в оправе златой изумруды с зеленым
отливом,
Треплется платье у них голубое, подобное
волнам,
И постоянно оно пропитано потом Венеры.
Все состоянье отцов, нажитое честно, на
ленты
Или на митры идет и заморские ценные ткани.
...Итак, заранее лучше держаться
Настороже, как уж я указал, и не быть
обольщенным,
Ибо избегнуть тенет любовных и в сеть не
попасться
Легче гораздо, чем там очутившись, обратно
на волю
Выйти, порвавши узлы, сплетенные крепко
Венерой.
Тит Лукреций Кар. "О природе вещей".
(1 век до н.э.)
Познакомился я с Любой Гореловой случайно: она зашла ко мне по
короткому делу. Пока я писал нужную записку, она тихонько сидела в крсле и
изредка вздыхала про себя, сложив руки на коленях и поглядывая куда-то с
далеким прицелом. Ей было лет девятнадцать и принадлежала она к тем
девушкам-аккуратистсткам, которые даже в самом тяжелом горе не забывают
вовремя разгладить кофточку.
- Чего вы так грустно вздыхаете? - спросил я. - У вас неприятности?
Лба невко вздернула чистенько причесанной головкой, вздохнула пиниссимо
и страдальчески улыбнулась:
- Нет... ничего особенного. Были неприятности, но уже прошли.
В своей жизни я достаточно повозился с девичьими неприятностями и
привык о них разговаривать. Поэтому я спросил дальше:
- Прошли, а вы вздыхаете?
Люба повела плечами, будто в ознобе, и посмотрела на меня. В ее карих
честных глазах вспыхнуло оживление:
- Хотите, я вам расскажу?
- Ну, рассказывайте.
- Только это длинное!
- Ничего...
- Муж меня бросил...
Я с удивленим на нее глянул: кажется, ее длинный рассказ был окончен, а
подробности можно было увидеть в ее личике: маленький розовый рот дрожит в
улыбке, а в глазах тонкая сверкающая слеза.
- Бросил?
- Угу, - сказал она еле слышно и по-детски кивнула головой.
- Он был хороший? Ваш муж?
- Да... очень! Очень хороший!
- И вы его любили?
- Конечно. А как же? Я и теперь люблю!
- И страдаете?
- Вы знаете... ужасно страдаю!
- Значит, ваши неприятности не совсем прошли?
Люба посмотрела на меня задорно-подозрительно, но мой искренний вид ее
успокоил:
- Прошли... Все прошло. Что же делать?
Она так наивно и беспомощно улыбнулась, что и для меня стало интересно:
что ей делать?
- В самом деле: чтио вам делать? Придется забыть вашего мужа и начинать
все сначала. Выйдете снова замуж...
Люба надула губки и изобразила презрение.
- За кого выходить? Все такие...
- Позвольте, но ваш муж тоже хорош. Вот же бросил вас. Собственно
говоря, его и любить не стоит.
- Как не стоит? Вы ж его не знаете!
- Почему он бросил вас?
- Другую полюбил.
Люба произнесла это спокойно и даже с некоторым удовольствием.
- Скажите, Люба, ваши родители живы?
- А как же! И папа, и мама! Они меня ругают, зачем выходила замуж?
- Они правильно вас ругают.
- Нет, неправильно.
- Да как же: вы еще ребенок, а уже успели и замуж выйти и развестись.
- Ну... чего там! А им что такое?
- Вы не с ними живете?
- У меня своя комната. Муж меня бросил и пошел жить к своей... а
комната теперь моя. И я получаю двести рублей... И совсем я не ребенок!
Какой же я ребенок?
Люба смотрела на меня с сердитым удивлением, и я видел, что в своей
жизненной игре она совершенно серьезна.
Вторая наша встреча произошла в такой же обстановке. Люба сидела в том
же самом кресле. Теперь ей было двдацать лет.
- Ну, как ваши семейные дела?
- Вы знаете, так хорошо, что я и сказать не умею!
- Вот как! Значит, нашелся человек лучше вашего... этого...
- И ничего подобного. Я вышла замуж за того самого. Второй раз вышла!
- Как же это случилось?
- Случилось. Он пришел ко мне и плакал. И сказал, что я лучше всех. Но
это же неправда? Я же не лучше всех?
- Ну... кому что нравится. А чем же вы такая... плохая?
- Вот видите! Значит, он меня любит. А папа и мама сказали, что я делаю
глупость. А он говорит: давай все забудем!
- И вы все забыли?
- Угу, - так же тихо и незаметно, как и раньше, сказала Люба и кивнула
головой настоящим детским способом. А потом посмотрела на меня с серьезным
любопытством, как будто хотела проверить, разбираюсь ли я в ее жизненной
игре.
В третий раз я встретил Любу Горелову на улице. Она выскочила из-за
угла с какими-то большими книгами в руках и устремилась к трамваю, но
увидела меня и вскрикнула:
- Ах! Здравствуйте! Как хорошо, что я вас встретила!
Она была так же молода, так же чистенько причесана, и на ней была такая
же свежая, идеально отглаженная блузка. Но в ее карих глазах туманились
какие-то полутоны, нечто, похожее на жизненную усталость, а лицо стало
бледнее. Ей был двадцать один год.
- Она пошла рядом со мной и повторила тихо:
- Как хорошо, что я вас встретила.
- Почему вы так рады? Я вам нужен для чего-нибудь?
- Ага. Мне больше некому рассказывать.
И вздохнула.
- У вас опять жизненные неприятности?
Она заговорила негромко, расматривая дорогу:
- Были неприятности. Такие неприятности! Я плакала даже. Вы знаете, она
подала в суд. И теперь суд присудил, и мы платим сто пятьдесят рублей в
месяц. Алименты. Это ничего. Муж получает пятьсот рублей, и я получаю
двести пятьдесят. А только жалко. И так, знаете, стыдно! Честное слово!
Только это неправильно. Это вовсе не его ребенок, а она выставила
свидетелей...
- Слушайте, Люба, прогоните вы его.
- Кого?
- Да этого самого... мужа вашего.
- Ну, что вы! Он теперь в таком тяжелом положении. И квартиры у него
нет. И платить нужно, и все...
- Но ведь вы его не любите?
- Не люблю? Что вы говорите? Я его очень люблю. Вы ж не знаете, он
такой хороший! И папа говорит: он - дрянь! А мама говорит: вы не
записывались, так и уходи!
- А вы разве не записывались?
- Нет, мы не записывались. Раньше как-то не записались, а теперь уже
нельзя записаться.
- Почему нелья? Всегда можно.
- Можно. Только нужно развод брать и все такое.
- Мужу? С этой самой, которой алименты?
- Нет, он с той не записывался. С другой.
- С другой? Это что ж... старая жена?
- Нет, почему старая? Он недавно с нею записался.
Я даже остановился:
- Ну, я ничего не понимаю. Так, выходит, не с другой, а с третьей?
Люба старательно обьяснила мне:
- Ну да, если меня считать, так это будет третья.
- Да когда же он успел? Что это такое?
- Он с той недолго жил, с которой алименты... Он недолго. А потом он
ходил, ходил и встретил эту. А у нее комната. Они стали жить. А она
говорит: не хочу так, а нужно записаться. Она думала - так будет лучше.
Так он и записался. А после, как записался, так они только десять дней
прожили...
- А потом?
- А потом он как увидел меня в метро... там... с одним товарищем, так
ему стало жалко, так стало жалко. Он пришел тогда и давай плакать.
- А может, он все наврал? И ни с кем он не записывался...
- Нет, он ничего не говорил. А она, эта самая, с которой записался, так
она приходила. И все рассказывала...
- И плакала?
- Угу, - негромко сказала Люба и кивнула по-детски. И внимательно на
меня посмотрела. Я разозлился и сказал на всю улицу:
- Гоните его в шею, гоните немедленно! Как вам не стыдно!
Люба прижала к себе свои большие книги и отвернулась. В ее глазах,
наверное, были слезы. И она сказала, сказала не мне, а другой стороне
улицы:
- Разве я могу прогнать? Я его люблю.
В четвертый раз встретил я Любу Горелову в кинотеатре. Она сидела в
фойе в углу широкого дивана и прижималась к молодому человеку,
красивому и кудрявому. Он над ее плечом что-то тихо говорил и смеялся.
Она слушала напряженно-внимательно и вглядывалась куда-то далеко
счастливыми карими глазами. Она казалась такой же аккуратистской, в ее
глазах я не заметил никаких полутонов. Теперь ей было двадцать два года.
Она увидела меня и обрадовалась. Вскочила с дивана, подбежала,
уцепилась за мой рукав:
- Познакомьтесь, познакомьтесь с моим мужем!
Молодой человек улыбнулся и пожал мне руку. У него и в самом деле было
приятное лицо. Они усадили меня посередине. Люба действительно была рада
встрече, все теребила мой рукав и смеялась, как ребенок. Муж со сдержанной
мужской мимикой говорил:
- Вы не думайте, я о вас хорошо знаю. Люба говорила, что вы - ее
судьба. А сейчас увидела вас и сразу сказала: моя судьба.
Люба закричала на все фойе:
- А разве неправильно? Разве неправильно?
Публика на нее оглядывалась. Она спряталась за мое плечо и с шутливой
строгостью сказала мужу:
- Иди! Иди выпей воды! Ну, чего смотришь? Я хочу рассказать, какой ты
хороший! Иди, иди!
За моей спиной она подтолкнула его рукой. Он пожал плечами, улыбнулся
мне смущенно и ушел к буфету. Люба затормошила оба мои рукава:
- Хороший, говорите, хороший?
- Люба, как я могу сказать, хороший он или плохой?
- но вы же видите? Разве не видно?
- На вид-то он хороший, ну... если вспомнить все его дела... вы же сами
понимаете...
Глаза Любы увеличились в несколько раз:
- Чудак! Да разве это тот? Ничего подобного! Это совсем другой! Это...
понимаете... это настоящий! Настоящий, слышите.
Я был поражен.
- Как "настоящий"? А тот? "Любимый"?
- Какой он там любимый! Это такой ужасный человек! Я такая счастливая!
