Том 2. ч 1

МАРШ 30-ГО ГОДА


ПАМЯТНИК ФЕЛИКСУ ДЗЕРИЖНСКОМУ


Вступление

Харьковская окраина. Опушка леса, красивый темно-серый дом, цветники,
фруктовый сад, площадки для тенниса, волейбола и крокета, открытое поле,
запахи чебреца, васикльков, полыни...
Здесь расположена самая молодая детская коммуна на Украине - коммуна
имени Феликса Дзержинского, открытая 29 декабря 1927 года. Сто пятьдесят
коммунаров (сто двадцать мальчиков и тридцать девочек( живут в
великолепном доме, выстроенном специально для них.
Многие товарищи упрекали коммунаров-дзержинцев в "дворцовой жизни" и
даже в барстве. Подумайте, живут в таком роскошном доме! Дом с паркетными
полами, с великолепной уборной, с холодными и горячими душами, с
расписными потолками...
- Разве это воспитание? Привыкнут ребята к такому дому и душам, и
паркетам, а потом выйдут в жизнь, где ничего этого нет, и будут страдать.
Надо воспитывать применительно к жизненной обстановке.
Говорили еще и так:
- Рабочему человеку все это не нужно. Рабочему нужно, что поздоровее и
попроще, а эти финтиклюшки ни к чему.
Коммунары, впрочем, не особенно прислушивались к этой болтовне. Они не
сомневались в том, что душ - вещь хорошая, да и паркет - тоже неплохо.
В первые дни коммунары только восторгались всем этим, но вскоре
оказалось, что паркет нужно беречь, что с душем надо обращаться умеючи,
что с расписных потолков нужно ежедневно стирать пыль. Сохранение этого
дома - памятника Дзержинскому, содержание его в чистоте стало делом всех
коммунаров.
Наш дом достаточно велик, несмотря на то что по фасаду он большим не
кажется. Это двухэтажный темно-серый дом, без каких бы то ни было
архитектурных вычуров. Только сетка вывески с золотыми буквами над
фронтоном да два флагштока над нею украшают здание. В центре - парадная
дверь. От главного корпуса протягиваются вглубь три крыла, так что все
здание имеет форму буквы Ш. В первый год существования нашей коммуны
других зданий у нас не было, если не считать несколько стареньких дач, в
которых кое-как расположился обслуживающий персонал. На втором году
коммуна построила одноэтажный длинный флигель. Теперь здесь квартиры
работников коммуны и мастерские.
Войдя в дом и пройдя небольшой вестибюль, вы остановитесь перед
парадной лестницей. Она довольно широка, освещена верхним окном в крыше,
стены и потолок расписаны.
Нижний этаж симметричен. Направо и налево тянется светлый коридор. С
каждой стороны лестницы расположено по одной комнате управления, по одному
классу и по одному залу. Левый зал у нас называется "громкий" клуб. Там -
сцена и киноустановка. Правый зал - столовая. Рядом с ним кухня. И в
классах и в залах большие окна. В "громком" клубе собрано все то
великолепие - гардины, портреты, расписные потолки и т.д., - тлетворным
влиянием которого нас попрекали. В зале рояль и хорошие венские стулья,
изготовленные в нашей мастерской. В столовой пятнадцать столов, накрытых
клеенкой, у каждого стола по десять венских стульев. Портреты Ленина и
Дзержинского. И больше ничего. Стена-окно отделяет столовую от кухни. В
кухне - в белом колпаке Карпо Филлипович.
В классах нет парт - двухместные дубовые столики и двухместные дубовые
легкие диванчики.
Подымаемся по парадной лестнице на второй этаж.
На первой площадке лестницы, под портретом Дзержинского, имеется две
двери: одна из них ведет в "тихий" клуб, вторая - в спальню девочек.
У этой спальни есть своя длинная и бурная история.
Окна выходят на север, пол не паркетный, и главное - комната очень
велика. Наши ребята против больших спален.
Первыми здесь поселились ребята одиннадцатого отряда, все - малыши и
новенькие. Постоянное отставание этого отряда во всех решительно областях,
неряшливый, некоммунарский вид Петьки Романова, Гришки Соколова, Мизяка,
Котляра, Леньки и других пацанов, вечные разговоры на общих собраниях и в
совете командиров о том, что одиннадцатый отряд надо подтянуть, различные
мероприятия, вплоть до лишения малышей право выборов командира, - все это
достаточно всем надоело. Летнее избирательное собрание 1929 года назначило
в одиннадцатый отряд командира из старших, комсомольца, но он скоро, не
справившись с заданием, категорически заявил на собрании, что лучше будет
целый год чистить уборные, чем командовать "этой братвой". Начались бурные
собрания, одно за другим, на которых заведующий крыл комсомольцев за то,
что забросили пацанов, а коммунар Алексеенко требовал жестких законов для
них. Пацаны тоже выступали на собрании и доказывали, что никто не виноват,
если штаны быстро рвутся, если руки и шеи не отмываются, если постели
неизвестно кем разбрасываются, если стрелы попадают не в дерево, а в окно,
если полотенце почему-то оказывается не на своем месте. Но в конце концов
было принято твердое решение: расформировать одиннадцатый отряд и
разделить малышей между остальными десятью отрядами, состоявшими из более
взрослых ребят. Целый день продумали командиры, и, как ни вертели, все
выходило, что придется девочкам покинуть свои прекрасные две спальни
наверху и перебраться в одну, на место одиннадцатого отряда. В совете
командиров было восемь командиров, из них только две девочки: командиры
пятого и шестого отрядов. Девочки протестовали и ехидно указывали:
- Конечно, нас только двое, так вы можете что угодно постановить.
В конце концов предложили девочкам компенсацию, на которую они
согласились. Купили девочкам гардины, поставили посреди спальни большой
хороший дубовый стол и дюжину стульев, на пол положили пеньковую дорожку с
зелеными кантами. Обещали еще дать им трюмо, да этого обещания не
исполнили по финансовым соображениям. Правда, девочки и не настаивали.
Вот почему сейчас у девочек так хорошо обставлена спальня.
В "тихом" клубе альфрейные потолки и великолепная мебель: четыре
восьмигранных дубовых стола, окруженных светлыми венскими стульями.
Особенно заботливо обставлены уголки Дзержинского и Ленина. "Тихим" клуб
называется потому, что в нем нельзя громко разговаривать. Здесь можно
читать, играть в шахматы, шашки, домино и другие настольные игры.
За клубом - комната для книг. У дзержинцев до шести тысяч томов в
библиотеке.
Верхний этаж занят спальнями. Их одиннадцать и почти все они одинаковы:
на двенадцать-шестнадцать человек каждая. В широком коридоре и во всех
спальнях - паркетные полы. Все кровати - на сетках и покрашены под
слоновую кость. Комнаты все очень высокие, много воздуха и солнца.
В том же здании внизу - мастерские, о которых еще много придется
говорить, а на втором этаже - больничка-амбулатория и две-три кровати на
всякий случай. Но коммунары редко болеют, и эти кровати стоят пустыми. Наш
лекпом поэтому занимается больше врачебными разговорами и воспоминаниями о
своей прежней медицинской деятельности, когда он был подручным у какого-то
светила и затмевал это светило благодаря своему таланту и удачливости.
Ребята лекпому не верят и смеются.



КАК МЫ НАЧАЛИ



Обычно детские дома, колонии, городки помещаются в старых монастырях или в
бывших помещичьих гнездах. За время революции многие из этих ветхих
построек обратились в развалины. Прежде чем помещать в них детей,
приходилось восстанавливать разрушенное. Окрестные плотники и жестяники,
производившие ремонт, ходили по имениям со своим нехитрым инструментом,
украшая строения свежими сосновыми заплатами и доморощенными пузатыми
печами. По уютным когда-то комнаткам размещались обьекты социального
воспитания. Для них расставлялись шаткие проволочные кровати, и на вбитых
в стены четырехдюймовых гвоздях развешивались грязные полотенца. Те же
плотники в честном порыве втиснули в расшатавшийся паркет новые сосновые
ингридиенты, и под бдительным оком санкомов заходили по паркету половые
тряпки, обильно смачиваемые грязной водой. Крылечки, предназначенные для
нежных ножек тургеневских женщин, и перильца, на которые должны были
опираться нежные ручки, не могли выдержать физкультурных упражнений
неорганизованной молодежи, и зимою их обломки дослуживали последнюю службу
человечеству: с апптитом пожирал сухое дерево разложенный в печках огонь.
Удобные для размещения ампирных диванчиков и раз-
личных пуфов небольшие комнатки не соответствовали новым требованиям.
Многочисленные переборки и простенки были серьезным недостатком обшежитий.
Они были зачастую столь стары, что их них вываливались гвозди, и домашние
штукатуры напрасно прибавляли к их толщине два-три вершка глины. Они
стояли до поры до времени, эти бугристые изнемогавшие стены. "Клифтами"#1,
штанами, рукавами и плечами вытирался мел, которым ребята белили стены.
Обваливалась глина. Наступал момент, когда явственно обнажался древесный
скелет. Последний часто использовался ребятами как топливо.
В монастырях - та же история и те же картины. Только стены в монастырях
гораздо массивнее, только запахи в бывших кельях гораздо живучее: с
большим трудом вытесняется приторный запах ладана. Но переборки и стены
здесь разрушались скорее, крылечки в самом непродолжительном времени
заменялись приставленной доской.
В монастыре детский дом прежде с великим увлечением приспосабливал под
клуб церковь. Десятисаженные высоты и храмовые просторы страшно увлекали
наших педагогов, которым представлялось: вот в этих дворцах забурлит
клубная работа, вот здесь разрешается все проблемы нового воспитания.
Перестройка этих церквей стоила очень дорого, а результаты получались,
просто говоря, неудовлетворительные. Летом ребят не загонишь в полутемный
гулкий и неуютный зал, и зимою ничем клубный воздух не отличается от
свежего зимнего. Все потому, что когда перестраивали храм, то,
оказывается, не сообразили: никакими печами и никакими тонами топлива
помещение не обогреешт.
Полуподвальная трапезная со стенами и подоконниками шириною с полторы
сажени, с нависшими сводами, обставленная древними столами длиною в
четверть километра, конечно, обращалась в столовую. Она трижды в день
наполнялась шумливой и нетерпеливой толпою, и поэтому никогда не
находилось времени убрать столовую как следует. Пыльные окна скоро
становились целыми государствами пауков, кое-как прикрытые мелом масленые
спасители, богородицы и чудотворцы начинали одним глазом подсматривать за
ребятами, а потом доходили до такой смелости, что и бороды их и
благословляющие персты безбоязненно окружали ребячью толпу.
И в именьях и в монастырях очень много построек - домов, домиков,
флигелей, складов. Как посмотрит, бывало, организатор на эти хоромы и
коридоры, так и себя не помнит. Но жадные на помещеение педагоги
просчитываются на этом обилии. Сотни детей через месяц уже сидят на всех
подоконниках. Оказывается, что разместились не совсем удобно, что это
нужно перестроить, а это построить заново, а это перенести. Целое лето
энергичный организатор торгуется с плотниками и печниками. На осень
разумеется по-иному. Но зимою в колонию приходит новый организатор, у
которого новые вкусы. Начинаются стройки и перестройки. Действительно, все
это богатство представляет просторное поле для детяльности. И так
бесконечно перестраивается колония, но самого главного в ней всегда
нехватка: теплых уборных нет, водопровода нет, электричества нет, и
канализации нет, и нет никакого органического единства, и никакой
гармонии. Игра вкусов на протяжении пяти - десяти лет настолько
запутывает, что в последнем счете - все по-прежнему
неудобно и неуютно. В течение целого дня сотни ребят бродят из дома в дом,
ибо в одном доме столовая, в другом - школа, в третьем - мастерские, в
четвертом - клуб, в пятом - спальни, а в шестом - управление, и ни в одном
из этих домов нет вешалки, а если и есть, то никто эту вешалку не
охраняет. Никому не хочется остаться без пальто, без фуражки, и бродят
ребята по колонии, не раздеваясь в течение всего дня... Надворные уборные
в самый короткий срок делаются непригодными для прямого своего назначения,
и зимой используют их все для того же отопления. В наскоро приспособленных
умывальниках всегда налито, напачкано - не лучше, чем в уборных. Так,
несмотря на все ремонты и перестройки, отнимающие огромные средства, все
это старье все-таки постепенно разрушается, осыпается и обваливается,
пока, наконец, спасительный пожар не уничтожает последние остатки старого
мира и пока, следовательно, детский дом не переводится в другое место.
Наш дом выстроили чекисты Украины за счет отчислений из своей
заработной платы. Чекисты создали памятник великому Дзержинскому. Они
обнаружили ясность и четкость в понимании задачи, последовательность и
решительность в ее выполнении.
В конце декабря 1927 года наш дом был готов и оборудован. Были
расставлены кровати, в клубах повешены гардины и закончены художниками
уголки. В библиотеке на полках стояло до трех тысяч книг, в столовой и на
кухне все было приготовлено, и сам Карпо Филлипович был на месте. Кладовые
были наполнены всем необходимым. И только когда все это было готово, в
коммуну приехали первые коммунары.
По этому поводу многие товарищи говорили: не по правилам сделано, ни на
что не похоже, педагогической наукой и не пахнет.
Мы и раньше не раз слышали такие проповеди:
- Не нужно ребятам давать все в готовом виде. Не нужно им все до конца
строить и оборудовать. Пусть детский коллектив собственными руками сделает
себе мебель, украсит свой дом, вообще пусть он станет на путь
самоорганизации, самообслуживания, самооборудования - только тогда у нас
воспитается настоящий, инициативный человек-творец.
Как прекрасно звучат все эти слова!
Но ведь дело не только в словах.
Мы не против самоорганизации и самооборудования, пусть никто не обвинит
нас в педагогическом оппортунизме.
Изготовить, скажем, мебель, столы, скамьи или даже стулья - это,
конечно, очень хорошо. Но для этого нужно уметь это изготовить.?
Если ты не умеешь сделать стол, то ты его и не сделаешь, а если
сделаешь, то дрянной, и уйдет на это больше времени и больше средств, чем
на покупку стола в магазине. И еще: не сделает этого стола не только
ребенок, но и самый хитроумный организатор, который придумал именно такой
порядок самооборудования. При таком мучительном способе самооборудования
как раз никаких воспитательных достижений не получится. Наоборот, можно
сказать с уверенностью, что самые талантливые ребята через месяц
возненавидят вас за то, что их заставили спать на полу и обедать на
подоконнике, что заставили их делать то, чего они не умеют делать.
Но доказать эти простые вещи не так уж легко. Многим педагогам
очень приятно показать посетителям рукой на все окружающее и сказать:
- Это дети сами сделали.
- В самом деле? Ах, какая прелесть! Действительно, как интересно!...
Как же вы этого добились?
И тогда изложить свои восхитительные приемы:
- Очень просто, знаете... Когда дети сюда прибыли, мы им ничего не
дали, мы им сказали: сделайте себе все своими силами!
Мы хотели бы таким педагогам посоветовать:
- Почему бы вам самим на себе не испытать всю прелесть этого метода?
Ведь если это вообще полезно, то полезно будет и для вас: может быть, и у
вас прибавится инициативы и творческого опыта. Попробуйте вместе с вашими
восторгающимися посетителями поселиться в пустых комнатах и
самооборудуйтесь - сделайте себе столы и табуретки, сшейте одежду и т.п.
Дзержинцы вошли в готовый и оборудованный дом. Им предоставлено было
все то, что нужно для мальчика и девочки: забота, чистота, красивые вещи,
уют - все то, чего они давно были лишены и что должны по праву иметь все
дети. Никто не захотел производить над ними неумных, жестоких и
ожесточающих опытов.



