4. ПЕРВОЕ МАЯ
Все шло в колонии прежним строгим порядком. В шесть часов утра играл
Володя Бегунок побудку:
Ночь прошла, вставайте, братья,
Наступает новый день,
Бросьте лень,
За мотор,
За верстак и за топор!
Нам
Встать пора к трудам!
И уже при весеннем утреннем солнце просыпается колония, шумит в
спальнях и коридорах, затихает на поверку, наводняет вдруг столовую и
потом разбегается по цехам и классам; чуть-чуть звенит рабочая тишина дня.
В обед снова слышится смех, снова жизнь кажется искристой и шумной. И так
до вечера, когда в классах собираются кружки, в парке отдыхающие, пацаны
носятся, долетают звуки оркестра - сыгровка. И деловые, и дружеские, и
серьезные, и зубоскальные движения как будто тонкими ничтоками соединяются
в руках строго, подтянутого дежурства, которое все знает, все видит, всему
дает направление и размах. И, может быть, в душе
дежурного бригадира всегда отражается и та глубоко спрятанная молчаливая
тревога, которая у каждого возникает, когда он вспоминает ограбленный
театр колонии. Может быть, поэтому о занавесе не говорят и не вспоминают,
как не говорит о нем и дежурный, проверяя уборку в театре каждое утро.
Счастливым, душевным, ясным торжеством пролетели дни Первго мая. В
городе колония прошла мимо трибуны вслед за войсками, прошла прекрасной
взводной колонной с общим салютом, и оркестр играл "Военный марш" Шуберта.
На трибуне радовались привету первомайцев, каждому взводу сказали
отдельное приветствие, и видно было по выражению лица Крейцера, что он
гордится своей колонией.
Ваня играл уже в оркестре. Второй корнет, на котором все приходится
выделывать "эс-та-та", его, конечно, не удовлетворял, было завидно, что
другие играют на первых корнетах и кларнетах, у них интересные, сложные
"фразы", а у Вани никаких фраз, только "эс-та-та". Но такова уж судьба
всех музыкантов: сначала они играют на вторых корнетах, а потом на первых.
Второго мая в колонию приехала целая группа военных - все командиры, и
один даже с ромбом. Они осматривали колонию, ужинали с колонистами, а
вечером были на спектакле. Перед спектаклем было общее собрание, бюст
Сталина стоял на сцене, украшенный цветами. Когда оркестр проиграл на
балконе три марша, Захаров подал команду, и знаменная бригада внесла
знамя. Пока шло торжественное общее собрание, знамя стояло рядом с бюстом
Сталина и возле знамени - два часовых с винтовками. Ваня ходил стоять к
знамени вместе с Бегунком, стоять было и сладко и страшновато, а вдруг у
Вани что-нибудь не так выходит.
Главный командир сделал доклад о международном положении, а в конце
доклада сказал:
- Мы приветствуем вашу колонию еще и потому, что она поднимает на свои
молодые плечи замечательное дело: завод электроинструмента. Красная Армия
с гордостью примет вашу продукцию: она будет гордиться тем, что вашими
руками сделаны эти машинки, которые мы сейчас импортируем из-за границы,
конечно, в недостаточном числе, и платим за них золотом. Это прекрасно,
что ваши молодые руки будут производить эти машинки, которые так нужны для
обороны страны и которые избавят нас от импорта! А потом ваши руки возьмут
винтовки, вы тоже будете в Красной Армии, будете стоять на защите нашей
великой страны. И прямо вам скажу, думаю, что со мной согласны и все мои
товарищи, присутствующие здесь: нам нравится, как вы живете, у вас
счастливая дисциплина, красивая дисциплина, у вас замечательный почет
красному нашему знамени, у вас все делается вовремя, с полным сознанием.
Это правильно, и мы вас за это благодарим.
Ване приятно было слушать эти слова, и он воображал, как придет и его
время, и он тоже будет в Красной Армии, и у него будет в руках винтовка -
пусть попробует кто-нибудь подумать, что Ваня не сумеет защищать свою
страну.
Он так заслушался командира, что забыл даже пораньше пройти в уборную.
Дежурный бригадир шепнул ему:
- Тебя Маленький ищет.
Ваня побежал в уборную, моментально оделся, Маленький его намазал,
привязал к плечам крылышки и дал в руки пальмовую ветку. Пьеса была
написана Захаровым и называлась "Рэд Арми", что значит по-английски -
Красная Армия. Ваня играл роль Мира. У него была трудная роль. Еще труднее
была роль у Фильки Шария, который доказал-таки, что никто лучше него не
сможет сыграть японского генерала.
На сцене было много всяких буржуйских генералов, они увешаны были
оружием с ног до головы и все ссорились, то из-за угля, то из-за денег, а
бедный Мир ходил между ними и просил:
- Дядя, дайте копеечку.
Генералы издевались над Миром и морили его голодом, а только во время
драк прятались за него и кричали:
- Мы за мир!
Потом Мир окончательно изнемог и решил, что нужно как-нибудь заработать
себе на хлеб. У него появляются ящик для чистки обуви и щетки. Публика в
зале сильно хохотала, когда Ваня начинал чистить сапоги разным генералам и
спрашивал их предварительно: "Вам черной?" Ваня эту фразу вставил по
собственному почину, и Захарову она очень понравилась. Все-таки работа по
чистке генеральской обуви не поправила жизни Мира. А я в это время за
пограничным столбом росла и росла сила Красной Армии, все прибавлялось и
прибавлялось страха у фашистов. И тогда Мир, радостный, перебрался через
границу. Наступила для Мира хорошая жизнь, его приодели в новую рубашку и
научили стрелять из пулемета. И только тогда стало тихо на сцене, и
фашисты притихли и скалили зубы на красноармейцев.
Ваня очень удачно изображал Мир. Он умел и громко плакать, и хорошо
чистить ботинки, и с радостным оживлением защищать себя рядом с Красной
Армией. После сектакля его познакомили со старшим командиром, тот поставил
его между колен и сказал:
- Ваня Гальченко! Молодец! Это вы правильно показали: только Красная
Армия защищает Мир, это правильно. А эти вояки только и думают, как бы
пограбить. Знаете что? А нельзя ли так устроить, чтобы вы к нам приехали,
показали вашу пьесу! А?
Ваня даже сомлел на секунду от этих слов, побежал за кулисы и рассказал
всем, какое предложение сделал ему командир. А потом и Захаров пришел за
кулисы, и командиры. Было решено, что в ближайший выходной день драмкружок
поставит свою пьесу в Доме Красной Армии.
И действительно, через неделю приехали автобусы и повезли оркестр и
драмкружок в Дом Красной Армии. Всем зриьелям очень понравилась пьеса.
Оркестр играл вторую рапсалию Листа и "Фауста", и "Кармен", и "Кавказкие
этюды"@67, и "Гопак" Мусоргского, и еще одну вещь, которая всех
развеселила - "Забастовка музыкантов". Она состояла в следующем.
Виктор Денисович, режиссер, подымает палочку, а музыканты начинают
галдеть: не желаем играть, уморились, до каких пор играть! Так как
действительно сыграли уже много, публика поверила искренности протеста,
многие, конечно, и смутились таким поведением музыкантов, но раздались и
отдельные возгласы:
- Отпустите детей, надо же им отдохнуть! В самом деле замучили!
В первом ряду сидел тот самы йкомандир с ромбом и улыбался. Виктор
Денисович сказал публике:
- Вы не обращайте внимания! У них, действительно, плохая дисциплина, но
я их хорошо держу в руках. Пожалуйста: я буду дирижировать стоя к ним
спиной, а они будут играть как тепленькие и ни одной ошибки не сделают.
Публика притихла перед таким оригинальным состязанием дирижера и
оркестра. Но один голос все-таки крикнул:
- Отпустите ребят, не нужно их мучить!
- Они привыкли, - сказал Виктор Денисович.
Командир с ромбом громко захохотал. Виктор Денисович обратился к
волнующемуся оркестру и сказал свирепым голосом:
- Марш "Походный"!
Музыканты, подавленные такой строгостью, заворчали, но подняли трубы. В
публике даже привстали, чтобы лучше рассмотреть, как дирижер усмиряет
музыкантов. Виктор Денисович повернулся к оркестру спиной и поднял
палочку. И действительно, все замерло и в зале и на сцене. Дирижер
взмахнул палочкой - и загремел веселый "Походный марш". Палочка бодро
ходила над плечом дирижера, а его лицо гордо смотрело на публику. Но
Филька Шарий первый встал со стула, махнул рукой, дескать, не буду больше
играть, и ушел за кулисы. За ним с таким же протестующим жестом ушел Жан
Гриф, потом Данило Горовой со своим басом. Музыканты уходили один за
другим, но марш продолжался, и Виктор Денисович делал умильное лицо,
наслаждаясь музыкой. Такое же лицо было у него и тогда, когда на сцене
осталось трое: Ваня, выделывавший "эс-та-та", завывающий тромбон и большой
барабан. Публика до слез хохотала над дирижером и совсем изнемогла,
когда ему пришлось дирижировать одним барабаном. Только теперь все поняли,
в чем состоял секрет номера. Виктор Денисович оглянулся в панике и тоже
бросился удирать.
Собственно говоря, этот номер не имел музыкального значения, но именно
он окончательно сроднил публику с колонистами. Все смеялись, вызывали
музыкантов, а потом со смехом повели их и актеров ужинать. Только позднее
ночью были поданы автобусы, и, тепло провожаемые хозяевами, колонисты
уехали домой. В эту ночь пришлось мало спать: рабочий день все равно
начинался в шесть часов.
5. ШТЫКОВОЙ БОЙ
"Положение на фронте на 10 мая"
Наш краснознаменный правый фланг преследует разбитого противника.
Сегодня девочки вышли на линию 30 июня, закончив план второго квартала.
В центре продолжается нажим металлистов. Выполняя и перевыполняя
программу, металлисты вышли на линию 25 мая, идя впереди сегодняшнего
дня на 15 переходов.
Левый фланг стоит на месте - на линии 15 марта. Но получены свдедения
из самых авторитетных источников (от Соломона Давидовича), что на левом
фланге готовится решительная
"Положение на фронте на 12 мая"
Правый фланг, выполняя программу третьего квартала, вышел на линию 3
июля. Центр продолжает давление на синих, сегодня бои идут на
семнадцать переходов впереди сегодняшнего дня на линии 29 мая.
На левом фланге сегодня не прекращается пушечная пальба - столяры
полируют партию мебели".
"Положение на фронте на 14 мая"
После кровополитного штыкового боя наш славный левый фланг наголову
разгромил синих, прорвал их фронт и бешено преследует. Взято в плен: 700
штук аудиторных столов, 500 чертежных столов, 870 стульев. Все пленные
отполированы и сданы заказчику. Синие бегут, славные наши столяры сегодня
вышли на линию 20 мая, идя впереди сегодняшнего дня на шесть переходов.
Этот исторический бой имеет важнейшее значение: деморализованный противник
по всему фронту находится очень далеко, наши части не могут его догнать!
Колонисты, поздравляем вас с победой!"
Какие изменения произошли на даиграмме! Далеко-далеко отошла синия
линия врагов. У девочек она уже приближается к чудесному городу. Ваня
Гальченко сегодня не может гордиться только своим "центром". Его
захватывают общий успех колонии и красота кровопролитного штыкового боя у
столяров. Ваня мечтательно всматривается в линию фронта, и его глаза ясно
видят, как под синим шнурком прячутся японские и другие генералы, как
оттуда смотрят их злые глаза. Ваня громко смеется:
- Ага! Побежали, смотрите!
Сегодня у диаграммы много столяров. Правда, их фланг еще отстает от
других, но какой бой! На стадионе не помещается мебель, огромная площадь
вокруг стадиона заставлена столами и стульями. Пока они не были собраны,
легко было разместить их на стадионе. А когда собрали, они распухли и
вылезли из стадиона.
Первый раз остановился перед диаграммой и Соломон Давидович. До сих пор
он несколько презирал эту забаву мальчишек и высказывался так:
- Что там они... пускай себе играются. Какой-нибудь Борис Годунов!
Но сейчас и он стоит перед ватманом и внимательно слушает обьяснения
Игоря Чернявина. Потом спрашивает:
- Если я правильно понимаю, здесь имеются какие-то враги. Чего им здесь
нужно, в колонии?
- Они мешают нам работать, Соломон Давидович, прямо под руки лезут.
- Что вы скажете! Кто же такие нахалы? Это, наверное, новенькие!
- Есть и старые, есть и новые. Кто спер занавес, неизвестно, но я
думаю, что это из старых.
- А какое отношение имеет занавес к производственной части?
- А плохой лес? Если бы у нас был хороший лес, мы вышли бы по меньшей
мере на линию 10 июня, видите?
Соломон Давидович подумал:
- Если бы у вас был хороший лес... с хорошим лесом каждый дурак выйдет
на какую угодно линию и будет кричать, как болван. Но, во-пер-
вых, кто вам даст хороший лес, если вы состоите на плановом снабжении, а,
во-вторых, потребителю все равно, из какого леса кресло, лишь бы оно было
хорошее кресло и имело вид приличный. Какие же еще у вас враги?
- Станки плохие...
- Тоже называется - враг!
- А как же! На хорошем станке...
- Что вы мне рассказываете: на хорошем станке! А кто будет работать на
плохих станках? По-вашему, их нужно выбросить?
- Выбросить.
- Если такие станки выбрасывать, вам амортизация обойдется в копеечку,
к вашему сведению. А что это за зверь?
- Это я вам скажу, зверь, который лопает деньги. Это тоже враг!
Появление на арене спора нового зверя, конечно, смутиило Игоря. Но
Соломона Давидовича уже окружили комсомольцы. Владимир Колос не испугался
амортизации:
- Это еще неизвестно, кто больше лопает, амортизация или плохое
оборудование. Я считаю, что за две смены мы теряем ежедневно из восьми
рабочих часов три часа на разные неполадки.
- Правильно, - подтвердил Садовничий.
- Больше теряем, - сказал Рогов.
- Плохое оборудование - это выжимание соков, - с демонстративным видом
заявил Санчо Зорин.
Соломон Давидович вертелся между юношами и не успевал в каждого
говорящего стрельнуть возмущенным взглядом.
- Как они все хорошо понимают! Какие соки? Причем здесь соки? Из вас
кто-нибудь выжал сок? Где этот сок, покажите мне, я хочу тоже посмотреть,
может, этот сок для чего-нибудь пригодится!
- щели замазывать!
Санчо Зорин смеялся в глаза, но у него не было неприязни к Соломону
Давидовичу. Он даже ласково завертел в руках пуговицу старого пиджака
Соломона Давидовича и сказал:
- Не из меня сок, а вообще. Вот я вам обьясню, вот я вам обьясню, вот
послушайте.
- Ну хорошо, послушаю.
- Вы знаете генеральную линию партии?
- Любопытно было бы посмотреть6 как я не знаю генеральной линии
партии...
- Что партия говорит? Что? Из кожи вылезти, а создать металлургию,
понимаете, металлургию, тяжелую промышленность! Средства производства! А
не то, как разные там оппортунисты говорят: потухающая кривая и разные
такие глупости. Из кожи вылезти, а давайте средства производства - металл,
станки, машины. Вот!
- При чем здесь соки?
- вы лучше нас знаете, Соломон Давидович. Старая Россия не имела
средств производства, а работали разве мало? Мало, да?
- Порядочно-таки работали!
- А жили как нищие, правда? А почему? Были плохие средства про-
изводства. Соки выжимали, а штанов не было. А когда будут хорошие машины,
так куда легче. Хорошо будет жить! А на что это похоже: работаете от шести
утра до двенадцати ночи. Видите? Не мои соки, а ваши...
Соломон Давидович задумался, губу выпятил на Зорина. Потом вздохнул,
улыбнулся грустно:
- Это, конечно, вы правильно говорите, товарищ Зорин, но только я уже
не дождусь, когда будут хорошие средства производства. Потухающая кривая -
это, конечно, гадость, как я понимаю. Я боюсь, что моей кривой не хватит
до металллургии.
Санчо с размаху обнял Соломона Давидовича:
- Соломон Давидович! Хватит! Честное слово, хватит! Вы посмотрите, вы
только посмотрите!
У Соломона Давидовича пробежала по морщинистой щеке слеза. Он улыбнулся
и с досадой смахнул ее пальцем.
- Чертова слабость, между нами говоря!
- Ничего, а вы посмотрите на фронт. Штыковой бой, легко сказать! А вот
этот... новый завод! Чепуха осталась! "И враг бежит, бежит, бежит!"
- Может быть, он и бежит, а только посмотрим, куда еще мы выйдем с этим
самым новым заводом. Расходы большие, ах, какие расходы! Сто каменщиков,
легко сказать!