Если бы вы знали, какая я счастливая!
- А этого вы любите? Или тоже... ошибаетесь?
Она молчала, вдруг потеряв свое оживление.
- Любите?
Я ожидал, что она кивнет головой по-детски и скажет: "Угу".
Но она сидела рядом, притихшая и нежная, гладила мой рукав, и ее карие
глаза смотрели очень близко - в глубину души.
Наконец, она сказала тихо:
- Я не знаю, как это сказать: люблю. Я не умею сказать... Это так
сильно!
Она посмотрела на меня, и это был взгляд женщины, которая полюбила.
Научить любить, научить узнавать любовь, научить быть счастливым - это
значит научить уважать самого себя, научить человеческому достоинству.
Никакие образовательные экскурсии в автономную область Венеры не помогут
этому делу. В человеческом обществе, а тем более в обществе
социалистическом, половое воспитание не может быть воспитанием физиологии.
Половой акт не может быть уединен от всех достижений человеческой
культуры, от условий жизни социального человека, от гуманитарного пути
истории, от побед эстетики. Если мужчина или женщина не ощущает себя
членом общества, если у них нет чувства ответственности за его жизнь, за
его красоту и разум, как они могут полюбить? откуда у них возьмутся
уважение к себе, уверенность в какой-то своей ценности, превышающей
ценность самца или самки?
Половое воспитание - это прежде всего воспитание культуры социальной
личности. И если в буржуазном обществе такое воспитание на каждом шагу
встречает препятствие в классовом разделении общества, в нищете, в
насилии, в эксплуатации, то в нашем государстве для такого воспитания
проложены широкие дороги. В самой скромной советской семье, как только она
до конца поймет, какое важное и определяющее участие ей
-= 154-
предоставлено в государственной жизни, как только она научится ощущать это
свое единство с обществом не только в великих вопросах истории, но и в
каждой подробности своего быта, тем самым разрешается проблема полового
воспитания, ибо такая семья уже находится в фарватере культурной
революции.
Не так еще давно проблема полового воспитания занимала многих свободных
людей в такой форме: как обьяснить деят тайну деторождения? Проблема
выступала в либеральных одеждах, и либеральность эту видели в том,что уже
не сомневались: тайну деторождения над старыми возмутительными подходцами,
ненавидели аистов и презирали капусту. Были убеждены в том, что от аистов
и от капусты должны происходить разные бедствия и что своевременное
обьяснение эти бедствия предупредит.
Самые отчаянные и либеральные требовали полного срывания "покровов" и
полной свободы в половых разговорах с детьми. На разные лады и различными
голосами толковали о том, какими ужасными, извилистыми путями современные
дети узнают тайну деторождения. Впечатлительным людям в самом деле могло
показаться, что положение ребенка перед тайной деторождения подобно
трагической коллизии какого-нибудь царя Эдипа#20. Оставалось только
удивляться, почему эти несчастные дети не занимаются массовым
самоубийством.
В наше время нет такого стремления обьяснить детям тайну деторождения,
но в неккоторых семьях добросовестные родители и теперь страдают над
вопросом: как быть с этой тайной и что отвечать детям, если они
спрашивают. Надо, впрочем, отметить, что в области этой панической
проблемы, такой важной и неотложной, было больше разговоров, чем
практических мероприятий. Я знаю только один случай, когда отец усадил
своего пятилетнего сына, как енго мать разрешается от бремени. Как и
всякий другой случай идиотизма, этот случай заслуживает только внимания
психиатров. Гораздо чаще бывало, что честные родители в самом деле
приступали к различным "правдивым" процедурам обьяснения. И вот в первые
же моменты этой полезной правдивости оказывалось, что положение их почти
безвыходное.
Во-первых, выступало наружу пронизительное противоречие между
родительским либерализмом и родительским идеализмом. Вдруг, кто его знает
откуда, с полной очевидностью выяснялось, что половая проблема, несмотря
ни на какие обьяснения, несмотря на их героическую правдивость, желает
оставаться все-таки половой проблемой, а не проблемой клюквенного киселя
или абрикосового варенья. В силу этого она никак не могла обходиться без
такой детализации, которая даже по самой либеральной мерке была невыносимо
и требовала засекречивания. Истина в своем стремлении к свету вылезала в
таком виде, что и самые смелые родители ощущали нечто, похожее на обморок.
И это чаще всего случалось с теми родителями, которые выдвигались из
обыкновенных рядов, которые ближе стояли к "идеалам", которые активно
стремились к лучшему и совершенному. В сущности говоря, им хотелось так
"обьяснить" половую проблему, что она сделалась как бы уже и не половой, а
какой-то другой, более чистой, более высокой.
Во-вторых, выяснилось, что при самом добросовестном старании, при
самой научной мимике все-таки родители рассказывали детям то самое, что
рассказывали бы им и "ужасные мальчишки и девчонки", предупредить которых
и должно было родительское обьяснение. Выяснилось, что тайна деторождения
не имеет двух вариантов.
В конце концов вспоминали, что с самого сотворения мира не было
зарегистрировано ни одного случая, когда вступившие в брак молодые люди не
имели бы достаточного представления о тайне деторождения и, как
известно... все в том же самом единственном варианте, без каких-нибудь
заметных отклонений. Тайна деторождения, кажется, единственная область,
где не наблюдалось ни споров, ни ересей, ни темных мест.
Александ Волгин живет на четвертом этаже нового дома. Отец Александра,
Тимофей Петрович Волгин, работает в НКВД. На рукавах его гимнастерки
нашиты две серебрянные звезды и две звездочки на милиновых петлицах. В
жизни Александра эти звезды имеют значение. Еще важнее револьвер. В кобуре
отец носит браунинг номер второй. Александр хорошо знает, что по сранвению
с наганом браунинг более усовершенствованное оружие, но он знает также,
что я ящике отцовского стола спрятан любимый револьвер отца, и этот
"любимчик" - наган, боевой товарищ, о котором он может рассказать много
захватывающих историй из тех времен, когда не было еще чистой, уютной
квартиры в новом доме, когда не было и самого Александра, ни Володьки
Уварова, ни Кости Нечипоренко. В школе об этом времени рассказывают очень
коротко и все по книжкам, и рассказывают учителя, которые сами ничего не
видели и ничего не понимают. Вот, если бы они послушали, как двадцать
человек чекистов, выезжая из города, по зимней накатанной дороге,
наткнулись на целый отряд бандитов, как чекисты залегали за крайними
плетнями города, как четыре часа отстреливались сначала из винтовок, а
потом из наганов, как по одному патрону отложили для себя, - вот тогда они
узнали бы, что такое наган, который сейчас мирно отдыхает в ящике стола. А
учительница рассказывает, рассказывает, а если ей показать наган, так она,
наверное, закричит и убежит из класса.
Александр Волгин гордится своим отцом и гордится его оружием и его
звездочками. Александр знает, что в боевой жизни отца заключаются особые
права и законы, которые он, Александ Волгин, должен соблюдать. Другие
обстоятельства, а именно: отцовский спокойный и глубокий взгляд,
молчаливые умные глаза и уравновешенная мужская сила - все это Александр
Волгин как-то пропускал в своей оценке, почти не замечал, как не замечают
люди здоровья. Александр был убежден, что он любит отца за его боевую
деятельность.
Теперь - мама. Мама не закричит и не убежит, если ей показать наган. В
городе Овруче она сама отстреливалась от бандитов, а отец в это время
сидел на партийном собрании. Там была и Надя, только Наде тогда был один
год, и она в этой истории ни при чем, Теперь Наде семнадцать лет,
Александр любит ее, но это другое дело. И мать. Мать, конечно, не боевой
деятель, хотя ей и пришлось пострелять в Овруче. Во-первых, она работает
в каком-то там Наробразе, во-вторых, нет у нее ни револьвера, ни
звездочек, ни звания старшего лейтенанта государственной безопасности, а
в-третьих, она оченьт красивая, добрая, нежная, и если бы даже у нее
был наган и какое угодно звание, кто его знает, на каком месте все это
поместилось бы в представлении Александра. Александр Волгин любит свою
мать не за какие-нибудь заслуги, а... любит, и все!
У Александра Волгина эти установки любви выяснились еще с позапрошлого
года, т.е. с того времени, когда в его жизни завелись настоящие друзья, не
какие-нибудь слюнявые Коти, все достоинство которых заключается в
карманных складах и новых костюмчиках, а настоящие товарищи, обладающие
жизненным опытом и самостоятельностью мнений. Может быть, они тоже любят
своих родителей, но не лезут с ними в глаза, да им и некогда заниматься
родителями. Жизнь ежедневно ставит такие вопросы, что не только родителей,
а и обедать забудешь, и для разрешения этих вопросов требуется много силы
и знаний: возьмем, например, матч между "Динамо" и "Локомотивом", или дела
авиационные, или снос дома на соседней улице, или асфальтирование рядом
проходящей трассы, или радио. В школе тоже столько дел и вопросов, столько
запутанных отношений, сколько интриг, столько событий, что даже Володька
Уваров теряет иногда голову и говорит:
- Очень мне нужно! Скажите, пожалуйста! Да ну их к чертям собачьим! Не
хочу связываться!
А ведь Володька Уваров никогда не смеется. Володька Уваров не самом
деле похож на англичанина, это все хорошо знают. Он никогда не смеется.
Другие тоже пробовали, больше одного дня никто не выдерживал, все равно на
второй день зубы выскалит и ржет, как обезьяна. А Володька только изредка
поведет губой, так это разве смех? Это для того, чтобы показать презрение.
Александр Волгин уважает суровую манеру Володьки, но и не думает подражать
ему. Славу Александра Волгина составляют остроумие, увлекательный смех и
постоянное вьедливое вяканье. Все ребята знают, что Александру Волгину
лучше не попадаться на язык. Весь пятый класс. И учителя знают. Да... и
учителя. Что касается учителей, то здесь, конечно, сложнее. Бывает часто,
что с учителей и начинаются разные неприятности.