ПЕРВЫЕ ДЗЕРЖИНЦЫ


Мы решили, что не стоит сразу впускать в дом толпу с улицы и потом
смотреть, как будет разрушаться общежитие. Первые отряды дзержинцев были
организованы из ребят, живших в колонии имени М.Горкого. Это не значит,
что мы выбрали из числа горьковцев самых лучших и организованных ребят и
оставили колонию в руках новичков и социально запущенных. Отряды первых
дзержинцев заключали в себе сильных и слабых ребят, и даже ребят, довольно
сомнительных в смысле пригодности их для роли организаторов нового дела.
Но все они уже были связаны общей горьковской спайкой.
Из состава горьковской колонии было выбрано для колонизации Нового
Харькова шестьдесят колонистов, в том числе пятнадцать девочек. Уже за три
недели до переезда эти ребята были выделены советом командиров горьковской
колонии и приняли участие в подготовке своего переезда. В мастерских
горьковской колонии была изготовлена новая одежда, и 26 декабря все
шестьдесят человек, нарядившись в новые костюмы и попрощавшись с
колонистами, в снежный зимний день тронулись навстречу новой жизни.
Вошли они в новый дом запущенные снегом, пухлые и толстенькие, какими
не привыкли у нас видеть беспризорных. Бобриковые пальто еще больше
толстили их.
Большинство первых дзержинцев были в возрасте четырнадцати-пятнадцати
лет, но попадались между ними и старые горьковцы, представители первых
полтавских поколений этого прекрасного племени.
Здесь были:
Виктор Крестовоздвиженский - мастер и работать, и командовать, и
веселиться, человек, преданный самой идее детской коммуны, обладав-
ший исключительными способностями организатора: прекрасной памятью,
способностью схватывать сразу множетсво вещей, привычкой к волевому
напряжению. К тому же Виктор был очень искренним и благородным человеком.
Единственным его недостатком, унаследованным от первых времен
беспризорщины, было пренебрежение к школе. Он всегда презрительно
относился к стремлению многих ребят попасть на рабфак и в глубине души
считал рабфаковцев "панычами".
Митя Чевелий - "корешок" Виктора - многим отличался от него, но был его
постоянным спутником на жизненном пути. Это был идеальный горьковец,
подтянутый, стройный и немногословный. Дмитрий был крепко убежден в
ценности и колонии и коммуны. Он видел очень много детских домов, принимал
даже участие в реорганизации некоторых разваленных колоний. Он был очень
хорош собою, но никогда не козырял этим и к девушкам относился чрезвычайно
сдержанно.
И Виктору и Дмитрию было лет по семнадцати.
Третьим нужно назвать Кирилла Крупова, тоже "старика-полтавца". Кирилл
всегда был очень способным и в настоящее время учится в одном из вузов
Харькова. Неизменно активный, он бюл в комсомольской ячейке одним из самых
вдных членов. Правда, на него иногда нападало легкомысленное настроение.
Он очень любил начать вдруг возню. Его желание встряхнуться после работы
выражалось в диких прыжках и сумасшедшей беготне, причем далеко не всегда
удавалось избежать столкновения с вещами и с людьми. Бывали у него минуты,
когда на него "находило". Вдруг он становился забывчивым и
недисциплинированным. После ему приходилось отдуваться на общих собраниях
наравне с малышами. Но в общем это был хороший товарищ и прекрасный
коммунар.
Павлуша Перцовский, любимец всех коммунаров, человек удивительно
добрый, но с твердыми убеждениями. Такие люди, как он, сильны прежде
всего тем, что умеют от чего угодно отказаться и с чем угодно примириться,
если это касается материальных условий.
Вот Николай Веренин - это совсем другой человек. Пришел он к нам
жадненьким и весьма нечистым на руку. Между словами "купить", "выменять",
"отнять", "украсть" он не видел никакой качественной разницы и избирал
всегда тот способ, который был наиболее удобным. Жизнь в горьковском
коллективе, чрезвычайно настойчивом и не боявшемся никаких конфликтов,
подействовала на Веренина только в том смысле, что заставила его быть
гораздо осторожнее. Веренин был парень очень неглупый, Уже в колонии
Горький он был в старшей группе и считался одним из самых образованных
коммунаров. Он умел обьединить несколько невыдержанных товарищей, чтобы
вместе с ними начать игру в карты, проникнуть в кладовку, организовать
наблюдение за тем, что плохо лежит, и т.д. Новичков Веренин в первый же
день брал на свое попечение и эксплуатировал их, как только было возможно.
Использовал он и кое-кого из ребят постарше, тех, кто поглупее. В числе
таких был Охотников, которого ребята назвали "удивительная балда". Однако
политика Веренина еще в колонии Горького начала срываться. Его выкинули из
комсомола и стали смотреть на него как на последнего человека.
В самый день переезда новых дзержинцев из Куряжа в Новый Харь-
ков Веренин был назначен сопровождать воз с ботинками. И конечно, пара
ботинок исчезла неизвестно куда. Веренин был не один - с ним был Соков,
спокойный и стройный мальчик, самим своим видом внушавший к себе доверие.
Веренин указывал на то, что с ними был конюх и им нужно было отлучаться от
подводы по делам. В первый же день в коммуне Дзержинского пришлось
разбирать такое грязное дело.
Свою жизнь в новом доме мы начали с организации самоуправления.
Как только коммунары разделись и наскоро ознакомились со зданием
коммуны, Крестовоздвиженский взялся за сигнальную трубу, предусмотрительно
купленную накануне. Впервые в нашем дворце зазвенели звуки старого
сигнала, так всем хорошо знакомого, такого зовущего и такого
непреклонного:
"Спеши, спеши, скорей!"
Оживленные, радостные ребята, восхищенные и домом и новизной своих
костюмов, сбежались в зал "громкого" клуба#2. Витька, вытирая ладонью
мундштук сигналки, засмеялся:
- Хорошо! Проиграл один раз - и все на месте.
Действительно, в колонии Горького, чтобы собрать общее собрание, да еще
такое экстренное, пришлось бы с трубой в руках обходить все корпуса и
закоулки.
В "громком" клубе на новых диванах киевской работы расселись шестьдесят
новых коммунаров.
На собрании мы занялись подсчетом: для слесарной нужно две смены, для
столярной две смены, для швейной две смены - вот уже шесть отрядов. Еще
сапожная мастерская - тоже выходит два отряда, но отнистельно ее были
сомнения.
- Тут такие мастерские и машины, что никто не захочет идти в сапожную,
- говорили ребята.
Наметили и еще один отряд - хозяйственный. По горьковскому плану в этот
отряд входили ключники, завхозы, кладовщики, секретарь совета командиров и
вообще все должностные лица колонии или ребята, имеющие индивидуальную
работу.
Решили на собрании, что каждый коммунар сейчас же напишет на клочке
бумаги, в какой мастерской он желает работать, а совет командиров
немедленно соберется и рассмотрит все эти записки. Совет командиров
выбрали тут же на собрании и поручили ему распределить по отрядам
командиров. Выбрали и секретаря совета - Митя Чевелий. Первыми нашими
командирами были: Крестовоздвиженский, Нарский, Соков, Перцовский, Шура
Сторчак и Нина Ледак.
Только тронулись все из "громкого" клуба, а Витька уже затрубил "сбор
командиров".
Коммунары разошлись по коммуне, главным образом по мастерским, где их
ожидали новенькие станки - токарные, сверлильные, шепинги#3, фрезерные,
долбежные.
А в комнате совета Митя Чевелий оглядел всех шестерых своими черными
глазами и сказал ломающимся баском:
- Совет командиров трудовой коммуны имени Дзержинского считаю открытым.
Михайло Нарский, самым видом своим противоречащий всякому представлению
о торжественности, сказал, весело шепелявя:
- Хиба ж это совет командиров? Шесть каких-то человек! От, понимаешь,
даже смешно! Вот в колонии хиба ж так?
Но Мия сердито оборвал его:
- Если тебе смешно, так выйди в коридор и посмейся.
Нарский смущенно наклонил лохматую голову и сказал:
- Та я шо ж? Я ж ничего... Так только...
Долго пришлось просидеть за столом совету командиров, распределяя
коммунаров по отрядам, учитывая все личные особенности и желания, считаясь
и с требованиями заведующего производством. Особенно трудно было с
сапожной мастерской: никто не хотел посвятить свою жизнь сапожному делу.
Пришлось в скором времени мастерскую закрыть.
Занялись и Верениным. Недолго бузил Николай, повинился в грехе, и
сказал ему Митка:
- Ото ж, щоб було в послiднiй раз, бо не знаю, що тобi зроблю!
И удивительно! - как священный завет принял Веренин слова Митьки:
сегодняшний случай с Николаем действительно оказался последним.



ПЕРВЫЙ ОТРЯД


В коммуне теперь двенадцать отрядов.
Первым коллективом на производстве в коммуне всегда был отряд
коммунаров, а не класс или спальня.
По нашей системе вся группа коммунаров, работающая в той или другой
мастерской в одну из смен, составляет отряд.
Таким образом у нас получилось:
Первый отряд - токарно-слесарный цех первой смены.
Второй отряд - тот же цех второй смены.
Третий отряд - столяры первой смены.
Четвертый отряд - столяры второй смены.
Пятый отряд - швейная мастерская первой смены.
Шестой отряд - швейная мастерская второй смены.
Седьмой отряд - литейный цех первой смены.
Восьмой отряд - литейный цех второй смены.
Одиннадцатый отряд - никелировщики первой смены.
Двенадцатый отряд - никелировщики второй смены.
Только десятый отряд соединяет в себе "шишельников"#4 обеих смен, так
как разбивать их было нецелесообразно - слишком маленькие получились бы
отряды.
Девятый отряд - запасной: он посылает помощь остальным отрядам, если
кто-нибудь заболеет или командируется на работу на сторону. Обычно в
девятый отряд входят те коммунары, которые еще не определили своих
симпатий в производственном отношении, или новенькие. Новеньким дают
возможность присмотреться и попробовать себе на работе.
Некоторые из отрядов сложились уже в крепкие коллективы; другие,
напротив, никак не подберут постоянного состава. Сейчас первые шесть
отрядов состоят из ребят, давно живущих в коммуне.
По сменам коммунары распределились в зависимости от принадлежности к
школьной группе. В коммуне в последнеи учебном году было шесть групп
семилетки: одна третья, два четвертых, два пятых и одна шестая.
Самый заслуженный и лучший отряд в коммуне - это первый. За восемь
месяцев междуотрядного соцсоревнования три месяца победителем был этот
отряд.
В первом отряде подобрались знающие ребята, лучшие наши метталисты,
старые коммунары. Из четырнадцати человек в отряде семеро уже проходили
командирский стаж, некоторые - по нескольку раз. Многие занимают теперь
более ответственные посты - заместителя заведующего, членов санкомов (а в
санком всегда выбирается самый подтянутый и чистоплотный коммунар). Первый
отряд носит почетное звание комсомольского, так как он составлен
исключительно из комсомольцев.
Командует отрядом Фомичев. Он избирается на командирский пост уже не
первый раз.
Фомичев - веселый и неглупый парень, бесспорный кандидат на рабфак,
способный производственник. Только недавно он вместе с Волчком перешел на
токарный станок - и вот теперь уже Фомичев и Волчок идут первыми по
токарному отделению и перегнали даже самого заслуженного нашего токаря
Воленка. И Волчок и Воленко - оба в первом отряде. У них несколько
странные отношения. Они по ряду причин не любят друг друга, но стараются
не показать этого в коммуне. Воленко изрядно завидует успехам Волчка в
токарном цехе, завидует его исключительному положению в коммуне.
Волчок - общий любимец и общепризнанный авторитет. Этот
семнадцатилетний мальчик уже давно в комсомоле, всегда он расположен ко
всем, всегда улыбается и в то же время подтянут и по-коммунарски подобран.
Он - старый командир оркестра и умеет держать его в руках, несмотря на то,
что в оркестре подобрался народ, имеющий большой вес в коммуне. Коммунары
в восторге от музыкальных талантов Волчка. Действительно, он - незаурядный
музкант. Он ведет партию первого корнета, освобожден педагогическом
советом от занятий в нашей школе и ежедневно помещает Музыкальный
институт, готовится к серьезной работе по классу духового оркестра.
Коммунары давно привыкли к своему оркестру, тем не менее они всегда
собираются послушать, как выводит Волчок свои замечательные трели. За
такое мастерство коммунары могут простить много грехов. Волчок умеет
руководить, не потрафляя никаким слабостям товарищей и не вызывая к себе
неприязненного чувства. Вот почему, когда Волчок командовал отрядом, отряд
так легко захватил коммунарское знамя, удерживал его три месяца и сдал
пятому отряду с боем.
Сейчас Волчок подчиняется Фомичеву как командиру отряда, но Фомичев
играет на баритоне в оркестре и подчиняется Волчку как командиру оркестра.
И если Волчок в отряде безупречен, то нельзя того же сказать о Фомичеве в
оркестре. Опоздать на сыгровку, потерять мундштук, нотную тетрадь, иногда
побузить во время игры - для Фомичева не редкость. Наш капельмейстер
Тимофей Викторович раз даже просил его уйти из оркестра.
Волчку не раз приходилось призывать Фомичева к порядку, иногда даже
представлять в рапорте вниманию высших органов коммуны.
Но у Фомичева мягкий характер. Он всегда добродушен, никогда не
обижается на Волчка и вечно обещает ему, что "этого больше не будет".
Трудно ему пересилить свою легкомысленную и немного дурашливую природу. Но
он так же любит Волчка, как и все коммунары, и сколько Волчок ни
отказывался, Фомичев все же настоял в совете командиров, чтобы Волчка
назначили его помощником по отряду.
Недавно первый отряд должен был поливать клумбы перед зданием коммуны.
Командир не сумел это дело организовать как следует: не распределил работу
между коммунарами, не успел согласовать ее с другими работами отряда, не
учел отпускных расчетов по отряду в день отдыха, не получил вовремя леек,
не наладил брандспойты и вообще запутал дело так, что хоть зови
следователя. Вышло все это не потому, что не хватало у него
сообразительности, а просто по его халатности и забывчивости.
Получился полный беспорядок. Коммунары здорово обиделись на своего
командира.
Волчок, с улыбкой наблюдая неразбериху в работе отряда, говорит
Фомичеву:
- Чудак же ты! Как же ты назначаешь парня к брандспойту на шесть часов
вечера, если он с пяти стоит на дневальстве в лагерях.
Командир сердится и кричит:
- Вы все только разговариваете, а я должен каждого просить! Боярчук на
дневальстве? Хорошо. А почему Скребнев не мог взять кишку? Ты их
защишаешь, а они радуются.
Волчок снова спокойно:
- Вот чудак! Ну как тебе не стыдно? Разве Скребнев справится с
брандспойтом? Он его и не подымет. Ты сообрази.
Фомичев в таких случаях именно сообразить и не может. Он "парится" и
кричит, хватает первого встречного, уже и без того злого:
- Боярчук, иди на клумбу!
Хитрый и смешливый рыжий Боярчук поворачивает к командиру свою
веснушчатую физиономию и, дурашливо уставившись на него, говорит ехидно:
- На клумбу идти? А ты ж сказал, чтобы я бочки прикатил...
Все начинают смеяться.
Тогда в полной запарке Фомичев приказывает:
- Нечего долго разговаривать! Бери ты, Волчок, брандспойт.
Волчок заливается смехом:
- Вот чудак, все я да я: и вчера я и позавчера я! Чего ты все на
меня?.. Ну хорошо, что с тобой делать?
И до поздней ночи возится Волчок с клумбой, наполняет бочки водой,
расстилает для просушки мокрый брандспойт и убирает в вестибюле, через
который приходится протягивать кишку от домового крана.
Рядом с ним напряженно работает сам командир, но работой командует уже
не он. Три-четыре коммунара из отряда, приведенные в порядок веселым умным
Волчком, деятельно носятся с поливалками.
Сложную и хитрую политику ведет Воленко. Это мальчик серьезный, немного
обозленный, немного недоверчивый.
Он чрезвычайно активен и вполне заслуженно носит сейчас звание
дежурного заместителя#5. Но, занимая и этот пост, стоя наиболее близко к
управлению в коммуне, он всегда склонен подозревать всякие
несправедливости, всегда готов стать на защиту кажущегося угнетенным. А
так как угнетенных в коммуне нет, то Воленко часто поддерживает отдельных
бузотеров и неудачников. Поддерживает он и Фомичева. Часто это приводит к
конфликтам с Волчком. В голубой повязке дежурного заместителя Воленко
неуязвим, его решения не подлежат обсуждению, и он этим пользуется в своей
молчаливой борьбе с авторитетом Волчка.
Один раз Волчок поставил вопрос о Фомичеве перед общим собранием?
Играл наш оркестр в городе в каком-то клубе. Началась торжественная
часть, весь оркестр в яме, а Фомичев пропал. Послали его искать, нашли в
буфете. Говорят:
- Иди.
А он:
- Что, мне уже и отдохнуть нельзя?
- Да от чего ты отдыхать будешь? Ведь еще и не играли.
- А дорога?
Пришлось самому Волчку идти ругаться с ним. Вернувшись в оркестр,
Фомичев заявил, что никак не может найти мундштук. А мундштук был в
кармане пальто. Так и играли торжественную часть только с одним баритоном,
а в антракте даже вызвали дежурного члена клуба, искали мундштук.
Коммунары ввозмутились ужасно.
Припомнили все прежние проступки Фомичева. Редько из четвертого отряда
прямо предложил:
- Из-за него только позоримся всегда. Выкинуть его из оркестра, вот и
все!
Фомичев хмуро стоял посреди зала#6 и только огрызался:
- Ну что ж, и выкинь.
Волчок знал, что выкинуть нельзя, не скоро приготовишь нового
баритониста, но и он ругал:
- Да и придется.
И вот тут Воленко, когда прения закончились, нанес свой удар:
- Замечание в приказе!
Волчок, чуть не плача:
- Да что ты, Воленко, замечание! Сколько уже замечаний было!
- А ты как считаешь? - спросил Воленко с подчеркнутой серьезностью.
- Как считаю?
Волчок улыбаясь, оглянулся и снова сердито показал на своего командира:
- Вот, смотрите: стоит - как с гуся вода. Ему десяток нарядов закатить
нужно, чтоб помнил.
В собрании сочувствующий гул. Но Воленко настаивал:
- Что ж тут такого? Забыл, вот и все. Не нарочно он сделал.
Председатель собрания, наконец, прекратил этот поединок. Фомичеву
обьявили замечание в приказе. Однако легче ему не стало. Когда отряд
пришел в спальню, все напали и на Фомичева и на Воленко. Последний снял
уже голубую повязку, и, следовательно, с ним спорить было можно.
Да он и сам, наконец, понял, что поступил с Фомичевым слишком милостиво.
Если сравнивать Фомичева каким он был два года назад, с Фомичевым
теперешним - нельзя не поразиться такой переменой.
Он был в высшей степени ленив, неаккуратен, рассеян и груб. Несколько
раз общее собрание приходило в отчаяние: выходило так, что хоть выгоняй
Фомичева из коммуны.
Этого Фомичева мы воспитали и сделали из него образцового коммунара.
Теперь, если напомнить ему о прошлом, он улыбнется во весь рот и скажет:
:А ведь и в самом деле!" Теперь, хоть и порядочно еще недостатков у
Фомичева, все же недаром его на второй срок выбрали командиром лучшего
отряда. Может он многое забыть и многое перепутать, но нет лучше его в
цехе: умеет он и с мастером поговорить о разных неполадках, и всем
коммунарам с ним весело и занятно. В комсомоле и разных комиссиях он, если
захочет и не забудет, всякое дело сделает добросовестно и даст
вразумительный отчет. Нет такого вопроса в коммуне, на который бы он не
отозвался.
И еще вот что хорошо: он не обидчив и каждому члену отряда он приятель.



