18. ПОЧТИ ТУРИСТЫ
До Дербента коммунары - мученики в поезде. В нашем вагоне хоть то хорошо,
что нет посторонней публики, - коммунары установили очередь и спали каждый
по четыре часа в течение ночи. В других вагонах мы встретили враждебное
отношение пассажиров, и оно было заслужено нами: мы натащили в вагон ящики
и корзины, пройти по вагону нельзя. Первый взвод особенно настрадался в
эту ночь, всем пришлось стоять в тамбурах, кое-как поддерживая
разваливающиеся кучи вещей и отбивающихся от пассажиров и проводников,
требующих выполнения разных правил.
В Дербенте многие пассажиры "слезли", и наши расположились вольнее, а
главное - кое-как пораспихали свое имущество. В Дербенте поезд стоит час,
и коммунары побежали купаться в Каспийское море. Возвратившись оттуда,
забегали в буфет и покупали вишню и редьку. В Дербенте много редьки. Из-за
этого российского фрукта и пострадал Швед - вы-
тащили у него кошелек с деньгами. Швед пришел в вагон подавленный и
оскорбленный, но Камардинов только улыбнулся:
- Не жалко денег, а жалко, что я тебя никак не воспитаю.
Швед и Камардинов почти одно существо. Трудно представить себе более
тесную дружбу, чем у Шведа и Камардинова. Они жить один без другого не
могут, всегда вместе, о чем-то шепчутся, чему-то смеются. Если и видишь
иногда в одиночку Шведа, то он всегда в таком случае спрашивает:
- Не видели Ваську?
Они оба страдают от того, что Швед на втором курсе, а Васька на первом,
Швед в машинном цехе, а Васька в сборном. Тем более они стараются
наверстать эту временную разлуку в других местах коммунарской жизни.
У Шведа и у Васьки общий капитал, который они, подобно почти всем
коммунарам, хранят у меня. Деньги записаны на одного Камардинова, но я
имею разрешение выдавать любому из них по первому требованию. То берет
Васька, то берет Швед. Я рассмотрел ближе их денежные отношения и
поразился степени доверчивости этих людей. Каждый из них берет деньги,
сколько ему нужно, и тратит их, куда хочет, не спрашивая и не советуясь с
товарищем. Я им говорил:
- Смотрите, поссоритесь из-за этих денег.
Но они улыбаются:
- Никогда в жизни.
- Вася, - спрашиваю, - а что бы ты сказал, если бы Швед взял все ваши
восемьдесят рублей и истратил на себя?
- Ничего не сказал бы. Значит, ему нужно...
- Ты все-таки обижался бы на него, почему не спросил...
- Да что ж он будет меня спрашивать? Я не папаша ему.
Весть о том, что обокрали Шведа в Дербенте, распостранилась по всему
поезду, и на Шведа приходили смотреть. Коммунары с осуждением относились к
тому, кто дал себя обокрасть. Швед поэтому в большом смущении, хотя
пропало у него всего пять рублей.
Скучна, невыносима скучна дорога на Баку.
К вечеру на другой день увидели мы вышки бакинских промыслов и между
ними огромный столб черного дыма- ясно, нефтяной пожар.
Началась самая тяжелая для нас неделя: два дня в Баку, три дня в
Тифлисе, одине день в Батуме, две ночи в поезде.
Несмотря на совершенно различные индивидуальности этих городов,
несмотря на многообразие коммунарских впечатлений, они слились для нас в
один огромный город, разделенный на шесть дневных отрезков неудобными
короткими ночами. Все эти дни были до отказа полны умственным и физическим
напряжением, невиданными новыми образами и тяжелыми маршами по асфальту и
мостовым. Биби-Эйбат, перегонные заводы, Каспийское море, рабочие клубы,
столовые, грязные полы пристанищ ОПТЭ, Занэс, Мцхет, молочные и птичьи
совхозы, новые и старые улицы, снова столовые и снова ОПТЭ, музеи и
рабочие клубы - все это сложилось в чрезвычайно сложную ленту переживаний,
в общем глубоко прекрасную, но иногда утомительную до последней степени.
Здесь мы были похожи на туристов, роль для коммунаров мало знакомая.
Турист - это особое существо, снабженное специальными органами
и специальной психологией, а коммунары так и оставались коммунарами, ни
разу не показав готовности приобрести все эти специальные приспособления.
Турист - это прежде всего существо вьючное: таскать за собой мешок,
набитый всякой пыльной дрянью, это не только необходимость для туриста,
это и общепризнанная честь и обязательная эстетика. Турист без мешка - это
уже не настоящий турист, а помесь человека и туриста, метис. Коммунар для
экскурсии выбегает в самом легком вооружении, какое только возможно на
свете, - в трусиках и в легкой парусовке, он занимает свое место в строю и
не имеет права даже держать что-либо в руках.
Строй коммунаров по шести в ряд, просторный и свободный, со знаменем
впереди и с оркестром, требует для себя дороги и уважения, для него
собираются толпы на тротуарах, и милилционеры останавливают движение на
перекрестках. Туристы же бродят по тесным тротуарам, толкают мешками
прохожих, возмущают и вызывают сожаление сердобольных.
У туриста нет своей воли, своего времени, своей скорости и своих
вкусов. Это несчастное существо с момента выезда в экскурсию теряет все
гражданские, человеческие и даже зоологические права. Оно спит, где ему
прикажут, встает, когда прикажут, бежит, куда укажут, выражает восхищение,
сожаление, грусть, удивление только по расписанию. Подобно загнанной
лошади, оно вообще не трусливо, ему нечего терять и нечего бояться, и оно
не боится ни автомобилей, ни криков, ни паразитов. Оно боится только
одного - отстать от группы.
Чтобы утолить свой голод, туристы обязаны в течение часа или двух
сидеть на земле возле столовой, потом в течение часа давить друг друга в
дверях столовой и царапать взаимно туристские физиономии мешками, а затем
в течение получаса стоять за стулом одного из обедающих, напирать на его
мешок своим животом и ожидать, пока освободится стул.
В одном из городок на коммунаров пытались распостранить все законы
жизни туристов. Назначили для нас обед в три часа. Наша маршрутная
комиссия еще и переспросила:
- В три или в четверть четвертого?
- Нет, как можно, обязательно в три?
Столовая будет свободна в три? Нам нужно, чтобы коммунары сразу вошли в
столовую и пообедали.
- В три, будьте покойны...
Ровно в три подошли к столовой - картина знакомая: на земле сидят, в
дверях смертный бой, в столовой каша.
- Вы обещали в три.
- Ну, что мы можем сделать? Понимаете, подошла группа, которая... через
полчаса будет готово.
- Через полчаса или через час?
- Через полчаса, через полчаса...
- Если через полчаса не будет готово, мы уходим.
- Что вы... обязательно...
Ровно через полчаса мы построили колонну и увели с музыкой, а за нами
бежали организаторы и умоляли возвратиться.
Дидоренко умеет с ними разговаривать:
- Вы можете назначить для нас любой час, но ни пяти минут мы торчать на
улице не будем.
И мы научили их уважать точность. Мы приходили в назначенное время, и
уже не спрашивая, прямо с марша, команда:
- Справа по одному в столовую.
Туристы в это время сидели на травке и щелкали на нас зубами от
зависти.
В плане экскурсий и посещений коммунары с первого дня захватили
инициативу в свои руки и ходили, куда хотели и как хотели.
На нефтяном промысле Биби-Эйбат нас сначала приняли равнодушно, как,
вероятно, принимают и все экскурсии: по себе знаем - это штука довольно
надоедливая. Но коммунары, разбежавшись по промыслу десятками групп, через
полчаса уже со всеми перезнакомились и успели залезть во все щели и
закоулки и расспросить о самых таинственных деталях. Рядом горел еще
нефтяной фонтан, и не было конца расспросам о нефтяных фонтанах.
Биби-Эйбат - один из первых промыслов Баку, выполнивших пятилетку в два
с половиной года, и это обстоятельство вызывало со стороны коммунаров
особенный к нему интерес.
Когда все группы снова сошлись на центральной площадке, возле нас
собралась половина промысла. Бакинский горсовет соревнуется с Харьковским,
в прошлом году была в Харькове делегаций бакинских рабочих, между прочим
была и в коммуне. Нашлись сразу и знакомые, у коммунаров память на лица
замечательная. Оживленные лица коммунаров уже неофициально заморгали в
лица старых рабочих, улыбающихся и оживленных этим общением с юностью.
Целыми вениками золотые шапочки обступили группы рабочих в пропитанных
нефтью спецовках и рассказывали им о своих коммунарских делах. Вдруг целая
сенсация:
- У них знамя Харьковского горсовета, переходящий приз!
- Знамя Харьковского горсовета? Здорово.
- У Вас наше знамя?
- Ваше, ваше, как же... харьковское.
- Покажите.
- Что?
- Покажите знамя, которое вам прислал Харьков...
Предфабзавкома даже немного смутился от такого требования:
- Показать знамя? Пойдем, показать можно.
- Нам всем идти не годится... давайте сюда.
Рабочие заулыбались, завертели головами:
- Вот, смотри ты, народ какой... Ну, что ж...
Перекинулись они между собой по секрету, и трое рабочих направились к
воротам.
- Они за знаменем пошли?
- За знаменем.
- Надо салют, - заволновались в оркестре.
- Коммунары, становись! Равняйся!
Похожай и Соколов, наши ассистенты при знамени, с винтовками побежали к
воротам. Показалось знамя Биби-Эйбата.
- Коммунары, под знамя смирно!
Оркестр и коммунары салютуют, наши ассистенты приняли охрану дружеского
знамени и торжественно провели его к дружескому строю.
Товарищу Шведу слово.
Швед умеет найти горячие и искренние слова:
- Рабочие Биби-Эйбата! Это знамя - знак вашей победы на фронте
индустриализации. Ваша победа привела в всторг весь Союз, всех рабочих
мира. Мы считаем своим счастьем, что нам пришлось отдать честь вашему
знамени, вашим огромным победам, вашей работе. Мы на вас смотрим с
восхищением, мы будем брать с вас пример, мы будем у вас учиться
побеждать...
Коммунары закричали "ура". Бибиэйбатовцы разволновались, разволновались
и мы, трудно было без горячего чувства быть участником этого события.
Мы пригласили знамя в наш строй и под экскортом всей коммуны проводили
его до небольшого серенького домика, в котором оно помещается. И сразу же
домой. Рабочие машут руками и шапками и кричат:
- Приходите в наш парк, парк культуры и отдыха!
- Приедем!
- Приходите! Когда придете?
- Завтра!
- Приходите же завтра! Будем ожидать!
На другой день мы были в парке культуры и отдыха. Нас действительно
ожидали и встретили у ворот. Перед эстрадой собралось тысячи две народу.
Камардинов рассказал рабочим о нашей жизни, о нашей работе на
производстве, о будущем заводе. Он еще выразил наше преклонение перед
героической работой нефтяников. Отвечали нам многие. Здесь не было сказано
ни одного натянутого слова, это было действительно собрание близких людей,
близких по своей общей, пролетарской сущности.
После собрания наш оркестр сыграл несколько номеров из революционной и
украинской музыки. Потом разбрелись по саду тесными группами. Легкие и
стройные коммунары, приветливые и бодрые, видно, понравились бакинцам.
Многие рабочие подходили ко мне, распрашивали о разных подробностях,
уходя, пожимали руку и говорили:
- Хороший народ растет, хороший народ...
Один подсел ко мне и поговорил основательно. Он тоже рабочий с
Биби-Эйбата, говорит правильным языком, и его особенно занимает одна
мысль:
- Вот эти мальчики, когда сразу посмотришь, так чистенько одеты,
шапочки эти и все такое, подумаешь, барчуки, что ли, а потом сразу же и
видно: нет, наши, рабочие дети, все у них наше, а может, и лучше нашего.
И, знаете, так приятно, что это такая культура, знаете, это уже культура
новая...
Это были хорошие часы в Баку. А вообще Баку коммунарам не понравился -
очень жарко. И в самом деле, в эти дни жара доходила до шестидесяти
градусов, и во время одного из нашей маршей были солнечные удары. Не
понравилось и Каспийское море - грязное и неприветливое. Не понравилась и
наша стоянка - прямо на асфальтовом полу базы ОПТЭ.
В Тифлисе нас встретили с музыкой пионерская организация, комсомол и
наши шефы.
Три дня в Тифлисе пролетели страшно быстро. Один из них истратили на
Мцхет. В Мцхет поехали грузовиками. Загэс вылазили как следует, обижался
только фотокружок, предложили ему все свои орудия сложить при входе на
станцию...
В один из вечеров коммунна отправилась с визитом в клуб ГПУ. Первый раз
в походе надели белые парадные костюмы. Наши парусовки уже поиспачкались.