Несколько дней назад учитель русского языка Иван Кириллович обьявил,
что он переходит к Пушкину. Володька Уваров еще раньше учителя принес в
класс "Евгения Онегина" и демонстрировал несколько стихов. А теперь Иван
Кириллович сказал, что класс основательно переходит к Пушкину. Называется
"основательно", а на самом деле самые интересные стихи пропускает.
Александр Волгин громко, хотя и вежливо спросил:
- А как это понимать: "...он, пророчествуя взгляду неоцененную
награду..."?
У Александра Волгина тонкое лицо и подвижный рот. Он беззастенчиво
показал зубы Ивану Кирилловичу и ждал ответа. В классе все засверкали
глазами, потому что вопрос был поставлен действительно интересно. Все
хорошо знали, что "она" значит ножка, женская ножка, у Пушкина об этом
подробно написано, и мальчикам понравилось. Стихи эти показывали девочкам
и с большим интересом наблюдали, какое они произвели впечатление. Но с
девочками эффект получился, можно сказать, отрицательный. Валя Строгова
взглянула на стихи, ничуточку не покраснела и даже засмеялась. А то, что
она сказала, даже вспомнить стыдно:
- Ой, желторотые! Они только сегодня увидели!
Другие девочки тоже засмеялись. Александр Волгин смутился и посмотрел
на Володьку. На Володькином лице не дрогнул ни мускул. Он сказал сквозь
зубы:
- Когда мы увидели - это другой вопрос, а вот ты обьясни.
Это у Володьки получилось шикарно, и можно было ожидать, что финал
всего разговора будет победоносный. Действительность оказалась гораздо
печальнее.
Валя Строгова внимательно присмотрелась к Володьке. Сколько в этом
взгляде было превосходства и пренебрежения! А сказала она так:
- Володя, в этих стихах ничего нет непонятного. А ты еще маленький.
Подрастешь - поймешь.
Такие испытания не каждый может перенести спокойно. В них рушится
человеческая слава, исчезает влияние, взрывается авторитет, уничтожаются
пучки годами добытых связей. И поэтому все с остановившимся дыханием
ожидали, что скажет Володька. А Володька ничего не успел сказать, потому
что Валя Строгова встряхнула стриженой головой и гордо направилась к
выходу. К ее локтям прицепились Нина и Вера. Все они уходили особой
недоступной походкой, небрежно посматривали по сторонам и поправляли
волосы одной рукой. Володька Уваров молча смотрел им вслед и презрительно
кривил полные губы. Все мальчики примолкли, только Костя Нечипоренко
произнес:
- Охота вам с ними связываться?
Костя Нечипоренко учился лучше всех и довольствовался этой славой, он
мог позволить себе роскошь особого мнения. Все остальные были согласны,
что Володька потерпел поражение, и от него требовались немедленные и
решительные действия. Медлить было невозможно. Володька на своей парте
замкнулся в холодном английском молчании. Александр Волгин зубоскалил по
самым пустяшным поводам и на переменках не отдыхал ни секунды. Пристал к
худенькому, подслеповатому Мише Гвоздеву, спрашивал:
- Почему у мужин штаны, а у женщин юбки?
Миша понимал, что в такой невинной форме начинается какая-нибудь
вредная каверза, и старался молча отойти подальше. У него осторожные,
трусливые движения и испуганное выражение лица. Но Александр хватает его
за локти и громко, на весь класс повторяет:
- Почему штаны и юбки? Почему?
Миша бессильно двигает локтями, обижается и смотрит вниз.
Володька говорит сквозь зубы:
- Брось его, сейчас плакать будет.
Александр Волгин смеется:
- Нет, пускай скажет!
Миша в слабости склоняется на парту. Он и в самом деле может заплакать.
Когда Александр выпускает его руки, он залезает в дальний угол и
молчит, отвернувшись к стене.
- Вот чудак! - смеется Александр. - Он уже такое подумал, бесстыдник
такой! А это совсем просто:
Чтобы Миша не влюбился,
На мужчине не женился.
Вот теперь Мишга заплакал и капризно вздернул локтем в воздухе, хотя
его локоть никому и не нужен. Но Володька Уваров брезгливо морщится, и он
прав: никаким зубоскальством нельзя уничтожить неприятного осадка после
разговора с девочками. В классе было много людей, которые и раньше с
молчаливым неодобрением относились к Володьке Уварову и его другу
Александру Волгину. В особенности было тяжело видеть, с каким независимым,
холодным пренебрежением входили в класс и распологались на своих местах
девочки. Они делали вид, что задней парты не существует, а если и
сущуествует, то на ней нет ничего интересного, что они сами все узнают и
что в этом знании они выше каких-то там Волгиных и Уваровых. Девочки
склоняют друг к другу головы, перешептываются и смеются. И разве можно
разобрать, над кем они смеются и почему они так много воображают?
Ситуация требовала срочных действий. Вопрос, обращенный к учителю,
должен был восстановить положение. Вот почему Александр Волгин с такой
торжественной улыбкой ожидал ответа Ивана Кирилловича. Даже самые
отьявленные тихони, зубряки и отличники примолкли: они отдавали должное
этой интересной дуэли. Учитель был еще очень молод и едва ли сумеет
вывернуться из затруднительного положения.
Иван Кириллович и в самом деле растерялся, покраснел и забормотал:
- Это, собственно говоря, из другой области... ну... вообще... из
области... других отношений. Я не понимаю, почему вы задаете этот вопрос?
Александр Волгин употребил героические усилия, чтобы у него вышло
удовлетворительное ученическое лицо, и, кажется, оно получилось ничего
себе:
- Я задаю потому, что читаешь и ничего не понимаешь: "неоцененную
награду". А какую награду, и не разберешь.
Но учитель вдруг выбрался из трясины и, честное слово, выбрался
здорово:
- У нас сейчас идет разговор о другом. Чего мы будем отвлекаться? А я
на днях зайду к вам домой и обьясню. И родители ваши послушают.
Александр Волгин побледнел до полного вежливого изнеможения:
- Пожалуйста.
Володька бросил на Александра убийственный взгляд и сказал, не вставая
с места:
- Если спрашивают в классе, так чего домой?
Но учитель сделал вид, что ничего не расслышал, и пошел дальше
рассказывать о капитанской дочке.
Александр Волиг хотел что-то еще сказать, но Костя Нечипоренко дернул
его за рубаху, силой усадил на место и посоветовал добродушно:
- Не хулигань! Влопаешься!
Честь задней парты была спасена, но какой дорогой ценой!
Об этом сейчас с тревогой вспоминает Александр Волгин. Прошло уже три
дня. Дома Александр невнр отзывался на каждый звонок, но учитель все не
приходил. Александр теперь особенно аккуратно готовит уроки, в классе
помалкивает, а на Володьку старается даже и не смотреть. Если этот Иван
Кириллович в самом деле придет ябедничать отцу, трудно даже представить,
чем это может кончиться. До сих пор у Александра не было
конфликтов с отцом по вопросам школы. Александр учился на "хорошо",
скандалов никаких не было. Дома он старался о шоле мало разговаривать,
считая, что это во всех отношениях удобнее. А вот теперь такая история!
По вечерам, укладываясь в постель, Александр раздумывал о случившемся.
Все было ясно. За то, что он задает в классе посторонние вопросы, отец
ничего не скажет, это пустяк, а вот за эту самую "неоцененную награду",
черт бы ее побрал, попадет. Александр в этом месте быстро перевертывается
с одного бока на другой, и перевертывается не потому, что попадет, а
потому, что есть что-то еще более страшное. Пусть как угодно попадет, как
угодно, совсем не в этом дело. Да и как там попадет? Бить будет, что ли?
Бить не будет. Но как говорить с отцом обо всех этих вещах, наградах,
ножках, - ужас! Стыдная, тяжелая, невозможная тема!
Володька Уваров спросил:
- Не приходил... Этот?
- Нет.
- А что ты будешь делать, когда он придет?
- А я не знаю.
- Ты скажи, что ты и на самом деле ничего не понял.
- Кому сказать?
- Да отцу, кому же? Не понял, и все! Черт их там поймет!
Александр завертел головой:
- Ну, думаешь, моего отца так легко обмануть? Он, брат, не таких, как
мы с тобой, видел.
- А я считаю... Ничего... Можно сказать... Я своему так бы и сказал.
- А он поверил бы?
- Поверил - не поверил! Скажите, пожалуйста! Нам по сколько лет?
Тринадцать. Ну так что? Мы и не обязаны ничего понимать. Не понимаем, и
все!
- Не понимаем, а почему такое... выбрали... самое такое.
- Ну... выбрали... Пушкин как раз... подскочил...
Володька искренне хотел помочь другу. Но Александр почему-то стеснялся
сказать Володьке правду. Правда заключалась в том, что Александр не мог
обманывать отца. Почему-то не мог, так же не мог, как не мог говорить с
ним о "таких вопросах".
Гроза пришла, откуда не ждали: Надька! Отец так и начал: Надя мне
рассказала...
Это было так ошеломительно, что даже острота самой темы как-то
притупилась. Отец говорил, Александр находился в странном состоянии, кровь
в его организме переливалась, как хотела и куда хотела, глаза хлопали в
бессмысленном беспорядке, а в голове торчком стало неожиданное и
непростительное открытие: Надька! Александр был так придавлен этой
новостью, что не заметил даже, как его язык залепетал по собственной
инициативе:
- Да она ничего не знает...
Он взял себя в руки и остановил язык. Отец смотрел на него серьезно и
спокойно, а впрочем, Александр с трудом разибрал, как смотрит отец. Он
видел перед собой только отцовский рукав и две серебрянные звездочки на
нем. Его глаза безвольно бродили по шитью звездочек, останавливались
на поворотах шитья, цеплялись за узелки. В уши проникали слова отца и
что-то проделывали с его головой, во всяком случае, там начинался какой-то
порядок. Перед ним стали кружиться ясные, разборчивые и почему-то
приемлимые мысли, от них исходило что-то теплое, как и отцовского рукава.
Александр разобрал, что это мысли отца и что в этих мыслях спасение.