ПАЦАНЫ


На другом полюсе коммуны находится и отряд пацанов.
В этом десятом отряде в настоящее время собраны не все пацаны. Года
полтора тому назад они имели полную автономию и составляли довольно
сильную общину, их было человек тридцать, занимали они отдельные спальни и
выбирали себе своего командира. Я уже рассказывал, как они потеряли свою
самостоятельность.
Собственно говоря, никаких преступлений и тогда пацаны не совершали. В
то время их еще не пускали в производственные мастерские, а
предоставляли им возможность работать в изокружке#7, в котором много они
перепортили материалов и инструментов. В изокружке дела было очень много:
модели аэропланов, паровая машина, выпиловка, разные игры, в том числе
знаменитая "военная игра". Малыши, постоянно нуждаясь в "импорте" таких
материалов, как бамбук, резина и пр., вели деятельные внешние сношения.
Бамбук они получали у коммунарской спорторганизации и потому всегда с
нетерпением ожидали очередной лыжной аварии, сопровождавшейся зачастую
поломкой палок. С резиной, необходимой для изготовления аэропланных
моторов, дело обстояло гораздо сложнее. Для этого поддерживались сношения
с расположенным недалеко от нас авиазаводом. Скудные партии резины,
достававшиеся через знакомых рабочих и комсомольцев, слабо покрывали
нужду в этом материале. Однажды пацаны отправили делегацию к самому
начальнику завода и с тех пор были этим необходимым сырьем обеспечены на
сто процентов. Благодаря этому изокружковское дело стало поглощать у них
очень много энергии, и ее не хватало для исполнения нарядов по коммуне. А
без работы в коммуне никогда
ни один коммунар не оставался. В особенности часто не справлялись они с
обязанностью отстаивать посты в сторожевом отряде. Главный пост этого
временного (недельного) сводного отряда - в вестибюле. Дневальный обязан
смотреть, чтобы в коммуну не входили чужие, чтобы все вытирали ноги, чтобы
пальто веши на вешалки, а не бросали как попало на барьеры вестибюля.
Главная же задача дневального - проверять ордера в спальню. Днем вход в
спальню не разрешается без ордера дежурного по коммуне. В ордере пишется,
на сколько минут разрешается коммунару войти в спальню и что можно из
спальни вынести. Дневальный проверяет ордер и следит за тем, чтобы
предписания дежурного по коммуне были выполнены. Другие коммунары, стоя на
посту, умели все это делать как-то без хлопот и скандалов. У пацанов же
всегда получалось не совсем ладно. То прозевает дневальный какого-нибудь
нарушителя, заглядевшись на интересное зрелище во дворе или в здании
коммуны, то, напротив, проявит излишнюю энергию: покажется ему, что
слишком долго кто-нибудь задержался в спальне, и он спешит туда вместе со
своей винтовкой - возникает конфликт, а в это время дежурный по коммуне
записывает в рапорт, что дневального на посту не было. В особенности много
претерпевали пацаны оттого, что в сутках так мало помещается часов.
Никогда нельзя успеть сделать всех дел, которые предусмотрены планом, не
говоря уж о работе сверх плана. Не только ведь заниматься в изокружке -
нужно и в школе хорошо учиться, и поиграть, и в лес пойти, и выкупаться, и
зайти в совет командиров узнать новости, и свести счеты с каким-нибудь
противником, и поговорить, и на дневальстве постоять, и умыться, и
почиститься. Ребята не успевали всего сделать. Особенно старадали те
процессы, которые не могли непосредственно заинтересовать пацанов,
например умывание, чистка ботинок и пр. К тому же в своей деятельности
пацаны развивали предельные темпы, причем большинство так называемых
механических препятствий преодолевали простейшим способом: перелезали
через изгороди, лазили в окна, топтали цветники. Это, конечно, сказывалось
и на их одежде. Выглядели они иногда возмутительно с точки зрения и
дежурного по коммуне, и дежурного члена санкома. В результате всего это -
неизбежный рапорт, и провинившегося выводили на середину на общем
собрании. Коммунары в общем относились к ним ласково, однако это не
мешало требовать порядка. Совет командиров всегда считал, что виноваты в
беспорядках сами наши командиры. Несколько раз предлагали малышам хороших
командиров, но отряд гордо держал знамя независимости: "Зачем нам ваши
командиры? У нас и своих ребят хватит". Кандидатов избирательных комиссий
они отводили в особенно ретиво, и поэтому на избирательных собраниях
всегда им удавалось проводить своих кандидатов.
Все это было давно.
Сейчас десятый отряд уже учавствует в производстве. Он обязан
представить в день тысячу четыреста "шишек".
Шишка - это сделанная из песка и воды куколка, которая при формовке
вкладывается в форму, чтобы заполнить проектированную пустоту полой вещи.
При литье место, занятое шишкой, медью не заполняется. Для изготовления
шишек есть специальные шаблоны и формы: для кроватных углов, для масленок,
для трубочек и т.п. Отряд Мизяка делится на две
бригады. Каждая бригада должна приготовить в смену семьсот шишек.
Приблизительной нормой на отдельного коммунара считается сто шишек за
четырехчасовой рабочий день. Для шишек нужно готовить еще и проволоку, на
концах которой они подвешиваются внутри формы при отливке. За каждую шишку
коммунар получает копейку.
Многие из членов десятого отряда теперь уже делают по двести шишек, и
благодаря такой успешности у нас скоро предвидится сокращение десятого
отряда и перевод старших в более серьезные цехи. Мечтают они все о
токарном цехе.
В десятом отряде много замечательных ребят. Пока что расскажем только о
"старом" нашем коммунаре Петьке Романове.
У Петьки есть брат Алексей, старшего его на полтора года и опытнее. Но
Петька к старшему брату относится с некоторым высокомерием. Алексей моложе
его по коммуне, и его имя чаще попадается в рапортах, потому что он
человек излишне предприимчивый и с собственническими наклонностями.
Петьке только двенадцать лет. Родился он на Кубани. Давно уже судьба
разбросала Петькину родню по свету. После небольшого беспризорного стажа
попал Петька в коммуну. А через три месяца прислали из коллектора#8 и
Алексея. Петька и Алеша - низкорослые подростки, очень похожие друг на
друга. Только Алешка веселее и не такой курносый. Петька же большей частью
серьезен.
Как-то случилось с этими представителями фамилии Романовых с Кубани
потешная история.
В тот самый день, когда привели Алешку из коллектора, пришли в коммуну
два мальчика, оба черные от паровозной копоти и угля, оба "небритые и
немытые", оба лет по тринадцати. Заявили они, что работали в Донбассе и
теперь хотят устроиться в детском доме. Совет командиров, экстренно
собранный, отнесся к ним благожелательно. Коммунары накормили и переодели
их в кое-какое барахлишко, назвали их шахтарями, но в коммуну принять
отказались: шахтари были неграмотны, а у нас первой группы никогда не
было. Решили отвести их в коллектор и просить принять для отправки в
какую-нибудь колонию.
Шахтари согласились. Им разрешили переночевать в клубе. Они ушли из
совета командиров и заигрались где-то с ребятами.
На другой день я почему-то забыл о них. Только к вечеру вспомнил, что
нужно привести в исполнение постановление совета командиров. Вызвал срочно
Нарского, дал ему записку в коллектор и сказал:
- Отведешь этих шахтарей в коллектор. Вот тебе письмо совета
командиров, а вот деньги на проезд.
Нарский, как всегда, с готовностью салютнул, и ответив "Есть!" бросился
спешно исполнять поручение. Как всегда, через минуту возвратился:
- А какие эти пацаны?
- Да вот те два, что вчера в совете командиров... Шахтари.
- А, знаю! - обрадовался Нарский. - Шахтари? Знаю... А где они?
- Там где-то, в саду. Разыщи и доставь в коллектор, да смотри чтобы
приняли. Без того и не возвращайся.
- Есть! - повторил Нарский и исчез.
Часа через два кто-то из коммунаров увидел, что Петька сидит на
парадной лестнице и плачет.
- Что с тобой? Чего ты плачешь?
Петька отвернулся и перестал плакать, но разговаривать не хотел.
Коммунары почти никогда не плачут, и все кругом были уверены, что с
Петькой случилось что-то серьезное.
- Расскажи, чего ты ревешь?
Петька поднялся со ступеньки, зацепился рукой за поручни и, наконец,
сказал серьезно и решительно:
- Отправьте меня из коммуны.
- Почему?
- Не хочу здесь жить?
- Почему?
- Отправьте меня к брату.
Все удивились. Как будто никакого такого брата, к которому можно было
бы отправить Петьку, у него не было.
- К какому брату?
- К какому! К старшему...
- А где он живет?
- Я не знаю... Я не знаю, куда вы его отправили.
- Мы отправили?.. Что ты мелешь? Ты здоров?
- Я же видел... Нарский Мишка повел. Я ему говорю: "Куда ты его
ведешь?" А он говорит: "Не твое дело!" И повел.
- Нарский повел в город твоего брата? Одного?
- Нет, еще какого-то пацана.
Немедленно я выяснил потрясающие подробности. нарский захватил и отвел
в город одного из шахтарей и нового Романова - Алешку. Второй шахтарь
продолжал играть в саду и чувствовал себя прекрасно.
Пришлось срочно организовать вторую экспедицию, отправлять второго
шахтаря и возвращать Романова.
Сильно обрадовался Петька этому обороту дела. Когда экспедиция
возратилась, он долго оглядывал своего найденного вторично брата, помог
ему искупаться и переодеться, начал знакомить с коммуной. Он упросил совет
командиров назначить Алешку в свой отряд.
С тех пор Алешка и сам сделался матерым коммунаром, Петька лишил его
своего покровительства. Он кроет брата на собраниях под улыбки всего зала
и записывает в рапорт при всякой возможности.
Петька расхаживает по коммуне, всегда хлопотливый и занятой. Только
одного он боится - экскурсий и делегаций. Боится с того времени, когда
оскандалил коммуну и всю пионерскую организацию.
Приехал однажды в коммуну один из членов высокой партийной организации.
Встретил в коридоре Петьку, задрал его остроносую#9 морду вверх и
спросил:
- Вот так коммунар! Ты грамотен?
- А как же! - сказал Петька.
Может быть, ты и политграмоту знаешь?
- Ну да, знаю.
- А ты знаешь, кто такой Чемберлен?
- Знаю, - улыбнулся Петька.
- А ну, скажи!
- Председатель Харьковского исполкома.
Посетитель усмехнулся.
- Что ты говоришь? Ты, брат, ошибаешься.
Петька задумался и вдрух махнул рукой безнадежно, не видя возможности
выйти из положения.
И убежал в сад.
С тех пор Петька, как только увидит экскурсию или делегацию, немедленно
скрывается в лес.