Проблема стирки вдруг вынурнула перед нашими очами. Прачечные требовали
две недели сроку и две сотни рублей. Мы думали, думали. В Тифлисе мы
стояли во дворе какой-то школы, спали на полу в классах. Квадратный
довольно чистый двор школы был украшен в центре водообразной колонкой. Мы
и отдали в приказе от 27 июля:
Предлагается всем коммунарам к вечеру 28 июля постирать парусовки,
выгладить и приготовить к дороге на Батум.
Коммунары заволновались после приказа:
- Чем стирать? Чем гладить? Где стирать?
Но приказ есть приказ.
Сразу же после приказа закипела во дворе лихорадочная деятельность. С
парусовками расположились вокруг колонки и отдельных камней двора, вместо
мыла песок, а вместо утюга чугунные столбы балкона. На ночь уложили
парусовки под одеяла, а вместо пресса - собственные тела. И вечером 28
июля по сигналу "сбор" все построились в свежих, элегантно выглаженных
парусовках.
В клуб ГПУ пошли впарадных белых костюмах. Белоснежный строй коммунаров
на проспекте Руставели - зрелище совершенно исключительное. Вокруг нас
завертелись фотографы и кинооператоры.
Чекисты Грузии приняли нас как родных братьев. После первых официальных
приветствий разбрелись по клубу, завязались матчи и разговоры. Потом
концерт, ужин, танцы. Коммунары не захотели посрамить украинскую культуру
и ахнули гопака. Шмигалев понесся в присядку, замахнувшись рукой до самого
затылка. Оркестр неожиданно перешел на лезгинку, и Шмигалев исчез в толпе
под аккомпанемент аплодисментов, а на его месте черненьким жучком
завертелся перед Наташей Мельниковой новый танцор. Наташа зарумянилась, но
она никогда не танцевала лезгинку, и вообще, причем тут Наташа? Танцор
принужден был плавать в кругу в одиночку, но через минуту он снова
выплясывает перед ней. Наташа в панике скрылась за подругами. Кончились
танцы, а танцор уже беседует с Наташей. Поздно вечером строимся домой, а
танцор печально смотрит на Наташу, стоящую во втором взводе.
На другой вечер мы уже выглядываем из окон вагонов на тифлисском
перроне. Нас провожает группа тифлисских друзей. Между ними и вчерашний
танцор, прячется за спинами товарищей, а Наташ в окне - далеко. Коммунары
мометально решили этот ребус. Из первого вагона выбежали музыканты, а
коммунары под руки потащили танцора к Наташиному окну:
- Танцуй лезгинку, а то не позволим попрощаться...
Три вагона и перрон заливаются смехом, танцор, краснея, отплясывает и в
изнеможении останавливается. Тогда из вагона вышла Наташа и под общие
аплодисменты пожала влюбленному руку.
Второй звонок.
- По вагонам.
Тронулись. Закричали коммунары "ура". Влюбленный печально помахивает
папахой, а Наташа в девичьем вагоне умирает от хохота.
Еще один день в Батуми: парки, марши, столовые, бессонная ночь на
пристани, - и мы на борту "Абхазии", которая должна доставить нас в
Сочи.
19. ЛАГЕРИ
Коммунары уже успели выспаться в каютах, а "Абхазия" все еще стояла в
Батуми. Только после полудня мы отчалили. Пацаны украсили тюбетейками оба
борта и радовались, что море тихое, потому что вглубине души пацаны
здорово боялись морской болезни. девочки боялись не только в глубине, а
совершенно откровенно, и пищали даже тогда, когда море походило на
отполированную верхнюю крышку аудиторного стола. Пацаны, отразив свои
физиономии в этой крышке, стали презрительно относиться к сухопутным
пискам девчат и говорили:
- Вот чудаки! Всегда эти женщины боятся морской болезни.
Но полированная крышка имеет свои границы. Как только мы вышли из
баутмской бухты, пацаны эту границу почувствовали, побледнели, притихли и
незаметно перешли на чтение книг в каютах, спрятавшись подальше от взоров
и девчат и старших коммунаров.
А между тем Дидоренко приготовил для коммунаров сюрприз - заказал обед
в столовой второго класса. Если читатели ездили на теплоходах
крымско-кавказкой линии, они знают, что столовые этих теплоходов
замечательно уютные и нарядные штуки: большие круглые столы, мягкие
кресла, чисто, красиво и просторно. Коммунарам было предложено явиться на
обед в парусовках, в первую смену девочкам и музыкантам, а остальным во
вторую. Все начали готовиться к обеду, а пацаны и девчата еще больше
побледнели: морская болезнь обязательно нападает по дороге в столовую.
Спасибо, кто-то пустил слух, что лучшее средство от морской болезни -
хорошо пообедать. По сигналу сошлись все, но девчата сидели за столом
бледные и испуганные, а Наташа Мельникова, так недавно и неустрашимо
победившая горячее сердце человека в папахе, сейчас совсем оскандалилась,
заплакала и выскочила на палубу. Колька заходил между коммунарами с
бутылкой и стаканчиком. К сожалению, я не знал, что он в роли знахаря, и
напал на него:
- Ты что это - босиком и без пояса...
- От м-м-морской болезни, п-п-понимаете...
Дежурный командир Васька Камардинов спросил у Кольки:
- А ты имеешь право без халата капли прописывать? Иди надень хоть
халат, а потом приходи с каплями.
Неудача доктора сильно отвлекла внимание коммунаров от морской болезни,
даже девочки выдержали испытание геройски. А пацаны, прослышав о таком
замечательном влиянии столовой на морскую болезнь, прибежали на свою смену
розовыми и радостными и не оставили ни крошки на своих столах. Васька
хохочет:
- Вот пацаны, это они, знаете, от морской болезни лечатся - побольше
есть, им один матрос сказал.
Колька пришел уже в халате и предлагает пацанам капли, но они гордо
отказываются:
- Что мы, женщины, что ли?
После обеда они уже спокойно лазили по теплоходу и заводили между собой
мирные обычные беседы:
- Ты думаешь, что это такое?
- Это веревочная лестница.
- Веревочная лестница, ха-ха-ха-ха!
- Веревочная, а какая же?..
- Ванты! Это ванты, а не веревочная лестница.
- Ох, важность какая, а можно сказать и веревочная лестница, тоже
будет правильно. А вот скажи, что это?
- Это?
- Ага.
- Ну, и радуйся...
- Бушприт.
К вечеру хлопцы на теплоходе свои люди. Море совершенно утихло, и все
вообще соответствовало тем мирным мелодиям, которые разливалнад Черным
морем Левшаков с верхней палубы, по уверению пацанов называемой спардеком.
Утром следующего дня мы остановились у берегов Сочи.
Я показал коммунарам маяк, возле которого должны расположиться наши
лагери. Синенький посмотрел пристально и закричал:
- О, палатки наши видно! Смотрите, смотрите!
Ребята бросились к борту и обрадовались:
- Вот здорово, наши лагери!
Заинтересованные пассажиры тоже радовались:
- В самом деле, замечательно, они еще здесь, а там уже квартиры готовы.
Вы, наверное, никогда не боитесь квартиного кризиса.
Посмотрел Левшаков и сказал серьезно:
- Конечно, это наши лагери, вон и Марголин ходит по берегу.
Старшие засмеялись, а пацаны даже обалдели от удивления. Они воззрились
на Левшакова, а он прислонил два кулака к глазам и подтвердил:
- Конечно, Сенька, я же его по глазам узнал...
Только тогда пацаны пришли в восхищение.
- Хитрый какой, за три километра и глаза увидел...
На лодки коммунары грузились первые.
- Четвертый взвод, в лодку!
Не лодка, а большая корзина голоногих пацанов, как будто на рынок их
вывезли. Поплыли со своими корзинками и малым флагом. С ними и дежурный
командир для порядка на берегу.
С последней лодкой оркестр и знамя. Как ни тесно в лодке, а нельзя
ехать без марша. На теплоходе закричали "ура" и замахали платками.
На деревянной площадке пристани начинается длинная цепь, ребята
передают на высокий берег вещи, мы давно уже привыкли в таком
случае обезличивать груз - бери, что попадется. Я иду по цепи и в конце ее
вдруг наталкиваюсь на Крейцера#46.
- Коммуна имени Дзержинского прибыла благополучно. В строю сто
пятьдесят коммунаров, больных нет!
Ребята рады Крейцеру, как родному отцу, держат его за пояс и
спрашивают:
- Вы тоже в лагерях с нами?
- Чудак, разве ты не видишь, я больной, мне лечиться нужно.
- Мы вас вылечим, вот увидите.
А вот и Сенька. Он в каких-то петлицах и с револьвером на боку.
- Ты чего это таким Александром Македонским?
Крейцер смеется:
- Да, Сеня имеет вид воинственный...
- Нельзя иначе, понимаете, тут столько бандитов...
Вещи все уже наверху, и маршрутная комиссия побежала за грузовиками.
- У коммунаров и здесь свои правила, - показывает Крейцер.
На берегу столб с надписью: "Купаться строго запрещается", а море кипит
от коммунарских тел.
Через полчаса нагрузили машины и сами тронулись с развернутым знаменем.
Оркестр гремит марш за маршем, почти не отдыхая. В Сочи переполох, духовая
музыка, да еще какая: с фанфарами, тромбонами и целой шеренгой
корнетистов. Коммунары, как завоеватели, занимают всю ширину улицы.
Автомобили сзади нас кричат и просят. Пацаны в этом случае беспощадны.
Сопин, дежурный командир, с которым я иду рядом в строю, говорит мне:
- В Харькове трамваев не пускали, а тут какой-то автомобиль.
Нарасширенной части улицы одна машина обгоняет нас, и кто-то стоя
протестует, ему отвечают смехом:
- Чудак...
Навстречу нам по улице на велосипеде Панов. Он в трусиках и еле-еле
достает до педалей. Слез, отдал салют знамени и снова в машину - поехал
впереди в качества гида.
Наконец мы свернули в раскрытые ворота в легкой изгороди и вошли на
широкую площадку, заросшую травой, обставленную лимонными деревьями и
пальмами. Справа церковь, слева за оврагом школа, а прямо синеет над
линией берега море. К берегу тянется в две линии лагерь. Деревянные клетки
уже готовы, на них наброшены палатки. Их остается только натянуть и
укрепить.
- Стой! Товарищи командиры взводов!
Вышли командиры. Панов вынурнул откудато-то с блокнотом.
- Три палатки оркестра. Палатка для инструмента, три палатки второго
взвода...
- Разойдись...
И сразу же застучали молотки, завертелись коммунары в работе. Мы с
Крейцером опустились на травку, хватит начальства и без нас. К нам
долетают распоряжения Сопина:
- На постройку штабной палатки по два человека от каждого взвода.
- На помощь девочка от оркестра три человека.
Против нас как раз строятся девочки. У нас не хватает сил натянуть
бечеву и выравнять все крылья палатки. Прибежал Редько из оркестра и сним
двое.
- Без нас пропадете!
Первый взвод уже расставил часовых по краям лагеря. На часовых
наседает публика, заинтересовавшаяся лагерем завоевателей.
Начался месяц в Сочи.
Жить в лагере с коммунарами - мало сказать, наслаждение. В коммунарском
лагере есть какая-то особенная прелесть, не похожая ни на какую другую.
Нас живет здесь сто пятьдесят шесть человек, наша жизнь вся построена на
стальном скелете дисциплины, много правил, обязанностей, само собой
понятных положений. Но этот скелет для нас привычен, так привычно удобен,
так органично связан с нами, что мы его почти не замечаем или замечаем
только тогда, когда гордимся им. Молодой радостный коллектив живет так,
как не умеют жить взрослые. Наша жизнь лишена всякого трения и взаимного
царапания мы здесь действительно сливаемся с природой, с морем, с
пальмами, с жарким солнцем, но сливаемся легко и просто, без литературных
судорог и интеллектского анализа и не переставая помнить, что мы
дзержинцы, что нас в Харькове ожиадют новые напряжения и новые заботы.
Я помещаюсь в штабной палатке с Дидоренко, Колькой и Марголиным. Мне
отведена четвертая часть нар. На нарах стоит пишущая машинка, ящик с
печатью и бумагой, лежит портфель с деньгами и небольшая библиотечка. В
первый же день Марголин и Боярчуе провели по всему лагерю электрическое
освещение, шнур и лампочки предусмотрительно были привезены из Харькова.
Жить можно.
Сигнал "вставать" играют в лагере в семь часов. Через пять минут после
сигнала наш физкультурник Бобров уже командует:
- Становись!
Начинается зарядка. После зарядки мальчики галопом летят в море,
девочки еще повозятся с купальными костюмами.
Нельзя сказать, что коммунары умеют плавать. Быть в воде для них такое
же естественное состояние, как для утки. Они могут сидеть в море целый
день, укладываться спать на самых далеких волнах, разговаривать, спорить,
играть, смеяться, петь и не умеют, кажется, только тонуть.