Надька вдруг провалилась в сознании. Защемило в гортани, стыдливые волны
крови перестали бросаться куда попало, а тепло и дружески согрели щеки,
согрели душу. Александр поднял глаза и увидел лицо отца. У отца
напряженный мукулистый рот, он смотрел на Александра настойчивым, знающим
взглядом.
Александр поднялся со стула и снова сел, но уже не мог оторваться от
отцовского лица и не мог остановить слез, - черт с ними, со слезами. Он
простонал:
- Папочка! Я теперь понял! Я буду, как ты сказал. И всю жизнь, как ты
сказал! Вот увидишь!
- Успокойся, - тихо сказал отец, - сядь. Помни, что сказал: всю жизнь.
Имей в виду, я тебе верю, проверять не буду. И верю, что ты мужчина, а
не... пустая балаболка.
Отец быстро поднялся со стула, и перед глазами Александра прошли
два-три движения его ладного пояса и расстегнутая пустая кобура. Отец
ушел. Александр положил голову на руки и замер в полуобморочном,
счастливом отдыхе.
- Ну?
- Ну, и сказал.
- А ты что?
- А я? А я ничего...
- А ты, наверное, заплакал и сейчас же: папочка, папочка?
- Причем здесь "заплакал"?
- А что, не заплакал?
- Нет.
Володька смотрел на Александра с ленивым уверенным укором.
- Ты думаешь, отец, так он всегда говорит правильно? По-ихнему, так мы
всегда виноваты. А о себе, так они ничего не говорят, а только о нас. Мой
тоже, как заведет: ты должен знать, ты должен понимать...
Александр слушал Володьку с тяжелым чувством. Он не мог предать отца, а
Володька требовал предательства. Но и за Володькой стояла какая-то
несомненная честь, изменить которой тоже было невозможно. Нужен был
компромисс, и Александр не мог найти дял него приличной формы. Кое в чем
должен уступить Володька. И почему ему не уступить? И так зарвались.
- А по-твоему, мой отец все говорил неправильно?
- Неправильно.
- А может быть, и правильно?
- Что ж там правильного?
- Другой, так он иначе бы сказал. Он сказал бы: как ты смеешь! Стыдись,
как тебе не стыдно! И все такое.
- Ну?
- Он же так не говорил?
- Ну?
- Тебе хорошо нукать, а если бы ты сам послушал.
- Ну, хорошо, послушал бы... Ну, все равно, говори. Только ты думаешь,
что всегда так говорят: "как тебе не стыдно" да "как тебе не стыдно"? Они,
брат, тоже умеют прикидываться.
- А чего прикидываться? Он разве прикидывался?
- Ну, конечно, а ты и обрадовался: секреты, секреты, у всех секреты!
- И не так совсем.
- А как?
- Совсем иначе.
- Ну, как?
- Он говорит, ты понимаешь: в жизни есть такое, тайное и секретное. И
говорит: все люди знают, и мужчины, и женщины, и ничего в этом нет
поганого, а только секретное. Люди знают. Мало ли чего? Знают, значит, а в
глаза с этим не лезут. Это, говорит, культура. А вы, говорит, молокососы,
узнали, а у вас язык, как у коровы хвост. И еще сказал... такое...
- Ну?
- Он сказал: язык человеку нужен для дела, а вы языком мух отгоняете.
- Так и сказал?
- Так и сказал.
- Это он умно сказал.
- А ты думаешь...
- А только это просто слово такое. А почему Пушкин написал?
- О! Он и про Пушкина говорил. Только я забыл, как он так говорил?
- Совсем забыл?
- Нет, не совсем, а только... тогда было понятно, а вот слова какие...
видишь...
- Ну?
- Он говорит: Пушкин великий поэт.
- Подумаешь, новость!
- Да нет... постой, не в том дело, что великий, а в том, что нужно
понимать...
- Что же там непонятного?
- Ну да, только не в том дело. Он так и говорит... ага, вспомнил:
совершенно верно, совершенно верно, так и сказал: совершенно верно!
- Да брось ты, "совершенно верно"!
- А он так сказал: совершенно верно, в этих словах сказано об этом
самом... вот об этом же... ну, понимаешь...
- Ну, понимаю, а дальше?
- А дальше так: Пушкин сказал стихами... и такими, прямо замечательными
стихами, и потом... это...... еще одно такое слово, ага: нежными стихами!
Нежными стихами. И говорит: это и есть красота!
- Красота?!
- Да, а вы, говорит, ничего не понимаете в красоте, а все хотите
переделать на другое.
- И ничего подобного! А кто хотел переделать?
- Ну, так он так говорит: вам хочется переделать... на разговор, нет,
на язывк пьяного хулигана. Вам, говорит, не нужно Пушкина, а вам нужно
надписи на заборах...
Володька стоял прямо, слушал внимательно и начинал кривить губу. Но
глаза опустил, как будто в раздумье.
- И все?
- И все. Он еще про тебя говорил.
- Про меня?
- Угу.
- Интересно.
- Сказать?
- А ты думаешь, для меня важно, как он говорил?
- Для тебя, конечно, не важно.
- Это ты уши распустил.
- Ничего я не распускал.
- Он тебя здорово обставил. А как он про меня сказал?
- Он сказал: твой Володька корчит из себя англичанина, а на самом деле
он дикарь.
- Это я?
- Угу.
- И сказать "корчит"?
- Угу.
- И дикарь?
- Угу. Он так сказал: дикарь.
- Здорово. А ты что?
- Я?
- А ты и рад, конечно?
- Ничего я не рад.
- Я, значит, дикарь, а ты будешь, скажите, пожалуйста, культурный
человек!
- Он еще сказал: передай своему Володьке, что в социалистическом
государстве таких дикарей все равно не будет.
Володька презрительно улыбнулся, первый раз за весь разговор:
- Здорово он тебя обставил. А ты всему и поверил. С тобой теперь опасно
дружить. Ты теперь будешь "культурный человек". А твоя сестра все будет
рассказывать, ей девчонки, конечно, принесут, ничего в классе сказать
нельзя! А ты думаешь, она сама какая? Ты знаешь, какая она сама?
- Какая она сама? Что ты говоришь?
Александр и впрямь не мог понять, в чем дело, какая она сама? Надя была
вне подозрений. Александр, правда, еще не забыл первого ошеломлящего
впечатления после того, как выяснилось, что Надя его выдала, но почему-то
он не мог обижаться на сестру, он просто обижался на себя, как это он
выпустил из виду, что сестра все узнает. Теперь он смотрел на Володьку, и
было очевидно, что Володька что-то знает.
- Какая она сама?
- О! Ты ничего не знаешь? Она про тебя наговорила, а как сама?
- Скажи.
- Тебе этого нельзя сказать! Ты такой культурный человек!
- Ну, скажи.
Володька задирал голову в гордой холодности, но и какое-то растерянное
раздумье не сходило с его полного лица. И в его глазах на месте прежней
высокомерной лени теперь перебегала очередь мелких иголочек. Такие
иголочки бывают всегда, когда поврежденное самолюие вступает в борьбу с
извечным мальчишеским благородством и любовью к истине.
И сейчас самолюбие взяло верх. Володька сказал:
- Я тебе скажу, пожалуйста, только вот еще узнаю... одну вещь.
Так был достигнут компромисс. Вмешательство Нади не интересовало
друзей, потому что она была в десятом классе, но двурушничество сестры
терпеть было нельзя.
Надя Волгина училась в десятом классе той самой школы, где учились и
наши друзья. Ясны были пути разглашения пушкинской истории. У этих
девчонок гордость и разные повороты головы прекрасно совмещались со
сплетнями и перешептываниями, а теперь было известно, о чем они шептались.
Они обрадовались такому случаю. Если вспомнить, что вопрос о пушкинских
стихах был предложен в самой культурной форме, и на самом деле никто и не
собирался переделывать эти стихи на язык хулиганов, и все понимают, что
эти стихи красивы, а не только они понимают, и если бы учитель взял и
обьяснил как следует, если принять все это во внимание, то на первый план
сейчас же высутапает коварство этих девчонок. Они делают такой вид, что
они разговаривают о "Капитанской дочке", а учителя им верят. А они
рассказали Наде о пушкинских стихах. Вот они о чем разговаривают.
И Валя Строгова только в пятом классе такая гордая. А домой она ходит с
восьмиклассником Гончаренко под тем предлогом, что они живут в одном доме.
И на каток вместе. И с катка вместе. Еще осенью Володька Уваров послал ей
записку:
"Вале Строговой.
Ты не думай, что мы ничего не понимаем. Мы все понимаем. Коля
Гончаренко, ах, какой красивый и умный! Только и задаваться нечего".
Видели, как Валя Строгова получила записку на уроке грамматики и как
рочитала ее под партой, как она потом злая сидела все уроки и переменки. А
на последнем уроке Володька получил ответ:
"Володе Уварову.
Дурак. Когда поумнеешь, сообщи".
Володька три дня не мог опомниться от этого оскорбления. Он послал еще
одну записку, но она возвратилась в самом позорном виде с надписью
наверху:
"Это писал Уваров, поэтому можно не читать".
А она и теперь все ходит с Гончаренко. А учителя думают, что раз
девочки, так ничего. И не только Валя. Пожалуйста. У всех секреты, у всех
какие-то тайные дела, а перед пятым классом гордость. И все нити этих
секретов уходят в верхнюю перспективу - в даль восьмых, девятых и десятых
классов. Тамошние юноши при помощи своей красоты и первых усиков проникают
всюду. А что делается у девочек этой высокой перспективы, невозможно даже
представить.
Володька Уваров был представителем крайнего скепсиса в этом вопросе. Он
рассказывал о старших девушках самые невероятные истории и даже не
заботился сильно о том, чтобы ему верили. Для него какие-нибудь факты
вообще не представляли интереса, важны были темы, тенденции и
подробности. Другие ничего не рассказывали. Володьке не верили, но
рассказы его слушали внимательно.