УТРО В КОММУНЕ


Ночь. Все в коммуне спят, только дневальный бодрствует. В вестибюле возле
памятных мраморных досок стоит небольшой дубовой диванчик. Это место
дневального.
В карауле бывают по очереди все, без исключения, коммунары. Каждый
дневальный стоит на карауле два часа. Совет командиров назначает на две
пятидневки разводящего, который освобождается от всех работ в коммуне и
обязан следить за правильностью смен дневальных и за правильным
исполнением ими своих обязанностей. Разводящий является начальником
караула в коммуне и вечером сдает рапорт о состоянии сторожевого сводного
отряда. Сторожевым отрядом считаются коммунары, дежурившие по караулу в
течение дня.
Редко в этом рапорте отмечаются ошибки дневальных. Коммунары - народ
дисциплинированный, и в коммуне, кажется, не было случая, чтобы дневальный
не вовремя явился на пост или ушел с поста самовольно. Вот только с
новенькими коммунарами бывают иногда скандалы. Заснет на дневальстве
парень, а уж тогда ни один коммунар не откажется взять и унести винтовку.
Бедный страж просыпается и сразу сознает, что беда непоправима.
Придется ему все утро провести в поисках винтовки, и хорошо, если удастся
найти похитителя и уговорить его возвратить винтовку. В большинстве же
случаев бывает, что винтовка находится уже после того, как весть о
позорном поведении дневального облетит всю коммуну и со всех сторон на
сонливого стража посыплются вопросы:
- А где ж твоя винтовка?
- Что же это ты оскандалился?
Однажды проезжая педагогическая комиссия пришла в ужас:
- Что это у вас за казарма? Зачем эти часовые?
Кое-как нам удалось убедить педагогов, что без часовых нам жить никак
невозможно: и беспорядок будет в спальнях, и грязь. Ведь в коммуну ходит
много посторонних людей, которые считают, что если они принесут в коммуну
каких-нибудь полкилограмма пыли и грязи, то это пустяк, о котором не стоит
говорить.
Коммунары же хорошо знают, что принесенную на сапогах пыль завтра нужно
убирать и щетками и тряпками, да и то, конечно, всю не уберешь - много ее
попадет в легкие.
Эти соображения немного убедили педагогов. Но тогда возник вопрос:
- А зачем ему винтовка? Стрелять-то ведь он не будет.
На этот вопрос ответить было уже труднее. И в самом деле, дневальный не
будет стрелять, да и патронов у него нет. Но коммунары очень дорожат этой
винтовкой в руках дневального. Это символ его значения, это знак того, что
ему доверено коллективом очень много - охрана коллектива. Коммунар знает
также, что его винтовка в руках - это прообраз будущей винтовки, которую
ему нужно будет взять в руки для защиты своей рабочей страны и своей
революции. И если теперь ему приходится за этой винтовкой ухаживать и за
нее отвечать, то это облегчит ему усовение будущих военных обязанностей.
К тому же винтовка в руках - это просто удобно и целесообразно. Каждому
проходящему - и своему и постороннему - сразу ясно, что перед ним
дневальный, которому нужно подчиняться без всяких споров.
Дневальный коммунар имеет право сидеть, но он должен вставать только
при появлении заведующего коммуной, дежурного по коммуне и командира
сторожевого отряда. Мы таким образом превращаем дневальство в гимнастику
внимания и зоркости, обостряем слух и глаз и приучаем коммунара к тому
молчаливому сосредоточению, которое необходимо часовому.
Та же педагогическая комиссия возмущалась:
- Ведь это же безобразие! Стоит мальчик, молчит и ничего не делает.
Хоть книжку ему дайте, все-таки с пользой проведет время. Ведь так стоять
страшно неинтересно.
Присутствовавший тут же представитель ГПУ, человек военный и не
отравленный педагогическими "теориями", даже побледнел от удивления:
- Как вы говорите? Часовому читать книжку?.. Да разве это возможно!
Одним словом, мы совершаем это педагогическое преступление и наш
дневальный стоит с винтовкой.
Обыкновенно дневальные коммунары очень строги. В рапорте дневального
отмечаются самые мельчайшие нарушения санитарной и общей дисциплины:
"Баденко не закрыла за собой двери", "Котляр не вытер ноги", "У Орлова
пальто без вешалки".
Сторожевой отряд имеет право всякое пальто без вешалки сдать в
кладовую, и собственнику пальто после этого придется хлопотать у секретаря
совета командиров - получать ордер на выдачу его пальто из кладовой.
Недавно дежуривший на дневальстве Петька Романов записал в рапорт
самого заведующего производством - всеми уважаемого Соломона Борисовича
Левенсона - за то, что на предложение вытереть ноги Соломон Борисович
возразил: "Зачем же? У меня ноги чистые". Пришлось Соломону Борисовичу на
общем собрании коммунаров извиняться и приводить обьяснения: "Занят очень,
много приходится бегать, иногда и забудешь".
Много дела днем нашему дневальному, но и ночью ему скучать не
приходится. Ночью в здании коммуны не остается ни одного взрослого,
так как квартиры сотрудников все в других домах, а дежурства воспитателей
в коммуне нет. Дневальный запирает двери, как только сотрудники
разойдутся, запирает кабинет заведующего и проверяет, все ли окна в доме
закрыл дежурный отряд. У вечернего дневального карточка, на которой он
записывает, кого нужно будить раньше других. Эта карточка передается
следующим дневальным.
Раньше всех нужно будить старшую хозяйку. Эта должность возлагается
чаще на мальчиков, но название ее сохраняет по традиции женский род. Ключ
от кухни хранится у старшей хозяйки, и с ее приходом начинается кухонная
жизнь.
После старшей хозяйки поднимается дежурный по коммуне, или сокращено
ДК. Отличает его красная повязка. Всех дежурных по коммуне девять. Их
коллегия избирается общим собранием вместе с советом командиров на три
месяца, обычно из старших коммунаров. ДК организует весь рабочий день
коммуны. ДК обходит коммуну, подписывает у старшей хозяйки ордера в
кладовую, проверяет все помещения коммуны и получает у дневального клюс от
кабинета заведующего. Без четверти шесть дневальный будит дежурного
сигналиста. Сигналистов тоже девять. Каждый ДК имеет у себя постоянного,
прикрепленного к нему трубача, с которым он сработался. Трубачом в коммуне
быть дело не простое. Сигналов очень много, все они более или менее
сложны, поэтому почти все трубачи набираются из оркестра.
Ровно в шесть разливается по коммуне сигнал. Это веселый дробный мотив.
К нему давно подобрали слова, как и к большинству сигналов:
Ночь прошла. Вставайте, братья!
Исчезают тень и лень.
Блещет день.
За мотор,
За станок и за топор!
Нам
Вставать пора к трудам!
Притихшая в предутреннем сне коммуна вдруг наполняется шумом.
Коммунары немедленно приступают к уборке. Уборочных отрядов у
коммунаров нет, мы не имеем возможности отрывать от производства лишнюю
рабочую силу. У нас снимаются с производства только ДК, командир
сторожевого и старшая хозяйка. Уборка же производится всеми коммунарами
авральным способом. Наладить эту уборку было делом далеко не легким.
Только в совете командиров пятого созыва порядок уборки был выработан
окончательно. Каждое утро нужно убрать убрать всю коммуну, то есть вымыть
полы там, где нет паркета, подмести, вытереть пыль на стенах и на вещах,
протереть окна, поручни лестниц, убрать в уборных, вычистить медные части,
поправить гардины и занавеси. Это - огромная работа, и ее вполне хватит на
сто пятьдесят человек коммунаров.
Самое распределение этой работы - разделение всей территории коммуны
между уборщиками и в особенности распределение орудий уборки - оказалась в
свое время сложнейшей задачей, требующей изобретательности и четкости. В
настоящее время работа по уборке распреде-
ляется советом командиров на очередном заседании в девятый день каждой
декады, на декаду вперед. Наряд дается на отряд. Работа по уборке в том
или другом пункте определяется числом очков, например:

Убрать уборную 4 очка
Убрать пыль в классе 2 очка
Подмести "громкий" клуб 4 очка
Вытереть пыль в "тихом" клубе 4 очка
Вытереть пыль с поручней лестниц 3 очка
Вытереть пыль в кабинете 1 очко
Подмести кабинет 1 очко
и т.д.
В общей сложности это составляет семдесят пять очков, то есть на каждых
двух коммунаров приходится одно очко. В согласии с этим каждому отряду
полагается известное количество очков, например: для десятого отряда -
четыре очка, потому что в отряде восемь коммунаров, а для первого отряда -
семь очков, потому что здесь коммунаров четырнадцать. Секретарь совета
командиров заранее заготовляет билетики. На одной стороне билетика
написано название работы, а на другой обозначено только число очков. Все
эти билетики раскладываются на столе номерами вверх, и каждый командир
набирает себе столько очков, сколько полагается для отряда. Очередь
отрядов по выниманию билетиков все время передвигается. Если в прошлую
декаду начинали с первого отряда, то теперь начинают со второго, а в
следующую будут начинать с третьего. Каждому отряду предоставляется право
обменяться своим билетом с другим отрядом, если будет достигнуто
соглашение. Когда все такие междуотрядные соглашения закончены, секретарь
совета командиров записывает, что кому попалось, и все это обьявляется в
приказе вечером от имени совета командиров. Копия приказа выдается
санитарной комиссии. Каждый отряд получает на декаду орудия уборки. Работа
по уборке считается непроизведенной, если она не сдана командиром или его
помощником дежурному члену санитарной комиссии. Для этого ДЧСК#10 обходит
все помещения по приглашению отряда, внимательно проверяет, как подметен
пол, как протерты стекла, как вытерта пыль. Когда все отряды уборку сдали,
дежурный член санитарной комиссии подходит к ДК и рапортует ему:
- Уборка сдана.
Только после такого рапорта ДК может распорядиться о дальнейшем
движении дня. Если же этого рапорта нет, день задерживается. Мы привыкли в
таких случаях не "париться" и не волноваться.
Недавно третий отряд очень плохо убрал верхний коридор. Дежурный член
санитарной комиссии отказался принять уборку. Третий отряд был того
мнения, что уборка проведена хорошо, что пыль на батареях - дело
несущественное и что ДЧСК просто придирается. Отряд сложил свои орудия
производства и заявил, что уборку он повторять не будет.
ДК попробовал поговорить с отрядом по совести, но отряд заупрямился, и
его командир, белобрысый парень Агеев Васька, сказал:
- Чепуха какая - пыль на батареях! Это дело генеральной уборки. Смотри
ты: засунул руку черт его знает куда! Хорошо, что у него как соломинка. А
у нас и руки ни у кого такой нет.
Дежурный член санитарной, маленький юркий Скребнев, сверкает белыми
зубами.
- Смотрите, у них руки для уборки не годятся! Скоро скажете - полы не
будем мыть, нагнуться никак нельзя, видите, животы какие нажили.
- Швед, помощник командира, мягкий и ладный, серьезно обращается к
своему командиру:
- Скажи, пуская уберут ребята. Можно послать на батареи Кольку, он
просунет руку.
Агеев - руки в карманы и кивает на Скребнева:
- Записывай в рапорт! А я запишу, что ты придираешься, как бюрократ.
Сидим на диване у парадного входа, нас любопытно рассматривает умытое
глазастое утреннее солнце.
Подходит ДК - маленький, подвижный и совсем юный Сопин. Он - старый
коммунар и комсомолец. Он сам состоит в третьем отряде и не раз даже
командовал им. Сопин усаживается рядом со мной и подымает жмурящееся лико
к солнцу.
- Вы знаете, Антон Семенович, опаздываем уже на десять минут, а эти
лодыри, третий отряд, до сих пор не сдали уборки.
Я, не выпуская изо рта папиросы, так же спокойно говорю:
- Что же ты будешь делать? Ведь это твои корешки?
- Да вот и не знаю, что делать. Понимаете, с командиром тоже ссориться
не хочется.
Агеев Васька хохочет.
Налетает сердитый, взлохмаченный Фомичев и орет:
- Чего вы держите? Уже давно на поверку...
Сопин непривычно для него жестко заявляет:
- Сигнала не дам, пока не скажет ДЧСК. Мое дело маленькое.
Швед опять трогает за рукав Агеева:
- Пошли кого-нибудь, черт с ними! Я бы и сам пошел, да жду здесь
Ваньку, он обещал сдать щетки.
Агеев отрицательно качает головой. Фомичев "парится на три атмосферы",
как говорят ребята, и кричит:
- Через вас, смотри, уже четверть часа!
- Ну хорошо, - говорит Агеев. - Уберем.
Через пять минут подходит к Сопину Скребнев и салютует:
- Уборка сдана.
Сопин кивает черной, как уголь, головой востроглазому Пащенку, и тот
прикладывает сигналку ко рту. Звенят в сияющем утреннем воздухе
раскатистые, бодрые призывы: "Собирайтесь все!"
Вечером в этот день ДК отмечает в рапорте: "По дежурству в коммуне все
благополучно. Утром задержан завтрак на пятнадцать минут по вине третьего
отряда".
Председатель собрания смотрит на командира третьего. Агеев пробует
улыбаться и нехотя вылезает на середину.
- Ну, что ты скажешь? - спрашивает председатель.
- Да что я скажу? - вытягивается командир.
По тону его и по тому, как он держит в руках фуражку, чувствуется, что
настроен он вяло, сказать ему нечего.
- Там эти батареи, так никак туда руку...
Он замолкает, потому, что в зале смеются. Все очень хорошо знают, что
там не в руках дело. Сколько раз уже эти самые батареи проверялись
санкомом!
- Больше никто по этому вопросу? - спрашивает председатель.
Все умолкают и ждут, что скажет дежурный заместитель.
ДЗ сегодня самый строгий. Это Сторчакова, секретарь комсомольской
ячейки. Она всегда серьезна и неприветлива, и ничем ее разжалобить
невозможно. Агеев, видно, утром забыл, кто сегодня ДЗ, иначе он был бы
сговорчивее.
- Три часа ареста, - отчеканивает Сторчакова.
Агеев тянет руку к затылку.
- Садись, - говорит председатель.
После собрания Агеев подходит ко мне.
- Ну что, влопался? - спрашиваю его.
- Я завтра отсижу.
- Есть.
На другой день Агеев сидит у меня в кабинете. Читает книжку,
заглядывает через окно во двор. Он арестован.
- Что, скучно? - спрашиваю я его.
- Ничего, - смеется он. Еще час остался.
Такие оказии, впрочем, бывают чрезвычайно редко. Уборка обычно не
вызывает осложнений в коллективе, настолько весь этот порядок вьелся в
наш быт. Вот разве только новенькие напутают. В прошлом году ДК так и не
добился от новеньких уборки в вестибюле и с негодованием отметил в
рапорте, что вестибюль не был убран. Оказалось потом, что ребята слово
"вестибюль" поняли так, что им поручено "мести бюст", и действительно
вылизали на славу бронзовый бюст Дзержинского в "громком" клубе.
Когда уборка окончена, трубач дает сигнал на поверку. По этому сигналу
бегом собираются коммунары по спальням, потому что поверка не ждет и
неизвестно, с какой спальни она начинается.
Поверка - это ДЗ, ДК и ДЧСК.
При входе поверки командир командует:
- Отряд, смирно!
Коммунары вытягиваются каждый возле своей кровати, и дежурный по
коммуне приветствует отряд:
- Здравствуйте, товарищи!
Ему отвечают салютом и приветствием, и начинается самая работа поверки.
Каждый коммунар должен доказать, что он оделся как полагается, что он
убрал постель, что у него чисто в ящике шкафа и что он не забыл почистить
ботинки и помыть шею и уши. Разумеется, старших коммунаров только в шутку
можно попросить:
- Повернись-ка, сынку!
Зато малышей и новеньких поверка действительно поворачивает во все
стороны, заглядывает им в уши, поднимает одеяла и иногда даже просит
показать, как надеты чулки и не грязны ли ноги.
Теперь в коммуне очень редко бывают в рапортах неожиданности по данным
поверки. Только Котляра, одного из самых младших членов десятого отряда,
приходится часто выводить на середину. Общее собрание уже привыкло к его
страшной неаккуратности и почти потеряло надежду что-нибудь с ним сделать.
Часто раздаются голоса:
- Да довольно с ним возиться! Пускай командир выходит на середину.
Почему не смотрит за пацаном?
Мизяк не смотрит? Мизяк с этим Котляром возитсябольше любой матери. Но
что тут поделаешь, если самая фигура нескладного, корявого Котляра просто
не приспособлена для одежды.
До сих пор Котляр не умеет зашнуровать ботинок, а ведь живет в коммуне
больше года. Штаны на нем всегда выпачканы и почему-то всегда изорваны,
даром что меняют ему спецовку постоянно. Котляр на середине безучастно
слушает негодующие речи и смотрит на председателя широкими рачьими
глазами.
И председатель и ДЗ машут на него руками:
- Садись уже, довольно стоять.
Последней проверяют спальню девочек. Там всегда идеально прибрано.
Только Сторчакова иногда скажет самой младшей:
- Покажи, как шею помыла.
Поверка окончена. Все спускаются вниз, и труба играет: "Все в столовую!"
Завтрак.