В первый же день их неприятно поразила плоская доска, поставленная на
якоре для обозначения границы купальной зоны. Дальше этого знака плавать
нельзя - от берега метров тридцать. Пробовали не обращать внимания на эту
доску, но за нею ездит на лодке дед, уполномоченный идеи спасения на
водах, и возвращает хлопцев к берегу. Коммунары произвели героические
усилия, чтобы переставить знак подальше. Они всем первым взводом старались
выдернуть якорь, но это оказалось трудным делом, главное, не во что
упереться, нет той самой знаменитой точки опоры, отсутствие которой не
нравилось еще Архимеду. Провозившись несколько часов над этим пустяшным
препятствием, кончили тем, что привязали к нему камень и утопили его. На
душе стало легче, но на деле проиграли. Спасительная станция обозлилась за
уничтожение знака и почти все свои лодки поставила против нашего берега.
Началась война, которая окончилась и моральной и материальной победой
коммунаров. Иначе и быть не могло.
До самого горизонта море покрыто коммунарскими головами. Раздраженный
спасатель гоняется за ними и приказывает:
- Полезай в лодку!
Коммунары охотно взбираются на спасательное судно и тихонько сидят. Дед
выгребает к берегу и начинает злиться:
- Что, я нанялся, возить нас? На весла, греби!
Коммунар, улыбаясь, садиться на весла. Через пять минут его сосед
шепчет:
- Петька, дай я погребу.
Но лодочник не может перенести такой профанации идеи спасения на водах
и орет:
- Кататься вам здесь? Прыгай все в море!..
Коммунары, улыбаясь, прыгают и плывут к горизонту.
Дело кончилось тем, что спасательные деды предоставили коммунарам лодки
и право заниматься спасением утопающих и просили только об одном:
посторонних не пускайте в море. Посторонние - это все остальные люди,
кроме дедов и коммунаров.
С этого момента коммунары разьезжали на спасательных лодках и спасали
посторонних. Впрочем, посторонние не весьма стремились в запретные воды, и
хлопот с ними было немного. Поэтому коммунары могли на свободе заняться
усовершенствованием спасательного флота. Несколько дней Левшаков в
компании с Грунским, Козыревым, Землянским сидели на корточках возле
разостланных на траве простынь и готовили парус. В один прекрасный день
они и уехали на парусе.
Изо всех коммунаров не могли плавать только двое: Швед и Крейцер.
Шведом занялась вся коммуна, а Крейцером - четвертый взвод.
Шведа скоро перестали дразнить, вероятно, он приобрел нужные знания.
Крейцера пацаны поймали, окружили плотным кольцом и потащили к морю.
Крейцер уверял, что он и сам может научиться, что не считает пацанов
хорошими учителями, но они показывали Крейцеру старую автомобильную камеру
и уверяли, что такого хорошего приспособления он нигде не найдет. Несмотря
на энергичные протесты, Крейцера вввергли в море и заставили лечь на
надутую камеру.
- Теперь руками и ногами.. руками и ногами...
Но Крейцер не имел времени думать о руках и ногах, потому что его
внимание было сосредоточено на голове. Увлеченные добрыми намерениями
пацаны, собравшиеся вокруг камеры в полном составе, действовали довольно
несогласованно, поэтому голова Крейцера все время опускается в воду. Не
успеет он прийти в себя, его снова окунули и напоили морской водой.
Наконец, он взбеленился и потребовал, чтобы его тащили к берегу. Пацаны
послушались, но потом очень жалели:
- Так никогда и не научитесь плавать. Поучились полчаса и струсили...
Крейцер от дальнейшего учения отказался.
- Так и запишите: я не умею плавать.
- Теперь будет так: вы едете на пароходе, а пароход тонет, вот тогда
пожалеете...
- Надеюсь на то, что такая катастрофа на пароходе еще не скоро будет, а
так вы меня завтра утопите. Не хочу!
- Не утопим... Вот увидите!
- Нет, спасибо!
Так Крейцера и не выучили плавать.
Утром ребятам долго купаться нельзя. В половине восьмого с высокого
берега трубач трубит "в столовую". Это означает, что все коммунары
могут свободно отправляться в городский парк, где нас ожидает завтрак. До
парка от лагерей нужно пройти километра полтора, но если идти прямо с
пляжа, то гораздо ближе.
В городском парке - открытый паивльон столовой и при нем небольшая
кухня. Этим учреждением пользуемся только мы по договору с северокавказким
ГОРТом, поэтому нас не пугают никакие очереди и никакая толпа. В павильоне
может поместиться сразу не больше восьмидесяти человек, поэтому мы едим в
две смены. Сигнал, который играли на берегу, - сигнал предупредительный,
коммунары располагаются на скамейках и откосах парка. Между ребятами
считается дурным тоном заглядывать в столовую и стоять у входа в нее. В
столовой вертится только дежурный командир со своим трубачом. Когда
накрыты столы и все готово, трубач играет и по этому сигналу собираются в
столовую коммунары. Вторая смена будет приглашена приблизительно через
полчаса, поэтому взводы второй смены могут дольше купаться или бродить по
лагерю. В столовой каждый коммунар имеет свое закрепленное за ним место.
Есть свое место и у меня в "левофланговой смене". Со мной сидят Синенький,
Лазарева и Харланова.
Лазарева одна из младших девочек, но она с большим трудом доставалась
нашему коллективу. Года два назад она жила в детском городке. За плохое
поведение и разлагающее влияние педагогический совет детского городка
отправил ее в комиссию по делам несовершеннолетних правонарушителей, а эта
комиссия прислала Лазареву к нам. Лазаревой сейчас тринадцать лет. Это
черноглазая девочка, серьезная и неглупая, но с капризами. Дисциплина для
нее понятие абсолютно для нее понятие абсолютно не священное, поэтому она
всякое распоряжение и всякое правило считает себя обязательным только в
том случае, если оно ей нравится. А если не нравится, она за словом в
карман не полезет. Слово же у Лазаревой смелое и ядовитое. Вот уже два
года Лазарева в постоянной войне с советом командиров, с общим собранием и
со мной. В совете она грубиянит, поворачивается спиной и вспоминает
отдельные проступки самих командиров. В общем собрании отмалчивается, а в
разговорах со мной плачет и говорит:
- Вы меня почему-то не любите и все придираетесь. Для вас инструкторша
что ни скажет, то правильно.
Я ей говорю:
- Да помилуй, ты же и сама не отрицаешь, что работу бросила и ушла из
мастерской...
- Бросила потому, что она мне нарочно дает все петли метать, все петли
да петли...
- Ты должна об этом заявить в совете командиров, а не бросать работу.
- Вот еще, буду в совет командиров с петлями... А в совете командиров
что ни скажи, все не так...
Совет командиров иногда обрушивается на Лазареву со всей силой власти,
отстраняет ее от работы, назначает в распоряжение дежурного ко-
мандира, лишает отпуска, парадного костюма. Но я давно заметил, что
репрессии для Лазаревой вредны, они только укрепляют ее протестантскую
позицию. Нужно подождать, пока с возрастом у нее придет забвение о
каких-то причудах первого детства, а может быть, и детского городка. Дело
в том, что Лазарева очень мила, добра и послушна, пока ее что-нибудь не
раздразнит. И еще у нее очень хорошая черта: она быстро забывает все обиды
и все угрозы совета командиров.
Я подружился с ней еще в крымском походе. В пешем марше "вольно" мы с
нею всегда идем рядом, и она может болтать о чем угодно, не уставая и не
требуя от меня особенно глубокомысленных реплик. Она охотно вступает в
спор и в таком положении, но это...# 47 . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
20. ЛЮДИ И МЕДВЕДИ
В Сочи мы застали целую кучу писем. Больше всех писал Соломон Борисович, и
его письма мы читали на общем собрании. Собрание собиралось вокруг
памятника Фабрициусу#48, погибшему в этой части побережья.
Соломон Борисович сообщал важные новости.
Первая: на строительстве не хватает людей, часть рабочих строительная
организация перебросила на работу в совхоз. Корпус спален накрыт, но к
внутренней отделке еще не приступили, главный дом разворочен, а дальше
ничего не делается, литейный цех только начинают...
Вторая: в Правлении, выделен товарищ, которому поручено помочь коммуне
в покупсе станков, он уже выехал в Москву и в другие города.
Третья: начальником нового завода назначен инженер Василевский, а
Соломон Борисович остается коммерческим директором; в коммуне работает
группа инженеров в пять человек, они занимаются конструированием
электросверлилки.
Четвертая: станки для завода достаем везде, где можно, выспрашиваем на
харьковских заводах, в Одессе и Николаеве, в Москве, в Самаре, в
Егорьевске... Соломон Борисович прилагал список станков:
Универсальный револьверный Гассе и Вреде,
Четырехшпиндельный автомат Гильдмейстер,
Револьверный Гильдмейстер П-40,
Прецизионный токарный Лерхе и Шмидт,
Вертикально-фрезерный Впндерер Д-1,
Зуборезный автомат Марат,
Зуборезный автомат Рейнекер,
Плоскошлифовальный Самсон Верке,
Круглошлифовальный Коленбергер,
Радиально-сверлильный Арчдейль...
(всего в списке Соломона Борисовича было до ста станков, считая и
токарные).
Пятая: к закупке оборудования для новых спален и одежды для новых
коммунаров еще не приступали, отложено до того времени, когда возвратится
коммуна.
Шестая: ремонт старых станков производится, но нужно просторгать почти
все станины, и мало надежды, что эта работа будет закончена к 1 сентября.
Седьмая: в коммуне уже имеется легковой автомобиль, а шофером ездит
Миша Нарский, автомобиль куплен в Автопромторге, скоро прибудет и грузовой
автомобиль.
Восьмая: денег нужно много, получаем большой заказ на десять тысяч
деревянных кроватей для Наркомздрава, но нет коммунаров и некому деньги
зарабатывать и заказ этот выполнить.
Девятая: мало надежд, что перестройка главного корпуса будет закончена
к 1 сентября, и поэтому коммунарам некуда приехать: нет спален, нет
словой, кухни, уборных - одним словом, ничего нет...
Коммунары были положительно придавлены этими новостями.
- Как это, к 1 сентября некуда приехать? Почему не перестраивается
главный корпус?
- Они там просто волынят и саботируют!..
- Наверное, будет так, что завод окончат к следущей осени...
Скребнев особенно нервничал:
- Дела не будет, уже видно. Приедем домой - жить негде, учиться негде,
работать тоже негде, а новеньких как принимать? Мы еще можем повалять
где-нибудь, а новенький валяться не будет, а дернет на улицу. Да еще и
одеть не во что, ни постели, ни одеяла, а если со станками такие темпы,
так совсем буза: "вандерер", "вандерер", а на поверку те же козы и
соломорезки останутся.
Радовал только автомобиль в коммуне.
- Автомобиль - это груба, только, наверное, форд...
- А тебе что нужно?
- Мерседес, фиат, паккард!..
- Подождешь!
- Подожду.
Через день получили телеграмму: председатель правления коммуны товарищ
Б. уезжает в Москву на новую работу.
- Крышка коммуне!
- Чего крышка?
- Крышка, уже видно.
- Вот, понимаешь, терпеть не могу вот таких шляп. Крышка! У тебя так,
честное слово, и крышки нет. Ты посуди, чего б стоило наша коммуна, если
бы председатель Правления уехал, а коммуны нет!..
- Ну?
- Чего ну? Вот теперь, товарищи, докажите всем, и товарищу Б., что
сделано ими настоящее дело. Поставили на ноги, и должны жить!.. А
сколько остается в Харькове чекистов и других людей!
Председателя Правления любили в коммуне как живого человека. Он редко
бывал в коммуне, но умел это сделать так, что все ясно чувствовали - -
коммуна для него своя, родная. И сейчас ребята жалели о нем больше, чем о
родном, близком живом человеке.
В Харьков отправили делегацию: Торскую и Анисимова.
Тем временем жизнь в коммуне шла своим чередом - купались, от-
дыхали, читали. В нашу размеренную и точную жизнь все больше вплетались
новые обстоятельства, новые люди, новые впечатления.
Рядом с нами в школе примостился на лето какой-то ростовский детский
сад, и каждое утро рыженькая воспитательница приводила к нам в гости строй
малюток. Они вытаращивали глаза на палатки, на на коммунаров и часовых,
вдруг улыбались и заливались писком, потом так же неожиданно напускали на
себя серьезность и начинали что-то лепетать о делах ростовских. Коммунары
с первого же дня назвали это учреждение инкубатором и очень обидели
рыженькую воспитательницу таким сравнением.
Приходили к нам и взрослые - в этот сезон в Сочи сделалось просто
неприличным не побывать в коммуне. Мы принимали гостей и в одиночку и
партиями, знакомились с отдельными людьми и заводили дружбу с целыми
домами отдыха и санаториями. Иногда лагерь наполнялся до отказа, и нам
было довольно трудно придумать, чем гостей занять. Усаживали оркестр и
играли кое-что, устраивали состязания в волейбол и в городки. Гости
постепенно оживлялись, заражались ребячьим прыганьем и смехом. Перед
уходом они строились в колонну и кричали хором:
При-хо-ди-те к нам се-год-ня!..
Коммунары и сами выстраивались и тоже хором отвечали:
- А что у вас бу-дет на у-жин?