- Выйдем! Знаете, куда выйдем? Ой, я вам сейчас как скажу, так вы
умрете, Соломон Давидович!
- Это уже и лишнее, товарищ Зорин!
- Нет, нет, не умрете! Мы выйдем на генеральскую линию! Во!
- Что вы говорите? Каким образом мы так далеко выйдем?
- А что мы будем делать? Что? Электроинструмент!
Комсомольцы вдруг закричали все, захлопали Зорина и Соломона Давидовича
по плечам:
- Санчо молодец! Электроинструмент - это и есть средства производства!
- А трусики?
- А ковбойки?
- А стулья?
Но Соломон Давидович тоже воспрянул духом:
- Не думайте, товарищи, что я ничего не понимаю в политике! И не
морочьте мне голову! Стулья! Конечно, если сидеть на стуле и обьясняться в
любви, так это никакого отношения не имеет к производству и даже мешает.
Ну а если человек сядет на стул и будет что-нибудь шить, так это уже
производство. А чертежный стол? А масленка? Мы не такие уже оппортунисты%
как некоторые думают. Но только и без штанов нельзя.
- Нельзя!
- Без штанов если человек, так вы знаете, как он называется?
- Нищий.
- Нет, хуже. Он называется прогульщик!
Шумной, галдящей, веселой толпой они вышли на крыльцо. Соломон
Давидович погрозил пальцем:
- Вы хитрые со стариком разговаривать, а цветочки, цветочки любите.
Колонисты хохотали и обнимали Соломона Давидовича:
- Дело не в цветочках, дело в плане. Цветочкам свое место, а
металлургии свое.
6. ЛАГЕРИ
15 мая начали строить лагери. Когда это слово "лагери" первый раз
прокатилось по колонии, оно даже не произвело особенного впечатления, так
мало ему поверили: легко сказать, лагери! Самые легковерные люди говорили:
- Ты что-то сьел сегодня за завтраком?
Однако в совете бригадиров Захаров, как будто нечаянно, произнес:
- Да! Я и забыл, нам еще нужно поговорить по одному вопросику, мы
получаем двадцать палаток, так вот...
Потом Захаров посмотрел на бригадиров и увидел, что они задохнулись от
неожиданного удара. Он замолчал и позволил Нестеренко издать первый звук:
- Лаг... Черт... Да не может быть!
Палатки подарил тот самый военный с ромбом, которому так понравилась
игра Вани Гальченко. Палатки были старенькие, выбракованные, пришлось
даже заплаты положить кое-где, но... какие все-таки красивые палатки!
Некоторые знатоки из четвертой бригады утверждали, что это палатки
командирские, и им с удовольствием верили, другие, тоже из четвертой
бригады, пытались утверждать, что это не палатки, а "шатры", но к такому
утверждению все относились с сомнением.
было намечено за парком красивое место для лагеря. двадцать палаток
решили ставить в одну линию, а какой бригаде на каком месте строится,
должен был решить жребий. На столе у Торского лежат одиннадцать билетов,
Торский предложил бригадирам подходить по порядку номеров и тянуть свое
счастье. Клава Каширина попросила слова:
- Пятая и одиннадцатая бригады просят дать им крайние места.
- Это почему такое? Каждому крайнее место приятно.
- А чем для тебя приятно?
- Раз для вас приятно, значит, и для нас приятно.
- Девочкам нужны крайние места.
- Да почему?
- нам неудобно между мальчишками.
Раздались недовольные голоса:
- Это капризы! С какой стати: как девочка, так и всякие фокусы!
Клава серьезно нажимала:
- Мы просим крайние места.
Санчо Зорин не пропускал ни одного совета. Он и сейчас ввязался:
- Я предлагаю из принципа не давать им крайних мест.
- Из какого принципа?
- А из какого принципа вам нужны крайние места? Это значит, ты боишься:
мальчишки вас покусают.
- Не покусают, а девочки любят чистоту.
Тут и другие бригадиры возмутились. С каких это пор монополия на
чистоту принадлежит девочкам? Клава рассердилась:
- Вам что, неряхам? В каких трусиках в цех идете, в таких и спите.
- Как там мы не спим, а палатки вам по жребию.
- Мы тогда останемся в спальнях, - сказала Клава.
- В спальнях? - кто-то грозно подвинулся на диване. - В спальнях?
- А что же вы думаете? В спальнях и останемся. Если нам нужно
переодеваться или еще что, так мы будем между мальчишкам?
- Здесь нет мальчишек, - сказал хмуро Зырянский. - Есть колонисты, и
все! И нечего разные тайны заводить в колонии. По жребию.
Ничего не могли поделать девчата, пришлось тянуть жребий. Может быть,
надеялись на счастливый жребий, - не повезло: вытянули третье и восмьое
места.
Завхоз выдал каждой бригаде крохотную порцию бракованного леса - для
"ящиков". Мальчики возмущались:
- Степан Иванович, как же так без арифметики? Габариты какие?
Четырнадцать метров на четырнадцать метров, а нары нужно из чего-нибудь
сделать?
- Управитесь.
- Вы нас толкаете на преступление, Степан Иванович!
- Ничего, рискую! Посмотрим, какие вы сделаете преступления? У меня вы
ничего не сопрете, предупреждаю.
- Хорошо, мы построим одни ящики, а спать будем прямо на земле,
воспаление легких, чахотка, вам же хуже!
- Я потерплю. Думаешь, чахотке приятно иметь с тобою дело?
- Заболеем!
- Хорошо, рискую!
Совет бригадиров постановил: каждая бригада обязана сдать лагери
семнадцатого. А время для работы по лагерям оставалось только вечером.
Поэтому перед ужином на лагерной площадке, как на базаре: двести с лишним
человек с топорами, пилами, веревками. Беспокойства, шум, заботы
видимо-невидимо, но все же бросилось в глаза: девочки строятся на крайних
десятом и одиннадцатом местах, и никто им не препятствует. Бригадир
девятой Похожай, на что уже веселый человек, а и тот возмутился.
Спрашивает:
- На каком основании вы здесь строитесь?
Девочки тоже плотничают, хохочут, дело у них с трудом ладится, но
Похожаю ответили:
- Любопытный стал, товарищ Похожай. Иди себе...
- Я официально спрашиваю.
- Официально спроси у дежурного бригадира.
Похлжай не поленился, нашел дежурного бригадира Руднева:
- Как это вышло? Почему девчата на крайнем месте строятя?
- А это очень просто. Они поменялись местами с четвертой и восьмой
бригадами.
- Поменялись? С четвертой?
Побежал Похожай к Зырянскому:
- Почему ты поменялся с девчатами?
Зырянский поднял лицо от шершавой доски, которую прилаживал для полочки
в палатке:
- По добровольному соглашению.
- А что ты говорил в совете?
- А в совете я говорил, чтобы они жребий тянули.
- А теперь ты, выходит, соглашатель.
- Нет, Шура, я настоял на том, чтобы они тянули жребий. Они и тянули. А
то они вообразят такое! Подумаешь, девчата! Они девчата, давай им крайние
места. Принципиально!
- Как же так, принципиально? А зачем же ты поменялся?
- А по добровольному соглашению. Хочешь, я и с тобой поменяюсь. Хочешь,
у меня теперь третье место, а у тебя пятое. Могу поменяться с девочками, с
мальчиками, всеравно, с товарищем меняюсь, здесь ничего соглашательского
нет.
Похожай махнул на Алексея рукой, но захотел еще проверить, как
Нестеренко себя чувствует. Нестеренко ничего особенного в вопросе Похожая
не увидел, ответил с замедленной своей обстоятельностью:
- Ага, я, конечно, поменялся, потому что они просили, да и нам с краю
не хочется.
- А на совете?
- Чудак, так то же совсем друггое дело! Там вопрос был, понимаешь,
насчет равноправия. А поменяться? Почему ж? Вон Брацан с Поршневым тоже
поменялся. Дело вкуса.
Похожай очень расстроился, отошел к парку, почесал за ухом, а потом
улыбнулся и сказал вслух:
- Сукины сыны! А может... может и правильно! Ну что ты скажешь!
Вечером к Захарову пришел строительный техник Дем и сказал:
- Там колонисты досточки... строительные досточки берут для лагеря, кто
пять, кто десять... Так вы бы сказали, что так нехорошо делать. Досточек,
правда, не жалко, а учет нужен. Колонисты, знаете, хорошие мальчики, а
все-таки учет необходим.
Молодой завхоз Степан Иванович прикинулся возмущенным:
- Душа из них вон, отнимите!
Дем замурлыкал, улыбаясь одними усами:
- Да как же я отниму, обижаться будут.
- Посмотрите, Степан Иванович, - распорядился Захаров.
Степан Иванович отправился в карательную экспедицию и возвратился с
победой и с пленником:
- Хоть бы кто тащил, а то Зырянский! Другие бригады взяли по пять-шесть
досточек, а этот целый воз!
Захаров сказал коротко:
- Алексей - обьяснение...
- Обьясню: это не кража. Лагери снимем - доски возвратим. Записано,
сколько взяли, можно проверить.
- А почему так много?
- Так... для четвертой бригады и для одиннадцатой.
- Угу...
- Нельзя, надо помогать беднейшему крестьянству. Вы нам дали малую
пайку, Степан Иванович, так пацаны достанут, а девочки стесняются.
- Стесняются?
- Да... что ж... Они еще не догнали мужчин в этом отношении.
Захаров серьезно кивнул головой:
- Вопрос исчерпан. Запиште, товарищ Дем, я подпишу. Осенью возвратим.
Вечером семнадцатого Захаров с дежурным бригадиром принял постройку
лагерей. Он не забраковал ни одной палатки. Палатки стояли в один ряд, и
на каждой трепыхался маленькийй флажок. Отдельно возле парка стояла
палатка совета бригадиров, в которую переселился и Захаров. Михаил Гонтарь
заканчивал проводку электричества. Проиграли сигнал "сптаь", никто спать
не захотел, все ожидали, когда загорится свет. И Захаров ходил из палатки
в палату, и везде ему нравилось. Потом вдруг все палатки осветились,
колонисты закричали "ура" и бросились качать Мишу Гонтаря. Хотели качать и
Захарова, но он погрозил пальцем. Тогда решили качать бригадиров.
Перекачали всех, кроме Клавы и Лиды, а девочки сказали:
- Мы сами своих бригадиров, не лезьте!
Девочки долго хохотали, потом завесили палатку, там по секрету что-то
кричали и еще хохотали и пищали невыносимо, выскочили оттуда красные.
Пацаны четвертой бригады долго стояли возле этой палатки и так и не могли
выясить, качали девочки своих бригадиров или нет. Филька высказал
предположение:
- Они не качали. Они не подняли их, а может, и подняли, так потом
положили на землю и разбежались.
Эта гипотеза очень понравилась всей четвертой бригаде. Успокоились и
пошли посмотреть, что делается в палатке Захарова. Там стоял стол, и
Захаров работал, сняв гимнастерку. Это было совершенно необычно. Пацаны
долго смотрели на Захарова, а потом Петька сказал:
- Алексей Степанович, почему это спать не хочется?
Захаров поднял голову, прищурился на пацанов и ответил:
- Это у вас нервное. Есть такая дамская болезнь - нервы. У вас тоже.
Пацаны задумались, тихонько выбрались из палатки Захарова, побежали к
своей палатке. Зырянский недовольным голосом спросил:
- Где вы шляетесь? Что это такое?
Они поспешно полезли под одеяла. Филька поднял голову с подушки и
сказал:
- Это, Алеша, нервы - дамская болезнь!
- Еще чего не хватало, - возмутился Зырянский, - дамские болезни! В
четвертой бригаде! Спать немедленно!
Он потушил свет. пацаны свернулись на постелях и смотрели в дверь.
Видны были звезды, слышно, как звенят далекие трамваи в городе, а на
деревне собаки лаят так симпатично! Ваня представил себе Захарова в галифе
и в нижней рубашке, и Захаров ему страшно понравился. Ваня подумал еще,
какие это нервы, но глаза закрылись, нервы перемешались с собачьими
голосами, и куда-то все покатилось в сладком, замирающем, теплом счастье.
7. СЕРДЦЕ ИГОРЯ ЧЕРНЯВИНА
Школа заканчивала год. Колонисты умели, не забывая о напряженных делах
производственного фронта, забывать об уставших мускулах. Каждый в свою
смену с головой погружался в школьные дела.
В школе было так же щепетильно чисто, как и в спальнях, лежали дорожки,
везде стояли цветы, и учителя ходили по школе торжественно и говорили
тихиими голосами.
Подавляющее большинство колонистов любило учиться и отдавалось этому
делу с скромной серьезностью - каждый понимал, что только школа откроет
для него настоящую дорогу. Колония успела сделать уже несколько выпусков,
в разных городах были студенты-колонисты, а из фонда совета бригадиров
студентам выплачивались дополнительные стипендии по пятидесяти рублей@68.
Многие из бывших колонистов были в военных и летных школах.
На праздничные и на летние каникулы студенты и будущие летчики
приезжали в колонию. Старшие встречали их с дружеской радостью, младшие -
с балговейным удивлением. И сейчас ожидали их приезда и разговаривали о
том, в какой бригаде остановится тот или иной гость. Путь этих старших был
соблазнительным и завидным, и каждому колонисту хотелось подражать
старшим.
Игорь Чернявин школой увлекся нечаянно. Сначала повезло по биологии, а
потом открылись в нем какие-то замечательные способности литературные.
Новая учительница Надежда Васильевна, очень молодая, комсомолка, прочитала
одно сочинение Игоря и сказала при всем классе:
- Игорь Чернявин... очень интересная работа, советую обратить серьезное
внимание.
Игорь улыбнулся саркастически: вот еще не было заботы - обращать
внимание! Но незаметно для него самого литературные тексты и свои и чужие
- писательские - стали ему нравиться или не нравиться по-новому. Вдруг так
получилось, что над любым заданием по литературе он просиживал до
нестеренковского протеста. По другим предметам брел кое-как до тех пор,
пока однажды Надежда Васильевна не подсела к нему в клубе:
- Чернявин, почему у вас так плохо стало с учебой?
- По литературе? - удивился Игорь.
- Нет, по литературе отлично. А по другим?
- А мне неинтересно... знаете, Надежда Васильевна.
Она вздернула верхнюю полную губу:
-Если по другим предметам плохо, то вам и литература не нужна.
- А вдруг я буду писателем?
- Никому такой писатель не нужен. О чем вы будете писать?
- Мало ли о чем? О жизни, например.
- О какой же это жизни...
- Понимаете, о жизни...
- О любви?
- А разве плохо о любви?
- Не плохо. Только... о чьей любви?
- Мало ли о чьей...
- Например...
- Ну... человека, любит себе человек, влюблен, понимаете?
- Кто? Кто?
- Какой-нибудь человек...
- Какого-нибудь человека нет. Каждый человек что-нибудь делает, ра-
ботает где-нибудь, у него всякие радости и неприятности. Чью любовь вы
будете описывать?
Игорю стыдно было говорить о любви, но, с другой стороны, вопрос поднят
литературный, ничего не поделаешь...
- Я еще не знаю... Ну... мало ли, чью. например, учитель влюбился,
бывает так? - Бывает учитель... учитель какого предмета?
- Например, математики.
- Видите, математики. Как же будете описывать, если вы математики не
знаете? Наконец, не только же любовь - тема. Жизнь очень сложная вещь,
писатель должен очень много знать. Если вы ничего не будете знать, кроме
литературы, то вы ничего и не напишите.
- А вы вот... знаете... только литературу.
- Ошибаетесь. Я знаю даже технологию волокнистых веществ, кроме того, я
знаю хорошо химию, я раньше работала на заводе и училась в техникуме. Вы
должны быть образованным человеком, Игорь, вы все должны знать. Горький
все знает лучше всякого профессора.
Незаметно для себя Игорь заслушался учительницу. Она говорила спокойно,
медленно, и от этого еще привлекательнее казалась та уверенная волна
культуры, которая окружала ее слова. На другой день Игорь нажал и на всех
уроках активно работал. Понравилось даже, прибавилось к себе уважения,
Игорь твердо решил учиться. И вот теперь, к маю, он выходил отличником по
всем предметам, и только Оксана Литовченко не уступала ему в успехах.
Прзевал как-то Игорь тот момент, когда переменился его характер. Иногда и
теперь хотелось позлословить, показаться оригинальным, и, собственно
говоря, ничего в нем как будто не изменилось, но слова выходили иные,
более солидные, более умные, и юмор в них был уже не такой. И однажды он
спросил у Санчо Зорина:
- Санчо, знаешь, надо мне в комсомол вступить... Давай поговорим.
- Давно пора, - ответил Зорин. - Что ж? У тебя никакой дури не
осталось. Мы тебя считаем первым кандидатом. а как у тебя... вот...