В МАШИННОМ ЦЕХЕ


После завтрака, в половине восьмого, проиграли "на работу". Нечетные
отряды идут в мастерские, четные - в школу.
В здании коммуны собираются воспитатели-учителя, к мастерским подходят
рабочие и инструкторы. Через три минуты никого уже не видно в коридорах и
во дворе. Только ДК в красной повязке что-то рассчитывает у дневального
расписания, повешенного в коридоре внизу.
Шум затихает лишль на несколько минут. Скоро начинается новая симфония.
Раньше всех закричит шпиорез в машинном цехе деревообделочной мастерской.
Он наполняет коммуну гулким ветровым шумом, перемежающимся с отчаянным
визгом пожираемого машиной дерева. Каждый дубовый брусок начинает с
громкого вскрика, потом вдруг орет благим матом и, наконец, испустив
истошный последний вскрик, в стоне замирает. А вот на циркулярке дереву,
видно, даже умирать приятно. Циркулярка в течение целого дня звенит
веселым, торжествующим звоном, аккомпонируя острому дурашливому крику
дерева. Фуговальный гудит кругло и по-стариковски ворчливо.
В машинном цехе утром работают восемь коммунаров из третьего отряда.
Между ними ходит, поправляет и проверяет их высокий и худой инструктор
Полищук, начавший с беспризорности, а кончивший приобретением большой
квалификации и вступлением в партию. У него с коммунарами отношения
приятельские.
Сейчас коммуна делает большое дело: оборудует мебелью новый
Электротехнический инстии=тут в Харькове. Институт открывается осенью
этого года.
Много коммунаров собирается поступить на рабфак института.
Мы делаем сотни дубовых столов, стульев, табуреток, чертежных столов и
пр., всего на пятьдесят тысяч рублей. Все это нужно закончить к 15
августа, и поэтому в деревообделочной мастерской "запарка". Машинный цех
буквально завален деревом, обрезками, деталями и полуфабрикатом,
назначенным для сдачи в сборный цех. Целыми штабелями лежат под стенами и
у машин ножки, царги, проножки, планки и прочяя столярная благодать.
Коммунары покрыты дубовой пылью, у них страшные и смешные запыленные очки.
Самый маленький здесь Топчий, приемыш коммуны. Как-то осенью, в темную
и мокрую ночь его папаша, селянин с Шишовки, в состоянии
непозволительно веселом напоролся на часового у пороховых погребов. На
первый окрик отмахнулся пьяной рукой, на второй - выразился
пренебрежительно, и снял его часовой.
Черноволосый и круглоголовый Топчий - малый способный, напористый и
рассудительный. Он с первых же дней, невзирая на свой рост и возраст,
потребовал от совета командиров, чтобы ему дали настоящее дело. Командиры
его осадили высокомерно:
- Молодой еще! Посмотрим, что из тебя выйдет.
Но уже через два месяца сказали командиры:
- Э, Топчий парень грубой (хороший).
Очень скоро назначили Топчия в третий отряд и дали ему долбежный
станок. Теперь он, почти не отрываясь, разделывает на этом станке
шиповые пазы и отверстия для скреплений.
Самая тонкая работа в машинном цехе выпала на долю Шведа. Он - на
ленточной. Швед - большой политик и оратор. Как только он прибыл в коммуну
из коллектора, тотчас же обратился в совет командиров с письменным
заявлением. Он писал, что хочет работать в коммунарском активе и просит
дать ему такую именно работу. Это заявление возмутило и взволновало
коммунаров:
- Как это, в активе? Что это, совет командиров будет актив назначать?
Посмотрим, как он в мастерских поработает.
Вместе со Шведом пришел из коллектора его друг Кац.
Трудно обьяснить, что могло связать Шведа и Каца. Швед умен, начитан,
очень развит. Он, пожалуй, даже не в меру серьезен, только в его
серьезности нет ничего напряженного и сухого. В его огромных черных глазах
какая-то старая, недетская печаль. Он мягок и вдумчив. Коммунарский стиль
чистоты и подтянутости он усвоил очень быстро.
Совсем другое дело - Кац. Только очень плохая семья могла воспитать и
вытолкнуть в люди такого разболтанного, никчемного мальчика. Работать он
не захотел. Он прямо заявил, что не собирается быть ни столяром, ни
слесарем и вообще к деятельности этого рода он себя не готовит. Стыдно
ему было оставаться в коммуне без работы, но в мастерских от него не было
никакого толку. Зато он убивал много времени на поддерживание каких-то
невыясненных связей в грооде: не было дня,
чтобы его кто-то не вызывал по телефону или чтобы он просился в отпуск по
самым срочным делам. Из отпуска он приходил всегда с опозданием, и ДК с
утра ругался, что нужно искать замену и кого-то передвигать с места на
место. Благодаря всему этому Кацу часто приходилось выходить на середину
на общих собраниях. К разным рапортам и жалобам на Каца скоро прибавились
и его жалобы на коммунаров: тот толкнул, тот придирался, тот что-то
сказал. На поверку выходило, что никто не виноват. Каца начали ненавидеть.
Не было дня, чтобы в совете командиров или на собрании кто-нибудь не
заявлял: "Нат такие не нужны". Коммунаров доводило до остервенения
высокомерие Каца и его неаккуратность: "Ленивый, грязный..."
Швед очень мучительно переживал неудачи своего товарища, тем более что
к этим неудачам присоединилсь и его собственные. После его заявления о
желании вступить в актив над ним посмеивались, и хотя он держался крепко и
никогда не попадал в рапорт, общая оценка Шведа была в коммуне невысокой.
Дело кончилось неожиданным взрывом.
Тимофей Денисович, заведующий нашей школой, подал в совет командиров
заявление, в котором просил назначить Шведа его помощником. У нас
помощники Тимофея Денисовича зимой освобождаются от другой работы. На них
лежит много обязанностей: вести учет школьной работы и посещаемости,
заведовать учебниками, учебными пособиями, наглядными пособиями и музеем
школы. Фактически Швед, как и его предшественники, должен был стать
руководителем командиром школьных групп. Это очень почетная роль в
коммуне, она требует знаний и умения деликатно обращаться с книгами,
картами, банками, ретортами и т.д. В совете командиров неохотно пошли на
назначение Шведа, предлагали других кандидатов. Но против старых
квалифицированных знающих коммунаров были возражения со стороны
организаторов производства, которые отказывались снимать с работы
настоящих мастеров. Ребятам помоложе было бы трудно вести сложную работу
со школьными группами. Наконец, настаивал на своем Тимофей Денисович. Ему
уступили, хоть и неохотно.
- Ничего в коммуне не сделал, походил по сводным отрядам две недели, и
уже в активе. Так нельзя! Просто "латается", не хочется работать в
мастерской, да и все тут.
Швед подал заявление. В нем он писал, что в коммуне есть антисемитизм,
что ребята преследуют его и Каца только потому, что они - евреи. Я просил
указать лица и факты, но Швед сказал, что он боится назвать фамилии. Я
передал его заявление общему собранию.
Собрание было оглушено и возмущено. Действительно, заявление было явно
неосновательным. В коммуне много евреев, много евреев и среди рабочих,
есть и евреи-воспитатели. Никогда в коммуне не было национальной розни.
На собрании долго говорили о необснованности и выдвинули обвинение
против Шведа и Каца в явно придирчивом и нетоварищеском отношении к
коммунарам. Указывали, конечно, на плохую работу и нечистоплотность Каца,
на неосторожное стремление Шведа в актив. Такие "радикалы", как Редько,
высказывались прямо:
- Довольно заниматься чепухой! Они не могут указать фактов, не-
чего тут и разбирать. Не нравится им в коммуне, потому что здесь работать
нужно, - пусть уходят, никто их не держит.
Большинство требовало, чтобы Швед назвал лиц, которых он обвиняет в
антисеметизме, возмущалось его страхом.
- Что у нас, бандиты, что ли? Пусть кто-нибудь попробует здесь
заниматься этим делом - и вы увидите, чем это кончится! Вот в девятьсот
двадцать восьмом году один такой нарвался из коллектора, так что, долго с
ним церемонились? В два счета вылетел. А вы какое имеете право бояться?
Значит, вы не настоящие коммунары, а какие-то гости.
Коммунары-евреи были также очень поражены. Юдин, Каплуновский и другие
обрушились на Шведа, обвиняли его в том, что он вносит раздор в среду
коммунаров, утверждали, что по отношению к себе и к другим евреям они
встречали только товарищеское отношение. Высказывались на собрании по
этому вопросу только старшие коммунары: малыши притихли и держались
выжидательно. А между тем именно с их стороны раздавались голоса против
Каца.
Кончилось дело тем, что выбрали комиссию для более подробного
расследования. Комиссия ничего из заявления Шведа не подтвердила, и это
дало основание совету командиров на ближайшем же заседании вновь поднять
вопрос о преждевременности включения Шведа в коммунарский актив.
Для меня было совершенно очевидно, что в своей жизни Швед много пережил
обид на почве национальной розни и у него выработалось уже привычное
ожидание новых обид и преследований. Поэтому, вероятно, он взял на себя и
защиту Каца, который встречал неприязненное к себе отношение еще в
коллекторе. К мальчику, подобному Кацу% в среде коммунаров всегда
сложилось бы определенное отношение, независимо от того, к какой
национальности он принадлежит.
Шведа сняли и назначили в столярную мастерскую. "Пусть поработает,
тогда из него настоящий коммунар выйдет". Я не возражал, так как на самом
деле это было полезно для Шведа.
Швед был крайне подавлен всей этой историей. Его удивляло и
обескураживало, что он так нечаянно и неожиданно оказался в противоречии
со всем коллективом. Но в тоже время видно было, что он признал правоту
коллектива.
В дальнейшем Швед дал доказательства и большой воли и здравого ума.
Неожиданно для всей коммуны, будучи дневальным, он занес в рапорт по
сторожевому отряду Каца и на собрании напал на него искренне и горячо:
- С такими коммунарами, конечно, трудно жить. Если ему говорят - покажи
ордер, а он отвечает: "Ты уже заелся?" - так это не коммунар, а шпана!
Собрание довольно холодно выслушало оправдания Каца. Кацом перестали
интересоваться и давно уже перестали продергивать его на собраниях. Так
всегда бывает, когда в глазах коммунаров кто-нибудь становится
безнадежным, когда его уже не считают членом коллектива.
Кац это тоже понял. В тот же вечер он пришел ко мне и просил отправить
его к родным в Киевский округ. Совет командиров, которому я пред-
ставил заявление Каца, на экстренном заседании дал согласие на этот
отьезд.
Швед все-таки провожал товарища до шоссе.
С тех пор на глазах стал расти Швед. Уже через месяц совет командиров
согласился на просьбу Васьки Агеева назначить Шведа помощником командира
третьего отряда. Почти в то же время Швед прошел в редколлегию стенгазеты
и скоро стал ее председателем. Наконец, его выбрали кандидатом в ДК, и он
теперь часто носит красную повязку, выполняя ответственнейшую и труднейшую
работу в коммуне. В третьем отряде, одном из лучших отрядов коммунаров,
Швед сделался общим любимцем. Товарищи гордятся его развитием, его умением
говорить, всегда выдвигают его в разные делегации. Он теперь чувствует
себя в коллективе свободно и уверенно.
1 июня третий отряд после долгой борьбы занял первое место, главным
образом благодаря работе Шведа, на которого "старик" Агеев Васька
(который, между прочим, по возрасту моложе Шведа) возложил почти все
функции командования. Агеев не скрывал этого, и при торжественной передаче
знамени отряду-победителю зная принимал не сам Агеев, а Швед. Он в этот
вечер был подчеркнуто ладно одет, такими же подтянутыми явились и его
ассистенты. Их лица выражали сдержанное торжество и готовность серьезно
бороться за свое первенство. Швед и сейчас работает в машинном цехе
столярной мастерской. Это для него оказалось во всех отношениях полезным.
Даже на способе выражаться это отразилось очень положительно. Швед оставил
прежнюю манеру низать одна на другую книжные фразы и щеголять
утомительными, бесконечными периодами: его язык приобрел живость и
простоту.
В машинном цехе Швед нашел и товарищей и самого себя. Он деятельно
готовится в вуз и прекрасно понимает, что его производственная работа
занимает выдающееся место в этой подготовке.