Девушки девятого и десятого классов! Легко сказать! Володька, и тот
пасовал. Разве могло ему прийти в голову написать кому-нибудь записку? Как
написать? О чем написать? Девушки старших классов были существа
малопонятные. На них даже смотреть было страшновато. Если она заметит и
глянет на тебя - что может ответить слабый пацан? Только самые отчаянные
позволяли себе иногда, шныряя по коридору, задеть плечом бедро или грудь
старшей девушки, но это было жалкое развлечение. Все это приходилось
делать со страхом и с замиранием сердца, риск был огромный. Если
поймаешься, если она посмотрит на тебя, скажет что-нибудь, куда деваться
на твердом неподатливом полу, который не проваливается по желанию. В
прошлом году в классе был такой бесшабашный скабрезник Комаровский Илья -
потом его выгнали. Ну, и что же? В мальчишеском кругу он о таких
подробностях рассказывал, что парты замирали и краснели, а слушатели
больше оглядывались, чем слушали. И все-таки и он: рассказывать
рассказывал, а если нахулиганит, как встретится взглядом... и умер. Молчит
и старается улыбаться. А она ему только и сказала:
- Нос утри. Есть у тебя платок?
И выгнали Комаровского вовсе не за это, а за прогулы и неуды. И когда
выгнали, никто не пожалел, даже приятно стало.
Александр Волгин в глубине души ничего не имел против старших девочек,
но это был страшный секрет, что настоящее содержание его даже никогда не
приходило во сне, а если и снилось, то ничего нельзя было разобрать. А
ведь он был еще в лучшем положении, ибо в самой квартире на четвертом
этаже между ним и родителями жила Надя - существо непонятное, симпатичное
и близкое. К Наде приходили подруги-десятиклассницы, такие же, как и она,
нежные девушки с убийственными глазами, с мягкими подбородками и
волнистыми, до абсудра чистыми волосами, с теми особенностями фигуры, о
которых реально и в мечтах лучше было не думать. Александр иногда
допускался в их общество, допускался не совсем бескорыстно. В этом
обществе он держался свободно, говорил громко, острил, сломя голову летал
за мороженым и за билетами в кинотеатр. Но все это снаружи. А внутри у
него слабо и глухо бормотало сердце, и душа поворачивалась медленно и
неуклюже. Смущала его особенная девичья уверенность, какая-то мудрая сила.
Она находилась в пленительном противоречии с их кажущейся слабостью и
наивностью движений. Они не умели как следует бросить камень, но когда
Клава Борисова однажды взяла Александра за щеки мягкими, теплыми руками и
сказала:
- А этот мальчик будет хорошеньким мужчиной, - на Александра налетела
шумная и непонятная волна, захлестнула, захватила дыхание и понесла. А
когда он вырвался из этой волны и открыл глаза, он увидел, что девушки
забыли о нем и о чем-то тихо разговаривают между собой. Тогда он неясно
почувствовал, что где-то здесь близко проходит линия человеческого
счастья. Вечером в постели он вспоминал об этом спокойно, а когда закрывал
глаза, девушки казались ему высокими, белыми облаками.
Он не умел думать о них, но в душе они всегда приходили с радостью.
И этому не мешали ни сарказмы Володьки, ни скабрезности Ильи
Комаровского.
И поэтому рассказам ребят о разных приключениях, в которых учавствовали
будто бы девушки, он не хотел верить. Вот и теперь Володька намекает на
Надю. Какие у Володьки доказательства?
- А ты как хотел, чтобы они все перед твоими глазами делали?
- А все-таки, какие у тебя доказательства?
- А ты видел, когда твоя Надя домой идет? Видел?
- Так что?
- А сколько за ней "пижонов"?
- Как "сколько"?
- А ты не считал? И Васька Семенов, и Петька Вербицкий, и Олег Осокин,
и Таранов, и Кисель, и Филимонов. Видел?
- Так что?
- А ты думаешь, даром они за нею ходят? такие они дураки, думаешь? Ты
присмотрись.
Александр присматривался и видел: действительно, ходят вместе, им
весело, они хохочут, а Надя идет между ними, склонив голову. Видел и Клаву
Борисову в таком же пышном окружении, но рядом с небольшой грустной
ревностью у него не просыпалось в душе никаких подозрений, хотя "пижоны" и
казались очень несимпатичными.
Пришла весна, дольше стало дежурить на небе солнце, зацвели каштаны на
улицах. У Александра прибавилось дела: и матчи, и лодка, и купание, и
разные испытания. Надя готовилась к испытаниям особенно напряженно. В ее
комнате каждый день собирались девушки. Вечером они выходили из комнаты
побледневшие и серьезные, и зубоскальство Александра не произвдило на них
никакого впечатления. Иногда приходили заниматься и юноши, но все это
производило такое солидное, десятиклассное впечатление, что и у Володьки
не повернулся бы язык говорить гадости.
И вот в это самое время, в разгар испытаний, что-то случилось. После
ужина, поздно вечером отец сказал:
- Где это Надя?
Мать глянула на стенные часы:
- Я и сама об этом думаю. Она ушла в четыре часа заниматься к подруге.
- Но уже второй час.
- Я давно тревожусь, - сказала мать.
Отец взял газету, но видно было, что читать ему не хочется. Он заметил
притаившегося за "Огоньком" сына:
- Александр! Почему ты не спишь?
- У меня завтра свободный день.
- Иди спать.
Александр спал здесь же, в столовой, на диване. Он быстро разделся и
лег, отвернувшись к спинке, но заснуть, само собой, не мог, лежал и
ожидал.
Надя пришла около двух часов. Александр слышал, как она нерешительно
позвонила, как осторожно проскользнула в дверь, и понял, что она в чем-то
виновата. Какой-то негромкий разговор произошел в передней, из него
донеслось несколько слов матери:
- Ты думаешь, что дело в обьяснении?
Потом о чем-то недолго говорили в спальне. Там был и отец: о чем
говорили - осталось неизвестным. Александр долго не мог заснуть, его
захватила странная смесь из любопытства, тревоги и разочарования. Сон уже
прикоснулся к нему, когда в последний раз перед ним пронеслись лица Нади,
Клавы и других девушек и рядом с ними копошились какие-то отвратительные,
невыносимые, но в то же время и любопытные мысли.
На другой день Александр внимательно всматривался в лицо нади и заметил
некоторые подробности. Под глазами у Нади легли синие пятна. Надя
побледнела, была грустна и задумывалась. Александр смотрел на нее с
сожалением, но больше всего мучило его желание узнать, что именно
произошло вчера вечером.
Володьке он ничего не сказал. Он оставался по-прежнему его другом,
вместе судачили о школьных делах, затевали мелкие, незначительные проказы,
ловили рыбу и осуждали девочек. Но о Наде все же говорить не хотелось.
Дома Александр с терпеливой и настойчивой энергией тыкался носом во все
семейные щели, прикидывался спящим, притаивался на целые часы в кабинете,
прислушивался к разговорам отца и матери, следил за Надей, за ее тоном и
настроением.
Ему повезло в выходной день. Отец с рассветом уехал на охоту и своим
отьездом взбудоражил весь дом. Проснулся и Александр, но тихонько лежал с
закрытыми глазами и ждал. Сквозь щели глаз он видел, как полураздетая Надя
пробиралась в спальню "досыпать". Она всегда это делала по старой
привычке, когда отец рано уходил или оставался на службе на дежурство.
Скоро в спальне начался разговор. Многое не дошло до Александра:
кое-что не дослышал, кое-чего не понял.
Мать говорила:
- Любовь надо проверять. Человеку кажется, что он полюбил, а на самом
деле это неправда. Масло не покупают без проверки, а наши чувства берем
как попало, в охапку и носимся с ними. Это просто глупо.
- Это очень трудно проверять, - еле слышно прошептала Надя.
Потом молчание. Может, так тихо шептались, а может, мать ласково
поглаживала Надину расстрепанную головку. А потом мать сказала:
- Глупенькая, это очень легко проверить. Хорошее, настоящее чувство
всегда узнаешь.
- Как хорошее масло, правда?
В голосе матери пронеслась улыбка:
- Даже легче.
Вероятно, Надя спрятала лицо в подушку или в колени матери, потому что
сказала очень глухо:
- Ох, мамочка, трудно!
Александр уж хотел с досадой повернуться на другой бок, но вспомнил,
что он крепко спит, поэтому только недовольно выпятил губы: все у них
какие-то нежности, а потом масло какоое-то! Странные эти женщины, ну, и
говорили бы дело!
- Это верно, нужен маленький опыт...
И неслышно, как мать договорила. Вот мастера шептаться!
Надя заговорила быстрым возбужденным шепотом:
- Мамочка, тебе хорошо говорить: маленький опыт! А если ничего нет,
никакого самого маленького, а? Скажи, как это так: опыт любви, да? Скажи,
да? Опыт любви? Ой, я ничего не понимаю.
"Сейчас заплачет", - решил Александр и еле заметно вздохнул.
- Не опыт любви, что ты! Опыт любви - это звучит как-то даже некрасиво.
Опыт жизни.
- Какая же у меня жизнь?
- У тебя? Большая жизнь - семнадцать лет. Это большой опыт.
- Ну, скажи, ну, скажи! Да говори же, мама.
Мать, видимо, собиралась с мыслями.
- Ты не скажешь?
- Ты и сама знаешь, не прикидывайся.
- Я прикидываюсь?
- Ты знаешь, что такое женское достоинство, женская гордость. Мужчина
легко смотрит на женщину, если у нее нет этой гордости. Ты знаешь, как это
легко сдержать себя, не броситься на первый огонек.
- А если хочется броситься?
Александр совсем начинал грустить, когда же, наконец, они будут
говорить о том самом вечере. И что такое случилось? Говорят, как в книгах:
броситься, огонек!
мать сказала строго и гораздо громче, чем раньше:
- Ну, если уж очень слаба, бросайся, пожалуй. Слабый человек, он везде
проиграет и запутается. От слабости люди счастье пропивают.
- А почему раньше было строго? А теперь почему такая свобода: хочешь -
женишься, хочешь - разводишься? Почему при Советской власти такая свобода?
Мать ответила так же строго:
- При Советской власти расчет идет на настоящих людей. Настоящий
человек сам знает, как поступить. А для слякоти всегда упаковка нужна,
чтобы не разлезалась во все стороны.
- По-твоему, я слякоть?