политическая голова работает?
- Да как будто ничего. Я к ней присматривался - ничего, разбирается.
- Газеты ты читаешь, книги читаешь. Это не то, что тебя... натягивать
нужно. Пойдем поговорим с Марком. Игорь начал ходить на комсомольские
собрания. Сначала было скучно, казалось, что комсомольцы разговаривают о
таких делах, в которых они ничего не понимают. В самом деле, Садовничий
делает доклад о семнадцатом сьезде партии! Какой может сделать доклад
Садовничий, если он только и знает то, что прочитал в газетах? Садовничий,
действительно, начал рябовато, Игорь отмечал для себя неоконченные
предложения, смятые мысли, заикание. Но потом почему-то перестал отмечать
и незаметно для себя начал слушать. Как-то так получалось, черт его знает:
Игорь тоже читал газеты, но кто его знает, решился ли бы Игорь сказать те
слова, которые очень решительно произносил Садовничий.
- Конечно, мы не захватили старой жизни, но зато остатки и нам пришлось
расхлебать. Царская Россия была самой отсталой страной, а сейяас мы знаем,
что семнадцатый сьезд Коммунистической партии подвел итоги. Мы закончили
пятилетку в четыре года и не с пустыми руками: Магнитогорск есть? Есть. А
Кузбасс есть? Тоже есть. А Днепрогэс, а Харьковский тракторный есть? Есть.
А кулак есть? А кулака нет! Наши ребята кулака
хорошо знают, многие поработали на кулака, а сейчас кулак уничтожен как
класс, а мы построили первое в мире социалистическое земледелие,
основанное на тракторном... тракторном парке, а также и комбайны. Мы
знаем, как троцкисты говорили и как говорили оппортунисты. каждый коммунар
на своей шкуре их хорошо понимает: если поступать по-ихнему, то тогда все
вернется по-старому. А такие пацаны, как мы, опять будем коров пасти у
разной сволочи... извините, у разной мелкой буржуазии, которая хочет иметь
собственность и всякие лавки и спекуляцию. Колония им. Первого мая не
пойдет на такую провакацию. Конечно, каждый колонист хочет получить
образование, а все-таки мы будем делать электроинструмент и развивать
металлообрабатывающую промышленность. А что пояс подтянуть придется, так
это не жалко, ничего нашему поясу от этого не сделается, потому что мы
граждане великой социалистической страны и знаем, что к чему. Вот я вам
сейчас расскажу о постановлениях семнадцатого сьезда Коммунистической
партии большевиков, а вы сразу увидите, как все делается по-нашему, а не
по-ихнему.
Игорь слушал и все понимал наново. Еще лучше стал он понимать, когда
заметил в соседнем ряду Оксану Литовченко. В том, как слушала она, было
что-то трогательное: вероятно, Оксана забыла, что она хорошенькая девушка,
что многим хочется полюбоваться ее лицом, она сидела чуть склонившись
вперед, заложив руки между колен, отчего еще теплее собирались складки
темной юбки и отчего притягательнее становилась мысль, что Оксана - сестра
и товарищ. Так склонившись, она неотрывно, не моргая смотрела на сцену,
слушала оратора Садовничего, а Игорю стало до очевидности ясно, что Оксана
лучше понимает то, что говорит Садовничий, и глубже переживает. И Игорь
тихонько отвернул от нее лицо и нахмурил брови. Ему страшно захотелось,
чтобы он, Игорь Чернявин, всгде быд настоящим человеком. Он долго,
внимательно и доверчиво слушал Садовничего и наконец понял, что Садовничий
комсомолец, а Игорь еще нет. И тогда, посмотрев на зал, он подумал, что с
такой компанией можно идти очень далеко, идти честно и искренно, так же,
как говорипт Садовничий, как слушает Оксана.
Часто, оставаясь наедине, Игорь думал о том, что он, безусловно, любит
Оксану. Игорю нравилось так думать. Он много прочитал книг за этот год в
колонии и научился разбираться в тонкостях любви. Слово "влюблен"
казалось уже ему мелким и недостойным словом для выражения его чувств.
Нет, Игорь именно любит Оксану. Иногда он сожалел, что эта любовь прячется
где-то в груди, и сам черт не придумает, как ее оттуда можно вытащить и
показать. Ему нравилась история Ромео и Джульетты, он ее прочитал два
раза. Те места, в которых высказываются слова любви, он перечитывал и
думал о них. Может быть, если бы пришлось, Игорь нашел бы еще более
выразительные слова, но ему не хотелось умирать вместе с Оксаной
где-нибудь среди мертвецов. С этой стороны "Ромео и Джульетта" ему не
нравилась. Он находил много непростительных глупостей в действиях героев
трагедии, во всяком случае, было одно несомненно: эти герои были очень
плохие организаторы - в самом деле, было одно несмоненно: эти герои были
очень плохие организаторы - в самом деле, придумать такой девушке дать
снотворное средство, а потом похоронить! Интересно, что твуого же мнения
был Санчо Зорин, которого Игорь заставил почитать "Ромео и Джульетту":
- Чудаки какие-то... эти... Лоренцо - старый черт, а с таким пустяком
не справился, кого-то послал, а того не впустили - на обьективные причины
сворачивает. Вот если бы он знал, что ему за это отдуваться на общем
собрании, так он бы иначе действовал. И Ромео твей шляпа какая-то. Мало
ли чего? Кто там в ссоре и кто там не позволяет. Раз ты влюбился, так
какое кому дело - женись, и все!
Игорь смотрел на Санчо свысока. Санчо понятия не имеет, что значит
влюбиться, нет, не влюбиться, а полюбить. Женись, и все! Дело совсем не в
женитьбе, а жениться вовсе не обязательно, Игорю жениться не хотелось.
Во-первых, потому, что нужно кончать школу, во-вторых, потому, что даже
представить трудно, какой хай поднялся бы в колонии, если бы Игорь
обратился в совет бригадиров... Ха!
Игорь никому не говорил о своей любви, и Оксана, может быть, ни о чем
не догадывалась. Странное дело: пока Оксана жила у этого самого...
адвоката, ничуть не страшно было демонстрировать свое исключительное к ней
внимание. С того дня, как она стала колонисткой, Игорь боялся с нею
разговаривать даже об африканском циклозоне, с которым она возилась в
биологическом кружке и который, между прочим, всем надоел. Потом Оксана
вступила в комсомол, и в ее лице появились новые черты - самостоятельности
и покоя. от всех девочек она отличалась удивительно приятным соединением
бодрости, быстроты и в то же время мягкой, внимательной тишины. Она
несколько раз уже выступала на общих собраниях, и как только она получала
слово, в зале все начинали выглядывать из-за соседей, чтобы лучше видеть
Оксану. Произнося речь, она умела с особенной мягкой стремительностью
поворачивать голову то к одному, то к другому слушателю, смотреть ему в
глаза, чуть-чуть улыбаясь, убеждать, внушать ласково, просто уговаривать.
И каждый такой обьект неизменно заливался краской, а Оксана спешила
обратиться к другому. В таком стиле она произнесла однажды речь о
необходимости помочь соседнему колхозу в прополке картофеля:
- Мои товарищи! Как же вы не поможете людям, если у них еще не
устроено? У них трудное время, они еще коллективно не привыкли робыть, а
вы привыкли, так как же вы не поможете? Мы сильные люди, последователи
Ленина, кажу вам, товарищи, пойдем и поможем, с музыкой пойдем, не в том
только дело, сколько мы картошки пройдем прополкой, а в том, что и они
глазами побачут, как красиво и богато можно жить при социализме. А потом
они к нам придут, может, в чем помогут, а может, и так потанцуют с нами та
посмеются. Вот я вам и говорю: дорогие хлопцы и девчата, не нужно так
говорить, чем мы там поможем, а решайте по-хорошему.
Она красиво говорила, Оксана, в особенности мило выходили у нее
украинские редкие срывы и нежное "л" в таких словах, как "прополка" или
"хлопци". И хотя никто и не думал возражать против помощи, но всем
казалось, что это Оксана их убедила. И потом на колхозном поле все
смотрели на Оксану, как на хозяйку, радовались ее оживлению, и только
пацаны не могли иногда удержаться и докладывали Оксане с серьезными
лицами, но с итальянским проносом:
- Наша славная четвертая бригада уже прополола!
Они бросали на нее проказливые взгляды. но далеко не прочь были с
радостью принять от Оксаны ласковую улыбку и ласковый ответ:
От и добре, хлопци!
Игорь не обладал такой смелостью, какая была у пацанов. Он иногда
разговаривал с Оксаной о классных и колонистских делах, но, если никого не
было третьего, не позволял себе острить и больше всего боялся, как бы
Оксана не заметила, что он может покраснеть. Зато, если собиралась целая
группа колонистов и колонисток, Игорь острил на полный талант. Он тогда
уверял слушателей, что африканского циклозона обязательно украдет
Рыжиков, украдет, зажарит и слопает. Бывало, что Рыжиков стоит тут же и
слушает, а потом хохочет вместе со всеми, как и полагается хорошему
товарищу. Игорь был доволен вниманием товарищей, но истинной наградой за
остроумие могла быть только улыбка Оксаны. Она и улыбалась всегда, но
Игорь понимал, что эта улыбка - мелочь, из приличия. Досадно было, что,
улыбаясь, Оксана обращалась немедленно с каким-нибудь посторонним
вопросом к соседке-подружке. И получалось как-то очень прохладно:
остроумие Игоря признавалось, как одно из самых обыденных приятных явлений
вроде хорошей погоды. Только один раз Оксана пришла в настоящее восхищение
и хотя смеялась недолго, но посмотрела на Игоря взглядом... буквально
любовным. Это вышло после того, как все хвалили красоту прошедшего мимо
дежурного бригадира Васи Клюшнева, а Игорь сказал, воспользовавшись
недавними впечатлениями восьмого класса:
- Он похож на Дантеса, хотя с Пушкиным не знаком.
Вася Клюшнев был хороший бригадир, но по литературе у него были очень
плохие дела.
8. МЕРТВЫЙ ЧАС
Когда окончились школьные занятия, Захаров сказал на общем собрании:
- Дела наши идут хорошо. Завод строится, скоро начнут прибывать
станки, план мы выполняем, а на текущем счету прибавляются деньги. И в
коллективе у нас более или мнеее благополучно, если не считать печального
события с театральным занавесом. Сейчас вы будете отдыхать от школьных
работ, но полных каникул в этом году мы устроить не можем, все колонисты
это понимают. Все-таки нужно подумать и о здоровье. Николай Флорович
сейчас скажет об этом.
А потом на трибуну вышел Колька-доктор и такого наговорил, что
колонисты только шеи вытягивали от удивления. Во-первых, нужно
восстановить пятичасовой чай, всеобщий и самый подробный медицинский
осмтор, в-третьих, какие-то особые купанья, в-четвертых, мертвый час после
обеда, в-пятых, в-шестых и т.д. Еще Колька-доктор не кончил, а со всех
сторон посыпались возражения: для Кольки новый завод, очевидно, не
представляет никакого интереса. Колька хочет, чтобы деньги растрачивались
на разные пятичасовые чаи, которые все равно пить некогда, а потом, что
это такое за новость: мертвый час? Что колонисты - больные люди или
какие-нибудь отдыхающие, все равно никто на этом самом мертвом часе спать
не будет. Сейчас оканчиваем работу в четырке часа, а то будем оканчивать в
пять, а потом пить чай, а когда жить? По-Колькиному выходит: спать,
чаевать, ходить к доктору, так это называется жизнь? А если в во-
лейбол или еще что, так некогда, потому что Колька будет все лечить и
лечить.
Колька все эти возражения слушал со злым лицом и снова взял слово:
- К-какие некультурные л-люди! Ч-черт его з-знает, ч-чепуху к-какую...
И давай доказывать. Где-то навыдирал цифр разных, выходило
по-Колькиному, что уничтожение "первого ужина" не составило никакой
экономии: сколько раньше проедали, столько и теперь проедают. И теперь за
ужином лопают так, что повар в ужас приходит!
- Ничего подобного!
- К-как ничего подобного? А п-пускай Алексей Степанович с-скажет!
Никогда не бывало, чтобы Захаров смущался, а теперь смутился, посмотрел
на Кольку сердито, махнул рукой:
- Да... николай! Как это никакой экономии? Экономия есть все-таки...
все-таки меньше идет на пищу!
Колька даже зарычал:
- Меньше? Меньше? А я скажу, ничуть не меньше. Я в-вот в б-бухгалтерии
все в-взял: т-то-же с-самое! Сколько ели, столько и едят. А т-только
неправильно, нужно в пять ч-часов чай.
Захаров вдруг рассмеялся, сел на место с таким видом, как будто с этим
Колькой вообще разговаривать не стоит. Колонисты бросили вопрос о "первом
ужине", а напали на мертвый час. Выходило так, что Колька напрасно затевал
все эти фокусы.
Зырянский лучше всех сказал:
- Все знают, как мы уважаем дисциплину. А только как ты меня, Николай,
можешь заставить спать? даже и глаза закрою, откуда ты узнаешь, что я
сплю? А если мне спать не хочется? Ничего не выйдет.
Но Колька изменил тон, что-то такое начал говорить медицинское, об
организме, о нормах сна. И Захароа в этом деле поддержал доктора:
- Ребята! Против мертвого часа даже неприлично как-то возражать.
Неужели мы с вами такие некультурные люди, ничего не понимаем? Мертвый
час нужно ввести. Это будет очень полезно. Мало ведь спите. Сигнал "спать"
играем в десять, а все равно после сигнала еще час проходит, пока заснете,
а некоторые читатели, например, Чернявин, так и до двенадцати ухитряются.
После таких разговоров неловко было провалить проект мертвого часа. С
ворчанием с натянутыми лицами подняли руки за мертвый час и уходили с
собрания недовольные. Оглядывались и спрашивали:
- Так это с какого дня? Завтра? Вот еще придумали, честное слово!
На другой день в приказе услышали: мертвый час после обеда в
обязательном порядке! Колька прошел через столовую с гордым видом, тоже
организатор, мертвый час организовал!
После обеда в лагерях Володька бегунок играл сигнал "спать". Светит
жаркое солнце, энергия бурлит и в каждом кусочке тела, а Володька играет
сигнать "спать". И все смотрели на Володьку с осуждением. Но Захаров пошел
по палаткам, и вид у него был такой серьезный, что никто не сказал ни
слова.
Захаров сидел в своей палатке и прислушивался. Какой же это мертвый
час, если по всему лагерю стоит говор, просто лежат в постелях и стараются
тихонько разговаривать, а тихонько разговаривать не умеют, смеются же
обыкновенно - громко. И у девочек громкий шепотом и смех, а в четвертой
бригаде возня, сопенье, такое впечатление, как будто там боксом
занимаются. Захаров напал на какую-то одну бригаду:
- Постановили? Чего это разошлись? Сазано: мертвый час, - значит, спи.
Прекратите разговоры!
Говорил он напористо, вот-вот кому-нибудь наряд или что-нибудь подобное
всыплет. Самые разговорчивые люди сомкнули уста. Захаров послушал-послушал
- тишина. Он возвратился в палатку, где сидел за столом и что-то записывал
дежурный бригадир Воленко.
- Через четверть часа пройдешь посмотришь, - сказал Захаров.
- Есть.
-Честное слово, придется кого-нибудь из бригадиров под арест
посадить...
Воленко ничего не сказал, он тоже разделял общее мнение, что мертвый
час плохо прдуман. Захаров сидел в палатке и ревниво прислушивался. Тшина
стояла изумительная, даже ночью такой тишины не бывало. Захаров тоже
вытянулся из постели, расправил плечи, сказал тихо:
- Чудаки! Такое добро, а они еще... топорщатся.
- Времени жалко, - так же тихо ответил Воленко.
- Ничего... А смотри, спят, - значит, нужно.
И на это Воленко ничего не ответил, вышел из палатки. Легкий шум его
шагов моментально пропал в общей тишине. Возвратился Воленко скоро, присел
к столу, у дежурного бригадира всегда найдется дело.
- Спят? - спросил Захаров.
- Спят.
Через несколько минут в палатку заглянул Колька-доктор, хитро подмигнул
на лагери и зашептал:
- В-видите? Г-говорил... с-спят как м-миленькие!
Колька с довольным видом, на носках прошел вдоль палаток. Долго
прислушивался возле некоторых, но возвратился счастливый:
- Р-раз для организма н-нужно... организм с-сам з-знает...
Он тоже присел на нары к столу, но говорить боялся: в мертвый час
разговаривать не полагается. Он сидел, посматривална часы-ходики. Захаров
шепнул:
- Как медленно время тянется! За работой - другое дело!
Колька кивнул в знак согласия.
За пять минут до конца мертвого часа Воленко вытащил откуда-то Бегунка.