СБОРНЫЙ


В сборном цехе не так шумно, как в машинном.
Здесь с трудом пробираешься между верстаками. Кругом навалены
табуретки, стулья, части столов, козелки и разные детали. И немудренно:
один маленький Брацихин вырабатывает за свои четыре часа двести рамок для
сидений.
Здесь собрался народ квалифицированный. Почти все ребята уже
второй-третий год работают в столярной. За это время коммунары выпустили
много продукции: оборудовали Харьковскую городскую станцию Южных дорог
дорогами, тысячерублевыми кассами-кабинками, представляющими собой целые
квартиры для станционных кассиров, с барьерами, ящиками, полочками, окнами
и стеклами; в новом прекрасном клубе союза строителей обставили дубовой
мебелью зрительный зал, лекционный зал, вешалки, кабинеты; громадный новый
Дворец культуры, выстроенный союзом химиков в Константиновке, полгода
снабжали мебелью: в этом дворце две тысячи мест только в одном театральном
зале; студентам-харьковцам отправили в общежитие сотни
тумбочек, табуреток и стульев. Работали и для Института паталогии и гигены
труда, и для поликлиник, и для Харторга.
И разумеется, в первую очередь отделали новые клубы для своих шефов:
клуб ГПУ УССР имени Ильича и клуб Фельдьегерского корпуса.
В первое время, пока не умели коммунары работать, было много наемных
рабочих. Добраться в коммуну трудно, и квартир в коммуне всегда не
хватало; попадались нам рабочие плохие - летуны, рвачи и лодыри, которые
никак не могли удержаться на производстве. Но уже в прошлом году коммунары
потеряли терпение и потребовали от заведующего производством уменьшить
постоянный приток чуждых коммуне людей. Скоро начался спор о введении
разделения труда, о работах по бригадам. Наши рабочие, главным образом
кустари, привыкли кое-как, не спеша копаться у своего станка. В результате
и работа тянулась мучительно долго, и заработок у них был плохой. Тогда
они начинали "бузить" - расценки, мол, никуда не годятся. А когда им
предложили ввести разделение труда, то помешали взаимное недоверие и
подозрительность. Сколько ни крыли их коммунары на общих собраниях и на
производственных совещаниях - ничто не помогало. Наконец коммунары приняли
отчаянное решение. Сократили всех рабочих, за исключением тех, кто сжился
с коммунарами, кто готов был идти по пути рационализации. Как раз в это
время нужно было сдать заказ союзу строителей в Москве. Чтобы выполнить
заказ к сроку, общее собрание ввело двойной рабочий день - по семь часов,
перебросило в столярный цех всех более или менее свободных слесарей и всех
пацанов. Им дали работу по полировке мебели. Вместе с ними работали и все
воспитатели.
Только благодаря этой ударной работе заказ выполнили к сроку, и пятого
июня мы сидели уже в вагонах московского поезда, получив накануне от
строителей четыре тысячи рублей.
В настоящее время в сборном цехе очень мало взрослых рабочих, да и те -
рабочие самой низкой квалификации. Они выполняют самую простую работу:
ножки чистят. Основная работа в цехе ведется исключительно старыми
коммунарскими кадрами третьего и четвертого разрядов. Большей частью это
ребята пятнадцати-шестнадцати лет, есть и четырнадцатилетние.
У двух верстаков расположилась полубригада из трех коммунаров: Зорин,
Водолазский и Ширявский.
Зорин совсем малыш, и ему поручили проверять шипы при помощи
специального сусла. Он очень ловко перебрасывает в своем сусле и проверяет
лучковой пилой до ста шипов в день; детали с проверенными шипами он
передает Водолазскому, который покрывает шипы шоколадной жижицей клея и
деревянным мотолком сбивает рамку будущего стула.
Водолазский - высокий белокурый юноша. Ему шестнадцать лет, но выглядит
он гораздо старше. Водолазский давно отбыл и командирский срок и побывал
заместителем заведующего. Работает он с точностью машины. Он, почти не
глядя, отбрасывает случайный брак, сквозь зубы поругивая машинный цех. В
сборном цехе часто придираются к машинистам и станковым, обвиняя их в
халатности.
- Смотрите, опять шипы зарезали с параллельным уклоном. Вечно у них
там... замечтается кто-нибудь и портит!
Ширявский с улыбкой в умных глазах принимает от Водолазского рамку и
завинчивает ее в пресс, стоящим перед ним на козлах. Пресс сжимает рамку
со всех сторон. Ширявский еще постучит по ней молотком, и через четверть
минуты она уже лежит в штабеле таких же рамок.
У этой полубригады дело идет весело.
Рядом с ней работает Никитин - самый авторитетный человек в коммуне,
носитель и продолжатель старых традиций горьковской колонии. Никитин
сейчас - "контроль коммуны". Его участие во всех проверочных и
следственных комиссиях обязательно. На нем же лежит неприятная обязанность
приводить в исполнение все постановления общего собрания, касающиеся
отдельных коммунаров: ограничение в отпуске, лишение кино, иногда наряд на
дополнительную работу. Никитин поэтому всегда носится с блокнотом.
Сейчас Никтин очень недоволен: что-то заело в машинном цехе, и для
сборщика не хватает настоящей работы. Никитину дали чистить планки для
спинок - это такая "буза", которую может делать простой чернорабочий, а не
шестиразрядник - ветеран коммуны Никитин.
Сегодня вечером попадет от него на производственном совещании и
Полищуку, и главному столярноу мастеру Попову, и коммунарам-машинистам, и
в особенности Соломону Борисовичу.
Первое: почему до сих пор не поставлена вторая циркулярка?
Второе: почему до сих пор не налажена маятниковая пила?
Третье: почему не исправлен штурвал у фрезера?
Четвертое: почему задерживается точка ленточных пил?
Главные удары на производственных совещаниях всегда приходятся по
машинному цеху. Это не потому, что там плохо работают, а потому, что силы
сборщиков у нас превышают возможности машинного цеха. Вот почему и
возникла необходимость ставить дополнительные станки и усиливать
пропускную способность имеющихся.
На дворе устроился Сопин с двумя товарищами. Сопин вообще не выносит
комнатного воздуха, раньше всех он выбирается спать в сад. Он убедил
Попова перенести туда же верстаки.
У Сопина всегда занятно и весело. Даже распиливая косой шип, он
ухитряется о чем-нибудь болтать и над чем-нибудь посмеиваться.
- А чего это у токарей сегодня такие кислые рожи? Ты не знаешь,
Старченко?
Старченко, прилизанный, аккуратный юноша, оглядывается на маленького
Сопина и продолжает постукивать молотком по стамеске.
- А ты знаешь?
- Конечно, знаю! Они насобачились на углах, а сегодня им масленки
понесли точить. Кравченко разогнался штук на шестьдесят в день, а у
него не выходит.
Сопин знает все, что делается в коммуне. Это ему удается благодаря
какой-то удивительной способности проникать всюду, отнюдь не пользуясь
никакими шпионскими#11 способами, а исключительно благодаря
своей замечательной общительности и живости. На всякое событие в коммуне
он должен отозваться.
Сопин прославился в коммуне зимой этого года, когда в пику вялой
редколлегии "Дзержинца", еле-еле выпускающей два номера в месяц, он с
небольшой кампанией добровольцев вдруг бахнул по коммуне ежедневной
"Шарошкой". "Шарошка" сначала вышла на небольшом картонном листе, но с
каждым днем увеличивала и увеличивала размеры и, наконец, стала
протягиваться длинной узкой полосой по всей стене коридора. Она была до
отказа набита статьями, заметками, вырезками из газет, ехидными вопросами
и смешными издевательскими телеграммами.
Коммуна зашевелилась, как разворошенный муравейник. Продернутые в
"Шарошке" коммунары решительно запротестовали против самовольно
организованного общественного мнения и требовали, чтобы "Шарошка" сняла
предзаголовок: "Орган коммунаров-дзержинцев". Старая редколлегия
"Дзержинца" указывала на отдельные промахи газеты и называла ее брехушкой.
Но Сопин с компанией не отступали и с каждым днем увеличивали сою газету.
На общем собрании редколлегия "Дзержинца" обиженно заявила, что она
прекращает издание "Дзержинца", так как у нее нет материала: все
перехватывает Сопин. Бюро комсомола еле помирило две редакции. Полномочия
Сопина были подтверждены общим собранием, и только в одном ему пришлось
уступить: отказаться от названия "Шарошка"#12.
С тех пор "Дзержинец" выходит в формате "Шарошки", и хотя редколлегия
отказалась от ежедневного выхода, но раз в пятидневку газета сменяется.
До половины двенадцатого кипит работа в мастерских, шумят станки,
визжит пила и стонет дерево. Заказ нового Электротехнического института с
каждым часом подвигается вперед.
Коммунар очень ценят этот заказ не только потому, что он приносит
заработок и прибыль, а еще и потому, что мы связались с институтом. К нам
часто приезжают в коммуну организаторы института, и многие коммунары уже
считают себя будущими студентами. Осенью этого года тридцать три коммунара
готовятся к поступлению на рабфак института.



КУДА МЫ ИДЕМ?


В наших цехах имеются производственные комиссии, часто собираются
производственные совещания, есть штаб социалистического соревнования, но
все решения этих институтов не могут иметь обязательной силы, если они не
утверждены советом командиров. Получается как будто неладно: старшие,
более опытные, да еще поддержанные участием взрослых - это настоящая сила,
сосредоточенная в производственных органах, как будто уступает силе
двенадцати коммунаров, народу более молодому и менее опытному в
производстве. Но у нас очень дорожат именно таким соотношением сил.
Совет командиров представляет всю коммуну, а не один какой-нибудь цех,
и ему часто приходится выступать против цеховщины и даже це-
хового рвачества. И то обстоятельство, что командиры почти всегда
"середняки" по возрасту, очень нравится большинству коммуны, потому что в
коммуне восемьдесят процентов именно "середняков". Кроме того, на
заседаниях совета командиров могут высказываться все коммунары, хотя в
голосовании учавствует только по одному человеку от отряда. Обычно бывает,
что если в совете командиров разбирается производственный вопрос, командир
присылает в совет наиболее матерого специалиста по цеху, который и ведет
свою линию в заседании от имени отряда, а командир в это время тихонько
сидит в углу. Вообще говоря, в коммуне выработалась очень сложная и хитрая
механика внутренних отношений. Механика и стиль наших отношений
инстинктивно усваиваются каждым коммунаром. Благодаря этому нам удается
избегать какого бы то ни было раскола коллектива, вражды, недовольства,
зависти и сплетен. И вся мудрость этих отношений, в глазах коммунаров,
концентрируется в переменности состава совета командиров, в котором уже
побывала половина коммунаров и обязательно побывают остальные.
Производственные совещания и комиссии находятся под общим руководством
комсомола. Производство, в котором работает сто пятьдесят ребят, средний
возраст которых не превышает пятнадцати лет, представляет очень сложный
организм. Мы не можем ограничиться одним каким-нибудь производством, так
как в таком случае наверняка не сумеем удовлетворить разнообразных вкусов
и наклонностей попадающих к нам ребят. Если мальчику, живущему в семье,
нужно идти на фабзавуч, он может выбрать тот, который ему больше по душе
или к которому у него есть определенные способности. Наш воспитанник
принужден выбирать себе уже в коммуне работу и специальность, может быть,
на всю жизнь. Наша обязанность - предоставить ему возможно больший выбор.
В то же время мы принуждены держать у себя различные возрастные группы
ребят - в основном от тринадцати до семнадцати лет.
В деле организации наших мастерских мы все время были несколько
стеснены. С самого начала коммуна имени Дзержинского не числилась на
бюджете какого-нибудь учреждения. Она была выстроена и оборудована
обществом чекистов, но содержать сто пятьдесят детей, то есть ежемесячно
вносить в коммуну шесть-семь тысяч рублей, чекистам было чрезвычайно
тяжело, да и коммунар бы этого не захотели. Передать же коммуну на бюджет
государственный или местный - значило бы для чекистов отказаться от
руководящей роли в коммуне и, будем говорить прямо, подвергнуть коммуну
всем испытаниям, выпадающим на долю детских домов.
Все это привело к тому, что и в Правлении и в коммуне возникло
стремление к самоокупаемости. Нужно признаться, что в первый момент мы не
вполне ясно представляли себе, в какие формы это может вылиться, и у нас
было много сомнений в педагогической ценности самого института
самоокупаемости.

May 18 95 Alexander Mironov to ZT:

AM> Резюме: Ты - трепло. Трепло не потому, что несешь
AM> явный бред с оттенком концлагеря, блаженненьких
AM> под красными флагами много собирается, ты даже не
AM> дал себе труд посчитать экономические выкладки по
AM> своему свечному заводику.

Макаренко А.С. т.2, "Марш 30-го года".
Гл. "Куда мы идем?", с.38 низ - 39.

И все же наше производство, у которого не было ни оборотного капитала,
ни квалифицированной рабочей силы, было организовано.

Первый год принес нам радости немного. Мы оборудовали несколько клубов,
выпустили немало мебели, но не только не пришли к самоокупаемости, а еще
получили убытки. Все это произошло исключительно
благодаря нашей половинчатости. Мы боялись сразу оттолкнуться от
соцвосовских берегов и не решались поставить воспитанника в те
же условия, в которых находится рабочий, боялись вызвать и
использовать ЛИЧHУЮ ЗАИHТЕРЕСОВАHHОСТЬ коммунара, боялись строго
стандартизированной механической работы, вообще прилипли к
"сознанию" и к "сознательности" и боялись от них оторваться.

Hо неудачи заставили нас отказаться от "педагогических" предрассудков и
сжечь корабли.

В начале тридцатого года мы вложили в производство небольшой капитал и
поставили несколько станков для стандартной работы.

Производство медной арматуры, в особенности кроватных углов, было
механизировано до конца, было введено полное разделение труда, и
коммунарам стала выплачиваться сдельная плата по тем же расценкам, как и
взрослым рабочим. То же самое было сделано и в столярной мастерской. В
первый же месяц мы увидели результаты, которых и сами не ожидали: в апреле
мастерские дали тысячу рублей прибыли. В последующие месяцы прибыль эта
стала расти в замечательной прогрессии: в мае - пять тысяч рублей, в июне
- одиннадцать тысяч, в июле - девятнадцать тысяч, в августе - двадцать две
тысячи.