- А почему?
- А вот видишь: влюбилась... чуть не влюбилась...
Александр даже голову поднял с подушки, чтобы слушать обоими ушами:
- Чуть или не чуть, я этого не боюсь. Ты у меня умница, и тормоза у
тебя есть. Я не за то на тебя обижаюсь.
- А за что?
- Я от тебя такого малодушия не ожидала. Я думала, у тебя больше этой
самой гордости, женского достоинства. А ты второй раз встретилась с
человеком и уже прогуляла с ним до часу ночи.
- Ох!
- Это же, конечно, слабо. Это некрасиво по отношению к себе.
Наступило молчание. Наверное, Надя лежала на подушке, и ей было стыдно
говорить. Потому что и Александру стало как-то не по себе. Мать вышла из
спальни и направилась в кухню умываться. Надя совсем затихла.
Александр Волгин громко потянулся, кашлянул, зевнул, вообще пока-
зал, что он насилу проснулся от крепкого сна и встречает день, не
подозревая в нем ничего плохого. За завтраком он рассматривал лица матери
и сестры и наслаждался своим знанием. У Нади ничего особенного в лице не
было, представлялась она шикарно, даже шутила и улыбалась. Только глаза у
нее, конечно, покраснели, и волосы были не так хорошо причесаны, как
всегда, и вообще она не была такая красивая, как раньше. Мать разливала
чай и смотрела в чашки с тонкой суховатой улыбкой, которая, может быть,
выражала печаль. Потом мать быстро взглянула на Александра и действительно
улыбнулась:
- Ты чего это гримасничаешь?
Александр спохватился и быстро привел в порядок свою физиономию,
которая действительно что-то такое выделывала, не согласовав своего
поведения с хозяином.
- Ничего я не гримасничаю.
Надя метнула в брата задорный, насмешливый взгляд, еле заметно два-три
раза качнула головой и... ничего не сказала. Это было довольно высокомерно
сделано, и, пожалуй, годилось для вчерашнего дня, но сегодня стояло в
оскорбительном противоречии с осведомленностью Александра. Он мог бы ее
так срезать... Но тайна была дороже чести, и Александр ограничился
формальным отпором:
- Скажи, пожалуйста! И чего ты так смотришь?
Надя улыбнулась:
- У тебя такой вид, как будто ты "географию" сдал на "отлично".
В этих словах сквернула насмешка, но она не успела как следует задеть
Александра. Широким фронтом вдруг надвинулась на него география,
заблестела реками и каналами, заходила в памяти городами и цифрами. Между
ними прятался целый комплекс: и честь, и отец, и "удочка" в третьей
четверти, и соревнование с пятым "Б". Сегодня испытание. Александр махнул
рукой на сестру и бросился к учебнику.
Но, идя в школу, он все время вспоминал утренний разговор. Воспоминание
проходило на общем приятном фоне: Александр Волгин знает секрет, и никто
об этом не догадаывается. На этом фоне распологались разные рисунки, но
Александр не умел еще видеть их все сразу. То один выделялся, то другой, и
каждый говорил только за себя. Был приятный рисунок, говорящий, что сестра
в чем-то виновата, но рядом другой то и дело царапал его душу - неприятно
было, что с сестрой что-то случилось. И тут же было написано широким ярким
мазком все их девичье царство, по-прежнему привлекательное и похожее на
высокие белые облака. И без всяких облаков прыгали ехидные карикатуры: эти
девушки только представляются, и на самом деле, может быть, Володька и
прав. Потом все это терялось и забывалось, и вспоминались слова матери в
утреннем разговоре, какие-то слова необычные и важные, о которых все
больше и больше хотелось думать, но о которых думать он не умел, а только
вспоминал их теплую, мудрую силу. Вспоминал слова о том, как мужчина легко
смотрит на женщину. Что-то было в этих словах интересное, но что это
такое, он не мог разобрать, потому что впереди торчало большое и близкое
слово "мужчина". Мужчина - это он, Александр Волгин. После того разговора
с отцом это слово часто приходило. Это было что-то сильное, суровое,
терпеливое и очень секретное. Потом и этот рисунок стирался, выступали
откро-
венные подпольные мысли о стыдном, скабрезные рассказы Ильи Комаровского и
настойчивый цинизм Володьки Уварова. Но и это исчезло, и опять блестят на
ярко-синем небе высокие белые облака и улыбаются чистые, нежные девушки.
Все это бродило вокруг души Александра Волгина, толкалось в ее стены,
по очереди о чем-то рассказывало, но в душе сидел только отцовский подарок
- мужчина, выразитель силы и благородства.
Александр рано пришел в школу. Испытания начнутся в одиннадцать часов,
а сейчас только четверть одиннадцатого. Возле карт уже работало несколько
человек. В школьном скверике гулял Володька Уваров и важничал, заложив
руки за спину. Неужели он так хорошо подготовил географию? Володька задал
несколько светских вопросов о самочувствии, о Сандвичевых островах, о
видах на "отлично", сам высказал прпнебрежительное намерение сдать на
"удочку" и вдруг спросил:
- Твоя сестра уже вышла замуж?
Александр вздрогнул всем своим организмом и влепился в Володьку широко
открытыми глазами:
- Что?
- Ха! Она вышла замуж, а он не знает! Дела!
- Как ты говоришь? Вышла замуж? Как это?
- Вот теленок! Он не знает, как выходят замуж. Очень просто: раз, раз,
а через девять месяцев пацан.
Володька стоял, заложив руки за спину, крепко держа на шее красивую
круглую голову.
- Ты врешь!
Володька пожал плечами, как взрослый, и улыбнулся редкой своей улыбкой:
- Сам увидишь.
И направился к зданию. Александр не пошел за ним, а сел на скамью и
начал думать. Думать было трудно, он ничего не придумал, но вспомнил, что
он должен быть мужчиной. К счастью, география прошла отлично, и Александр
радостный побежал домой. Но когда он увидел сестру, радость мгновенно
исчезла. Надя сидела в кабинете и что-то выписывала в тетрадь. Александр
постоял в дверях и неожиданно для себя двинулся к ней. Она подняла голову:
- Ну, как география?
- География? География на "отлично". А вот ты мне скажи.
- Что тебе сказать?
Александр вздохнул громко и выпалил:
- Скажи, ты вышла замуж или нет?
- Что?
- Вот... ты мне скажи... ты вышла замуж или нет?
- Я вышла замуж? Что ты мелешь?
- Нет, ты скажи.
Надя внимательно присмотрелась к брату, встала и взяла его за плечи:
- Подожди. Что это значит? О чем ты спрашиваешь?
Александр поднял глаза и взглянул ей в лицо. Оно было гневное и чужое.
Она оттолкнула его и выбежала из комнаты. Слышно было, как в спальне она
заплакала. Александр Волгин стоял у письменного стола и думал.
Но думать было трудно. Он побрел в столовую. В дверях на него налетела
мать:
- Какие гадости ты наговорил Наде?
И вот снова Александр Волгин сидит против отца и снова близко может
рассматривать его серебрянные звезды. Но сейчас Александр спокоен, он
может смотреть отцу прямо в глаза, и отец отвечает ему улыбкой:
- Ну?
- Я тебе обещал...
- Обещал.
- Я сказал, что буду мужчиной.
- Правильно.
- Ну, вот так и делала... все так делал.
- Только одно сделал неправильно?
- Не как мужчина?
- Да. У Нади не нужно было спрашивать.
- А у кого?
- У меня.
- У тебя?!
- Ну, рассказывай.
И Александр Волгин рассказал отцу все, даже подслушанный утренний
разговор. А когда рассказал, прибавил:
- Я хочу знать, вышла она замуж или не вышла. Мне нужно знать.
Отец слушал внимательно, иногдп утвердительно кивал головой и не задал
ни одного вопроса. Потом он прошелся по кабинету, взял на столе папиросу,
окружил себя облаком дыма и в дыму замахал спичкой, чтобы она потухла. И в
это время спросил, держа папироску в зубах:
- А для чего тебе это нужно знать?
- А чтобы Володька не говорил.
- Чего?
- Чтобы не говорил, что замуж вышла.
- Почему этого нельзя говорить?
- Потому что он врет.
- Врет? Ну, пускай врет.
- Как же? А он все будет врать.
- Да что ж тут обидного? Разве выйти замуж - это плохо?
- Он только говорит: замуж...
- Ну?
- А оон говорит... такое... он гадости говорит.
- Ага... значит, ты разобрал.
- Разобрал.
Александр кивнул головой, самому себе подтверждая, что действительно
разобрал.
Отец подошел к нему вплотную, взял его за подбородок и посмотрел в
глаза серьезно и сурово:
- Да. Ты мужчина. Ну... и дальше всегда разбирай. Все.
Александр на следующий день не подошел к Володьке и сел на другой
парте. На перемене Володька положил ему руку на плечо, но Александр Волгин
сбросил его руку с плеча:
- Отстань!
Володька покривил губы и сказал:
- Думаешь, нуждаюсь?
На этом вся история, собственно говоря, и кончается. Пути Володьки
Уварова и Александра Волгина разошлись надолго, может быть, навсегда. Но
был такой день, всекго через две недели, в последний день учебного года,
когда эти пути на короткую минуту снова скрестились.
В том же скверике в группе мальчиков Володька говорил:
- Клавка в десятом классе первая...
Мальчики с хмурой привычкой слушали Володьку.
Александр прошел сквозь их толпу и стал против рассказчика:
- Ты сейчас наврал! Нарочно наврал!
Володька лениво повел на него глазом:
- Ну, так что!
- Ты всегда врешь! И раньше все врал! И сегодня!
Мальчики в его тоне услышали что-то новое и по-новому бодрое. Они
подвинулись ближе. Володька поморщился:
- Некогда чепуху слушать...
Он двинулся в сторону, Александр не тронулся с места:
- Нет, ты не уходи!
- О, почему?
- А я сейчас буду бить тебе морду!
Володька покраснел, но по-английски сжал губы и прогнусавил:
- Интересно, как ты будешь бить мне морду!