Гости хохочут и любезно выдумывают:
- Жа-ре-ный по-ро-се-нок...
- Хо-ро-шо, при-дем о-бя-за-тель-но, - отвечают коммунары.
Пока происходит такой обмен любезностями, мимо гостей галопом
проскакивают музыканты в самых разнообразных костюмах: кто в черном, кто в
голошейке, а к то и в одних трусиках, впереди колонны они выстраиваются и
ахают марш. Мы провожаем гостей до центральной площади и там прощаемся.
Чам чаще было иначе. Приходили в лагерь представители какого-нибудь
санатория и приглашали коммунаров на вечер. В такой день перед вечером не
играл трубач "в столовую", а играл "общий сбор". Коммунары прибегали с
берега и в три минуты решали: идти. Потом бросались к палаткам, и через
десять минут они уже в парадных костюмах строятся на улице. Выносили
знамя, подтягивались, равнялись, наводили полный строевой лоск и шли
маршем по улицам, вдребезги разбивая мертвые часы, ужины и развлечения
санаторных жителей радостными разрядами оркестра...
- Куда вы?
- В санаторий Фрунзе...
- И мы с вами!..
- Пристраивайтесь!..
Рабочие, интеллигенты, старички и женщины пристраиваются сзади
четвертого взвода и стараются попасть в ногу с Алексюком, по-прежнему
несущий малый флаг. Когда отдыхает оркестр, они затягивают "попа Сергея"
или "Молодую гвардию", мы немедленно подбавляем к ним дискантов из наших
запахов.
Хозяева встречают нас на улице, улыбаются, кивают, что-то кричат.
Коммунары против таких вольностей в строю и ожидают знака:
- Товарищи коммунары, салют!
Сто пятьдесят рук с непередаваемой юношеской грацией взлетают над
строем, но лица коммунаров серьезны - салют это не шутка. Тогда хозяева
орут "ура" и бегут за нашей колонной в свой...# 49 . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
время. Думали, что общение со всей коммуной поможет заведующему стать
добрее, да и сами отдыхающие возьмут его в работу. Вышло не совсем так,
как ожидали: отдыхающие, правда, пристали к заведующему:
- Отдай медведей коммунарам, чего ты за них держишься?
Заведующий весьма дружелюбно выслушивал настойчивые домогательства
коммунаров и своих подопечных, но медведей все-таки не отдал:
- Осенью приезжайте.
А в это время в нашем лагере уже появился Мишка - полугодовалый
медвежонок очень симпатичного нрава и забавной наружности. Достался он
коммунарам случайно. Стоял в Сочи какой-то приезжий пионерский отряд, и у
них жил медвежонок, которого, по данным нашей разведки, они купили у
охотников из Красной Поляны за пятьдесят рублей. Пионеры гордо отвергли
наши предложения продать нам медведя за семьдесят рублей. Наши разведчики
доставляли и другие сведения, которые в особенности усиливали наши
устремления именно к этому Мишке. По словам разведчиков, пионеры Мишку
плохо кормили и дразнили палками...
И вдруг мы узнали: пионерский лагерь снялся и уехал, а в момент их
отьезда Мишка вырвался и удрал. Обнаружили Мишку в городском парке. Он
чувствовал себя прекрасно, и ему не угрожала никакая опасность, потому что
публика при встрече с Мишкой в панике разбегалась... Два дня коммунары
охотились за Мишкой и все неудачно. Мишка взбирался на высокие сосны и
оттуда смотреть на коммунаров с насмешкой. Кое-кто пробовал взбираться на
дерево вслед за Мишкой, но это был прием безнадежный: силой Мишку с дерева
не стащишь, а Мишка был достаточно силен, чтобы сбросить с дерева любого
охотнкика.
Победил Мишку Боярчук: против всего Мишкиного фронта он произвел
сильную демонстрацию, отправил десяток коммунаров на дерево. Коммунары
облепили ствол и покрикивали на Мишку. Мишка, переступая потихоньку,
подобрался выше, не спуская глаз с преследователей, но, видимо, не
придавал серьезного значения всей этой армии. А тем временем Боярчук по
стволу соседнего дерева совершал обходное движение. В нужный момент он
перебрался на Мишкину сосну и оказался выше его метра на два. Этого удара
с тыла Мтшка не ожидал и не приготовился к нему. Он начал стремительное
отступление вниз, настолько стремительное, что сидящие на дереве коммунары
уже не могли спускаться по всем правилам, а должны были в самом срочном
порядке прыгать на землю и просто валиться как попало, чтобы не принять
Мишку себе на голову. Окружающая место охоты толпа хохотала во все горло,
поднимая с земли ушибленных и исцарапанных охотников. Мишка слез с сосны и
пытался проорваться сковзь строй, но на шее у него ошейник, а с ошейника
болтается цепочка, за эту цепочку Мишку и ухватили. Он спорить не стал и
побрел в коммуну.
Мишку поселили на краю коммуны. Совет командиров передал попечение о
Мишке Боярчуку и Гуляеву, остальным коммунарам запретил даже
разговаривать с Мишкой, а тем более играть с ним или кормить его. Мишка
жил довольно хорошо: он был еще молод и весел, пищи у него было
достаточно, душевный покой обеспечивался советом командиров, а кроме того,
ему была предоставлена автомобильная шина для физкультурных упражнений.
Тем не менее совнаркомовские медведи не перестали быть предметом
коммунарских мечтаний. Все решили, что осенью за медведями нужно
прислать, и тогда в коммуне будет три медведя.
Рядом с медведем как развлечение нужно поставить церковь. Церковь
стояла почти в самом нашем лагере. Время от времени возле церкви
собирались старушки, старички, парочки вообще потребители "опиума"#50.
Приходил старенький сморщенный попик, собирался хор и начиналось
священнодействие.
Коммунары, слышавшие о религии только на антирелигиозных вечерах,
обратились ко мне с вопросом#51:
- Ведь можно же пойти посмотреть, что они там делают в церкви?
- А чего же? Пойди посмотри.
Акимов предупредил:
- Только смотри, не хулиганить. Мы боремся с религией убеждением и
перестройкой жизни, а не хулиганством.
- Да что мы, хулиганы, что ли?
- И вообще нужно, понимаешь, чтобы не оскорблять никого... там
как-нибудь так... понимаешь... деликатнее так...
Хотя Акимов делал это распоряжение больше при помощи пальцев, но
коммунары его поняли.
- Да, да, это мы понимаем, все будет благополучно.
Но через неделю ко мне пришел попик и просил:
- Нельзя ничего сказать, ваши мальчики ничего такого не делают, только,
знаете, все-таки соблзн для верующих, все-таки неудобно. Они, правда, и
стараются, боже сохрани, ничего плохого не можем сказать, а все-таки
скажите им, чтобы, знаете, не ходили в церковь...
- Хулиганят, значит, понемножку?
- Нет, боже сохрани, боже сохрани, не хулиганят, нет. Ну, а приходят в
трусиках, в шапочках этих, как они... а некоторые крестятся, только,
знаете, левой рукой креститься и вообще не умеют. И смотрят в разные
стороны, не знают, в какую сторону смотреть, повернется, понимаете, то
боком к алтарю, то спиной. Ему, конечно, интересно, но все-таки дом
молитвы, а мальчики, они же не знают, как это молитва, и благолепие, и
все. В алтарь заходят, скромно, конечно, смотрят, ходят, иконы
рассматривают, на престоле все наблюдают, неудобно, знаете.
Я успокоил попика, сказал, что мешать ему больше не будут. На собрании
коммунаров я обьявил:
- Вы, ребята, в церковь все-таки не ходите, поп жалуется.
Ребята обиделись.
- Что? Ничего не было. Кто заходил, не хулиганил, молча пройдет по
церкви и домой...
- А кто там из вас крестился левой рукой и зачем понадобилось
креститься, что, ты верющий, что ли?
- Так говорили же, чтобы не оскорблять. А кто их знает, как с ними
нужно. Там все стоят, потом бах на колени, все крестятся. Ну, и наши
думают, чтобы не оскорблять, как умеют, конечно...
- Так вот, не ходите, не надо...
- Да что ж? Мы и не пойдем... А и смешно же там: говорят как-то чудно,
и все стоят, и чего стоят? А в этой загородке, как она? Ага - алтарь, там
так чисто, ковры, пахнет так... а только, ха-ха-ха-ха, поп там здорово
работает, руки вверх так задирает, представляется здорово, ха-ха-ха-ха...
- А ты и в алтаре был?
- Я так зашел, а поп как раз задрал руки и что-то лопочет. Я смотрю и
не мешаю ему вовсе, а он говорит: иди, иди, мальчик, не мешай, ну, я и у
шел, что мне...
Во второй половине августа начались групповые экскурсии в горы.
Собирались по пять-шесть человек, выпрашивали у хозкомиссии хлеба и
консервов, на плечи навешивали спортивные винтовки для защиты от "бандитов
и медведей" и уходили на несколько дней. Возвращались уставшие о
оживленные, рассказывали о чудесных проишествиях, страшных обвалах,
ночевках в горах, о медвежьих следах и о заброшенных черкесских садах.
Одна из групп привела с собой беспризорного Кольку Шаровского. Колька в
горах свой человек, знает тропинки и селения, но готов променять вольную
жизнь казака на коммунарский строй... Коммунары исследовали Кольку со всех
сторон, а главное, не идиот ли, но воспреемники расхваливали его
наперебой:
- Грубой пацан. С нами был все время, грамоте знает, разумный пацан, не
симулянт, сразу видно...
Колька на собрании держится с достоинством. Он сидит на камне и
веточкой похлопывает по голой пятке, то и дело поправляя на голове
выцветший измятый картуз.
- А не сорвешься?
- У вас хорошие ребята, не сорвусь...
Приняли и немедленно зачислили в третий взвод. Мне оставалось позвать
Ваську, командиру взвода:
- Отведи, пусть Николай Флорович посмотрит, выкупайте и к парикмахеру,
вот деньги...
- Есть, а костюмы?
- Трусики у нас найдутся и парусовки, а без парадного обойдется, да он
в строй все равно еще не годится.
- Есть, - сказал Камардинов, беря пацана за плечо. - Ну, идем к... а
вот и он. Колька, вот тебе работа, а то жалко на тебя смотреть...
Вершнев остановился и в пол-оборота на Ваську:
- Сколько р-р-раз тебе г-г-говорил, не К-к-колька, не К-к-колька...
- Извиняюсь, Николай Флорович...
- Ну, хоть К-к-коля, а то ч-ч-черт з-з-знает...
- Да брось, Колечка, Коленька, осмотри вот пацана новенького, нет ли у
него, знаешь, чего такого...
У Кольки Вершнева "кабинет" за штабной палаткой: шкафик со всякой
ерундой медицинской, небольшая скамейка, умывальник. Но лечить Кольке
некого, и он принужден пробавлять всякой профилактикой: проверяет фрукты,
гоняет пацанов за уборкой, придирается к постелям, пы-
тается ограничит купание, а самое важное - мертвый час. Коммунары признают
его авторитет, но купание ограничивать и не думают, фрукты лопают немытые,
а против мертвого часа уже не возражают. Впрочем, и сам Колька не всегда
строго соблюдает капризы науки.
Утром он подходит к Дидоренко и почти плачет:
- Сколько раз я г-г-говорил, что же мне, ж-ж-жаловаться? Никакого
внимания, это ч-ч-черт его з-з-знает...
Мы сидим над морем, и вокруг нас, как полагается, ребята.
- Ну, чего ты? Что случилось?
- Опять немытые г-г-груши раздали, сколько я г-говорил?
- Ах, черт, - улыбается Дидоренко виновато, вскакивает, направляется к
штабной палатке. Нам слышно, как он разделывает хозкомиссию:
- Душа с вас вон, я вам сколько раз говорил. Опять Колька ругается.
Груши мыть перед раздачей если вам лень, так скажите мне, я помою.
- Да на черта их мыть, - оправдывается голос Кравченко, - що воны з
базару, чы як? Яка там зараза? Грушы з саду, якого йому нужно биса,
тому Кольке. Понимаешь, ничого робыть - груши мый...
Колька, удовлетворенный, скрывается в своем "кабинете". Но через
полчаса в лагере гомерический хохот. Слышу голоса Кравченко, Дорохова,
Ефименко, Дидоренко, всей хозкомиссии и самого Вершнева. Его тащат ко мне,
а он упирается, покрасневший, как пацан, но не смеяться не может. В руках
у него начатая груша.
- Ось дывится: доктор, а груши исть не помывши - прямо з ящыка...
Колька крутит головой и оправдывается:
- Т-т-тебе к-к-какое дело. Я, может, п-п-попробовать хочу: в-в-вредно
или не в-в-вредно?
- Наложить на него два наряда, наложить, Антон Семенович.
Я шутя говорю:
- Конечно, два наряда.
- Есть, - салютует Колька недоеденной грушей и вырывается из обьятий
хозкомиссии.
Дня через два я вижу Кольку с метлой у клубной палатки.