Володя пришел свежий и радостный, лукавые его глаза не могли оторваться от
Кольки-доктора, но трубу свою он все-таки нашел быстро. Воленко посмотрел
на часы и сказал:
- Давай, Володя!
Володя по обыкновению своему салютнул трубой и всыкочил на пощадку.
Высокий и раздольный сигнал побудки вдребезги разнес мертвую тишину, но с
первым звуком сигнала в лагерях произошло что-то странное, Захаров
испуганно вскочил с кровати: это была ни на что не похожая смесь из криков
"ура", аплодисментов, торжествующих воплей, хохота и многих других
совершенно невыносимых знаков восторга. Слышно было, что и девочки приняли
участие в этой какафонии. Захаров выглянул из палатки: даже солидные
колонисты кричали "ура" и воздевали руки, па-
цаны носились по лагерю как бешеные, Колька-доктор высунул наружу
покрасневшее лицо:
- Вот... м-мерзавцы! Они не с-с-спали!
Возле "штабной" палатки моментально собралась толпа. А Володька с самым
наивным видом ходит по линии и повторяет сигнал побудки. Захаров поправил
пенсне:
- Видите, как хорошо! Отдохнули, поспали, теперь со свежими силами
можно и за работу.
Колонисты смеялись откровенно, но никто не возразил против того, что,
действительно, поспать после обеда очень полезно.
На другой день мертвый час начался без инциндентов. Только через десять
минут Захаров поймал Ваню гальченко и Фильку в разгаре самой
увлекательной игры: выкатившись из палатки под задним ее полотнищем,
они попеременно придавливали друг друга к земле и торжествовали победу.
Никаких слов они в это время, конечно, не произносили, потому что был
мертвый час, но дыхание их и другие какие-то звуки, не то звуки угрозы, не
то выражение торжества, разносились по всему лагерю. Захаров стоял над
ними и укорительно смотрел. Филька первый заметил опасность, сделал
серьезное лицо и недовольно поднялся с Ваньки. У него было такое
выражение, как будто ни для кого не составляло сомнений, что он ни в чем
не виноват, а виноваты какие-то зловредные силы, против которых Филька
ничего не мог поделать, хотя отрицал их с самого начала. Ваня испугался
без всякого притворства, смотрел Захарову в глаза и в замешательстве
ожидал возмездия.
Захаров обратился к Фильке:
- Здорово! Будешь оправдываться, конечно?
Этот прозрачный намек Филька пропустил мимо ушей.
- Почему же ты не споришь? - шепотом продолжал Захаров.
Филька таким же шепотом ответил:
- А чего же оправдывтаься, все равно я буду виноват.
- И я так думаю. Вон там стоит дневальный, ему нельзя воспользоваться
мертвым часом. Пойди подежурь за него, а он пусть поспит.
Из-за угла палатки был виден Семен Гайдовский, стоявший с винтовкой под
деревянным грибом. Филька посмотрел на Семена и сказал хмуро:
- Семен тоже спать не хочет.
- Откуда ты знаешь?
- Так никто не хочет.
- Но вы больше всех не хотите, я вижу. Стань на дневальство до конца
мертвого часа.
- Так не один же я.
- Хорошо, разделите. Одним словом, снимите Семена с дневальства.
И Филька и Ваня одновременно подняли руки и прошептали: "Есть". Захаров
ушел к себе, и снова над лагерем повисла сонная тишина. На этот раз
многие колонисты действительно спали - при самом большом упрямстве не так
долго можно молча пролежать с открытыми глазам.
Ваня встал на дневальство первым. В первую минуту ему показалось, что
жизнью можно наслаждаться и под деревянным грибком, с винтовкой в руках.
Но сонный покой лагеря был такой сочный, так единодушно обьединялся с
жарким солнцем, что Ване скоро стало скучно. Он поднял
винтовку одной рукой и потихоньку побрел по границе лагеря. Посмотрев
влево, он вдруг заметил, что и-под тыльной части третьей в ряду палатки
торчат чьи-то голые ноги. Ваня остановился и продолжал смотреть. Ноги
лежали неподвижно, можно было подумать, что их обладатель тоже придается
мертвому часу, но по неуловимому колебанию белого полотнища палатки можно
было догадаться, что человек что-то делает. Через минуту и ноги заерзали
по траве и вытащили из-под палатки сначала прикрытый трусиками зад, потом
голую спину, и наконец вылезла рыжая голова. Рыжиков смотрел на Ваню
сначала пристально, потом сонно-небрежно, потом совсем забыл о нем и стал
смотреть на небо. А в это время его руки снова протянулись по земле и
скрылись в палатке. Ваня подошел к нему с винтовкой:
- Чего ты здесь делаешь? - спросил он глухим шепотом.
- А тебе какое дело? - шепотом ответил и Рыжиков.
- Это палатка десятой бригады, а почему ты здесь лежишь?
Небрежным движением Рыжиков вытащил руки из-под борта и потянулся
сладко:
- А так... люблю на открытом месте... поспать.
- Иди отсюда, - приказал Ваня.
Рыжиков вдруг по-настоящему проснулся. Ослепшими от сна глазами он
осмотрелся:
- Смотри ты куда закатился! От... смотри ты!
Он нехотя поднялся на ноги и побрел к палатке первой бригады, что-то
бормоча и оглядываясь во все стороны. Может быть, он надеялся увидеть те
таинственные силы, которые незаметно перенесли его к чужой палатке. Ваня
удивленно смотрел ему вслед, а когда он скрылся, Ваня быстро присел,
поднял борт палатки и заглянул внутрь. В десятой бригаде все спали. На
земле у самого борта лежали чьи-то брюки, а рядом с ними черненький с
замочком кошелек.
Ваня опустил борт и озабоченно поспешил к своему посту.
9. СЕРДИТЫЙ ДЕД
В четвертой бригаде все прибавлялось хлопот и впечатлений, не говоря уже о
делах, но души не уставали все перемалывать. Уставали к вечеру только
ноги, Филька, впрочем, уверял: это оттого, что босиком.
Каменщики давно закончили стены и перешли к новым делам: гараж,
фундаменты для станков, какя-то сложнейшая сушилка в новой большой
литейной. На стенах ходли плотники и кровельщики. Дем бегал по колонии
расстроенный, каждому встречному жаловался:
- Дефицитное дело, кругом дефицит: плотники - дефицит, бетонщики -
дефицит, чернорабочие - тоже, представьте себе, дефицит!
Даже четвертой бригаде Дем рассказал о всеобщем дефиците и еще
прибавил:
- Вы понимаете, товарищи колонсты, до чего разболовался народ. У нас
срочное дело, а они все на Турбинстрой! Обязательно им подавай
Турбинстрой, все туда хотят, потому... конечно... там и спецовку дают...
Четвертая бригада не успевала зародить в своих душах сочувствие Дему:
Турбинстрой - легко сказать - Турбинстрой! Что-то неопределенно
торжественное и величественное возникало при этом слове, и пацаны
спрашивали Дема:
- А где это?
Дем шевелил пушистыими усами, и круглые глазки страдальчески щурились
на пацанов:
- Да везде: вот сейчас нужно вагранку...@69
- Нет, где этот... Турбинстрой?
И только в этот момент Дем соображал, что он напрасно разговаривает с
мальчишками. Они способныц задавать ему глые вопросы о Турбинстрое,
который для Дема имел только одно значение: он отвлекал рабочую силу. И
Дем бежал дальше, а пацаны продолжали жить с еще более ошеломленными
душами, ибо к Турбинстрою вдруг прибавилось вагранка. Это слово давно
мелькало в мире, самое замечательное и самое металлическое слово, оно даже
встречалось в стихотворениях, но его роскошь всегда казалась роскошью
недоступной. А теперь Дем произнес его с невыносимой будничной миной, он
сказал, что нужно... вагранку!
Каждый день прибывают станки. Их привозит Петро Воробьев на своем
грузовике, они запакованы в аккуратные ящики. Соломон Давидович,
пребывающий обычно в каком-нибудь дальнем производственном захолустье,
одним из последних узнает о прибытии грузовика. Поэтому он, испуганный,
выбегает из-за угла здания и на бегу в ужасе воздевает руки и кричит:
- Что вы делаете? Что вы делаете?!
Он врывается в толпу вокруг полуторки, и некогда ему поднять руку к
старому сердцу, некогда перевести дыхание:
- Немедленно слезьте с грузовика! Это вам не акая-нибудь коза, это вам
"Вандерер"!
Четвертая бригада всегда прибегает к станкам первая и всегда отвечает
Соломону Давидовичу:
- Мы разгрузим, Соломон Давидович, мы разгрузим!
Соломон Давидович выпячивает гордо нижнюю губу:
- Как вы можете такое говорить? Кто это вам позволит разгружать
импортное оборудование? А куда это старшие подевались?
Но уже и старшее поколение спешит к полуторке: Нестеренко, Колос,
Поршнев, Садовничий. И Соломон Давидович обращается к ним почти как к
равным:
- Будьте добры, товарищ Нестеренко, вы же понимаете: это
универсально-фрезерный "Вандерер", удалите отсюда этих мальчиков.
Нестеренко делает движение бровями, пацаны слетают с грузовика и
терпеливо наблюдают, пока на руках старших огромный ящик с "Вандерером"
мягко сползает с платформы. Широкая дверь склада с визгом раскрывается, в
руках старших появляются ломы и катки, теперь для всех найдется дело.
Когда пацаны бросаются к лому, Нестеренко досадливо морщится, но потом его
досада принимает приемлимые формы:
- Да шо вы там сделаете вашими руками! Животами, животами! Наваливайся
животами.
И четвертая бригада в полном составе дрыгает ногами, морщит лбы и
носы. Сорокапудовый ящик приподнимается ровно настолько, чтобы подложить
каток. Нестеренко смеется:
- Сколько на килограмм идет этого пацанья? Наверное, десяток!
Когда ящик с "Вандерером" скрывается в полутемном складе и кладовщик
вкусно гремит засовами и замком, четвертая бригада спешит к новым делам и
по дороге спорит:
- Это фрезерный!
- Понимаешь ты, фрезерный! Не фрезерный, а универсально-фрезерный!
- Это по-ученому универсально, а так просто фрезерный!
- Ох! Сказал! Просто! Есть вертикально-фрезерный, а есть
горизонтально-фрезерный, а это универсально!
- Вот смотрите! Какой фрезеровщик! Вертикально! А ты и не понимаешь,
как это вертикально!
- Вертикально! А что, нет?
- А как это вертикально? Ну скажи!
- Вертикально - это значит вот так, видишь?
Грязноватый палец торчит перед носами слушателей, потом он торчит в
горизонтальном положении.
- А универсально?
- А универсально это... как-то еще...
- Вот так?
- И не так вовсе...
- А может, так?
- Чего ты, Колька, задаешься? Так, так... Я тебе говорю "универсально",
а ты пальцем крутишь. Не веришь, так спроси у Соломона Давидовича.
Однако и Соломону Давидовичу некогда и четвертой бригаде некогда. Не
успели поспорить о "Вандерере", как пришли еще более знаменитые станки:
"Цинциннати", "Марат", "Рейнекер", "Людвиг Леве" и маленькие, совсем
маленькие токарные, которые Соломон Давидович называл "Лерхе и Шмидт", а
четвертая бригада считала, что благозвучнее будет называть "Легкий Шмидт".
Каждый станок приносил с собой не только странные имена, но и множество
новых спорных положений. Вокруг шлифовальных спор разгорелся на целую
неделю, и Зырянский однажды вечером закатил выговор всей бригаде:
- Чего вы спорите! С утра кричите, говорить из-за вас нет никакой
возможности!
- А чего он говорит: шлифовальный, чтоб блестело! Разве для этого
шлифовальный? Это для того, чтобы точность была, а блестит совсем не от
этого.
Прибывали и инженеры. Разобраться в них было труднее, чем в стану\ках.
Один Воргунов был ясен. Сразу видно, что он - главный инженер. Он тяжелой,
немного угрюмой, немного злой поступью проходит мио пацанов, и кто его
знает, нужно с ним здороваться или не нужно? Ни на кого он не смотрит,
никому не улыбается, а если и удается послушать его беседу с кем-нибудь,
так она всегда с громом и молнией. Недавно он посреди двора поймал
молодого пижонистого инженера Григорьева и кричал:
- К чертовой матери, понимаете? Вы сказали через три дня будут чертежи?
Где чертежи?
Григорьев прижимал руки к груди и пискливым голосом оправдывался:
- Петр Петрович, не пришли еще гильдмейстеры! Не пришли, чем я виноват!
А Воргунов наклоняет тяжелую голову, дышит злобно и хрипит:
- Это невыносимо! На Кемзе восемнадцать гильдмейстеров! Сейчас же
поезжайте и снимите габариты. Чтобы фундаменты были готовы через неделю!
- Петр Петрович!
- Через неделю, слышите?
Последние слова Воргунов произносил таким сердитым рыком, что не только
Григорьев пугался, но и пацанам становилось страшно. Они смотрел на
Воргунова сложным взглядом, составленным из опасения и неприязни, а он
оглядывался на них, как на досадные мелочи, попадающиеся под ноги. Витя
Торский рассказывал, что в кабинете Захарова по вечерам часто происходили
стычки между Воргуновым и другими. В этих стычках учавствовал Соломон
Давидович, для которого нашествие инженеров казалось затеей слишком
дорогой, и он не всегда мог удержаться от укорительных вздохов:
- Каждую копеечку, каждую копеечку с каким потом, с каким трудом
зарабатывали. А теперь приехали на готовое и пожалуйста: пуф-ф-ф! пуф-ф-ф!
- конструкторское бюро, кондуктора, измерительные приборы, лаборатория,
инженеры! Сколько инженеров! Ужас!
Воргунов выслушивал эти слова с миной ленивого презрения и отвечал
вполголоса:
- Обыкновенная провинциальная философия! Копить деньги по копеечке, это
мы мастера. И, наверное, вы их в чулок прятали, Соломон Давидович?
- Вы получаете наши деньги из Государственного банка, так почему вы
говорите про чулок?
- Отстаньте, прошу вас, с вашими деньгами. Я строю завод не для вас, а
для государства.
- Государство само собой, а колонисты само собой. Вы строите завод для
колонистов, к вашему сведению. И если вам не угодно их замечать...
- Эх, да ну вас, тут с фундаментами несчастье! Да! Иван Семенович! Где
вы этого идиота нашли, черный такой? Вы ему поручили наметить сталь?
Молодой инженер Иван Семенович Комаров поднял к Воргунову встревоженное
лицо:
- Да, наметить серой и желтой краской!
- Ну, так он ее выкрасил с одного конца до другого!
Комаров побледнел, вскрикнул что-то и выбежал из кабинета. Воргунов
усталыми глазами зарылся в широкой записной книжке, вдруг нахмурился,
что-то прошептал свирепо и вышел вслед за Комаровым.
- Какой сердитый дед! - сказал Торский.
Захаров ответил, не прекращая своей работы:
- Он не сердитый, Витя, но страстный.
- К чему у него страсть?
- У него страсть... к идее!
10. ЗДОРОВО КРИЧИТ
Боевые сводки по-прежнему выходили ежедневно, и ежедневно Игорь Чернявин
находил новые краски, чтобы изобразить в словах боевые подвиги
колонистского народа. С тех дней, когда приняли его в комсомол, в боевых
сводках стали встречаться и такие строки:
"Наш краснознаменный фланг в борьбе за индустриализацию страны и за
усиление нашей обороноспособности сегодня нанес новый удар отступающему
противнику..."
"Товарищи колонисты! Наши победы все закрепляются и закрепляются.
Сегодня прибыли в колонию токарные "Красные пролетарии", целых шесть
штук. Наши старшие товарищи сделали эти станки, чтобы помочь нам
окончательно разбить нашу техническую отсталость!"
"Товарищи бойцы! Видели вчера "Самсон Верке" шлифовальные с магнитным
столом? В нашей стране еще не умеют делать таких станков, но завтра будут
уметь! Догнать и перегнать! Электроинструмент тоже сейчас не делают в
Союзе, но завтра будут делать в нашей колонии. наш враг - наша техническая
отсталость - сегодня отступил под напором наших сил на линию 12 августа.
Еще одно, два усилия, и мы сделаем смертельный прорыв в рядах противника -
мы подорвем его капиталистическое производство, освобождая нашу страну от
импорта электроинструмента!"
"Колонисты, читайте газеты! Вы узнаете, какие победы совершаются
рабочим классом нашей страны. наш фронт - только маленький участочек
социалистического фронта, но и на маленьком участке очень важно
продвинуться вперед. Сегодня левый фланг - столяры - продвинулись вперед
на целых 28 дней. Да здравствуют столяры, славные бойцы социалистического
наступления!"