Александр Волгин размахнулся и ударил Володьку в ухо. Володька
немедленно ответил. Завязалась хорошая мальчишеская драка, в которой
всегда трудно разобрать, кто победитель. Пока подбежал кто-то из старших,
у противников текла из носов кровь и отлетело несколько пуговиц. Высокий
десятиклассник спросил:
- Чего это они? Кто тут виноват?
Одинокий голос сказал примирительно:
- Да подрались, и все. Одинаково.
Мальчики недовольно загудели:
- Одинаково! Сказал! Этому давно нужно!
Добродушный голос Кости Нечипоренко спокойно разрезал общий гул:
- Неодинаково. Есть большая разница. Волгин этого гада за сплетни бил,
а он... конечно, отмахивался!
Мальчики громко рассмеялись.
Володька провел рукавом по носу, быстро всех оглянул и направился к
зданию. Все глядели ему вслед: в его походке не было ничего английского.
Никакие разговоры о "половом" вопросе с детьми не могут что-либо
прибавить к тем знаниям, которые и без того придут в свое время#21. Но они
опошлят проблему любви, они лишат ее той сдержанности, без которой любовь
называется развратом. Раскрытие тайны, даже самое мудрое, усиливает
физиологическую сторону любви, воспитывает не половое чувство, а половое
любопытство, делая его простым и доступным.
Культура любовного переживания невозможна без тормозов, организованных
в детстве. Половое воспитание и должно заключаться в воспитании того
интимного уважения к вопросам пола, которое называется це-
ломудрием. Умение владеть своим чувством, воображением, возникающими
желаниями - это важнейшее умение, общественное значение которого
недостаточно оценено.
Многие люди, говоря о половом воспитании, представляют себе половую
сферу, как нечто совершенно изолированное, отдельное, как что-то такое, с
чем можно вести дело с глазу на глаз. Другие, напротив, делают из
полового чувства какой-то универсальный фундамент для всего личного и
социального развития человека; человек в их представлении есть всегда и
прежде всего самец или самка. Естественно, и они приходят к мысли, что
воспитание человека должно быть прежде всего воспитанием пола. И те и
другие, несмотря на свою противоположность, считают полезным и необходимым
прямое и целеустремленное половое воспитание.
Мой опыт говорит, что специальное, целеустремленное так называемое
половое воспитание может привести только к печальным результатам. Оно
будет "воспитывать" половое влечение в такой обстановке, как будто человек
не пережил длинной культурной истории, как будто высокие формы половой
любви уже не достигнуты во времена Данте, Петрарки и Шекспира, как будто
идея целомудренности не реализовалась людьми еще в Древней Греции.
Половое влечение не может быть социально правильно воспитано, если
мыслить его существующим обособленно от всего развития личности. Но и в то
же время нельзя половую сферу рассматривать как основу всей человеческой
психики и направлять на нее главное внимание воспитателя. Культура половой
жизни есть не начало, а завершеение. Отдельно воспитывая половое чувство,
мв еще не воспитываем гражданина, воспитывая же гражданина, мы тем самым
воспитываем и половое чувство, но уже облагороженное основным направлением
нашего педагогического внимания.
И поэтому любовь не может быть выращена просто из недр простого
зоологического половое влечения. Силы "любовной" любви могут быть найдены
только в опыте неполовой человеческой симпатии. Молодой человек никогда не
будет любить свою невесту и жену, если он не любил своих родителей,
товарищей, друзей. И чем шире область этой неполовой любви, тем
благороднее будет и любовь половая.
Человек, который любит свою Родину, народ, свое дело, не станет
развратником, его взгляд не увидит в женщине только самку. И совершенно
точным представляется обратное заключение: тот, кто способен относиться к
женщине с упрощенным и бесстыдным цинизмом, не заслуживает доверия как
гражданин; его отношение к общему делу будет так же цинично, ему нельзя
верить до конца.
Половой инстинкт, инстинкт огромной действенной силы, оставленный в
первоначальном, "диком" состоянии или усиленный "диким" воспитанием, может
сделаться только антиобщественным явлениям. Но связанный и облагораженный
социальном опытом, опытом единства с людьми, дисциплины и торможения, он
становится одним из оснований самой высокой эстетики и самого красивого
человеческого счастья.
Семья - важнейшая область, где человек проходит свой первый
общественный путь! И если этот путь организован правильно, правильно
пойдет и половое воспитание. В семье, где родители деятельны, где их
авторитет естественно вытекает из их жизни и работы, где жизнь детей, их
первые
общественные движения, их учеба, игра, настроения, радости, огорчения
вызывают постоянное внимание родителей, где есть дисциплина, распоряжениен
и контроль, в такой семье всегда правильно организуется и развитие
полового инстинкта у детей. В такой семье никогда не возникнет надобности
в каких-либо надуманных и припадочных фокусах, не возникнет, во-первых,
потому, что между родителями и детьми существует совершенно необходимая
черта деликатности и молчаливого доверия. На этой черте взаимное понимание
возможно без применения натуралистического анализа и откровенных слов. И
во-вторых, на той же черте значительным и мудрым будет каждое слово,
сказанное вовремя, экономное и серьезное слово о мужественности и
целомудрии, о красоте жизни и ее достоинстве, то слово, которое поможет
родиться будущей большей любви, творческой силе жизни.
В такой атмосфере сдержанности и чистоты проходит половое воспитание в
каждой здоровой семье.
будущая любовь наших детей будет тем прекраснее, чем мудрее и
немногословнее мы будем о ней говорить с нашими детьми, но эта
сдержанность должна существовать рядом с постоянным и регулярным вниманием
нашим к поведению ребенка. Никакая философия, никакая словесная мудрость
не принесет пользы, если в семье нет правильного режима, нет законных
пределов для поступка.
Старый интеллигентный "российский" разгон умел обьединять, казалось бы,
несовместимые вещи. С одной стороны, мыслящие интеллигентные всегда умели
высказывать самые радикальные и рациональные идеи, часто выходящие даже за
границы скромной реальности, и в то же время всегда обнаруживали страстную
любовь к неряшливости и к беспорядку. Пожалуй, в этом беспорядке с
особенным вкусом видели что-то всышее, что-то привлекательное, что-то
забирающее за живое, как будто в нем заключались драгоценные признаки
свободы. В разном хламе бытовой богемы умели видеть некоторый высокий и
эстетический смысл. А этой любви было что-то от анархизма, от
Достоевского, от христианства. А между тем в этой беспорядочной бытовой
"левизне" ничего нет, кроме исторической нищеты и оголенности. Иные
современники в глубине души еще и сейчас презирают точность и
упорядоченное движение, целесообразное и внимательное к мелочам бытие.
Бытовая неряшливость не может быть в стиле советской жизни. Всеми
средствами, имеющимися в нашем распоряжении, мы должны вытравливать этот
задержавшийся богемский дух, который только по крайнему недоразумению
считается некоторыми товарищами признаком поэтического вкуса. В точности,
собранности, в строгой и даже суровой последовательности, в
обстоятельности и обдуманности человеческого поступка больше красоты и
поэзии, чем в любом "поэтичном беспорядке".
Что у нас не совершенно исчезли эти "сверхчеловеческие" симпатии к
неряшливости быта, лучшим доказательством является стихотворение Вадима
Стрельченко, помещенное в пятом номере "Красной нови" за 1937 год.
Не в дому рожденному
В синем небе - тучи, солнце и луна...
Праздничны - акации. Улица - шумна.
Что там? Все столпились... Крик на мостовой.
Что там?
Только лошадь вижу за толпой...
Что там?
"Да роженица! Редки дела:
Как везли в больницу, тут и родила".
Кто бежит в аптеку, кто жалеет мать...
Ну а мне б ребенка в лоб поцеловать:
Не в дому рожденный! Если уж пришлось, -
Полюби ты улицу до седых волос!
Взгляды незнакомые, нежные слова
Навсегда запомни, крошка-голова!
Не в дому рожденный!
Не жалей потом:
Ну, - рожден под солнцем, не под потолком!
Но пускай составят твой семейный круг
Сотни этих сильных
Братьев и подруг.
Что это такое? Поэзия? Шутка? Или серьезно?
Разрешение от бремени на улице, в толпе зевак, среди дикой заботы и
диких чувств, есть прежде всего большое несчастье и для матери и для
ребенка. По своей санитарной, медицинской, житейской непрезентабельности
такое событие может вызвать только возмущение. Это некрасиво,
нечистоплотно, опасно для жизни и матери и ребенка. И причины таких
явлений не вызывают сомнений: все та же неряшливость, ротозейство, лень,
бездумье, неспособность рассчитать, подготовить, организовать - вот эта
проклятая манера угорелой кошки всегда спешить и везде опаздывать.
А поэт обрадовался: ему удалось налететь на такой идеально
беспорядочный случай. Безобразная, некрасивая история его вдохновила, у
него рождаются и эмоции и рифмы. Почему бы ему не вдохновиться таким
частым и нормальным случаем, как рождение под потолком, в чистой комнате,
в присутствии врача, в обстановке научно организованной заботы и помощи?
Почему? Нет, это пресно, это почти мещанство. А здесь такой красивый
бедлам, такой вопиющий беспорядок: и солнце, и луна, и тучи, и лошадь, и
крик, и аптека! И "улица - шумна"! И он торжествует. Ему не хочется
выругать того возмутительного ротозея и лежебоку, мужа или врача, который
виноват в этом несчастном случае, ему, видите ли, захотелось "ребенка в
лоб поцеловать". В этом желании так много разболтанного и нечистоплотного
эгоизма, пьяного воодушевления и довольства жизнью, которые, как известно,
всегда носятся с непрошенными поцелуями. Очень жаль, конечно, что этот "не
в дому рожденный" не может ничего сказать. Что он мог бы сказать поэту,
приставшему к нему с поцелуями в самый бедственный и трагический момент
своей жизни:
- Гражданин! Отстаньте, пожалуйста, с вашими поцелуями, не то я позову
милиционера!