- Что ты здесь делаешь?
- Два наряда за ним, - серьезно говорит командир Красная.
- Это з-за два наряда с-с-считается? - спрашивает Колька
придирчиво...# 5 2 . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
21. В ХАРЬКОВ
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
все, что поддается стирке, снова воскресла маршрутная комиссия, хлопотала
о вагонах для отправки палаток в Харьков, а пароходных билетах.
30 августа на море начались бури, пришлось прекратить купание, в Сочи
не заходил не один пароход. 2 сентября мы свернули лагерь и погрузили
его в товарные вагоны. Половину вагона отвели для Мтшки и для его
провожатого Боярчука. ночевали на открытом воздухе, вспоминали Владикавказ
и Военно-Грузинскую. Назавтра был назначен прощальный вечер, а послезавтра
выезжать. Сегодня нас чевствовали в доме от-
дыха ТООГПУ, в котором мы наиболее часто бывали. В доме ТООГПУ собралось
много гостей из разных санаториев. Коммунаров встретили особенно
приветливо, угощали ужином, Хенкиным, выслушали наш концерт. В заключение
принесли огромный торт, похожий на вавилонскую башню и разыграли его "на
оборону". Долго прибавляли единоличники по трешнице и по пятишнице. Когда
набросали к Хенкину в тарелку больше чертырехсот рублей, перешли на
состязание целыми коллективами. Коммунары дергали меня за рукав и шептали:
- А мы что ж?
Когда я сказал (уже забыл, в каком арифметическом ансамбле) "двести
один рубль", коммунары зааплодировали, и никто не решился после нас
испытывать счастье. Торт поднесли при звуках туша Леньке Алексюку и
уволокли в наш тыл. В тылу мы все задумались:
- Куда же его девать? Делдить на сто пятьдесят частей не годится.
- Отдать оркестру.
- Верно, оркестру.
Волчок, улыбаясь, принял торт, ему только крикнули:
- Алексюка ж не забудьте...
- Не забудем, не бойся.
После вечера принесли торт в лагерь. Музыканты о чем-то совещались,
потом вытребовали к себе Левшакова и с прочувственным словом вручили ему
торт, а потом схватились за трубы и проиграли туш. Левшаков клянялся и
благодарил, говорил, что никогда в жизни не мог ожидать такого большого
подарка, что он теперь понимает, какое хорошее влияние оказывает музыка на
человеческую душу, что он и в дальнейшем надеется, что ему будут подносить
такие торты.
Ребята с блестящими глазами наблюдали за всей этой церемонией. Левшаков
кончил, сделал вид, будто он вытирает слезы, и, сгорбившись до самой
земли, потащил торт к скамейке. Здесь, вооружившись огромным хлебным
ножом, он спросил просто:
- Сколько вас в оркестре? Сорок пять?
- Сорок пять.
- Становись в очередь, да смотри, не забудь, что на каждого из вас
приходится по два с половиной коммунара, у которых слюнки текут уже два с
половиной часа.
- Что вы, Тимофей Викторович, мы же вам поднесли.
- Знаю я вас, разрезать не умеете сами, и вот...
Музыканты застеснялись, а Левшаков кричит:
- Довольно дурака валять, что же вы думаете: я буду таскать его за
собою или слопаю?.. Становись!
Музыканты получили по огромной порции, так что хватило и для корешков,
рассыпанных по всем взводам.
На следующий день прощальный вечер. Мы пригласили всех своих сочинских
знакомых. В нашей столовой в городском парке мы устроили настоящий пир:
закуска, икра, жаркое, мороженое и даже (ох, отвернитесь, кто там из
наробраза) по стакану столового вина. персонал столовой восседал за
столами, а подавали и хозяйничали коммунары. Были гости из всех санаториев
и домов отдыха, были сочинские комсомольцы, а самые дорогие гости - старые
большевики с Шелгуновым.
После ужина раздвинули столы и пустились в пляс. Вино хоть и слабое, а
развязало ноги пацанам. Нашлись танцоры из гостей и даже из глазеющей
публики...
Пора и оканчивать вечер. оркестр грянул гопака. Из нашего круга
выскочил Петька Романов и по кавказкому обычаю начал вытанцовывать перед
Шелгуновым. Ничего не оставалось делать старику, передал он кому-то свою
палочку и вспомнил молодость, пристукнул каблуками и пошел в присядку. А
Петька после этого уже в настоящем восторге завертелся перед ним, как
бесенок.
В три часа четвертого сентября мы построились против дома ТООГПУ в
походном порядке: знамя в чехле, на боках баклажки, в стрю санитары.
Провожала нас целая колонна наших друзей.
После небольшого митинга на пристани провожающие разошлись, а мы стали
ждать теплохода. "Армения" пришла только в девять часов вечера.
По причине бури уже шесть дней не заходили в Сочи теплоходы, и поэтому
пассажиров собралось на пристани сверх всякой меры. Перед деревянным
помостом, выдвинутым в море, стоит не меньше пятисот человек, все больше
туристы, но есть и женщины с ребятами. У каждого не только мешок, но еще и
чемодан и какая-нибудь бутылка. "Армения" стоит в двух километрах, блестит
и играет огнями, а между нами и "Арменией" болтается по морю широкая
нескладная лодка, которую тащит на веревке моторный катерок. В лодку можно
посадить не больше сорока человек. Публика начинает давть друг друга еще
за час до прибытия парохода, а когда он подошел и остановился на рейде, то
из публики уже выматывались последние внутренности и взаимные любезности
дошли до последней степени совершенства.
Капитан порта приказал в первую очередь "грузить" коммунаров. Первой
лодкой отправили девочек, но когда стали выводить на помост четвертый
взвод, публика не выдержала давления сзади, запищала, застонала,
закричала, заругалась. Какая-то компактная группа туристов, раздавив
несколько детей, вылезла на помост и потребовала от капитана обьяснений:
"почему эти беспризорные в первую очередь?" Мы возвратили четвертый взвод
на берег и стали ожидать выяснения коньюктуры. На помосте крики и ругань.
Спор был разрешен неожиданным образом. наши музыканты, потеряв
терпение, взяли трубы и обрушили на головы туристов... звуки туша. Раз,
другой... остановились, прислушались, третий. Капитан порта смеется в лицо
туристам, а туристы уходят с помоста. Четвертый взвод пробегает к лодке.
Вот мы и на "Армении". Никаких мест нет, и нам предоставляют кормовую
палубу. Тем лучше. Клюшнев разделил ее на пять частей, получилось довольно
просторно, еще и проходы останутся.
На краю палубы наши часовые от первого взвода, а снизу на них
погляывают те же туристы.
Зашумели винты, поехали.
После полуторасуточного самого счастливого плавания, наполненного
солнцем, пением моря, дельфинами, новыми людьми, мы в Одессе. Нас
встречают: оркестр пограничников, комсомольцы, чекисты и между ними такое
приятное видение: Крейцер смеется в лицо нашему строю на
палубе и салютует нашему знамени. После приветствий и парада мы окружили
Крейцера.
- Как дела в коммуне?
- Да что дела? - щурится Крейцер на солнце. Без вас там дела нет, а
ехать вам некуда, что вы будете делат, а?
- Все равно поедем, а здесь что делать?
- Да и я так думаю, вот я еду в Харьков. А и завод же у вас будет, ай и
завод... Станки какие, поломайте только мне...
А мы ломали? Что говорить?
- Ну, ну, это я так...
Дидоренко отвоевал для нашей стоянки какой-то физкультурный зал. В
Одессе коммунары прожили девять дней. Обедали в кооперативной столовой.
Целый день у коммунаров заполнен маршами и экскурсиями, а по вечерам
разговоры только об одном - о коммуне. Из коммуны по-прежнему сообщили,
что ехать, некуда, что нет ни спален, ни столовой, ни кухни, ни классов,
ни мастерскхи.
Коммунарские собрания собирались бырные и нетерпеливые. Доходили до
разговоров неприличных:
- Нечего ждать разрешения Правления. Заказывайте вагоны и едем, чем тут
валяться, лучше там валяться...
- Нам сейчас нужно быть в коммуне. Что мы за коммунары, почему мы здесь
сидим, когда там прорыв на прорыве?
- Вот возьмем и разбалуемся в Одессе, - шутит Похожай, - что вы тогда
будете говорить? Как ту не разбаловаться? Делать нечего, смотреть нечего,
гулять надоело, ой, и надоело же, если бы вы знали...
Коммунары угрожали развалом коллектива и другими страхами. Но стоило
трубачу заиграть "общий сбор", они быстро и по-прежнему ловко выбегают на
улицу и строятся для очередного похода. По улицам проходят с прежним
строевым лоском, но ни приветствия, ни тысячные толпы, идущие за коммуной
по тротурам, уже не занимают их и не радуют.
Вечером то же самое:
- Вот увидите, пешком будем расходиться в коммуну.
Наконец 14 сентября получили распоряжение Правления:
- Коммуне выезжать в Харьков.
Закричали "ура", подбросили вверх потемневшие тюбетейки и бросились к
корзинкам складываться. Маршрутники побежали на вокзал.
22. КОЕ-ЧТО О КОЭФФИЦИЕНТАХ
Поезд с коммунарами прибыл в Харьков 16 сентября в одиннадцать часов утра.
На перроне вокзала собралось все Правление во главе с председателем, и
пока поезд останавливался, коммунары уже пожимали руки чекистам,
перевесившись через окна.
Через полминуты они уже выстраивались на перроне, имея на правом фланге
оркестр и знамя.
- К рапорту смирно!
Дежурный командир Васька Камардинов отдал рапорт председателю
Правления:
- Коммуна имени Дзержинского прибыла с похода благополучно, коммунаров
строю сто пятьдесят один, больных нет, коммунары привет-
ствуют свое Правление и уверены, что они с новыми силами пойдут на новую
работу и закончат ее с победой.
Председатель Правления сказал коммунарам:
- Правление поздравляет вас с возвращением. Коммунары, в строительстве
коммуны прорыв, вам даже остановиться негде, но Правление знает, что вы
быстро приведете коммуну в порядок, своевременно окончите строительство,
пустите завод и приступите к выполнению нового промфинплана вместе с
новыми товарищами, которых вы примете в свой состав.
Я глянул в лицо нашего строя. Старшие немного суровы, пацаны же, как
всегда, радостны и улыбаются - для пацанов нет ничего невозможного на
свете: завод пустить? Отчего не пустить? Они пустят...
Через два часа коммунары с развернутым знаменем подошли к коммуне. Уже
издали мы видели новые корпуса, вытянувшиеся в одну линию с нашим главным.
Они еще в лесах и со всех сторон обставлены бараками и сараями. Впереди, у
самой дороги, вытянулась темная гряда - это встречают коммуну строители,
наши рабочие и служащие. Соломон Борисович в том же пиджаке стоит впереди,
а вокруг него незнакомая нам группа людей - мы догадываемся, что это
инженеры. И Соломон Борисович и инженеры держат "под козырек", только
Соломон Борисович подчеркнуто лихо и высоко, а инженеры неловко и
неуверенно.
Колонна остановилась. Никто нас не приветствовал, и мы ни к кому не
обращались с речами. Для того чтобы дать дорогу знамени, толпа
раступилась, и мы увидели, что вся площадь перед всеми тремя корпусами
завалена мусором, ящиками, бочонками, изрыта ямами и колеями грузовиков;
от наших клумб и следа не осталось. Прямо в глаза нашему строю глядят
парадные двери и окна фасада, забрызганные известью и обставленные
какими-то примостками, распахнутые настежь и искалеченные.
- Под знамя смирно!
Васька повел знамя. Проходя мимо меня, он шепчет:
- Куда знамя?
- Найди где-нибудь...
Я обратился к коммунарам с самым коротким словом:
- Товарищи, я не поздравляю вас с окончанием похода, поход
продолжается, но отдых наш окончен. С завтрашнего дня всю волю и весь
разум дзержинцев мы должны бросить на большую, тяжелую и длительную
работу. Разойдитесь!
Коммунары не разбежались с шумом и смехом, как это они делали всегда.
Мне даже показалось, что на некоторую долю минуты строй не потерял
положения "смирно". Только постепенно он давал трещины, и коммунары между
бочками и ящиками стали пробираться к зданиям коммуны.
В главном здании все комнаты завалены подмостками, отбитой штукатуркой,
дранью. Стены кое-где только побелены, большей же частью они изрыганы,
исцарапаны, а то и совсем первобытны, пестреют обрешеткой и свежими
досками. Бывшие спальни второго этажа расширены в пять просторных
аудиторий классов, но все это живет еще в строительном хаосе. Внизу уже
готова огромная столовая, осталось только помыть окна и смыть с паркета
"вековые" залежи грязи и извести.