Хотя "боевая сводка" выпускалась от имени штаба соревнования, но все
колонисты хорошо знали, что душой этого штаба был Игорь Чернявин. И
колонисты были очень довольны его работой. Они встречали Игоря улыбкой и
говорили: "Здорово!"
Иногда рядом со сводками Игорь вывешивал дополнительный лист, на
котором были и портреты, и чертежи, и рисунки, и карикатуры. В
комсомольском бюро косо посмотрели на это дело:
- Этот материал нужно в стенгазету давать, а не в сводку, а то
стенгазета сдохнет, а ты все в свою сводку. Нельзя же смотреть только с
твоей колокольни!
Игорь подчинился, но иногда трудно было удержаться. В девятой бригаде
Жан Гриф и Петров 2-й, в седьмой бригаде Крусков и раньше страдали
некоторым зазнайством, а теперь они обьединились в маленькую оппозицию.
Крусков был главой, поэтому колонисты все это движение прозвали
круксизмом. Круксисты, правда, вполне исправно и добросовестно работали на
своих местах, но в вечерних разговорах распостраняли такое
мнение: завод электроинструмента напрасно затеяли, такие заводы должен
строить Наркомтяжпром, а у колонистов есть другие дела: у Петрова 2-го -
кино, у Жана Грифа - музыка, а у Крускова - физкультура. Игорь Чернявин
целую ночь просидел с Маленьким, а на утро "сводка" появилась в прекрасной
рамке.
О круксистах в этом листке ничего не было сказано, но была очень хорошо
нарисована заставка, было изображено: стоит чудесный город с башнями, у
стен города идет жестокий бой: под красным знаменем идут ряды за рядами и
скрываются в дыму взрывов, в свалке штыковой атаки. Нетрудно узнать в этих
рядах под красным флагом ряды колонистов, у них белые воротники и вензеля
на рукавах. А сзади, между идиллическими кустиками стоит обоз. На подводах
сидят люди. Один держит в руках киноаппарат, другой большую трубу, третий
футбольный мяч. Лица этих людей выписаны чрезвычайно добросовестно,
нетрудно узнать и Петрова 2-го, и Жана Грифа, и Крускова.
Конечно, возле листа целый день стояла и хохотала толпа, раздавались
более или менее остроумные замечания, вносились дополнительные
предложения. На общем собрании вся тройка крускистов заявила решительный
протест. Крусков говорил:
- С какой стати Чернявин как ему захочется, так и пишет? Когда я был в
обозе? У меня перевыполнение плана по станку на тридцать процентов, а
если иногда скажешь что-нибудь такое, так это слова.
- Тебе за слова и попало, - ответил на это Торский, - а за что ж тебе
попало?
- За слова, конечно, - сказал Крусков, - а только нельзя ж так.
Крусков полагал, что ему попало слишком сильно. Но на самом собрании
ему и другим попало еще сильнее. Зырянский дорвался по-настоящему:
- За такие слова нужно с работы снимать. Вам не нужен завод? Не нужен?
А вы посчитайте, раззявы, сколько у рабочего класса до революции было
кинотеатров, а сколько своих оркестров, а сколько физкультуры. Посчитайте,
олухи! Вам дали в руки такое добро, а вы не понимаете, кто это вам дал. А
если у нас не будет заводов, таких заводов - во, каких заводов, так от
вашей музыки и физкультуры рожки одни останутся. Я предлагаю - снять с
завода, направить на черную работу, пусть попробуют!
Петров 2-й испугался больше всех:
- Товарищи, товарищи! Разве я что-нибудь говорил против завода? Вот
увидите, как я буду работать! Вот увидите!
И Крусков каялся и просил все слова ему простить и еще просил, чтобы
перестали колонисты говорить "крускизм", разве можно так оскорблять?
После этого случая авторитет Игоря Чернявина сильно укрепился среди
колонистов, да и сам Игорь теперь понял, какое важное дело он совершает,
выпуская свои боевые сводки".
Производство Соломона Давидовича доживало последние дни. "Стадион"
торчал на земле черный от перенесенной зимы, и во время большого ветра его
стены шатались. В механическом цехе беззастенчиво перестали говорить о
капиьтальных и других ремонтах. Трансмиссии стали похожи на свалку
железного лома, были перевязаны ржавыми хомутами, а кое-
где даже веревками. Токарные "козы" на глазах рассыпались, суппорты
перекашивались, патроны вихляли и били. Но колонисты уже не приставали к
Соломону Давидовичу и н с какими жалобами. Молча или со смехом кое-как
связывали разлагающееся тело станка и снова пускали его в ход. К этому
времени рукаи токарей сделались руками фокусников: даже Волончук,
искушенный в разных производственных тонкостях и отвыкший вообще
удивляться, и тот иногда, поражненный, столбенел перед каким-нибудь
Петькой. В течение четырех часов Петька стоял перед станком, как некоторая
туманность, настолько быстро мелькали его руки и ноги, настолько весь его
организм вибрировал и колебался в работе. И Волончук говорил, отходя:
- Черт его знает... Шустрые пацаны!
Крейцер однажды приехал в колонию и зашел в механический цех. Он
остановился в дверях, широко открыл глаза, потом открыл еще шире, вытянул
губы и наконец произнес как будто про себя:
- Подлый народ! До чего дошли!
На него оглянулись несколько лиц, сверкнули мгновенными улыбками.
Крейцер прошел дальше, поднял голову. Над ним вращалась, вздрагивала
трансмиссия, заплатанные, тысячу раз сшитые ремни хлопали и скрежетали на
ней, потолок дрожал вместе со всей этой системой, и с потолка сыпались
последние остатки штукатурки. Крейцер показал пальцем и спросил:
- А она не свалится нам на голову?
Он остановил встревоженно-удивленные глаза на Ване Гальченко. Ваня
выбросил готовую масленку, вставил новую, дернул приводную палку, между
делом повертел головой, - значит, нет, не свалится. Крейцер беспомощно
оглянулся. К нему не спеша подходил Волончук.
- Не свалится эта штука?
Волончук не любил давать ответов необоснованных. Он тоже поднял голову
и засмотрелся на трансмиссию. Смотрел, смотрел, даже чуть-чуть сбоку
залянул, скривил губы, прищурил глаза и только после этого сказал:
- По прошествии времени свалится. А сейчас ничего... может работать.
- А потолок?
- Потолок? - Волончук и на потолок направил свое несппешное
исследовательское око:
- Потолок слабый, конечно, а только не видно, чтоб свалился. Это редко
бывает, потолок все-таки... он может держать, если, конечно, балки в
исправности.
- А вы балки давно смотрели?
- Балки? Нет. Я по механической части.
Крейцер влепился в Волончука влюбленным взглядом, растянул рот:
- Ну?
Пришел Соломон Давидович и обьяснил Корейцеру, что можно построить еще
десять новых заводов, пока наступит катастрофа, что если даже она
наступит, то балка прямо не свалится на голову работающих, а сначала
прогнется и даст трещину. Крейцер ничего не сказал и направился в
сборочный цех. Здесь не было никакого потолка - работали во дворе. Игорь
Чернявин сейчас уже не зачищает проножки, а собирает "козелки" чертежных
столов - работа самая трудная и ответственная. Свет-
лые, прямые волосы у него растрепались, щека вымазана, но рот по-прежнему
выглядит иронически. Цепким движением он берет в руки нужную деталь,
быстро бросает на нее критический взгляд, двумя ловкими мазками
накладывает клей, моргнул, и уже в его руках не помазок, а деревянный
молоточек, а тем временем шип одной части вошел в паз другой, неожиданный
сильный удар молотком, и снова в руках деталь, и опять молоток
замахивается с угрозой. Руки Игоря ходят точным, уверенным маршем, взгляды
еле-еле прикасаются к дубовым заготовкам, но вдруг деталь летит в кучу
брака, и Игорь, продолжая работу, кричит Штевелю:
- Синьор! Опять шипорезный половину шипа вырывает! Сегодня две дюжины
поперечных планок выбросил. Какого он ангела там зевают?
Игорь замечает Крейцера и салютует. Крейцер отвечает спокойным
движением и спрашивает:
- Как поживает левый фланг?
- Металлистов обогнали, Михаил Оспиович!
- Все-таки до конца года не выдержите.
- Мы выдержим! Стадион не выдержит. И металлистам плохо. Они не
выдержат. Надо скорее новый завод.
- Скорее! А триста тысяч?
- Мы сейчас на линии 29 августа. Через три месяца выполним годовой
план. А по плану у нас четыреста тысяч прибыли, да еще экономия есть.
Крейцер смотрит на Игоря, как на равного себе делового человека,
думает, потом грустно оглядывается, произносит с явным вздохом:
- Три месяца... Боюсь... Не протянете.
- У нас кишк хватит, а у станков не хватит...
- То-то... кишки...
А у четвертой бригады было еще одно дело.
Ваня в тот же вечер рассказал о странном мертвом часе у Рыжикова.
Четвертая бригада выслушала его сообщение с отановившимся дыханием.
Зырянский хмурил брови и все дергал себя за ухо. В тот вечер постановили
шума не подымать, а продолжать наблюдение. Только Володя Бегунок требовал
немедленных действий. Он оборачивался загоревшим лицом к членам четвертой
бригады.
- Уже наблюдали-наблюдали, и пьяным видели, и коробку папиросную
показывали, и сейчас поймали, а теперь опять наблюдать. А он все будет
красть и красть. А я говорю: давайте завтра на общем собрании скажем.
- Ну и что? - спрашвал Филька.
- Как что?
- А он скажет: заснул прямо на свежем воздухе, и все.
- А почему рука была под палаткой?!
- А чем ты докажешь? А он скажет: мало где рука бывает, если человек
спит.
- А голова?
- А чем ты докажешь?
- А Ванька видел.
- Ничего Ванька не видел. Ноги отдельно видел, голову отдельно, а
кошелек отдельно.
- А тебе нужно все вместе обязательно?
- А конечно! А как же? Надо, чтобы кошелек был вместе, в руках чтобы
был.
Зырянский сказал:
- Вы, пацаны, не горячитесь. Так тоже нельзя - бац, на общем собрании:
Рыжиков - вор! Мало ли что могло померещиться Ванюшке? А может, он совсем
не вор. Хоть раз поймали его? Не поймали. Вот Рыжиков, так он,
действительно, поймал тогда Подвесько, это и я понимаю. Поймал и привел на
общее собрание со всеми доказательствами. А вы с чем придете? Скажете,
коробку нашли папиросную? А над вами посмеются, скажут, охота вам по
сорным кучам лазить и коробки разные собирать. А теперь Ваня увидел - спит
Рыжиков, и в палатке кошелек лежит. Мало ли что лежит в палатке, так это
значит, если кто проходит мимо палатки, значит вор? Да?
Трудно было возражать против этого, и Бегунок уступил.
Но в колонии снова покатилась волна краж, мелких, правд, но достаточно
неприятных: то кошелек, то ножик, то новые брюки, то фотоаппарат, то еще
что. Все это исчезало тихо, бесшумно, без каких бы то ни было намеков на
следы. Вечером дежурный бригадир докладывал Захарову о пропаже, Захаров,
не изменяясь в лице, отвечал "есть" и даже не расспрашивал об
обстоятельствах дела. И бригадиры расходились без слов, и в спальнях
колонисты старались не говорить о кражах. Но и в спальнях и среди прочих
забот не забывали колонисты о несчастье в колонии: все чаще и чаще можно
было видеть остановившийся, чуть прищуренный взгляд, осторожный поворот
головы к товарищу. И Захаров стал шутить реже.
В июне начали пропадать инструменты: дорогие резцы из "победита",
штанген-циркули, десятки масленок, - масленки медные. Соломон Давидович
без всяких предупреждений попросил слова и сказал на общем собрании:
- Я по одному маленькому делу. Удивляет меня, старика: вы такие хорошие
работники и советские люди, вы на собраниях говорите о каждой пустяковине.
Интересуюсь очень, почему вы ничего не говорите о кражах? Как же это
можно: боевое наступление на фронте, правый фланг теснит противника,
строим новый завод, дорогие товарищи, и... вы только представьте себе, на
своем заводе крадем инструменты! Вы сколько говорили о плохих резцах, а
теперь у нас хороше резцы, так их крадут. Вот товарищ Зорин сказал: плохие
станки - это враги. Допустим, что враги. А тот, кто крадет инструмент, так
это кто? Почему вы об этих врагах не говорите?
Соломон Давидович протягивая руки, оглядел собрание грустными глазами:
- Может быть, вы не знаете, что значит достать "победитовые" резцы?
- Знаем, - ответил кто-то один. Остальные смотрели по направлению к
Соломону Давидовичу, но смотрели на его боиткни, стариковские,
истоптанные, покрытые пылью всех цехов и всех дорожек между цехами.
Соломон Давидович замолчал, еще посмотрел удивленными глазами на
собрание, пожал плечами, опустился на стул. Что-то хотел сказать Захарову,
но Захаров завертел головой, глядя в землю: не хочу слушать!Витя Торский
тоже опустил глаза и спросил негромко:
- Товарищи, кто по этому вопросу?
Даже взглядом никто не ответил председателю, кое-кто перешептывал-
ся с соседом, девочки притихли в тесной кучке и молчали и краснели; Клава
Каширина гневно подняла лицо к подруге, чтобы подруга не мешала ей
слушать. Торский похлопывал по руке рапортами и ожидал. И в тот момент,
когда его ожидание становилось уже тяжелым и неприличным, Игорь Чернявин
быстро поднялся с места:
- Соломон Давидович совершенно правильно сказал! Почему мы молчим?
- Ты про себя скажи, почему ты молчишь?
- Я не молчу.
- Вот и хорошо, - сказал Торский. - Говори, Чернявин.
- Я не знаю, кто вор, но я прошу Рыжикова дать обьяснения.
- В чем ты обвиняешь Рыжикова?
Игорь сделал шаг вперед, на одну секунду смутился, но с силой
размахнулся кулаком:
- Все равно! Я уверен, что я прав: я обвиняю его в кражах!
Как сидели колонисты, так и остались сидеть, никто не повернул головы к
Чернявину, никто не вскрикнул, не обрадовался. В полной тишине Торский
спросил:
- Какие у тебя доказательства?
- Есть доказательства у четвертой бригады. Почему молчит четвертая
бригада, если она знает?
Четвертя бригада, восседающая, как всегда, у бюста Сталина,
взволнованно зашумела. Володя Бегунок поднял трубу:
- Вот я скажу...
- Говори!
Теперь и во всем собрании произошло движение: четвертая бригада - это
не один Чернявин, четвертая бригада, наверное, кое-что знает. Володя
встал, но Зырянский раньше его сказал свое слово:
- Торский! Здесь есть бригадир четвертой бригады!
- Извиняюсь... Слово Зырянскому! - И Зырянский встал против Игоря,
затруднился первым словом, но потом сказал твердо:
- Товарищ Чернявин ошибается: четвертая бригада ничего не знает и ни в
чем Рыжикова не обвиняет!
Игорь побледнел, но вдруг вспомнил и нашел в себе силы для насмешливого
тона:
- Алексей, кажется, Володя Бегунок иначе думает.
- Володя Бегунок тоже ничего не знает и ничего иначе не думает.
- Однако... пусть он сам скажет.
Зырянский пренебрежительно махнул рукой.
- Пожалуйста, спросите.
Володя снова встал, но был так смущен, что не знал, положить ли свою
трубу на ступеньку или держать ее в руке. Он что-то шептал и рассматрвал
пол вокруг себя.
- Говори, Бегунок, - ободрил его Торский, - что ты знаешь?
- Я... Уже... вот... Алеша сказал.
- Значит, ты ничего не знаешь?
- Ничего не знаю, - прошептал Бегунок.
- О чем же ты хотел говорить?
- Я хотел говорить... что я ничего не знаю.
Торский внимательно посмотрел на Володю, внимательно смотрели на него и
остальные колонисты. Торский сказал:
- Садись.
Володя опустился на ступеньку и продолжал сгорать от стыда: такого
позора он не переживал с самого первого своего дня в колонии.
Игорь продолжал еще стоять у своего места.
- Больше ничего не скажешь, Чернявин? Можешь сесть...
Игорь мельком поймал горячий, встревоженный взгляд Оксаны, сжал губы,
дернул плечом:
- Все равно: я утверждаю, что рыжиков в колонии крадет! И всегда будут
говорить! А доказательства я... потом представлю!
Игорь сел на свое место, уши у него пламенели. Торский сделался
серьезным, но недаром он второй год был председателем на общем собрании:
- Таки обвинения мы не можем принимать без доказательств. Ты, Рыжиков,
должен считать, что тебя никто ни в чем не обвиняет. А что касается
поведения Чернявина, то об этом поговорим в комсомольском бюро. Обьявляю
общее...