Если принять в расчет, что содержание коммунаров стоит в месяц только
шесть тысяч, то очевидной сделается головокружительность наших успехов.
При этом нужно учесть еще одно чрезвычайно важное обстоятельство. Каждый
коммунар вносит из своего месячного заработка на пополнение расходов по
содержанию коммуны восемьдесят процентов (но не более тридцати пяти
рублей). Всего внесено коммунарами в мае полторы тысячи, в июне - две
тысячи четыреста и в июле - четыре тысячи. Таким образом, из прибылей
производства приходилось брать лишь самую небольшую сумму, и мы имели даже
возможность вкладывать большие суммы в расширение нашего производства, в
постройку новых мастерских, мы смогли на эти деньги покупать новые машины.

Одним броском мы достигли полной самоокупаемости. И когда в карманах у
коммунаров зазвенели деньги, появились новые потребности. Hашему
педагогическому совету стоило много напряжения все эти потребности заранее
учесть, заранее принять меры к тому, чтобы отдельные новые явления в
коллективе не стали бы в противоречие с интересами всего коллектива и с
интересами нашего воспитания.

Все обошлось благополучно.

Больше того. Как раз ЛИЧHАЯ МАТЕРИАЛЬHАЯ ЗАИHТЕРЕСОВАHHОСТЬ сделала
совершенно очевидной необходимость общих усилий для улучшения
производства. Старая дисциплина и прекрасные отношения в коллективе
пришлись как раз кстати и для нового дела, для организации работы в таком
направлении, чтобы коммунар мог действительно работать, зарабатывать и был
в этом заинтересован.

Уже на третьем месяце этот заработок как сумма полученных коммунаром
рублей перестал быть новостью для них, и выросли новые формы коллективных
устремлений: соцсоревнование и ударничество.
Вся система нашей коммуны и производства - производственные комиссии в
каждом цехе, общекоммунарский штаб соцсоревнования, совет командиров, сами
командиры - все это сумело органически слиться
в работе. Все фетиши соцвоса, после того как мы их отбросили, никакими
призраками не тревожили нас. Мы о них забыли на другой же день.
Мы сделались настоящим заводом. Но мы и больше завода, ибо мы теперь
действительно коммуна: из заработка коммунаров мы организуем потребление и
быт в тех совершенных формах, которые мы уже выработали раньше.
Таким образом, наш решительный разрыв с псевдоучеными и
потребительскими уклонами детских домов действительно оздоровил и нашу
производственную работу, и наше воспитание.
Мы довольны всем этим. Но методисты из соцвоса именно теперь считают
нас "мытарями", променявшими высокие идеи "новейшей педагогики" на
презренные чертежные столы для советских вузов и кроватные углы.
С другой стороны, слышны разговоры о том, что наши мастерские не дадут
квалифицированных рабочих. Но это - буза#13, как говорят наши коммунары.
Разумеется, наши выученики не сумеют сделать вручную дубового,
великолепного, резного буфета, хитроумных часов с кукушкой или с
танцующими фигурками. Но это ведб никому и не нужно сейчас. Нам сейчас
нужны станковые, сборщики, литейщики, формовщики, никелировщики. Как раз
их и готовит коммуна. При этом наши ребята получают образование и
коллективное воспитание. Это есть то, что называется новыми кадрами.
Дальше. За три года пребывания в коммуне коммунар становится
квалифицированным рабочим в нескольких областях труда. Вот сейчас Ленька
Алексюк работает на шишках. Что и говорить, квалификация небольшая. В
следующем году он перейдет на машинную формовку, а потом и на ручную. На
третьем году он прекрасно изучит никелировочное дело - и пойдет в жизнь
нужным советским трудовым человеком.
"Педагоги" нас критикуют. Но к нам приезжают рабочие с канатного завода
и просят:
- Дайте нам ваших токарей. Нам вот такие токаря нужны до зарезу!
Этой оценки нам достаточно для хорошего самочувствия.



ХОЗЯЕВА


Нигде не собрано так много настоящих коммунаров, прошедших через нашу
школу, бодрых, веселых, трудолюбивых и удачливых, как в слесарно-токарном
цехе. Подавляющее большинство здесь - комсомольцы. Здесь у каждого станка
живет молодая, уверенная в себе рабочая мысль.
И в столярной мастерской, и в других мастерских и цехах есть и
дисциплина, и подьем, и умение работать, и бодрость. Но только наши
металлисты сумели в своих цехах сделаться самостоятельными хозяевами
производства, задающими тон даже квалифицированным рабочим.
В токарно-слесарном цехе работают мастер Левченко, его помощник и
несколько квалифицированных рабочих - токарей и слесарей. Все это неплохие
рабочие и хорошие люди. Коммунары в этот цех пришли
недавно, так как всего полгода тому назад поставили у нас токарные станки.
Но во всем, на каждом шагу, в каждом кубическом сантиметре воздуха
чувствуется здесь, что крепкий, непоколебимо уверенный в себе коллектив
мальчиков стал во главе цеха - без всяких постановлений, без протоколов и
почти без речей, исключительно благодаря своей сознательности и спайке.
В смену работают здесь четырнадцать коммунаров. У токарных станков
стоят мальчики и обтачивают медные углы для кроватей или медные
масленки для каких-то станков. Перед каждым на станине лежит несколько
станов еще не обточенных углов и несколько станов еще уже готовых.
Работа спорится не у всех одинаково. У Волчка и у Фомичева, у Воленко,
у Кравченко, у Грунского горки готовых медных частей больше, чем у других,
менее квалифицированных. Невелика горка у маленького панова, который у
своего станка стоит на подставке.
На станинах взрослых рабочих - частей гораздо больше, и станки здесь
вращаются быстрее. Взрослых рабочих человек семь.
Вот один из них отошел от своего станка, и, не отрываясь от работы, все
коммунары повернули головы к нему. Может быть, там ничего особенного и не
случилось, может быть, и коммунары ничего особенного не подумали, но их
совершенно инстинктивное внимание ко всему, что происходит в мастерской,
заставляет всю мастерскую чутко реагировать на малейшее нарушение
привычного ритма общей работы.
Где-то заест пас, где-то начнет болтаться конец трансимиссии, у
кого-нибудь не хватит резцов, и тот поспешит за ними в кузницу, где-нибудь
завяжется спор между механиком и рабочим - никто не остановит работы,
никто из коммунаров не скажет ни слова, но это вовсе не значит, что случай
"проехал". Ничего не проехало. Если всего этого не заметил командир и
сегодня на общем собрании коммунаров будет благополучно в рапорте, то
завтра на производственном совещании, или просто в кабинете завкоммуной,
или даже в коридоре кто-нибудь обязательно постарается выяснить, в чем
дело. И если один начнет говорить об этом, его немедленно поддержат
тринадцать, а то еще придет помощь и из другой смены.
Недавно на производственном совещании один из рабочих обвинял механика
в каких-то неправильных распоряжениях и между прочим сказал:
- Я, конечно, ему не подчинился. Я работаю токарем двадцать восемь лет,
а он мне говорит: "Останови станки, я запрещаю вам работать". Как он мне
может запретить, если мне разрешил работать сам заведующий производством!
И он все-таки чуть не стал на меня кричать, чтобы я вышел из мастерской!
Все сочувственно кивали головами, все соглашались с оратором.
Но встал коммунар и сказал:
- А мы вот этого не понимаем. Вам приказал механик остановить станки, а
вы ему не подчинились, да еще и хвалитесь здесь, говорите, что вы двадцать
восемь лет работали. Шде вы работали двадцать восемь лет? А мы считаем,
что такого рабочего, как вы, нужно немедленно уволить.
Соломон Борисович, заведующий производством, человек старый, но юркий,
замахал на коммунара руками и испуганно замахал глазами. Как это можно
уволить такого квалифицированного рабочего? Соломон Борисович даже
рассердился#14.
- Как это вы говорите - уволить? Это старый рабочий, а вы еще молодой
человек.
Коммунары загудели кругом. Дело происходило в саду, на площадке
оркестра.
- Так что же, что молодые?
Кто-то поднялся:
- Молодые мы или нет, а если с Островским еще такое повторится, так его
нужно уволить, пусть он хоть тридцать восемь лет работал.
Слово берет Редько и медлительно, немного заикаясь, начинает говорить:
- В цехе три начальника, а четвертый - сам Соломон Борисович.
Распоряжения отдаются часто через голову механика, квалифицированные
рабочие "гонят", портят материал и покрывают брак, трансмиссии установлены
наскоро, в цехе много суетни и мало толку...
Собрание не принимает никакого постановления и расходится.
Обиженный Островский уходит в одну сторону, обиженный механик - в
другую, обиженный Соломон Борисович - в третью.
Коммунары не обижаются: они знают свою силу и уверены, что будет так,
как они захотят.
Через день совет командиров назначает своего браковщика, тот начинает
отшвыривать неправильно обточенные, грубо обработанные детали, и уже
никому не приходит в голову протестовать против его браковки.
В том же совете командиров недвусмысленно требуют от Соломона
Борисовича, чтобы в ближайшие дни был поставлен на фундамент шлифовальный
станок. Соломон Борисович обещает поставить его в течение трех дней. Вася,
секретарь совета, записывает в протокол это обещание и говорит с улыбкой:
- Записано: через три дня.
А после совета в частной беседе грозят Соломону Борисовичу:
- Смотрите, Соломон Борисович, ваша квартира недалеко - устроим
демонстрацию против ваших окон, оркестр у нас свой. Когда-нибудь сядете
пить чай, а тут - что такое? Смотрите в окно, а кругом красные флаги и
плакаты: "Долой расхлябанность! Да здравствует дисциплина!"
Соломон Борисович отшучивается:
- Ну, вы окна бить не будете? Окна ж ваши, коммунарские.
Васька закатывается за своим столом.
- Окна, конечно, нельзя, так мы стаканы побьем. Милиции близко нету, не
забывайте.
Смеется Соломон Борисович.
- Честное слово, хорошие вы ребята, только напрасно волнуетесь, все
будет хорошо.
- Посмотрим! - говорят коммунары.
И они смотрят. И под их взглядами ежится всякий шкурник, рвач,
растяпа. Соломону Борисовичу этот вьедливый хозяйский взгляд помогает
вскрыть все недостатки производства.
Все уверенны, что первый и второй отряды наведут дисциплину в токарном
цехе.
Недавно на общем собрании рыжий Боярчук, сдавая рапорт на командира
первого отряда, сообщил:
- В цехе полчаса не было резцов.
Соломон Борисович при обсуждении рапорта заявил категорически:
- Это неправда. Резцы были. Просто поленились пойти к кладовщику
получить.
Коммунары хорошо знают, что где угодно может быть неправда, только не в
рапорте. Рапорт пишется пером, и ни один командир не напишет в рапорте
неправды.
Коммунары засмеялись.
- А если правда, тогда что?
- Что хотите, - сказал Соломон Борисович.
Встал командир первого, Фомичев:
- Мне за неправильный рапорт было бы не меньше трех нарядов.
- Пускай мне будет три наряда, - выпалил сердито Соломон Борисович.
- Хорошо, - сказал Фомичев.
Тут же выбрали комисию. На другой день она доложила:
- Резцое действительно не было.
На собрании поднялся смех:
- А где же Соломон Борисович?
Оглянулись, а Соломона Борисовича и след простыл.
На другой день пришел ко мне Соломон Борисович и сказал:
- Ну что ж, я им сделаю душ в саду. Это стоит трех нарядов.
Васька, секретарь совета командиров, подумал и сказал:
- Пожалуй, что и стоит.