Правый корпус - новые спальни коммунаров - как будто готов: в каждом
этаже двадцать три спальни, одни маленькие - на четыре кровати,
другие побольше - на восемь, а есть и большие - на двенадцать, пятнадцать
человек. Но в спальнях нет ещее проводки электричества, еще не покрашены
двери, не готов паркет, вовсе не поставлено отопление. Сразу видно, что на
строительстве не хватает рабочей силы. Кое-где только можно встретить
маляра или паркетчика за работой. И в главном корпусе и в спальнях
свободно гуляют ветры, так как стекла в окнах наполовину выбиты, а
наружные двери настежь.
Производственный корпус даже и вчерне не готов. Стоят высокие кирпичные
стены, и укладываются балки и стропильные фермы крыши, вот и все. Еле-еле
намечены контуры баконного второго этажа, но к бетонированию еще и не
приступали, только что привезли бетономешалку и устанавливают ее снаружи.
Зияют пустые оконные просветы, вместо пола какие-то провалы и спуски -
здесь потребуется громадная высыпка. Дальний фланг корпуса еще только
работается каменщиками и весь перепутан кладками и лесами.
Задний двор коммуны засыпан пирамидами земли и глины, осколками
строительного материала, и между всем этим добром восседает возле врытой в
землю ванны привезенный Боярчуком Мишка. На фасадной площадке, на фане
такого же хаоса, торчат высокими кубами несколько ящиков - это прибывшие
недавно станки.
Только что мы распустили строй, подошел к коммуне недлинный кильватер
ломовиков, а меня поймал на крыше Соломон Борисович и смущенно
зашептал#53.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...да нас и немного. Мы усаживаемся кто на чем может.
Никитин открывает совет простыми словами:
- Ну, с чего начинать?
Командир первого взвода говорит:
- Надо прежде всего устроить коммунаров. Спать придется, конечно, на
полу. Для хлопцев можно столовую, там уже все готово, только полы помыть,
а для девочек можно на втором этаже, там есть, кажется, такая комната.
- А я думаю, что это не нам решать, - говорит Волчок, - пускай
выступают командиры отрядов.
- Какие там отряды, - машет рукой Никитин, - да вот и тебя взять, куда
ты инструменты сложишь? Рядом с пацанами на полу. Значит, уже оркестр
нельзя разбивать. Раз по-походному, значит, по-походному. Я думаю так,
что, пока не будет спален, продолжать по взводам.
- Пожалуй, - соглашается Волчок.
- А теперь насчет столовой. Степан Акимович, где нам кушать?
Степан Акимович смеется:
- Черт его знает?! У нас ведь кухни нет. Новая кухня внизу, будет
готова не раньше, чем через три недели... придется с рабочими.
Соломон Борисович отрицательно вертит головой:
- Это невозможно. Наши мастера и рабочие - это одна очередь, потом две
очереди строителей, потом две очереди коммунаров, значит, пять очередей...
- Ну, а что ты будешь делать?
- И потом там грязно, ах, эти строители...
Камардинов страстно:
- Ну, насчет грязи, так это мы быстро наладим, а что же делать?
- Ну, раз больше нечего делать, так что ж? - соглашается Соломон
Борисович.
- Это мы наладим, - говорит Дидоренко.
- Значит, с этим кончено. Надо сегодня разедлить ребят по сменам и
столы разделить.
- На смены нечего делить. Как было в Сочи, так и здесь будет.
- Верно.
- А теперь насчет работы, Соломон Борисович?
Соломон Борисович торжественно произносит:
- Для работы коммунаров все готово, как я и говорил, а вы мне не
верили. Станки в полной исправности, исправлены, меди сколько угодно, лес
есть... Ах, какой заказ мы имеем для Наркмоздрава: кроватки для детских
больничек, десять тысяч штук!
Командиры аплодируютСоломону Борисовичу, а Соломон Борисович горд и
радуется:
- Эти самые масленки, о, вы еще увидите, масленка еще нас вывезет,
электросверлилка еще далеко...
- Работать по старым места?
- По старым, где кто был.
- А теперь самое главное, теперь насчет строительства, - говорит
Никитин.
Командиры задумались, молчат. В строительном беспорядке, в целой куче
прорывов не видать того конца, за который можно ухватиться совету
командиров. Молчит и Соломон Борисович и толкает меня по секрету, это
значит: а ну, интересно, как командиры за дело возьмутся?#54
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
23. ПЕРВЫЕ АТАКИ
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
младшие группы и, значит, сократить выпуск ближайших лет. Поэтому мы
решили часть ребят взять из детских домов. Неудобство в этом было только
одно: нас уже начинали упрекать.
- Хорошо вам работать, если будете брать из детских домов, берите прямо
с улицы.
Коммунары - высококвалифированные специалисты во всех вопросах,
касающихся беспризорности. Коммунары говорили:
- Ребята и на улице и в детских домах одинаковые. Сегодня он в детском
доме, а завтра на улице, а потом опять в детском доме. Какая разница?
- С улицы - те труднее.
- Не труднее. И на улице ребята хорошие, и в детских домах есть
хорошие.
Наркомпрос Украины Украины не возражал против этой операции. Она была
интересна для нас и в другом отношении: мы надеялись познакомиться с
положением и работой детских домов в нашей республике.
К детским домам приходилось обращаться и еще по одной причине.
Правление решило увеличить в коммуне процент девочек. До сих пор у нас
было тридцать девочек, теперь нужно было это число довести до девяноста.
На улице мы могли найти только единицы. Все эти соображения рисовали
картину нового пополнения приблизительно так:
с улицы пять девочек и семьдесят мальчиков,
из детских домов пятьдесят пять девочек и двадцать мальчиков.
По возвращении из похода мы получили от Наркомпроса разверстку
семидесяти пяти мест между детскими домами, большей...#55
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
24. НА БОЕВЫХ УЧАСТКАХ#56
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
сделана планировка, и уже вскапывались цветники, но против
производственного корпуса все еще валяются доски и стоит бетономешалка,
которая очень мешает коммунарам. На Деля кричат:
- Когда вы уберете свою мясорубку?
Дель обещал, что уберет через четыре дня, а через пять дней говорит:
- Как же уберу мясорубку, как вы говорите, если еще фундаменты не
бетонируются?..
Чем ближе подходил к концу октябрь, тем страшнее становилось - не
успеем. В последние дни бросились за помощью к рабочим и служащим коммуны.
Местком дал помощь на несколько дней, но этим нельзя было злопоутреблять:
были срочные заказы, многое делалось и для себя. Все же педагоги,
бухгалтеры, столяры, литейщики поработали с коммунарами.
В пять часов работа в мастерских и на строительстве заканчивается, но
для коммунаров не наступает отдых. В коммуне все еще не устроено, не
довершено, не поставлено на место. Кое-как заморвши червяка после работы,
коммунары разбегаются по новым делам. Бюро и совет командиров в это время
собирались каждый вечер и часто засиживались долго. И в комсомоле запарка:
богатырским ростом вдруг стала расти ячейка, уже редкие коммунары не
входят в комсомол. Наседает и учебный год, который мы поневоле должны
начинать с опозданием. Постановление ЦК партии о школе, новые учебные
планы и новые программы, новые увязки - все это нужно проработать к началу
занятий. Положение в рабфаке к этому времени усложнилось чрезвычайно. У
нас проектировалось пять курсовых групп, народился третий курс, который в
своем учебном плане оказался запутанным до последней степени.
Наш новый завод, завод электросверлилок, является заводом
машиностроительным, наш институт тоже машиностроительный - это открыло
совершенно невиданные горизонты в области отношения производства и учебы.
В комсомоле и в педагогическом совете мы особенно не надеялись на
пресловутую увязку. До сих пор проблемы этой увязки нигде не решены и по
своей сущности недалеко ушли от проблемы комплекса. Поэтому у нас решили
ввести в план дополнительные предметы: технолгию, электромеханику, станки,
организацию производства и литейное дело. Комиссии комсомола с этими
вопросами еле-еле управлялись, несмотря на большую помощь педагогов.
Рабочее напряжение после первого ужина было даже более сложным,
чем на строительстве, так как здесь мы то и дело встречались со стыками:
нужно идти и в комиссию, и в бюро, и в совет командиров, активу было впора
разорваться.
А тут еще и новннькие. Они пропитывали коммуну все больше и больше, и
штабы новых отрядов были загружены буквально до отказа.
Наши вербовочные комиссии возвратились уже давно. В разных детских
домах набор был произведен почти по плану. В каждом доме были
оставлены новые коммунары до нашего приказа о выезде в коммуну. Сначала мы
предполагали, что будем вызывать их постепенно, чтобы не сразу разбавлять
коммуну новыми элементами. Дело в том, что во многих детских домах нашим
комиссиям очень не понравилось. Нашли и полное отсутствие дисциплины, и
потребительские тенденции, и везде нашли плохую грамотность и слабую
культуру быта. Осторожность вербовочных комиссий встретила сопротивление
со стороны нашего комосола.
Комсомольцы доказывали :
- Угробим коммуну, вот увидите, угробим. Одних обработаем, на тебе:
другие приехали, начинай с этими, только и будем знать, что возиться ними.
Пускай приезжают все сразу, отделаемся, и квит!
приводили и еще одно дельное соображение:
- Сразу взять, сразу начнем и занятия, а то что ж? Опять будем в
классах сидеть, поджидать: вот скоро приедут.
Поэтому мы с начала октября начали форсировать приезд новеньких. Почти
каждый день мы отправляли куда-нибудь телеграмму с приказом о выезде, и
через день-два в кабинет вваливаются гости. Оглушенные шумом
строительства, чистотой и порядком внутри коммуны, самым видом
раскаленного в работе нашего коллектива, они смирехонько усаживаются на
стульях и вытаращенными глазами рассматривают все окружающее. Нужен
опытный глаз, чтобы в каждом измятом, бледном и неподвижном лице увидеть
будущего настоящего коммунара.
Правобережье присылает ребят в высоких шапках и в новых блестящих
ватных пиджаках. Ситцевая в горошек рубашка, подпосоясанная свеженькой
тесемкой, тоже сияет невинностью, и по всему видно, что пацан от рождения
не переживал такой полноты жизни и ее новизны, как сейчас. Он неподвижно
сидит на стуле в ряду таких же ошеломленных фигур и молчит.
Коммунары поминутно забегают в кабинет посмотреть на новеньких:
- Смотри, граченята какие!..
Но входит штаб отряда и уволакивает прибывших на первоначальную
обработку: к доктору, в баню, в одежную кладовку. Все великолепие новых
шапок, пиджаков и рубашек безжалостно сдается в кладовую, и через час
новые коммунары уже сияют другим сиянием: щеки румянятся от бани, круглые
головы блестят после стрижки, поясок охватывает похудевшую сразу фигуру,
открытый воротник новой коммунарской спецовки создает впечатление новой
человеческой культуры.
Похожай вводит их и напутствует басом:
- Это вам спецовки, а форму получите, когда вся эта буза пройдет. Да и
ходить к тому времени научитесь.
Вечером в отряде штаб собирает новеньких в кружок и рассказывает им о
порядке коммунарской жизни.
- Сигнал "вставать" в шесть часов. Значит, снится там тебе или не
снится что, а вставай и за уборку. Дам тебе щетку, тряпку, и действуй. Да
смотри, чтобы мне из-за тебя вечером не отдуваться...
- На всякое приказание, понимаешь? Начальник или командир, скажем я, -
никаких разговоров, "есть" и все! А ну, покажи, умеешь ли ты салют? Ну,
что ты ноги расставил, как теленок. Ты коммунар, должен быть во! Выше,
выше руку нужно!.. Вот молодец!..
Новичок радуется первому успеху.
- Да, ну конечно, если какое распоряжение неправильное, можешь в общем
собрании взять слово и крой, не стесняйся! Но только на общем собрании,
понимаешь? В газету можешь написать. Ты пионер? Нет? Не годится! Вот я
тебя познакомлю со Звягинцем, вожатым.
- Э, нет, нос так не годится. У тебя же платок!.. Так, что же ты теперь
платком? Это как покойнику кадило... Руки измазал, а потом уже платок
вынул...
- Стенки не подпирать, стенка, она, знаешь, не для того. У тебя,
понимаешь, есть вот тут позвоночный столб называется, так ты больше на
него напирай, тогда будешь молодец! А когда сходишь по лестнице, тоже не
держись ни за что, ни за перила, ни за что другое...
- А как же?
- Чудак, да что ты, старик, что ли?.. Вот так просто и иди, как по
ровному.
Пацан перед последним пунктом стоит пораженный и улыбается.
Из детских домов нам все-таки не пришлось набрать требуемое число.
Многие приезжали с чесоткой и стргущим лишаем. Таких мы со стесненным
сердцем отправляли обратно - лечить их было некогда.
С улицы был хороший самотек с первых дней октября и усиливался с каждым
днем. Уже с утра в вестибюле, завернувшись в изможденные клифты или в
остатки пальто, сидят три-четыре пацана и блестят белками глаз на
измазанной физиономии. Они пялятся на дневального и сначала помалкивают, а
потом начинают приставать ко мне, к дежурному командиру, к каждому
старшему коммунару, к Дидоренко.
Дидоренко особенно любит с нами поговорить:
- Тебя принять? Ты же убежишь завтра...