- Дай слово!
Вот теперь собрание взволнованно обернулось в одну сторону. просил
слова Рыжиков. Он стоял прямой и спокойный, и его сильно украшала явно
проступающая колонистская выправка. Медленным движением он отбросил назад
новую свою прическу - и начал сдержанно:
- Чернявин подозревает меня потому, что знает мои старые дела. А только
он ошибается: я в колонии ничего не взял и никогда не возьму. И никаких
доказательств у него нет. А если вы хотите знать, кто крадет, так
посмотрите в ящике у Левитина. Сегодня у Волончука пропало два французких
ключа. Я проходил через механический цех и видел, как Левитин их прятал.
Вот и все.
Рыжиков спокойно опустился на диван, но этот момент был началом взрыва.
Собрание затянулось надолго. Ключи были принесены, они, действительно,
лежали в запертом ящике Левитина, и это были те ключи, которые пропали
сегодня у Волончука. Левитин дрожал на середине, плакал горько, клялся,
что ключей он не брал. Он так страдал и так убвался, что Захаров
потребовал прекратить расспросы и отправил Левитина к Кольке-доктору. Он и
ушел в сопровождении маленькой Лены Ивановой - ДЧСК, пронес свое громкое
горе по коридору, и мимо дневального, и по дорожкам цветников.
- Здорово кричит, - сказал на собрании Данило Горовой, - а только
напрасно старается.
Данило Горовой так редко высказывался и был такой молчаливый человек,
что в колонии склонны были считать его природным голосом эсный бас, на
котором он играл в оркестре. И поэтому сейчас короткое слово Горового
показалось всем выражением общего мнения. Все улыбнулись. Может быть,
стало легче оттого, что хоть один воришка обнаружен в колонии, а может
быть, и оттого, что воришка так глубоко страдает: все-таки другим воришкам
пример, пусть видят, как дорого человек платит за преступление. И наконец,
можно было улыбаться и еще по одной причине: кто его знает, что там было у
Рыжикова в прошлом, но сейчас Рыжиков очень благородно и очень красиво
поступил. Он не воспользовался случаем
отыграться на ошибке Чернявина, он ответил коротко и с уважением к
товарищу. И только он один уже второй раз вскрывает действительные
гнойники в коллективе, делает это просто, без фасона, как настоящий
товарищ.
Собрание затянулось не для того, чтобы придумывать наказание Левитину.
Марк Грингауз в своем слове дал прениям более глубокое направление. Он
спросил:
- Надо выяснить во что бы то ни стало, почему такие, как Левитин,
которые давно живут в колонии и никогда не крали, вдруг - на тебе:
начинают красть? Значит, в нашем коллективе что-то не так организованно?
Почему этот самый Левитин украл два французких ключа? Что он будет делать
с двумя французкими ключами? Он их будет продавать? Что он может получить
за два французких ключа и где он будет их продавать? А скорее всего тут
дело не только в этих двух ключах. Пускай Воленко, скажет, он бригадир
одной из лучших бригад, в которой столько комсомольцев, пускай скажет,
почему так запустили Левитина? Выходит, Левитин не воспитывается у нас, а
портится. Пускай Воленко ответит на все эти вопросы.
Воленко встал опечаленный. Он не мог радоваться тому, что Рыжиков
невинен. Левитин тоже в первой бригаде. И Воленко стоял с грустным лицом,
которое казалось еще более грустным отоого, что это было красивое строгое
лицо, которое всем нравилось в колонии. Он был так печален, что больно
было смотреть на него, и пацаны четвертой бригады смотрели, страдальчески
приподняв щеки.
- Ничего не могу понять, товарищи колонисты. Бригада у нас хорошая,
лучшие комсомольцы в бригаде. Кто же у нас плохой? Ножик раньше все шутил,
теперь Ножик правильный товарищ, и мы его ни в чем, ни в одном слове не
можем обвинить. Левитин? После того случая, помните, нельзя узнать
Левитина. Учебный год Левитин закончил на круглых пятерках, читает много,
серьезным стал, аккуратным, в машинном цехе - пускай Горохов скажет - на
ленточной пиле никто его заменить не может. Я не понимаю, не могу понять6
почему Левитин начал заниматься кражами? Левитин, скажи спокойно, не
волнуйся, что с тобой происходит?
Левитин уже возвратился от доктора и стоял у дверей, направив
остановившийся взгляд на блестящую паркетную середину. Он не отвечал
Воленко и все продолжал смотреть в одну точку. Глаза четвертой бригады
были переведены с Воленко на Левитина; да, тяжелые события происходят в
первой бригаде!
Торский подождал ответа и сказал негромко:
- Ты, Левитин, действительно, не волнуйся. Говори оттуда, где стоишь.
Левитин вяло приподнял лицо, посмотрел на председателя сквозь
набегающие слезы, губы его зашевелились:
- Я не брал... этих ключей. И ничего не брал.
Колонисты смотрели на Левитина, а он стоял у дверей и крепко думал о
чем-то, снова вперив неподвижный взгляд влажных глаз в пустое пространство
паркета. Может быть, вспомнил сейчас Левитин недавний день, когда в
"боевой сводке" написано было:
"...на нашем левом фланге воспитанник Левитин на ленточной пиле
выполнил сегодня свой станковый план на 200 процентов..."
Колонисты смотрели на Левитина с недоуменным осуждением: не жалко
ключей - не пожалел человек самого себя! Игорь Чернявин крепко сдвинул
брови, сдвинула брови и четвертая бригада. Воленко, опершись локтем на
колено, пощипывал губу. Захаров опустил глаза на обложку книги, которую
держал в руке. На Захарова бросали колонисты выжидательные взгляды, но так
ничего и не дождались.
Когда колонисты разошлись спать, Захаров сидел у себя и думал, подперев
голову рукой. Володя Бегунок проиграл сигнал "спать", просунул голову в
дверь и сказал печально:
- Спокойной ночи, Алексей Степанович.
- Подожди, Володя... Знаешь что? Позви ко мне сейчас Левитина, но...
понимаешь, так позови, чтобы никто не знал, что он идет ко мне.
И сейчас Володя не мотнул небрежно рукой, как это он всегда делал, а
вытянулся, салюьнул точно, как будто в строю:
- Есть, чтобы никто не знал!
Левитин пришел с красными глазами, покорно остановился перед столом.
Володя спросил:
- Мне уйти?
- Нет... Я прошу тебя остаться, Володя.
Володя плотно закрыл дверь и сел на диван. Захаров улыбнулся Левитину:
- Слушай, Всеволод! Ключей ты не брал и вообще никогда ничего и нигде
не украл. Это я хорошо знаю. Я тебя очень уважаю, очень уважаю, и у меня к
тебе просьба. Тебя обвинили, это очень печально, но... вот увидишь, это
потом откроется, а сейчас, что ж... потерпим. Это даже к лучшему,
понимаешь?
У Левитина в глазах сверкнуло что-то, похожее на радость, но он так
настрадался за сегодняшний вечер, что слезы не держались в его глазах. Они
покатились тихонько, глаза смотрели на Захарова с благодарной надеждой:
- Понимаю, Алексей Степанович! Спасибо вам... только... все меня вором
будут считать...
- Вот и пускай считают! Пускай считают!И ты никому не говори, ни одному
человеку не говори, о чем я тебе сказал. Полный секрет. Я знаю, ты
знаешь и Володька. Володька, если ты кому-нибудь ляпнешь, я из тебя котлет
наделаю!
На эту угрозу Володя ответил только блеском зубов. Левитин вытер слезы,
улыбнулся, салютнул и ушел. Володя собрался еще раз сказать: "Спокойной
ночи!" - но неслышно открылась дверь и взлохмаченная голова Руслана
Горохова прохрипела:
- Алексей Степанович, можно?
- Заходи.
Руслан был в ночной рубашке и сразуб замахнулся кулаком. Кажется, он
хотел что-то сказать при этом движени, но ничего не сказал, кулак прошелся
по воздуху. Он снова взмахнул, и опять ничего не вышло. Тогда он обратил
прыщеватое суровое лицо к дивану:
- Пусть Володька смоется.
- Ничего... Володька свой человек.
И теперь поднятый кулак уже не напрасно прошелся сверху вниз:
- Вы понимаете, Алексей Степанович? Это... липа!
Володька громко захохотал на диване. Захаров откинулся назад, тоже
смеялся, глядя на удивленного Руслана, потом протянул ему руку:
- Руку, товарищ!
Руслан схватил захаровскую руку шершавыми лапищами и широко оскалил
зубы. Захаров поднял палец другой руки:
- Только, Руслан, молчок!
- Понимаю: молчать!
- Секрет!
- Секрет!
- Никому!
- А... Володька? Он... такой народ...
- Володька? Ты его еще не знаешь. Володька - это могила!
Могила на диване задрала от восторга ноги. Руслан еще раз взмахнул
кулаком и сказал:
- Спокойной ночи, Алексей Степанович! Липа, понимаете, липа!
11. РАЗГРОМ
Приняв дежурство по колонии в десять часов вечера, бригадир первой Воленко
сменил часовых в лагере и в вестибюле, проверил сторожей на
производственном дворе и у кладовых, прошел по палаткам для порядка и еще
раз заглянул в главное здание, чтобы просмотреть меню на завтрашний день.
В вестибюле он мельком взглянул на стенные круглые часы и удивился. Они
показывали пять минут одиннадцатого.
- В чем дело? - спросил он дневального.
- Остановились. Уже приходил Петров 2-й и лазил туда, сказал - завтра
утром исправит.
- А почему не сегодня?
- Он взял запаять что-то...
- А как же завтра с подьемом?
- Не знаю.
Воленко задумался, потом отправился в палатку к Захарову:
- Алексей Степанович, у нас беда - часы испортились.
- Возьми мои.
Захаров протянул карманные часы.
- Ой, серебрянные!
- Подумаешь, драгоценность какая - серебро!
- А как же: серебро! Спасибо!
Утро встретило колонистов на удивление свежим солнечным сиянием.
Колонисты щурились на солнце и нарочно дышали широко открытыми ртами, а
потом все разьяснилось: часы испортились, и Воленко наудачу поднял колонию
на полчаса раньше. Воленко был очень расстроен, на поверке приветствовал
бригады с каким-то даже усилием. нестеренко ему сказал:
- Ну что такое: на полчаса раньше. Это для здоровья совсем не вредно.
Но Воленко не улыбнулся на шутку. После сигнала на завтрак, когда
колонисты, оживленные и задорные, пробегали в столовую, он стоял на
крыльце и кого-то поджидал, рассматривая входящих взглядом. Зырянскуий
пришел из лагеря одним из последних. Воленко кивнул в сторону: - Алеша, на
минутку.
Они отошли в цветник.
- Что такое?
- Часы... пропали... Алексея, серебрянные.
- У Алексея?
- Он мне на ночь дал... наши стали.
- Украдены? Ну?!
- Нет нигде.
- Из кармана?
- Под подушкой были...
- А ты... все в столовой? Сейчас же обыск! Идем!
В кабинете Воленко подошел к столу, Зырянский остался у дверей.
- Алексей Степанович! У меня взяли ваши часы.
- Кто взял? Зачем?
Воленко с трудом выдавил из себя отвратительное слово:
- Украли.
Захаров нахмурил брови, помолчал, сел боком:
- Пошутил кто-нибудь?
- Да нет, какие шутки? Надо обыскать.
В кабинет вошли Зорин и Рыжиков. Рыжиков с разгону начал весело.
- Алексей Степанович, Зорин партию столов в город... Я обратно привезу
медь.
Зырянский с досадой остановил его:
- Да брось ты с медью! Никто никуда не поедет.
- Почему?
Захаров встал за столом:
- Часы того не стоят. Нельзя обыск. Кого обыскивать?
Воленко ответил.
- Всех!
- Чепуха. Этого нельзя делать.
- Надо! Алексей Степанович!
Рыжиков испуганно огляделся:
- А что? Опять кража?
- У меня... часы Алексея Степановича...
Захаров повернулся к окну, задумчиво посмотрел на цветники:
- Если украдены, никто в кармане держать не будет. Зачем всех обижать?
Зорин шагнул вперед, гневно ударил взглядом в заведующего:
- Ничего! Все перевернуть нужно! Всю колонию! Надоело!
- Обыскивать глупо. Бросьте!
Рыжиков закричал, встряхивая лохмами:
- Как это глупо? А часы?
- Часы пустяшные... Пропали, что ж...
Рыжиков с гневом оглянулся на товарищей:
- Как это глупо? Как это так пропало? Э, нет, значит, он себе бери и
продавай, а потом опять будут говорить, что Рыжиков взял, чуть что -
сейчас же Рыжиков? До каких пор я буду терпеть?
Зырянский неслышно открыл дверь кабинета и вышел. асовым сегодня стоял
Игорь Чернявин. Зырянский приказал:
-Чернявин, стань на дверях столовой, никого не выпускать?
- Почему?
- Это другое дело - почему. Я тебе говорю.
- Ты не дежурный.
- Э, черт!
Он быстро направился к кабинету, ему навстречу вышел Воленко.
- Прикажи ему стать здесь!
- Я не хочу дежурить!
- Не валяй дурака!
- Я не буду дежурить!
- Идем к Алексею!
Воленко снова остановился перед столом Захарова, над белым воротником
парадного костюма его побледневшее лицо казалось сейчас синеватым, волосы
были в беспорядке, строгие, тонкие губы шевелились без слов. Наконец он
произнес глухо:
- Кому сдать дежурство, Алексей Степанович?
- Слушай, Воленко...
- Не могу! Алексей Степанович, не могу!
Захаров присмотрелся к нему, потер рукой колено:
- Хорошо! Сдай Зырянскому!
Воленко отстегнул повязку, и, против всяких правил и обычаев колонии,
она закраснела на грязном рукаве Алешиной спецовки. Но, по обычаю, Захаров
поднялся за столом и поправил пояс. Воленко вытянулся перед заведующим и
поднял руку:
- Первой бригады дежурный бригадир Воленко дежурство по колонии сдал!
Зырянский с таким же строгим салютом:
- Четвертой бригады дежурный бригадир Зырянский дежурство по колонии
принял.
Но как только захаров сказал "есть", Зырянский опрометью бросился из
кабинета. Теперь уже с полной властью он еще издали закричал
дневальному:
- Дневальный! Стань на дверях, никого из столовой!
Чернявин увидел повязку на рукаве Зырянского:
- Есть, товарищ дежурный бригадир!
На быстро бегу Зырянский круто повернул обратно.
- Алексей Степанович, я прступаю к обыску.
- Я не позволяю.
- Ваши часы? Потому? Да? Я прступаю к обыску.
- Алеша!
- Все равно я отвечаю.
Захаров поднял кулак над столом:
Что это такое? Товарищ Зырянский!
Но Зырянский закричал с полным правом на гнев и ответственность:
- Товарищ заведующий! Нельзя иначе! Ведь на Воленко скажут!
Захаров опешил, посмотрел на Воленко, сидящего в углу дивана, и махнул
рукой.
- Хорошо!
В двери столовой уже билась толпа. Нестеренко стоял против Чернявина и
свирепо спрашивал:
- Черт знает что! Почему, отвечай! Кто нас арестовал?
- Не знаю, дежурный бригадир приказал.
- Воленко?
- Не Воленко, Зырянский.
- А где Воленко?
- Не знаю.
- Арестован?
- Не знаю. Кажется, отказался дежурить.
На Зырянского набросились с подобными же вопросами, но Зырянский не
такой человек, чтобы заниматься разговорами. Он вошел в столовую,
какнастоящий дикттаор сегодняшнего дня, поднял руку:
- Колонисты! К порядку!
И в полной тишине он обьяснил:
- Товарищи! У Воленко ночью украдены серебрянные часы Алексея
Степановича. Бегунок!
- Есть!
- Передать в цеха: начало работы откладывается на два часа.
- Есть!
В подавленном, молчаливом отчаянии колонисты смотрели на дежурного
бригадира.
Зырянский стал на стул. Было видно по его лицу, что только повязка
дежурного спасает Зырянского от безудержного ругательного крика, от
ярости и злобы.
- Надо повальный обыск! Ваше согласие! Голосую...
- Какие там голосования!
- О чем спрашивать!
- Скорее!
- Давай! Давай!
- Замолчать! - закричал Зырянский.
- Бригадиры! Сюда! Четвертая бригада, обыскать бригадиров. Остальные,
отступить!
Хоть и все согласились на обыск, а краснели и бригадиры, и члены
четвертой бригады, когда на глазах у всей колонии зашарили пацаньи руки
в в карманах, за поясами, в снятых ботинках. Но молча хмурились
колонисты, молча подставляли бока; нужно отвечать всем за того, кто еще не
открытый, притаившийся здесь же в столовой, возмущающийся вместе со всеми,
- с какой-то черной целью - неужели из-за денег? - регулярно сбрасывал на
голову колонии им. Первого мая целые обвалы горя.