КОПЕЙКИ И МАЛЬЧИКИ


В никелиревочном цехе работают два отряда: одиннадцатый - до обеда и
двенадцатый - после обеда. В каждом по десять человек. Командирами здесь
старые коммунары - Крымский и Жмудский, но большинство членов этих отрядов
- новички. Однако эти новички уже справляются со своим положением хозяев
на производстве. Недавно они даже одержали крупную победу над Соломоном
Борисовичем.
Никелировочная мастерская разделяется на два отделения: в одном стоят
шлифовальные, полировочные станки и так называемые щетки. На всех этих
приспособлениях медные части, вышедшие из токарного цеха, приготоавляются
к никелировке: шлифуются и полируются. В другом отделении они опускаются в
никелировочные ванны, но и перед ваннами проходят очень сложную процедуру
промывок и очисток и бензином, и известью, и еще каким-то составом. Одним
словом, в никелировочном цехе очень много отдельных процессов, и общий
успех работы зависит от слаженности и согласованности.
Почему-то Соломон Борисович держал здесь двух мастеров: один заведовал
шлифовальным отделением, второй - собственно никелировочным. Мастера эти
отчаянно конкурировали друг с другом, подставляли один другому ножку,
сплетничали и втягивали в эту глупую борьбу и рабочих, которых там
человека четыре, и ребят.
Вообще никелировочный цех у нас один из самых неудачных: всегда в этом
цехе что-нибудь ломается, останавливается. И Соломон Борисович, и мастер,
и члены производственного совещания, и остальные коммунары на каждое
заседание совета командиров приходят с взаимными претензиями. Начинается
разговор в очень корректных выражениях, но кончается бурно. Раскраснеются
физиономии, размахаются руки, голоса повысятся на пол-октавы. Голос
секретаря совета командиров, называемого чаще ССК#15, переходит в фальцет,
но тщетны все попытки сколько-нибудь охладить Соломона Борисовича. Соломон
Борисович горячится ужасно.
- Что вы мне рассказываете? Кому вы рассказываете? Я работаю на
производстве девятнадцать лет, а мне такой, понимаете, малыш говорит, что
здесь число оборотов неправильное. Так разве я могу так работать? Я
требую, чтобы со стороны коммунаров было ко мне другое отношение.
Тут Соломон Борисович сам доходит до такого числа оборотов, что уже не
замечает, как начинает рассказывать своему соседу, политруководителю
коммуны товарищу Варварову, о каких-то еще более возмутительных
проявлениях неуважения к его производственному опыту. Варваров, молодой и
кучерявый, что-то у него спрашивает. Соломон Борисович ерзает на стуле и
роется в глубочайших карманах своего пиджака-халата, очевидно, разыскивая
документальное доказательство.
ССК пищит:
- Соломон Борисович, а Соломон Борисович! Соломон Борисович, говорите
всему совету. Чего вы шепчетесь?..
Соломон Борисович оглядывается на сердитого Ваську и расцветает в
улыбке:
- Ну вот, видите?
Но, несмотря на все эти столкновения, Соломон Борисович любит ребят и
часто приходит в неожиданный восторг от напоритости коллектива.
Этот восторг он выражает на каждом шагу, но и на каждом шагу он с этим
коллективом ссорится и устраивает конфликты. Коммунары платят ему таким же
сложным букетом. С одной стороны, они видят его энергию и знания, но в то
же время они не склонны подчиняться его авторитету и прекрасно разбираются
в отрицательных свойствах его как организатора: бывает, что Соломон
Борисович погонится за дешевкой, любит сделать что-нибудь, как-нибудь,
только бы держалось, из-за копейки часто не только поспорит, а и
разволнуется.
Коммунары умеют собрать самые подробные сведения о какой-нибудь детали
у мастеров и неожиданно ошеломляют своей эрудицией Соломона Борисовича.
- Вот в Киеве на производствах везде платят по полкопейки за такую-то
деталь; а я вам даю три четверти.
- Э, и хитрый же вы, Соломон Борисович! Так в Киеве платят же только за
формовку, а есть еще и чернорабочие...
Соломон Борисович наливается кровью, размахивает руками и сердится:
- Откуда вы все это знаете? Я девятнадцать лет работаю на
производстве, а он будет мне толковать о чернорабочем!
Когда был поднят вопрос о ненужности двух мастеров в никелировочном,
Соломон Борисович сначала попробовал обидеться, потом стал взывать к
милосердию и, наконец, сообразил, что предложение производственной
комиссии оставить одного мастера на два отеделения - предложение дельное.
Принужден он был согласиться и с другим предложением производкомиссии:
платить коммунарам за работу на ванне не одну с четвертью копейки от
стана, а две копейки. Но на совете командиров Соломон Борисович вдруг стал
на дыбы:
- Постойте, как же так? - Соломон Борисович даже вспотел. - Вы
говорите, прибавить три четверти копейки с первого июня, а сейчас
пятнадцатое. Я же не могу уволить второго мастера с первого июня, а могу
только с пятнадцатого, значит и ваша прибавка, - он повернулся к членам
производственной комиссии, - может быть только с пятнадцатого.
Председатель производственной комиссии - командир двенадцатого
Жмудский, поддерживаемый внушительным урчанием половины всего своего
отряда, расположившегося прямо на полу, вероятно, в знак того, что они не
имеют права голоса на совете командиров, вытянул удивленную черномазую
физиономию.
- Так причем же здесь мастер?
Маленький востроносый ССК Васька даже лег на стол, устремившись всем
телом к расстроенному Соломону Борисовичу.
- Так поймите же, Соломон Борисович! Мастер-то относится к
рационализации, а то совсем другое дело - расценки.
- Что вы мне, молодой человек, рассказываете? Кому вы это говорите?..
Полный, круглый, красный и клокочущий, завернутый в широчайший и
длиннейший, покроя эпохи последних Романовых пиджак, карманы которого
всегда звенят ключами, метрами, отвертками, шайбами и т.п., Соломон
Борисович вскакивает со стула и вдруг набрасывается на меня, хотя я
решительно ни в чем не виноват. Я мирно подсчитываю в это время, сколько
метров сатина нужно купить на парадные трусики для коммунаров, принимая во
внимание, что девчонкам трусиков не нужно, что в кладовой имеется сто
одиннадцать метров и что...
- Вы, Антон Семенович, распустили ваших ребят. Они теперь уже думают,
что это не я инженер, а они инженеры. Они будут читать мне лекции о
рационализации... Я пойду в Правление, я решительно протестую!
Соломон Борисович брызжет слюной и отчаянно машет руками.
- Да ведь они же правы, Соломон Борисович.
- Как правы? Как правы? Как правы? Я должен где-то брать деньги на
никелировку? И мастеру платить, и три четверти копейки...
- Да при чем же здесь мастер? - спрашивает Жмурский.
Как причем? Как причем? Вы слышите, что они спрашивают? Причем мастер?
А мастеру платить нужно за две недели? По-вашему, так можно выполнять
промфинплан?
- А какое нам дело, что вы держали мастера, который не нужен? Вы и еще
бы держали, если бы мы не придумали, а теперь вы хотите, чтоб за наш
счет...
Соломон Борисович начинает чувствовать, что Жмудский не так уж далек от
устины, и перестает вертеть руками, растеряно всматривается в лицо
Жмудского:
- Как вы говорите?
Жмудский смущен неожиданным замешательством противника. Он даже
подымается со своего стула и заикается:
- Мастер же, это был убыток. Мы вам посоветовали...
- Нам премию нужно выдать! - перебивает Жмудского кто-то из командиров
сзади Соломона Борисовича.
Соломон Борисович резким движением поворачивается на сто восемьдесят
градусов и... улыбается. На него смотрят плутоватые глаза Скребнева,
которому он очень симпатизирует. Соломон Борисович находит выход:
- Мастер, говорите, убыток? У Соломона Борисовича никогда не бывает
убытка.
- Как это не бывает? А ведь был лишний мастер, - раздается со всех
сторон.
- Эх, нет, товарищи!
Соломон Борисович вытаскивает из кармана платок, который кажется
бесконечным, потому что до конца никогда не вытягивается, затем снова
усаживается на своем стуле и забывает, что имел намерения вытереть
трудовой пот на инженерском челе. Платок исчезает в кармане, и Соломон
Борисович уже сияет и по-отечески, по-стариковски ласково и любовно
говорит притихшим коммунарам:
- Двух мастеров нужно было иметь, пока вы учились работать. Вот теперь
вы выучились, и двух мастеров не нужно, нужен только один. Если бы вы и не
предложили, я его и сам бы снял. Пока вы учились, конечно, нужно было
переплачивать на мастерах, и расценки были ниже. Вы работали не
самостоятельно, а с мастером.
- Э-э-э, Соломон Борисович!.. Нет... Это что ж...
- Ишь, хитрый какой!
- Смотрите! Учились... А когда мы научились? Сегодня? Сегодня? Да?
На Соломона Борисовича один за другим сыплются вопросы, но чувствуется
все же, что он нанес гениальный удар.
Когда шум немного стихает, серебрянный дискант Скребнева вдруг звенит,
как колокольчик председателя?
- Это вы сейчас придумали? Правда ж?
Весь совет заливается хохотом. Соломон Борисович снова наливается
кровью и с достоинством подмыается с места:
- Нет, товарищи, я так не могу работать...
Снова Соломон Борисович начинает кричать:
- Конечно! Довольно! Кто я здесь такой? Инженер? Или я буду у этих
мальчишек учиться управлять производством?..
Коммунары в общем не обижаются даже за "мальчишек". Они улыбаются в
уверенном ожидании моего ответа. И я улыбаюсь.
- Да ведь как же не согласиться? Нельзя предьявлять коммунарам такую
логику, нельзя связывать эти два пункта.
Соломон Борисович опять выступает с достоинством, складывает бумаги в
портфель и говорит:
- Хорошо. Значит, дело это переносится в Правление.
- В Правление? - ССК таращит глаза.
- Да, в Правление, - обиженно угрожает Соломон Борисович.
- Посмотрим, что Правление скажет, это интересно. Вот смотри ты, в
Правление! - удивляется ССК.
Соломон Борисович вылетает из кабинета, и еще виден в дверях его
пиджак, а Васька уже вещает:
- Следующий вопрос - заявление Звягина о приеме в коммуну.



ИЗ КНИЛИ О КУЛЬТУРНОЙ РЕВОЛЮЦИИ


Пока шумят мастерские, в главном доме коммуны тихо. Только во время
перемен из класса высыпают ребята и спешат кто в спальню, кто в кабинет,
кто в кружок. Многие просто прогуливаются у парадного входа по выложенному
песчаником тротуару.
Школьная смена своим костюмом резко отличается от рабочей. В то время,
когда слесари, токари и в особенности кузнецы и формовщики с измазанными
физиономиями щеголяют блестящими от масла пыльными спецовками, старыми
картузами и взлохмаченными волосами, на ребятах из школьной смены хорошо
пригнанные юнгштурмовки, портупеи, новенькие гамаши и начищенные ботинки,
головы приведены в идеальный порядок, и даже такая всесоюзная растрепа,
как Тетерятченко, по крайней мере до третьего урока ходит причесанным.
Кончив работу, первая рабочяя смена должна переодеться и вымыться к
обеду. Вторая надевает рабочие костюмы только после обеда. Вечером, после
пяти часов, все должны быть в чистых костюмах.
Добиться этого удалось далеко не сразу. Многие коммунары считали, что
внешность истинного пролетария должна быть возможно более
непривлекательной. Совет командиров и санитарные комиссии долгое время
безрезультатно боролись с этим взглядом.
- Двадцать раз в день переодеваться! - говорили коммунары. - Конечно,
тогда ничего не сделаешь. Только и знаешь, что развязываешь до завязываешь
ботинки!
Пришлось вводить строгие правила.
Удалось, наконец, добиться, чтобы, отправляясь в школу, ребята
переодевались. Но уже к вечеру каждый ходил, как хотел.
Однако довольно скоро наступали перемены. Когда для клубов и столовых
наша мастерская изготовила новую прекрасную мебель, заменившую тоненькие
киевские диванчики, стало для всех очевидным, что эту
мебель мы сможем привести в негодный вид в самый короткий срок. Наша
санкомиссия очень легко провела на одном из общих собраний, запрещение
входить в клубы и в столовую в рабочей одежде. Энергичные ДЧСК стали
настойчиво приводить в исполнение постановление общего собрания.
- Фомичев, выйди из столовой!
- Чего я буду выходить?
- Ты в спецовке.
- Не выйду.
ДЧСК берется за блокнот. Фомичев знает, что кончится рапортом и выходом
на середину на общем собрании, но я ему хочется показать, что он не боится
этого.
- Пиши в рапорт, - говорит он. - Я все равно не выйду.
Тут приходит на помощь более решительный дежурный по коммуне:
- Не раздавать первому отряду, пока Фомичев не переоденется.
Этот ход сразу вызывает более выгодную для санкома перестановку сил.
Первый отряд отходит на тыловые позиции.
- Почему из-за одного Фомичева мы должны сидеть за пустым столом?
- Я не буду спорить с каждым коммунаром, - настаивает ДК. - Что вы,
маленькие?
С ДК ничего не поделаешь, без его ордера обеда из кухни отряду не
отпустят. И члены первого отряда нападают уже на Фомичева:
- Вечно из-за тебя возня!
Фомичев отправляется переодеваться.
К общему удивлению, число таких конфликтов среди коммунаров было очень
незначительным. Зато пришлось немало повозиться с рабочими.
В дверях нашего "громкого" клуба - дежурный отряд. Один из дежурящих
вежливо заявляет:
- Товарищ, нужно переодеться.
Рабочий принимает все защитные позы и окраски и даже рад случаю
повеличаться:
- Как это переодеться? Что ж тут - для господ у вас или для рабочих?
ответ на удивление выразительный:
- Идите переоденьтесь и тогда приходите на киносеанс, - говорит
дежурный.
- А если мне не во что переодеться?
Распорядитель прекращает спор и вызывает командира.
Командир - человек бывалый, много видевший, у него неплохая память. Он
заявляет бузотеру:
- У вас на чистый костюм денег нет? А на водку у вас есть?
- На какую водку?
Не знаете, на какую? На ту, которую вчера выпили с Петром Ухиным.
Возле посетителя уже два-три добровольца из ближайших резервов, самым
милым образом кто-то прикасается к его локтям, а перед его носом
появляется винтовка молчаливо-официального дневального.
Впрочем, за последнее время таких столкновений почти не бывает. Мы
забыли об этих спорах, никому не приходит теперь в голову вступать в пре-
рекания с коммунаром, украшенным какой-нибудь повязкой. Для всех стало
законом, что нельзя в зале сидеть в шапке, и если кто-нибудь забудет ее
снять, со всех сторон раздаются возгласы:
- Кто это там в шапке?
Разговоры у дневального обычно возникают лишь с посторонней публикой.
Недавно какой-то посетитель вошел в помещение с папиросой. В доме
курить запрещено. Вошедшему предложили бросить папиросу. Он швырнул ее
куда-то в угол вестибюля под вешалку. Дневальный потребовал:
- Поднимите.
Посетитель оскорблен ужасно. Он не хочет поднять окурок.
- Нет, поднимите!
В голосе дневального появляются нотки тревоги: а вдруг так-таки
повернется и уйдет, не подняв окурка?
Чрезвычайно интересно, что такие тревожные нотки удивительно быстро
улавливаются всей коммуной. Этот ребячий коллектив перевязан какими-то
тончайшими нервами. Малейшее нарушение мельчайших интересов коллектива
ощущается как требовательно-призывный пожарный сигнал.
Не успели оглянуться и посетитель и дневальный, как несколько человек
окружили место скандала.
Малыши, если они одни, не оглядываются по сторонам - они уверены, что
через несколько секунд прибудут солидные подкрепления. Поэтому атака
пацанов стремительна:
- Как это не поднимите?
Нарушитель закона что-то возражает. В это время где-то в конце коридора
уже гремит тяжелая артиллерия - Волченко, или Фомичев, или Долинный, или
Водолазский:
- Что там такое?
Посетитель спешит поднять окурок и растерянно ищет, куда бы его
бросить.
- Правильно! А то никакого спасения от разных господ не будет.
- Какие же тут господа?
- А вот такие! Вам говорят поднимите, значит, поднимите. Без лакеев
нужно обходиться.
В отношении к пьяным коммунары непоколебимы. Для них не существует
разницы между человеком пьяным и даже чуть подвыпившим, только пахнущим
водкой. Насчет спирта нюх коммунарского контроля настолько обострен, что
малейший запах скрыть от них невозможно. Если возникло такое подозрение,
посетителя выставляют из коммуны, хотя бы даже он и вел себя очень разумно
и умеренно. Тут уж ничего нельзя сделать.
Коммунары - очень строгий народ. Я сам, заведующий коммуной, иногда с
удивлением ловлю себя на мысли: "Хорошо ли я вытер ноги? Не получу ли я
сейчас замечания от дневального, вот этого самого Петьки, которого я
пробираю почти каждую пятидневку за то, что у него не починены штаны?"
В коммуне живет до полсотни служащих и рабочих, и никогда у нас не
бывает пьянства, ссор, драк. Когда недавно из Киева к нам прибыла целая
группа рабочих, бывших кустарей, на третий же день к ним пришел отряд
легкой кавалерии нашего комсомола и вежливо попросил:
- Отдайте нам карты. Вы играете на деньги.
Вы не застрахованы от того, что в вашу дверь вежливо постучит Роза
Красная или Скребнев и спросит:
- Разрешите санкому коммунаров посмотреть, насколько у вас чисто в
квартире.
Можно, конечно, и не разрешить, можно сказать - какое, дескать, вам
дело, что у меня в комнате грязь!
- Если еще будет такая грязь, мы вас вызовем на общее собрание.
И если вам придет в голову, что вы сможете, не явившись на общее
собрание, после этого на другой день продолжать жить в коммуне, вы скоро
убедитесь, что это была непростительная ошибка.
Наши служащие невольно подчиняются этому крепкому, убежденному,
уверенному в себе ребячьему коллективу. Для них не безразлично отношение
к ним коммуны, а многим просто нравятся эти вежливые и настойчивые дети.
Благодаря этому все в общем проходит благополучно. Не только никто не
будет протестовать против вторжения санкома в квартиру, но все заранее
позаботятся, чтобы всюду было чисто, чтобы не пришлось краснеть перед
контролерами.
Моя мать - старая работница, проведшая всю жизнь в труде и в заботах, -
радостно встречает молодых носителей новой культуры и, предупредительно
показывая им свои чуланчики и уголки, наполненные старушечьим барахлишком,
даже приглашает их:
- Нет, отчего же, посмотрите, посмотрите... Может, чего мои старые
глаза не увидели, так ваши молодые найдут.