- Дядя, честное слово, буду работать и слушаться. Дядя, примите, вот
увидите!..
- А ты это откуда убежал на прошлой неделе?
- Дядя, ниоткуда я не убежал, я от матки как ушел, так и жил на воле
все время.
- Вот посуди, на что нам принимать таких брехунов?
- Дядя, честное слово!..
- Ну, сиди пока здесь, просохнешь немного, вечероми совет командиров
будет, может, и примут.
В дальнейшем новые пацаны уже и сами знали, что нужно ожидать совета
командиров. Они поуютнее устраиваются в вестибюле и наполняют его тем
своеобразным горячим и ржавым духом, от которого, как известно, плодятся
вши и разводится сыпняк. Дневальный не пускает их дальше вестибюля, только
после обеда дежурный командир придет и спросит:
- Вы как? Обедать привыкли?
Пацаны неловко улыбаются.
- Два дня ничего не ели.
- Ну, это ты, положим, врешь, а обедать все-таки пойдем.
Для них уже заведен постоянный стол, который после обеда внимательно
осматривается ДЧСК, не осталась ли на нем "блондинка".
Вечером в совет командиров их вводят поодиночке.
Коммунары их видят насквозь и обычно долго не возятся.
- Это свой... В какой отряд?
- Давайте мне, что ли, - говорит Долинный.
- Забирай, сейчас же к Кольке тащи!..
Долинный поднимается с места.
- Вот твой командир, понимаешь?
- А как же... командир, знаю.
Но бывают случаи и неясные.
Посредине нашего тесного временного кабинета, заставленного
неразвешанными портреами и зеркалами, вертится малоросрый пацанок.
Матерчатый козырек светлой кепки оторван, но у него умненьке лицо,
бледное, но умытое. Оне не знает, в какую сторону повернуться лицом -
командиры со всех сторон, а с разных краев кабинета на него сморят явные
начальники: Швед - председатель, я - тоже как будто важное лицо, а сбоку
Крейцер, случайно попавший на заседание.
Швед энергично приступает к делу:
- Ну, рассказывай, откуда ты взялся.
- Откуда я взялся? - несмело переспрашивает пацан. - Я родился...
- Ну, это понятно, что родился, а дальше что было?
- Дальше? Папа и мама умерли, а я жил я дяди. Дядя меня выгнал,
говорил, иди, сам проживешь... Ну... я и жил.
Остановка.
- Где же ты жил?
- Жил... у тетки, а потом тетка уехала в Ростов, а я жил в экономии...
там, в экономии заработал четыре рубля, четыре рубля заработал, пошел в
Харьков, хотел поступить в авторемонтную школу, так сказали - маленький...
- На улице, что ли, жил в Харькове?
- На улице жил три недели...
Пацан говорит дохлым дискантом и чисто по-русски, ни одного блатного
слова.
Командиры вопрошают его наперебой:
- А что ты ел?
- А я покупал.
- Все на четыре рубля?
- На четыре рубля... я еще зарабатывал, - говорит пацан совсем шепотом.
- Как зарабатывал?
- Папиросы продавал.
- Ну, разве на этом деле много зарботаешь?
- А я продавал разве коробками Я по штукам. По пять копеек штука
продавал.
- Из противоположного угла кабинета:
- Где же ты брал папиросы?
Пацан поворачивается в противоположную сторону.
- Покупал.
- Почем?
- А по рублю тридцать.
Каплуновский серьезно и несмело произнесет:
- Чистый убыток входит...
Все смеются...
Швед говорит:
- Ты все это наврал.. Ты, наверное, прямо от мамы.
Пацан в слезы:
- Примите, честное слово, у меня никого нет... Я жил у тетки, а тетка
говорит: пойди погуляй, а я пришел, а хозяйка говорит: твоя уехала с новым
мужем в Ростов..
- С каким новым мужем?
- А я не знаю...
- Это было в каком городе?
- В Таганроге...
- Ну?
- Уехала с новым мужем и больше не приедет, а ты, говорит, иди. Так я
приехал в Харьков...
- С кем?
- Там мальчики ехали...
- Это они тебе такое пальто обменяли?
- Угу. Один говорит: давай твой пиджачок...
- Сколько дней был в Харькове, говори правду!..
- Вчера приехал, а тут на вокзале мальчики говорят, в коммуне этого...
как его...
- Дзержинского?
- Угу.. так говорят принимают, так я и пришел, тут еще один мальчик
пришел... Колесников его фамилия... он там стоит.
- Ну, хорошо. Сколько двенадцать на двенадцать? Ты учился? В какой
группе?
- Учился в пятой группе...
Со всех сторон один и тот же вопрос:
- А кто ж тебя учил? Где ты учился?
Но Крейцер останавливает командиров:
- Да бросьте мучители, вам не все равно!.. Пускай говорит, сколько
двенадцать на двенадцать...
- Сто четыре, - улыбнулся более мажорно пацан.
- Та-а-ак. А кто такой Дзержинский?
Молчание.
- А Ворошилов кто?
- Ворошилов?.. Главный... этот... вот, как генерал...
- Главный, значит?
- Угу...
Теперь уже и Крейцер заливается хохотом, покрывая басовым восторгом
смех командиров.
Пацан молчит.
- Ну что? - обращается Швед к совету.
- Принять, - говорит Крейцер.
- Голосую. Кто за?
Не успели принять этого, врывается в совет Синенький.
- Там еще один, из Одессы, приехал...
- Ну, чего ты, как угорелый... давай его сюда!..
Входит. Длиннейшая шинелишка. Заплаканные глаза.
- Рассказывай.
Начинает рассказывать быстро, видно, что заранее обдуманную речь
произносит:
- Я жил в одном дворе в Одессе, где вы останавливались. Просил вот их,
- Показывает на меня глазами, - отец у меня пьет, безработный, и каждый
день бьет и бьет. Я и приехал...
- Где взял денег на дорогу?
Сначала деньги взяты у отца. Потом выясняется, что деньги украдены у
соседей.
- Для чего ты украл?
- А я раньше поехал без денег, это, как его...
- Зайцем?
- Зайцем, а меня на третьей станции высадили, так я и вернулся, а потом
взял эти деньги... на дорогу.
Коммунары вспоминают, что видели этого мальчишку в Одессе, он занимался
кражей арбузов с подвод... Коммунары говорят:
- Пацан балованный, а потом папа у него есть... Пускай в Одессу едет,
дать денег на дорогу...
Сопин другого мнения:
- Вот, что он не беспризорный, так это что ж? Он, конечно, ночует дома,
а днем, так он все равно арбузы таскает, так это разве не беспризорный? А
ночью, конечно, ночует... А что? Принять. Он, конечно... и так и так. Две
должности занимает...
Большинство за отправку в Одессу.
- Завтра поедешь, - говорит Швед, - дадут тебе билет...
Одессит громко ревет и срывает с себя рубашку...
- Не поеду, все равно не поеду, смотрите, как бьет... вот!.. вот!..
Кое-кто и синякам не верит.
- Да это не папаша, это кондуктор.
И вдруг горячую речь произносит Синенький, торчащий до сих пор в
кабинете:
- Мы знаем, пацан этот хороший... А мы знаем, как отец его бил, и тогда
все видели!.. А что он украл, так что, он не на что-нибудь, а на дорогу,
ка к отцу он все равно не поедет. Надо принять, потому что пропал он тогда
совсем!..
И таки-добился своего одессит - приняли. Крейцер махнул рукой:
- Правильно, правильно сделали, что приняли...
Наконец, и третий в сегодняшнем совете - Колесников. Этого сразу видно.
Его физиономия свидетельствует о породе, слагающейся обыкновенно на
Тверских, Ришельевских и улицах Руставели.
- Сколько времени на улице?
- Три года.
Колесникову уже лет шестнадцать, он держится в совете прямо и видно
старается не оскандалиться.
Крейцер по неопытности задает вопрос, который в подобном случае никогда
не зададут коммунары:
- Чем жил на улице?
- Чем жил? - добродушно серьезен кандидат. - Да так, как придется.
- Красть приходилось?
- Да так вообще. Разное бывало. Ну, на благобразе не без этого... Но
только в редких случаях...
Командиры улыбаются, улыбается и Колесников - через одну минуту новый
член пятнадцатого отряда.
А в один из вечеров две небольшие девочки, у каждой аккуратный
сверсток, и сами они аккуратистки, видно. Совета командиров в этот вечер
не ожидалось, а в кабинете, по обыкновению, народ.
Спрагиваю:
- Чего вам?
- Примите нас в коммуну.
- Откуда же вы?
- Из Сочи.
- Откуда?
- Из Сочи приехали.
Мы все удивлены, переспрашиваем. Действительно, приехали из Сочи.
- Как же вы приехали?
- Нас посадил начальник станции.
- А билет?
- Мы собрали пятьдесят рублей. Мы жили у людей с ребенками... А Настя и
говорит: поедем, так мы и поехали...
- Пятьдесят рублей?
- Нам хозяева были должны, мы долго не брали денег, а как коммунары
жили в Сочи, так мы и сказали хозяину, что поедем...
- Что за хозяева?
- Ее не пускали, а мои - хорошие, сказали "поезжайте" и даже попросили
начальника станции...
-А назад как поедете? - спрашивает Камардинов.
- Не знаем.
Мы молчим, пораженные этим проишествием. А они стоят рядом и молча
моргают глазами.
Пришлось трубить совет. С совете смеющееся удивление. Сопин предлагает:
- За их боевой подвиг - принять!
Так и сделали.
Но были и отказы. Вваливается в кабинет бородатый парень и сразу
усаживается на стул:
- Примите в коммуну.
- А сколько вам лет?
- Семнадцать.
- В каком году родились?
- В тысяча девятьсот девятом.
- Уходите.
- Что?
- Уходите!
Других можно, а я что ж...
И уходит, цепляясь за дверь...
25. СИМФОНИЯ ШУБЕРТА
Ужин, как обычно, был в шесть часов.
За ужином секретарь совета бригадиров Виктор Торский прочитал приказ:
"Несмотря на героическую штурмовую работу колонистских бригад, остается
еще много дела. Поэтому совет бригадиров: сегодня время с восьми часов
вечера до трех часов ночи считается как рабочий день с перерывом на обед в
одиннадцать часов. Рапорты бригадиров - в три часа пятнадцать минут, спать
- в три двадцать. Завтра встать в девять, построиться к первомайскому
параду в десять часов.
Заведующий
колонией - Захаров,
ССК - Торский".
Производственный корпус новенький, двухэтажный, с балконом... На
свежеокрашенном полу ничего нет, кроме блеска, у порога распростертый
мешок приглашает вытирать ноги. Под левой стеной выровнялись в длинной
шеренге токарные "красные пролетарии", а справа во всю длинну цеха
протянулись солидные фрезерные "цинциннати" и "вандереры", перемежаемые
высокими худыми сверлильными станками. А между этими рядами разместилась
сложная семья зуборезных и долбежных станков. Четыре ряда фонарей, еще без
абажуров, заливают ровным светом стены, потолки и станки. Колонисты по
одному, по два пробираются на балкон и любуются этим великолепным итогом
многолетних своих трудов - новым советским заводом, настоящим заводом,
который завтра будет торжественно открыт.
Зато в самой колонии не управились. И в главном здании и в литере "А",
где расположились спальни, точно после погрома. По всем комнатам, по
коридорам разбросана мебель, валяются клочки бумаги, куски фанеры, стоят у
стены рамы, лесницы, щетки...
Торский - в кабинете Захарова. В кабинете, как в боевой рубке. Против
Торского сидит садовник и просит:
- Это ничего, что ночь, вы все равно будете работать... А цветы кто
приготовит? Вы же мне обещали давать по десять человек, а давали по пять.
Торский смотрит на садовника и бурчит:
- Днем вам дал сорок человек, днем мы решили все кончить, а ночь
оставили для себя. А теперь вы опять просите. Это же ночь, поймите, это -
наше время!
- Товарищи, так и розы ваши и гвоздики ваши.. Я же не успею...
- Сколько вам?
- Десять человек.
- Три. Похожай, дашь из твоей бригады троих?
- Виктор... Да откуда же я возьму? У меня театр!
- У тебя все комсомольцы. Управишься. Давай.
- Ну, есть, - недовольно тянет Похожай и вытаскивает из кармана
блокнот, чтобы выбрать для садовника самый слабый рабочий комплект.
Садовник все же облизывается от удовольствия. Торский напоминает ему:
- Только с восьми! Алексей Степанович сказал: до восьми - полный отдых.
Дирижер оркестра толстый краснолицый Левшаков прослушал этот
драматический отрывок и исчез потихоньку. Через пять минут откуда-то
донесся слабый сигнал. Заведующий колонией Захаров, подняв голову от
бумаг, спросил удивленно:
- Почему сигнал?
Дежурный бригадир маленький Руднев сорвался со стула:
- Да кто же это играет?.. Сигналка - вон лежит!