Два часа продолжался позор. Зырянский со свирепой энергией разгромил
спальни, кладовые, классы, библиотеку, заглянул во все щели и в зданиях и
во дворе. В десять часов утра он остановился перед Захаровым, уставший от
гнева и работы:
- Нигде нет. Надо в квартирах сотрудников!
- Нельзя!
- Надо!
- Не имеем права, понимаешь ты? Права не имеем!
- А кто имеет право?
- Прокурор. Да все равно, часы уже далеко.
Зырянский закусил губу, он не знал, что дальше делать.
Вечером над разгромленной колонией стояли раздумье и тишина. Говорить
было не о чем, да, пожалуй, и не с кем. С кем могла говорить колония им.
Первого мая? Ведь в самом теле колонии сидело ненавистное существо
предателя.
Колонисты встречались друг с другом, смотрели в глаза, грустно
отворачивались. Редко, редко где возникал короткий разговор и терялся в
пустоте.
Рыжиков сказал Ножику:
- Это из нашей бригады.
- Из нашей, - ответил Ножик. А кто?
- А черт его знает!
И в восьмой бригаде сказал Миша Гонтарь Зорину:
- А того... Воленко обыскивали?
- Миша! Ты дурак, - ответил Зорин.
- Я не такой дурак, как ты думаешь. Никто ведь не знал, что у Воленко
часы.
- Все равно, ты дурак.
Гонтарь не обиделся на Санчо. При таких делах нетрудно и поглупеть
человеку.
И в палатке четвертой бригады Володя Бегунок сказал Ване:
- Это не Воленко.
- А кто?
- Это Дюбек.
- Рыжиков? Нет!
- Почему нет? Почему?
- Володя, ты понимаешь? Рыжиков, он вор, ты понимаешь? Он... возьмет и
украдет. А это, с часами, нарочно кто-то сделал, понимаешь, нарочно!
12. ПОД ЗНАМЕНЕМ
В июле старики, окончивше десятый класс, начали готов иться к поступлению
в вузы. Поэтому и Надежда Васильевна не поехала в отпуск, а осталась
работать со "студентами", как их называли колонисты, несколько
предупреждая события. настоящие студенты, поступившие в прошлые годы в
разные вузы, человек около тридцати, еще в июне сьехались в колонию и
поставили для себя три палатки, не с того края, где девочки, а с
противоположного. настоящие студенты хотели работать на производстве,
чтобы помочь колонии, но Захаров и совет бригадиров не согласились на
это: у студентов была большая трудная работа зимой, а теперь им нужно
отдохнуть. Захаров каждого рассмотрел, заставлял и юношей и девушек
поворачиваться перед ним всеми боками, некоторым говорил:
- Никуда не годится, дохлятина какая-то, а не студент. Запиши его на
усиленное питание!
Студенты возражали:
- Так никогда экономию не сделаете, Алексей Степанович.
- А вот мы тебя откормим, это и будет экономия.
Но студенты нашли для себя кое-какую работу. Иногда они дежурили по
колонии, и в таких случаях находился для них и парадный костюм. Другие
работали у садовника, третьи помогали Соломону Давидовичу по снабжению, а
некоторые занимались с будущими студентами, потому что Надежде Васильевне
было одной трудно.
Между прочим готовились в вуз и Нестеренко и Клава Каширина.
Комсомольское бюро постановило освободить Нестеренко и Клаву от
обязанностей бригадиров, чтобы у них оставалось время для подготовки.
На общем собрании должны были состояться выборы новых бригадиров пятой
и восмой бригад. И вот тут оказалось, что жизнь вовсе не такая скучная
особа, как некоторые думают. Восьмая бригада единогласно выставила своим
кандидатом Игоря Чернявина, а пятая бригада - так же единогласно Оксану
Литовченко! Игорь никогда не думал, что так близко от него стоит высокий
пост бригадира. Когда в восьмой бригаде Нестеренко открыл заседание и
предложил называть кандидатов в бригадиры, вся бригада, как будто
сговорившись, повернула лицо к Игорю, и Санчо Зорин сказал:
- У нас давно уже решено: больше некому - Игорь Чернявин!
Когда это "давно" было решено, почему об этом Игорь ничего не знал, так
и не удавалось выяснить. Игорь с жаром протестовал, протестовал очень
искренне, потому что испугался: бригадиру мороки по горло, а дежурить по
колонии - благодарю покорно. Воленко уже додежурился, теперь мрачный
ходит, и нужно за ним смотреть. Игорь указал и на Санчо Зорина, и на
Всеволода Середина, и на Яновского Бориса, и на старого колониста Михаила
Гонтаря, и на Савченко Харитона, и на Данилу Горового, наконец, есть
помощник бригадира Александр Остапчин, ему в особенности уместно принять
управление восьмой бригадой от Василия.
Нестеренко выслушал слова Игоря спокойно и так же спокойно рассмотрел
предложенный им список.
- Санчо горячий очень, ему нельзя быть бригадиров восьмой, он всем
нервы испортит, тай годи. Александр Остапчин хороший помощник, это верно,
а если бригадиром станет, из-под ареста не вылезет, трепачом был, трепачом
и остался. Данило Горовой, конечно, хороший товарищ и колонист, а только
пока от него слова дождешься, там всякое дело сбежит, не поймаешь.
Яновский бцдет добрым бригадиром, а только политической установки в нем
мало, все больше о своей прическе думает. И Середин будет хорошим
бригадиром со временем, пусть подождет, авторитета в колонии еще не
завоевал. А что касается Миши Гонтаря, так Миша Гонтарь - шофер,
оканчивает курсы завтра и сразу на машину. Его линия уже к концу приходит,
и бригадирства с него как с козла молока, хотя, дай господи, царица
небесная, каждому такого хорошего товарища и такого человека хорошего.
Рогов - молокосос. Нет, это правильно решила бригада - Игорь Чернявин
бригадир, да и какого нам нужно рожна: и мастер хороший, и комсомолец на
отлично, и общественник. Только ты, Игорь, держи бригаду спокойной рукой,
любимчиков чтобы не было, на помощника особенно не полагайся. Бригадир
должен быть веселый и все видеть, и не париться без толку, и не трепаться
лишнее. И рука должна быть креп-
кая, власть - это тебе не пустяк, как там ни говори, а все равно Советская
власть. Скажем, приезжал к нам Эррио - французкий министр. А я дежурил по
колонии. Вот ты сообрази: я - дежурный по колонии, а за моей спиной кто?
Весь Союз! Наври я что-нибудь, не так сделай, никто не скажет - Нестеренко
виноват, а скажут: видишь, как у них в Союзе плохо все делается. Я и то
заметил - за Эррио этим целая куча ходит, так и смотрят, так и смотрят.
Нет, Игорь, власть бригадира должна быть крепкая, А что касается дежурного
бригадира, так и говорить нечего. Ты забудь, какой там у тебя природный
характер: может, ты добрый, а может, мягкий, а может, ленивый или
забывчивый. Нет, если повязку надел, забудь, какой ты там есть: ты
отвечаешь за колонию; Воленко вон на что добрый человек, а в дежурстве у
него не покуришь. На что я - старый друг Воленко, пришли в колонию вместе,
полтора года спали на одной постели, когда бедно было, а смотри: один раз
я подошел к нему и спросил насчет обеда что-то, а он это посмотрел на меня
так... прямо, как собака, и голос у него такой... "Товарищ Нестеренко, не
умеешь говорить с дежурным бригадиром! Приставь ногу, чего ты танцуешь!" Я
сначала даже не понял, а потом и одобрил: правильно, дежурный бригадир
служит целой колонии, и баста! Эх, Воленко, Воленко! Хороший какой
колонист, а пропал, ни за копейку пропал! И бригада первая - уже не
бригада! Видишь, виноват тут, собственно говоря, Воленко: всем верит, все
у него хорошие, всех защищает, вот и посадили бригаду. Безусловно, вор в
бригаде, а думать не на кого, и сам Воленко ничего не знает.
В комсомольском бюро кандидатуру Игоря поддержали так же единодушно,
как и в бригаде. А когда наступило общее собрание, так только и было
ответа, что аплодисменты, взял слово один Зырянский:
- Такие бригадиры, как Нестеренко, редко, конечно, встречаются, разве
вот из Руднева вырастет такой же. Но и Чернявин хороший материал для
бригадира. Вопрос, как его бригада выдержит: чтобы не распустился, не
зазнался, не заленился, не заснул. Но восьмая бригада - старая бригада,
нужно будет - поможем. А что касается Оксаны Литовченко, так это, прямо
скажу - находка. Предлагаю голосовать за Оксану и Игоря!
Ни одна рука в собрании не поднялась против предложенных бригадами
кандидатур. И сейчас же после этого дежурный бригадир подал команду:
- Под знамя встать, смирно! Салют!
Игорь и не видел, что возле бюста Сталина давно уже стоят шесть
трубачей и четыре малых барабана. Это они развернули перед собранием
торжество знаменного салюта, и Ваня гальченко теперь уже знал, в чем
настоящая его прелесть: знаменный салют - это сигнал на работу,
оркестрованный старым дирижером Виктором Денисовичем.
Когда знаменная бригада выстроилась против бюста Сталина, вышел к
знамени Захаров и Игорь понял, что он должен делать. Рядом с ним стояла
Оксана - рядом с ним! то было счастливое предзнаменование: под нарядным,
таинственно священным красным стягом они действительно рядом начинают свой
жизненный путь! И как это здорово - они начинают его с трудной и почетной
службы славному коллективу первомайцев! Игорь не умел плакать, и поэтому
слезы кипели у него в сердце, а у оксаны - честное слово, у Оксаны слезы
были в глазах, ах, ка-
кие все-таки эти женщины! Да что - женщины, если старый бригадир
Нестеренко и тот чего-то моргает и моргает, а рапорт Захарову отдал тихо и
с хрипом:
- Товарищ заведующий! Восьмую бригаду трудовой колонии им. Первого мая
Игорю Чернявину сдал в полном порядке!
О, нет! Игорь Чернявин имеет больше оснований волноваться, чем
Нестеренко, но от отдаст рапорт весело и звучно, как и полагается
бригадиру. И Игорь показал всем, как нужно рапортовать заведующему.
Звонко, со строгим лицом, подняв руку на уровень лба, сказал Игорь
Чернявин под знаменем:
- Товарищ заведующий! Восьмую бригаду трудовой колонии им. Первого мая
от колониста Василия Нестеренко принял в полном порядке!
Потом передавали пятую бригаду. Конечно, у этих девочек столько
нежности в голосе, у Клавы столько серебра, у Оксаны - столько теплоты и
волнения! И все-таки у них, у девчат, это был не настоящий рапорт, а
так... разговор по душам с заведующим, уместный больше наедине, в
кабинете, чем в торжественном зале под бархатным знаменем перед двумястами
строгих, замерших в салюте колонистов.
13. ДЕЛА СЕРЬЕЗНЫЕ
Только первая бригада продолжала молчаливо корчиться в страданиях. Кто-то
в колонии, может быть нарочно, придумал: часы взяли не колонисты, просто
часовой прикорнул перед рассветом, а мало ли народу ходит во дворе. Но
этой версии никто не верил, и первая бригада верила меньше всех. В бригаде
вдруг стали жить единоличным способом. У каждого находились свое дело и
свои интересы: кто в вуз готовился, у кого начинаются матчи, Левитин не
выходил из библиотеки, Ножик всегда торчал в четвертой бригаде и, наконец,
подал в совет бригадиров заявление о переводе к Зырянскому. Трудно было
разбирать такое заявление и Торский отнесся к делу формально: спросил у
Воленко, спросил у Зырянского, получил ответы, что возражений нет, и Ножик
в тот же вечер перебрался к Алеше.
Члены первой бригады приходили в палатку поздно и молча лезли под
одеяла, а утром встречали дежурство с хмурой серьезностью и сурово
отвечали на приветствие дежурного бригадира:
- Здравствуй!
Но так было в первой бригаде. Вся остальная колония жила полной жизнью,
и для этой жизни хватало радости. На новом заводе кое-где стояли уже
станки на фундаментах, в новой, огромной литейной монтировали вагранку для
литья чугуна, а тигель для меди давно уже поместился в кирпичной яме.
Многие колонисты начали уже примерваться к новым рабочим местам, в
комсомольском бюро шли закрытые заседания по вопросу о кадрах. Говорили,
что Воргунов прежнюю гнет линию: "Колонисты не справятся с таким
производством". За это на Воргунова злобились, Воргунов с колонистами
никогда не вступал в беседу, но колонисты знали каждое его слово, даже не
относящееся к заводу.
В колонии жило несколько десятков сотрудников: учителей, учетных
работников, мастеров, служащих, теперь к ним прибавились инженеры и
техники. Дом ИТР стоял далеко за парком, и колонисты бывали там редко, но
очень хорошо знали жизнь этого дома, прекрасно изучили характер каждой
семьи, были осведомлены о ее горестях, радостях, согласиях и ссорах.
Молодые инженеры Комаров и Григорьев еще не сталкивались с колонистами в
деле, но многие особенности их характеров и деловых качеств были уже
нанесены на неписанные личные карточки. Комаров был человек серьезный,
скупой на слово, большой работяга, человек с достоинством и гонором, но в
то же время и душевный, без пристрастия заинтересовавшийся колонией и
колонистами. Кроме того, он влюбился в учительницу - комсомолку Надежду
Васильевну. Григорьев колонистам не мог нравиться. Самая его внешность
почему-то вызывала сомнения, хотя, казалось бы, ничего неприятного в его
внешности нельзя было найти: он носил полувоенный костюм, который мог бы
очень соответствовать колонистскому стилю и все-таки не соответствовал.
Колонисты на третий день прозвали его так: "Очки, значки и краги".
Действительно, все это у него было, и значки отнюдь ничего позорного в
себе не заключали, обыкновенные значки: осоавиахимовские, мопровские, а
один из значков изображал земной шар, очевидно имеющий какое-то отношение
к Григорьеву. Григорьев не любил колонистов, может быть, это он настраивал
и Воргунова, хотя именно у Воргунова он еще ни разу не заслужил доброго
слова. В старом здании школы была выделена группа комнат, где до поры до
времени помещалось управление новым заводом. Окна в этих комнатах были
открыты, и колонисты часто слышали, как попадало Григорьеву от Петра
Петровича. Кроме того, Григорьев тоже был влюблен в Надежду Васильевну.
Еще не было известно, в кого влюбится Надежда Васильевна, для колонистов
было бы приятнее, если бы она влюбилась в Комарова. Любовь, коненчо, дело
далеко не простое, в самой колонии любовь и всякие поцелуи были решительно
запрещены. Предание утверждало, что такое запрещение было вынесено
когда-то очень давно общим собранием. С тех пор прошло много лет, но все
хорошо знали, что такое постановление было, всегда свято соблюдалось,
значит, и дальше его нужно так же свято соблюдать. Это историческое
постановление имело не только практический смысл. В известной мере оно
проливало теоретический свет на вопросы любви, лучи этого света невольно
падали и на любовь двух инженеров.
К сожалению, все события в этой сфере не имели определенных форм, о них
трудно рассказать. Колонист Самуил Ножик стоял утром в вестибюле на
дневальстве, а вечером, в палатке четвертой бригады, когда все уже лежали
в постелях и только бригадир Алеша заканчивал дежурство по колонии, Ножик
рассказывал:
- Я стою на часах, а Надежда Васильевна пришла и давай читать книжку и
все меня спрашивает, приходил Соломон Давидович или не приходил. Я говорю:
не приходил еще, а скоро, наверное, придет. Она сидит и все читает и
читает. А потом пришел Комаров. Здравствуйте, здравствуйте! А чего он
пришел, кто его знает. А потом говорит Надежде Васльевне: мне нужно с вами
поговорить. Понимаете, ему нужно! А Надежда Васильевна сказала: поговорите
раньше с западным вокзалом, узнайте, когда из Москвы приходит вечерний
поезд. Он звонил, звонил,
а она все недовольна и недовольна. А потом он перестал звонить, сел на
диван и опять начал: мне нужно с вами поговорить. Она и спрашивает: о чем?
А он и отвечает: об одной вещи, ха, да, об одной вещи! И надо ж вам такое
дело: тут Воргунов ка-ак войдет, ой, ой, ой! А Надежда Васильевна - о, она
храбрая - сейчас же к нему: Петр Петрович, Петр Петрович, вы знаете,
сегодня колонисты на культпоход идут. А он говорит: а вы знаете,
сверлильные поставили черт знает где? Ох! И строгий же, черт! А Надежда
Васильевна ничуть не испугалась, мне, говорит, дела никакого нет до ваших
сверлильных, а он говорит, а мне никакого дела нет до ваших нежностей. О!