Этому ребенку просто некогда разговаривать с поэтом. Он должен кричать
и стонать и как-то выбираться из неприятностей, укготованных для него
слишком "поэтическими" взрослыми. И поэтому он ничего не может ответить на
восторги поэта и, к своему счастью, пропустит мимо ушей его дикие
пожелания и утверждения. В каком это смысле нужно "полюбить" улицу до
седых волос"? Зачем нужно запомнить "взгляды незнакомых"
уличных зевак и "нежные слова", не имеющие никакого смысла и значения и
такие же дешевые, как поцелуи поэта?
В нашей жизни еще встречаются такая умилительная нетребовательность,
такие неразборчивость и нечистоплотность. У нас есть еще индивиды, которые
действительно полюбили улицы "до седых волос" м выирезвляются на первом
парадном крыльце, а то и просто на тротуаре.
В семье такая неряшливость быта, непривычка к точному времени, к
строгому режиму, к ориентировке и расчету очень много приносит вреда и
сильнее всего нарушает правильный половой опыт молодежи. О каком можно
говорить воспитании, если сын или дочь встают и ложатся, когда вздумается
или когда придется, если по вечерам они "гуляют" неизвестно где или ночуют
"у подруги" или "у товарища", адрес которых и семейная обстановка просто
неизвестны. В этом случае налицо такая бытовая неряшливость (а может быть,
и не только бытовая, а и политическая), что говорить о каком-либо
воспитании просто невозможно - здесь все случайно и бестолково, все
безответственно.
С самого раннего возраста дети должны быть приучены к точному времени и
к точным границам поведения. Ни при каких условиях семья не должна
допускать каких бы то ни было "ночевок" в чужой семье, за исключением
случаев совершенно ясных и надежных. Больше того, все места, где ребенок
может задержаться на несколько часов даже днем, должны быть родителям
хорошо известны. Если это семья товарища, только родительская лень может
помешать отцу или матери с ней познакомиться ближе.
Точный режим детского дня - совершенно необходимое условие воспитания.
Если нет у вас такого режима и вы не собираетесь его установить, для вас
абсолютно лишняя работа чтение этой книги, как и всех других книг о
воспитании.
Привычка к точному часу - это привычка к точному требованию к себе.
Точный час оставления постели - это важнейшая тренировка для воли, это
спасение от изнеженности, от пустой игры воображения под одеялом. Точный
приход к обеду - это уважение к матери, к семье, к другим людям, это
уважение к самому себе. А всякая точность - это нахождение в кругу
дисциплины и родительского авторитета, это, значит, и половое воспитание.
И в порядке той же бытовой культуры в каждой семье должно быть
предоставлено большое место врачу, его совету, его санитарному и
профилактическому руководству. Девочки в некоторые периоды особенно
требуют этого внимания врача, которому всегда должна помогать и забота
матери. Врачебная линия, конечно, главным образом должна лежать на
обязанности школы. Здесь уместна организация серьезных бесед по вопросам
пола, по ознакомлению мальчиков с вопросами гигиены, воздержания, а в
старшем возрасте с опасностью венерических заболеваний.
Необходимо отметить, что правильное половое воспитание в границах одной
семьи было бы значительно облегчено, если бы и общество в целом этому
вопросу уделяло большое активное внимание. В самом обществе должны все
сильнее и требовательнее звучать настойчивые суждения общественного мнения
и моральный контроль над соблюдением нравственной нормы.
С этой точки зрения нужно в особенности коснуться такой "мелочи", как
матерная ругань.
Очень культурные люди, ответственные работники, прекрасно владеющие
русским языком, находят иной раз в матерном словае какой-то героический
стиль и прибегают к нему по всякому поводу, ухитряясь сохранить на
физиономии выражение острого ума и высокой культурности. Трудно понять,
откуда идет эта глупая и дикая традиция.
В старое время матерное слово, может быть, служило своеобразным
коррективом к нищенскому словарю, к темному косноязычию. При помощи
матерной стандартной формулы можно было выразить любую примитивную эмоцию,
гнев, восторг, удивление, осуждение, ревность. Но большей частью она даже
не выражала никаких эмоций, а служила технической связкой, заменяющей
паузы, остановки, переходы - универсальное вводное предложение. В этой
роли формула произносилась без какого бы то ни было чувства, она
показывала только уверенность говорящего, его речевую развязность.
За двадцать лет наши люди научились говорить. Это бросается в глаза,
это можно видеть на любом собрании. Нищшенское косноязычие ни в какой мере
не характерно для наших людей. Это произошло не только благодаря широкому
распостранению грамотности, книги, газеты, но и главным образом благодаря
тому, что советскому человеку было о чем говорить, существовали мысли и
чувства, которые и нужно было выразить и можно было выразить. Наши люди
научились без матерного слова высказывать мысли по любому вопросу. Раньше
они не умели этого делать и пробавлялись общепринятым и взаимно заменяемым
стандартом:
- Да ну их к...!
- Что же ты...!
- Здорово...!
- Я тебя...!
Даже и связная речь, в сущности, была связана из таких же элементов:
- Подхожу... к нему, а он... говорит: пошел ты к... Ах ты, думаю...!
На... ты мне нужен...! Да я таких..., как ты..., видел... тысячи.
Матерное слово потеряло у нас свое "техническое" значение, но все же
сохраняется в языке, и можно даже утверждать, что оно получило большое
распостранение и учавствует в речи даже культурных людей. Теперь оно
выражает молодечество, "железную натуру", решительность, простоту и
презрение к изящному. Теперь это своего рода кокетство, цель которого
понравиться слушателю, показать ему свой мужественных размах и отсутствие
предрассудков.
В особенности любят его употреблять некоторые начальники, разговаривая
с подчиненными. Получается такой непередаваемй прелести шик: сидит
ответственнейший, могущественный деятель за огромным письменным столом,
окружен кабинетной тишиной, мягкостью, монументальностью, обставлен
телефонами и диаграммами. Как ему разговаривать? Если ему разговаривать
точным языком, деловито, вежливо - что получится? Могут сказать: бюрократ
сидит. А вот если при своем могуществе и блеске рассыпает он гремящее, или
шутливое, или сквозь зубы матерное слово, тогда подчиненные, с одной
стороны, и трепещут больше, а с другой стороны, и уважают. Прибегут в свою
комнату и восторгаются.
- Ох, и крыл же! Ох, и крыл...!
И получается не бюрократ, а свой парень, а отсюда уже близко и до
"нашего любимого начальника".
И женщины привлекаются к этим любовным утехам. При них, конечно, не
выражаются открыто, а больше симовлически.
- Жаль, что здесь Анна Ивановна, а то я иначе бы с вами говорил!
И Анна Ивановна улыбается с любовью, потому что и ей начальник оказал
доверие. Любимый начальник!
А так как каждый человек всегда над кем-нибудь начальствует, то каждый
и выражается в меру своих способностей и прерогатив. Если же он последний
в иерархическом ряду и ни над кем не начальствует, то он "кроет"
неодушевленные предметы, находящиеся в его распоряжении: затерявшуюся
папку, непокорный арифмометр, испорченное перо, завалившиеся ножницы. В
особо благоприятной обстановке он "кроет" соседнего сотрудника, соседнее
отделение и, снижая голос на семьдесят пять процентов, "любимого"
начальника.
Но не только начальники украшают свою речь такими истинно русскими
орнаментами. Очень многие люди, в особенности в возрасте 20-22 лет, любят
щегольнуть матерным словом. Казалось бы, что немного нужно истратить
интеллектуальной энергии, чтобы понять, что русский революционный размах
нечто диаметрально противоположное русскому пьяному размаху, и вот не все
понимают же! Не все понимают такую простую, абсолютно очеивдную вещь, что
матерное слово есть неприкрашенная, мелкая, бедная и дешевая гадость,
признак самой дикой, самой первобытной культуры, циничное, наглое,
хулиганское отрциание и нашего уважения к женщине, и нашего пути к
глубокой и действительно человеческой красоте.
Но если для женщин это свободно гуляющее похабное слово только
оскорбительно, то для детей оно чрезвычайно вредно. С удивительным
легкомысслием мы терпим это явление, терпим его существование рядом с
нашей большой и активной педагогической мечтой.
Необходимо поднять решительную, настойчивую и постоянную борьбу против
площадного слова, если не из соображений эстетических, то из соображений
педагогических. Трудно подсчитать, а еще труднее изобразить тот страшный
вред, который приносит нашему детству, нашему обществу это наследие
рюриковичей.
Для взрослого человека матерное слово - просто неудержимо
оскорбительное, грубое слово. Произнося его или выслушивая, взрослый
испытывает только механическое потрясение. Матерное слово не вызывает у
него никаких половых представлений или переживаний. Но когда это слово
слышит или произносит мальчик, слово не приходит к нему как условный
ругательный термин, оно приносит с собой и присущее ему половое
содержание. Сущность этого несчастья не в том, что обнажается перед
мальчиком половая тайна, а в том, что она обнажается в самой безобразной,
циничной и безнравственной форме... Частое произношение таких слов
приучает его к усиленному вниманию к половой сфере, к однобокой игре
воображения, а это приводит к нездоровому интересу к женщине, к
ограниченной и слепой впечатляемости глаза, к мелкому, надоедливому
садизму словечек, анекдотов, каламбуров. Женщина приближается к нему не в
пол-
ном наряде своей человеческой прелести и красоты, не в полном звучании
своей духовной и физической нежности, таинственности и силы, а только как
возможный обьект насилия и пользования, только как оскорбленная самка. И
любовь такой бноша видит с заднего двора, с той стороны, где человеческая
история давно свалила свои первобытные физиологические нормы. Этими
отбросами культурной истории и питается первое, неясное половое
воображение мальчика.
Не нужно, конечно, преувеличивать печальные последствия этого явления.
Детство, жизнь, семья, школа, общество, книга дают мальчику и юноше
множество противоположных толчков и импульсов, вся наша жизнь, деловое и
товарищеское общение с девушкой и женщиной приносят новую пищу для более
высоких чувств, для более ценного воображения.
Но не нужно и преуменьшать.
Каждый мужчина, отказавшийся от матерного слова, побудивший к этому
товарища, потребовавший от каждого встречного разошедшегося "героя",
принесет огромную пользу и нашим детям, и всему нашему обществу.