На маленьком столике лежала длинная труба с белой лентой. Никто в
колонии не имел права давать сигнал, кроме дежурного трубача по приказу
дежурного бригадира.
- Это они сами... сами играют... Нахально играют "сбор оркестра"!
Руднев смеется и вопросительно смотрит на Захарова:
- Разогнать?
- Жаль... Знаешь что... пусть они... поиграют, ведь у них завтра
концерт.
х х х
Захаров вышел в коридор. У окна стоял главный инженер Василевский, сухой,
строгий, прямой, как всегда. Еще осенью он не верил ни в колонию, ни в
колонистов... По коридору пробегали озабоченные малыши: они спешили
закончить личные дела к восьми часам. Увидев Захарова, Василевский отошел
от окна:
- Пойдемте послушаем музыкантов, они разучивают прекрасную вещь, я уже
два раза слушал: симфонию Шуберта.
В будущей физической аудитории, где уже стоят стеклянные шкафы, за
столами музыканты. Кажется, что их страшно много. Дирижер отделывает
симфонию Шуберта. Захаров и василевский присели в сторонке.
Захаров устал, но нужно приготовиться к еще большей усталости, и
поэтому хорошо прислониться к холодной стене и слушать. Он различает в
сложном течении звуков то улыбки, то капризы, то восторженную песнь, то
заразительный хохот, то торжествующий звон. Пять лет назад он создавал
этот замечательный оркестр, который считается теперь одним из лучших в
стране.
Сорок мальчиков, бывших бродяжек, играют Шуберта. Они поглядывают на
Захарова и, вероятно, волнуются...
Дирижер кривится и бессильно опускает руки и голову - музыка нестройно
обрывается.
Дирижер смотрит на Головина - большой барабан. Захаров еле заметно
улыбнулся: он знает, сколько мучений испытал дирижер, пока нашел охотника
на этот инструмент.
- Сколько у тебя пауза? - страдальчески-вяло спрашивает дирижер.
- Семь, - отвечает Головин.
- Семь! Понимаешь, семь? Это значит шесть плюс один, или пять плюс два,
но не три, не три, понимаешь, не три! Надо считать!
- Я считаю.
- Наконец, надо на меня смотреть.
- И на вас смотреть, и в ноты смотреть... - говорит Головин недовольным
баском.
- Чего тебе в ноты смотреть? Написано семь, сколько ни смотри, так и
останется семь.
- Вам хорошо говорить, а мне делать нужно.
Мальчики хохочут, смеется дирижер, смеется и Головин.
- Чем вы его накормили сегодня? Сначала!
х х х
В восемь часов вышел на площадку лестницы Володька Бегунок и проиграл
сигнал на работу. С лестницы спускаются девочки в красных косынках.
Сегодня у них геройская задача - навести блеск на все окна, на все стекла
шкафов, на все ручки.
Первая бригада Зырянского развешивает по аудиториям, спальням и залам
портреты и зеркала - этой работы хватит на всю ночь. Не меньше работы
досталось и третьей бригаде: на всех дверях надо прикрепить стеклянные
голубые таблички, на которых золотом написаны названия комнат.
Шестнадцатая бригада девочек приводит в порядок столовую. Шестая натирает
паркет. У каждой бригады своя задача и - задача большая.
По всем коридорам и залам рассыпала свою агентуру четвертая
комсомольская бригада, пользующаяся сегодня монопольным правом
переносить мебель из помещения в помещение. Уже в начале вечера бригаду
назвали "Союзтрансом". "Союзтранс" доставляет грузы по указанию дежурного
бригадира и об их дальнейшей участи не заботится. Вот принесли из
столярной огромные шкафы для химической лаборатории, вот притащили из
подвала несколько зеркал, доставили в классы и десятки столов... И вот уже
весь "Союзтранс" отдыхает в кабинете, и бригадир Скребнев говорит,
усмехаясь:
- Биржа труда!..
В кабинете же сидят пять-шесть малышей, несущих службу связи. Этим
сегодня придется побегать. Для связи малыши незаменимы.
- Володька, - говорит Захаров, - срочно Зырянского!
Володька очень хорошо знает, насколько было бы неприличным спросить,
где может находиться Зырянский. Володька дрыгает рукой (это значит салют),
шепчет "есть" и вырывается в коридор. В коридоре он нюхает воздух и
бросается к дверям "тихого" клуба, потом останавливается и вдруг летит в
противоположную сторону, перескакивает по ступенькам лестницы, проносится
по коридору второго этажа, перелетает через мостик, сьезжает на перилах, и
вот он уже в спальне N 39 дергает за рукав Зырянского:
- Алешка, в кабинет!
Алеша спешит в кабинет, а Володя не спеша бредет за ним, и по
дороге его зоркие, памятливые глаза замечают, где расположились бригадиры
и другие нужные люди.
В "тихом" клубе сосредоточены главные силы малышей. Здесь они под
руководством учителя Маленького устраивают уголки: Ленина, 1 мая...
Ах, сколько здесь дела, сколько дела! Сколько метров материи, сколько
картин, рамок, портретов, букв, гвоздей, кнопок, картона, золотой,
серебрянной и красной бумаги. Весь "тихий" клуб в обрезках бумаги, везде
стоят банки с клеем, стучат молотки и стрекочут ножницы. Малыши то
сосредоточенно работают, то щебечут и спорят, то в мире с Маленьким, то в
конфликте, но дело все же подвигается.
Здесь же работают и два пацана из Кролевца: Волончук и Коленко. Они
прибыли в наш город неделю назад, специально в колонию имени 1 мая. В
совете бригадиров они заявили, что желают жить в колонии. Совет бригадиров
долго распрашивал их о разных семейных обстоятельствах, но мест в колонии
все равно нет. Дежурный кролевецких парнишек обедом, а после обеда они
поплакали и куда-то исчезли. На другой день малыши снова явились, сидят на
крыльце и ждут. Захаров увидел их и сказал Торскому:
- Чего сидят? Отведите их в приемник.
- Они уже там были.
- И что же?
- Да вот опять пришли...
- Идите в приемник, вас в колонию не приняли.
Они скрылись, а сегодня к вечеру снова пришли, улыбнулись Торскому и
отправились прямо на работу в "тихий" клуб. Один из них - курносый,
круглоголовый, с умными серыми глазами, второй - дурашливее и похитрее. В
"тихом" клубе они что-то прибивают маленькими молоточками и рассказывают:
- Батьки и мамы давно нет... Ни... Мы городяны. Та у мене бабка есть, а
у Волончука никого, так вин пас... Там коровы у городян у кажного... Про
колонию давно прочулы, наши плотныки тут робылы... Чого бабкы жалко? Бабка
не пропадэ, ей люды помохуть...
малыши к этой паре относятся сочувственно, иначе не дали бы молотков в
руки.
К обеду много работы было уже сделано, и Захаров с Торским пошли
проверять. Зашли и в "тихий" клуб. Уголки почти готовы, остались последние
мазки, по полу уже прыгают члены шестой бригады: натирают полы.
Кролевецкие парнишки что-то вырезают ножницами.
- А эти чего здесь?
Кролевецкие задрали головы и молчат. Только у Коленко в одном глазу
задрожала маленькая слеза. Торский взял Захарова за пуговицу:
- Да пусть они уже остаются... для праздника.
Захаров положил руку на круглую голову мальчугана:
- Добре. Тащи их к доктору.
- Да доктор спит, наверное.
- Ничего не спит. Колька в больничке пол натирает.
В коридоре заиграли сигнал на обед. Колонисты потянулись в столовую.
"Союзтранс" пронес на плечах несколько спящих малышей...
х х х
В десять часов утра отдохнувшие, розовые, в парадном блеске, с вензелями
на рукавах колонисты выстроились против цветников. За цветниками сверкали
вымытые окна их колонии. Площадка перед новым заводом была посыпана
песком.
- Под знамя смирно!
Вытянулись, подняли руки в салюте.
Оркестр загремел знаменный марш. Взволнованные и строгие вышли из
главного входа знаменщики. Еще через минуту пятьсот членов колонии имени 1
мая, по восьми в ряд, играя на солнце всеми красками радости и молодости,
маршем пошли в город. Сейчас у них нет никаких долгов перед людьми: все
сделано, все поставлено на место.
Вышли на шоссе. Справа строятся к параду рабочие машиностроительного
завода. люди уступают дорогу колнистам. Между рядами мужчин и женщин,
разрывая воздух вздохами оркестра, гордо проходят пятьсот юношей.
- Машиностроительному заводу салют!
Пятьсот рук вспорхнули над головами. Лица у рабочих розовеют под
солнцем. Они смеются и аплодируют.
26. ПОВОРОТ ОВЕРШТАГ#57
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
27. ПОХОЖЕ НА ЭПИЛОГ
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
прошлом году работали праздничные комиссии, только дорожной комиссии не
было. Теперь уже не пацаны готовили в тайне праздничную каверзу, а все
триста коммунаров готовили к пуску свой завод.
В день праздника вечером двери завода закрыты, и коммунары показывают
гостям спалньи, аудитории, классы и клубы.
В семь часов приехал председатель ВУЦИКа Григорий Иванович Петровский и
пошел в толпе коммунаров осматривать коммуну. В одной из спален ему
представили братьев Братчиных и пояснили, что Петька старше Кольки только
на пять минут.
В одной из аудиторий Григорий Иванович увидал глобус и сказал одному из
пацанов:
- А покажи Украину.
Пацан не опазорил звания коммунара-дзержинца:
- Вот Украина.
В это время вышел на площадку лестницы трубач и заиграл сбор. Пробежали
на завод коммунары и выстроились в нижнем этаже. Гостей пригласили на
балкон, на балконе же расположился Левшаков со своим оркестром.
У каждого станка стал коммунар, а у распределительной доски, где
красным бантом связан рубильник, часовые: Синенький и Ворончук. На заводе
дежурное освещение - мерцают только лампочки на стенах.
Председатель ВУЦИКа поздравил коммунаров с новым заводом и взялся за
ножницы.
Фанфаристы развернули над перилами балкона свои занавески и за-
играли сигнал "на работу". Марголин двинул выключателями, и четыре линии
фонарей ослепительно загорелись перед нами.
Председатель ВУЦИКа перерезал ленту рубльника и сказал:
- Обьявляю завод открытым.
Оркестр грянул "Интернационал", коммунары замерли в салюте.
И тишина.
И вот первый звук: завертелся шкив у Грунского, и сейчас же за ним
круглым гулом пошло по заводу. Все больше и больше в общую гармонию
прибавляется звуков: зашипели шлифовальные, замурлыкали револьверные,
запищали сверлилки, зазвенели молоточки в сборном на балконе, завертелись
шкафы и патроны, заходили шепинги широким шагом, затанцевали долбежные, и
в вихре вальса завертелись "вандереры" - бал, торжественный бал. В каждом
патроне деталь, угощение для советского хорошего гостя, ибо детальновой
советской машинки лучше пирожного и бутерброда.
Григорий Иванович и гости пошли между станками и коммунарами.
На втором этаже последние винтики завинчивают девчата в первую
сверлилку, вытирают на ней последнее пятнышко, смахивают последнюю пылинку
с вензеля на крышке ФД-1, что значит: электросверлилка завода коммуны
имени Феликса Дзержинского, модель первая.
С того момента прошло три месяца. Наш корабль быстро мчится вперед, не
отставая от развевающихся впереди красных вымпелов и почти не имея крена.
На корабле снова идеальная чистота, четкий ритм марша двадцати девяти
отрядов коммунаров.
Двадцать первым отрядом заготовщиков, в котором двенадцать пацанов,
командует коммунар Томов.
Швейной мастерской нет: есть фрезеровщицы, сверловщицы, сборщицы,
контролеры.
Стадион еще стоит и ожидает весны, чтобы перейти в загробную жизнь в
виду хороших сухих дров. Но в стадионе уже не слышно писка пацанов,
шарканья рубанков, визга пилы: все коммунары уже работают на новом заводе,
ибо промфинплан семь тысяч машин в год. Уже выполнен план первого квартала
- двести пятьдесят машин. В коммуне то и дело сидят представители
советских заводов: всем до зарезу нужны электросверлилки. Нет, не напрасно
коммунары подставили ножку Петравицу в Австрии и Блек и Деккеру в
Америке#58.
В рабфаке коммунары добивают последние остатки осеннего прорыва, но и
без прорыва работы здесь по макушку: улучшаются программы, выбрасываются
последние хвостики, торчащие еще из советского текста, находятся новые
формы, новые ухватки в работе.
В комсомоле сто семьдесят человек, наша ячейка одна из самых сильных в
Харькове.
И у комсомола, как и раньше, в руках чукткий руль коммуны...
Впереди еще много жизни и много борьбы. Много коммунаров уйдет в жизнь
взрослых людей, много придет новых пацанов, из них будет складываться
коллектив дзержинцев, коллектив живых людей. Коммунары уверены, что через
три года коммунаров уже будет не триста, а тысяча и будет огромный завод
электроинструмента, из которого выйдут наши будущие марки ФД-2, ФД-3,
ФД-4...