А потом взял и давать Комарова есть: нечего вам тут разговаривать об одной
вещи, так и сказал, об одной вещи, а идите и поправляйте, потому что это
животное - так и сказал, животное - сверлильные сволок на фундаменты для
шлифовальных! Это он про Григорьева. И он потащил Комарова, не успел тот,
понимаете, об одной вещи. И только они ушли, тут на тебе: "Значки, очки и
краги" пришел и так это к Надежде Васильевна: здрасьте, здрасьте, я вам
билет достал, и еще так сказал: на "Федора Ивановича" какого-то. Только он
это с билетом, как опять Воргунов! Во! Вот была полировка, так да!
Григорьев, это виль-виль, туда-сюда, да куда ж ему отвертеться? Почему
опаздываете? Это идиотство! Черт бы вас побрал! А Григорьев, что ему
делать, при Надежде Васильевне такие слова! Он говорит: Петр Петрович,
нельзя же, нельзя так ругаться при посторонних. А Петр Петрович ка-ак
закричит: к чертовой матери посторонних! Вас ожидают на заводе, а вы здесь
с потсторонними! Так значки как дернет, только пыль столбом! Во! Прогнал!
Прогнал и говорит Надежде Васильевне, только так говорит, вежливо: вы меня
простите, вы меня, пожалуйста, извините, а только через час все молодые
инженеры испортились. Через час испортились. О! А Надежде Васильевна будто
и не понимает: разве испортились, да не может быть! А что ж теперь делать?
А Воргунов: как что делать, вы сами должны знать, что делать! Надежда
Васильевна и сказала на это: я уже догадалась, догадалась: их нужно
пересыпать нафталином. Ой-й-й! (Ой-й-й! - закричала, конечно, вся
четвертая бригада, ноги ее задрались высоко над одеялами.)
- А дальше? - спросил кто-то, когда овация закончилась.
- А дальше Воргунов видит, что не его берет, так он рядом сел, вытер
свою лысину и так даже печально говорит: у нас, у русских, неправильно, а
надо так правильно: чтобы было видно - здесь любовь, а здесь дело,
говорит, чтобы было разделение, понимаете, разделение. Это у русских, а
еще говорит: дело нужно делать, а они любви намешают, намешают и на
свидание бегают, а дело, говорит, дохнет. Вычитал, вычитал. Надежда
Васильевна обещала: теперь не буду с инженерами о любви говорить, а только
буду про фрезы, про болванки, про вагранку.
- И все?
- Нет, не все. Воргунов на это не согласился. Даже обиделся немного: не
нужно про болванку, не нужно! Разговаривайте про соловьев и про воробьев,
а про болванку не нужно, не ваше дело. Он был все недоволен.
- И все?
- Это все. А дальше уже неинтересно. Пришел Соломон Давидович,
а Надежда Васильевна сказала ему: хотите билеты на "Федора Ивановича"?@70
А Соломон Давидович сказал: не нужно таких билетов, я и так знаю, он
зарезал царевича Дмитрия, а я не люблю такого: с какой, говорит, стати
взять и зарезать мальчика, это, говорит, если человек серьезный, так он
никогда такого не сделает, чтоб мальчика зарезать. Производство, говорит,
- это другое дело. И он не захотел билетов.
Любовь захватывала колонию с другого края. Шофер Петька Воробьев и
Ванда снова начали попадаться на скамейках парка в трогательном, хотя и
молчаливом уединении. Молчаливость, впрочем, не была в характере Ванды.
Ванда сильно выросла и похорошела в колонии и целый день где-нибудь
щебетала: то в цехе, то в спальне, то в столовой. А когда в колонию
приехала группа польских коммунистов, вырученных Советской властью из
тюрем Польши, Ванда выпросила у бюро, чтобы ей поручили организовать ужин
для гостей и колонистов, и с этой задачей блестяще справилась: ужин был
богатый, вкусный, блестел чистотой и цветами, и гости, очень тепло
принятые колонистами, в особенности благодарили хозяйку ужина Ванду
Стадницкую. А Ванда сказала им:
- Я - полька, а смотрите, как мне хорошо здесь. У нас вем хорошо, и
русским, и украинцам, и евреям, у нас и немец есть, и киргиз, и татарин.
Видите?
Когда же гости уехали, Ванде пришлось утешать младших девочек: Любу,
Лену и других. Они выбрали из гостей самого худого, очень за ним
ухаживали, старались получше угостить, а потом они узнали, что этот самый
худой - член местного городского Мопра, и были очень расстроены, даже
плакали в спальнях. Ванда сумела их утешить и обьяснить, что дело вовсе не
в худобе. Ванду любили в колонии и девочки и мальчики, и всем было очень
не по себе, когда все чаще и чаще начали встречать ее с Петром Воробьевым.
Зырянский уже хотел поговорить с Петром, но события в колонии были так
серьезны, что Алеше некогда было думать о Петре Воробьеве. В заседании
совета бригадиров Торский развернул бумажку и сказал:
- Есть заявление: "В совет бригиров. Прошу меня отпустить домой, то как
мать моя, в Самаре, очень нуждается и просит меня приехать. Воленко".
В совете тишина. Головы опущены. Воленко стал у дверей, тонкий и
строгий. Торский подождал и спросил тихо:
- Кто по этому вопросу?
Захаров сказал:
- Я хочу несколько вопросов Воленко. Что с матерью?
- Она... нуждается.
- Ты раньше получал от нее письма?
- Получал.
- Раньше ее положение было лучше?
- Да.
- А что теперь случилось?
- Ничего особенного не случилось... но мне нужно к ней поехать.
- Но ведь ты перешел в десятый класс.
- Что ж... придется отложить.
Воленко отвечает сухо, только из вежливости поднимает голову, смотрит
на одного Захарова, и снова чуть-чуть склоняет ее.
И снова тишина, и снова Торский безнадежно предлагает говорить.
Наконец услышали Филькин дискант:
- А письмо от матери он может показать?
Воленко вкось взглянул на Фильку:
- Что я, малыш или новенький? Письмо я буду показывать!
- Бывает разное... - начинает Филька, но Воленко перебивает его.
Немножко громче, чем следует, но совершенно спокойно, совершенно уверенно
и совершенно недружелюбно он говорит совету бригадиров.
- Чего вы от меня хотите? Я вас прошу отпустить меня домой, потому что
мне нужно. Разрешение бюро имеется.
Марк подтвердил:
- Бюро не возражает.
Торский еще осмотрел совет. Сжалился над ним Ильяя Руднев, по
молодости, наверное:
- Странно все-таки, чего тебе домой приспичило. Дом какой-то завелся,
то не было этого самого дома...
Воленко с последним усилием сдержал себя.
- Голосуй уже, Торский!
- Дай слово!
- Говори!
И Зырянский сказал хорошие слова, но сказал, избегая встречаться
взглядом с Воленко:
- Чего ж тут думать? Воленко хороший колонист и товарищ. Не верить ему
нельзя. Если он говорит, значит, нужно. Мать нельзя бросать. Пускай едет,
надо его выпустить, как полагается для самого заслуженного колониста:
полное приданое, костюмы, белье, из фонда совета бригадиров выдать по
высшей ставке - пятьсот рублей.
И больше никто звука не проронил в совете, даже Зорин, даже Нестеренко,
старый друг Воленко.
Торский сделался суровым, нахмурил брови:
- Голосую. Кто за предложение Зырянского?
Подняли руки все, только Филька, хоть и не имел права голоса в совете,
а сказал сердито:
- Пусть покажет письмо.
Воленко быстро поднял руку в салюте, сказал очень тихо "спасибо" и
вышел. В совете стало еще тише. Зырянский положил руки на раздвинутые
колени, смотрел пристально в угол, и у него еле заметно шевелились мускулы
рта, оттого что он креп сжал зубы. Нестеренко склонил лицо к самым ногам,
может быть, у него развязалась шнуровка на ботинке. Руднев покусывал
нижнюю губу, Оксана и Лида Таликова забились в самый угол и царапали
пальцами одну и ту же точку на диванной обивке. Один Чернявин, новый
бригадир восьмой, оглядел всех немного удивленным взглядом хотел что-то
сказать, но подумал и увидел, что сказать ничего нельзя.
Вечером Захаров вызвал к себе Воленко. Он пришел такой же отчужденный и
вежливый. Захаров усадил его на диван рядом с собой, помолчал, потом с
досадой махнул рукой:
- Нехорошо получается, Воленко. Куда ты поедешь?
Воленко смотрел в сторону. На его лице постепенно исчезла суровая
вежливость, он опустил голову, произнес тихо:
- Куда-нибудь поеду... Союз большой.
Он вдруг решительно повернул лицо к Захарову:
- Алексей Степанович!
- Говори!
- Алексей Степанович! Нехорошо получается, вот это самое главное.
Думаете, я ничего не понимаю? Я все понимаю: пускай там говорят, а может,
сам Воленко взял часы! Пускай говорят! Я знаю: старки так не думают... а
может, и думают, это все равно. А только... почему в моей бригаде... такая
гадость! Почему? Первая бригада! У нас... в колонии... такое время...
такая работа! И везде... везде люди как теперь работают. А что же
получилось? Или Левитин, или Рыжиков, а может, и Воленко, а может,
Горохов, а может, вся бригада из воров состоит... И все в моей бригаде,
все в моей бригаде. Думаете, этого ребята не видят? Да? Все видят. Я
дежурю, а на меня смотрят... и думают: тоже дежурит, а у самого в бригаде
что делается. Не могу. Я, значит, виноват...
Воленко говорил тихо, с трудом, каждое слово произносил с отвращением,
страдал и морщился еле заметно.
- Нельзя... нельзя мне оставаться. Товарищи, конечно, ничего не скажут
и не упрекнут, потому что... и сами не знают... А понимаете... чувство,
такое чувство! Вы не бойтесь, Алексей Степанович, не бойтесь. Я не
пропаду. А может, иначе буду теперь... смотреть. Вы не бойтесь...
Захаров молча сжал руку Воленко выше локтя и поднялся с дивана. Подошел
к стулу, погладил его лакированную боковинку:
- Так... я за тебя не боюсь. В общем правильно. Человек должен уметь
отвечать за себя. Ты умеешь. Правильно. Это... очень правильно! В общем,
ты молодец, Воленко. Только не нужно мучиться, не нужно... Все!
На другой день Воленко пришел проститься к Захарову. Он был уже в
пальто с деревянной некрашенной коробочкой под мышкой.
- Прощайте, Алексей Степанович, спасибо вам за все.
- Хорошо. Счастливо тебе, Воленко, пиши, не забывай колонию...
Захаров пожал руку колониста. По-прежнему стройный и гордый, Воленко
глянул в глаза Захарову и вдруг заплакал. Отвернулся в угол, достал
носовой платок и долго молча приводил себя в порядок. Захаров отвернулся к
окну, уважая мужество этого мальчика. Неожиданно Воленко вышел, сверкнув в
дверях последний раз некрашенной деревянной коробкой.
Его никто не провожал. Он шел по дороге один. Только, когда он пдходил
к лесу, за ним стремглав полетел Ваня Гальченко. Он нагнал Воленко уже в
просеке и закричал:
- Воленко! Воленко!
Воленко остановился, оглянулся недовольно:
- Ну?
- Слушай, Воленко, слушай! Ты не обижайся. Только вот что: дай нам твой
адрес, только настоящий адрес!
- Кому это нужно?
- Нам, понимаешь, нужно, нам, четвертой бригаде, всей четвертой
бригаде. И еще Чернявину, и еще другим.
- Зачем?
- Очень нужно! Дай адрес. Дай! Вот увидишь!
Воленко внимательно посмотрел в глаза Вани и слабо улыбнулся:
- Ну хорошо.
Он полез в карман, чтобы найти, на чем написать адрес. но Ваня
закричал:
- Вот, все готово! Пиши!
У Вани в руках бумажка и карандаш.
Через минуту Воленко пошел через просеку к трамваю, а Ваня быстро
побежал в колонию. В парке его поджидала вся четвертая бригада.
- Ну что? Дал?
- Дал. Только он не в Самару поехал. Не в Самару. Он в Полтаву
поехал... В Полтаву, и все!
14. МЕЩАНСТВО
Вестибюль - это не просто преддверие главных помещений колонии. В
вестибюле было очень просторно, нарядно, и украшали его цветы, и украшал
его часовой в парадном костюме. В вестибюле стояли мягкие диванчики, и на
них хорошо было посидеть, подождать приятеля. Для этого лучше места не
было, так как в вестибюле пересекались все пути колонистов. Через него шли
дороги к Захарову, в совет бригадиров, в комсомольское бюро, в столовую, в
клубные комнаты и театр. И раньше, чем попасть туда, каждый хоть на минуту
задерживался в вестибюле, чтобы поговорить со встречным, а поговорить
всегда было о чем. В таком случайном порядке однажды утром собрались в
вестибюле Торский, Зырянский и Соломон Давидович. Последним пршел шофер
Петро Воробьев и сказал:
- Здравствуйте.
Зырянский кивнул в ответ, но слова произнес, не имеющие никакого
отношения к приветствию:
- Слушай, Петро, я с тобой уже разговаривал, а ты, кажется, наплевал на
мои слова.
В этот момент вбежал в вестибюль бригадир девятой Похожай. Похожай
страшный охотник до всяких веселых историй, и поэтому его заинтересовали
слова Зырянского:
- Это кто наплевал на твои слова? Петька? Это интересно!
- Он наплевал, как будто я ему шутки говорил. Чего ты пристал к
девочке?
Воробьев начал оправдываться.
- Да как же я пристал?
- Ты здесь шофер и знай свою машину. Рулем крути сколко хочешь, а
голову девчатам крутить - это не твоя квалификация. А то я тебя скоро
на солнышке развешу.
Соломон Давидович с мудростью, вполне естественной в его возрасте,
попытался урезонить Зырянского:
- Послушайте, товарищи! Вы же должны понимать, что они влюблены.
- Кто влюблен? - заорал Зырянский.
- Да они: Воробьев и товарищ Ванда. А почему им не влюбиться, если у
них хорошее сердце и взаимная симпатия?
- Как это "влюблены"? Как это "сердце"! Вот еще новости! Я тоже
влюблюсь, и каждому захочется! Ванде нужно школу кончать, а тут этот принц
на нее глаза пялит! Эти соображения Зырянского были так убедительны, что
Витя Торский вышел наконец из своего нейтралитета:
- Действительно, Петро, ты допрыгаешься до общего собрания.
Перед лицом этой угрозы Воробьев даже побледнел немного, но не сдался:
- Странные у вас, товарищи, какие-то правила: Ванда взрослый человек и
комсомолка тоже. Что же, по-вашему, она не имеет права?..
Все, что говорил и мог говорить Воробьев, вызывало у Алеши Зырянского
самое искреннее возмущение:
- Как это - взрослый человек! Она колонистка! Права еще придумал!
Торский более спокойно пояснил влюбленному:
- Выходи из колонии и влюбляйся сколько хочешь. А так мы колонию
взорвем в два счета.
Зырянский смотрел на Воробьева, как волк на ягненка в басне.
- Вас много найдется охотников с правами!
Соломон Давидович слушал, слушал и тоже возмутился:
- Но если бедная девушка полюбила, так это нужно понять!
Зырянский и Соломону Давидовичу обьяснил:
- Они только этого и ждут, до чего вредный народ...
- Кто это?
- Да влюбленные! Они только и ждут того, чтобы их поняли. Это вредный
народ! Тут у нас завод строится, план какой трудный, с Воленко, смотрите,
что получилось, а им что? Они себе целуются по закоулкам. Целуешься,
Воробьев? Говори правду!
- Да честное слово...
- Целуются, им наплевать. И до чего нахальство доходит, еще в глаза
смотрят, мы их должны понимать! Жалеть! Ах, они влюбились!
Соломон Давидович рассмеялся:
- И они правы, к вашему сведению. Это же довольно трудная операция -
если человек влюбится.
Воробьев грустно опустил голову. Зырянский еще раз сказал:
- Так и знай, будете стоять на середине: ты и Ванда.
И убежал вверх по лестнице.
Похожай добродушно положил руку на плечо вюбленного:
- Ты, Петр, с ними все равно не сговоришься. Это, понимаешь, ты, не
люди, а удавы. Ты лучше умыкни!
- Как это?
- А вот, как раньше делалось: умыкни! Раньше, это, значит, поведут
лошадей к задним воротам, красавица, это, выйдет, а такой вот Петя,
который втрескался, в охапку ее и удирать.
- А дальше что? - спросил Торский.
- А дальше... мы его нагоним, морду набьем, Ванду отнимем. Это очень
веселое дело!
Соломон Давидович проект Похожая выслушал с улыбкой:
- Зачем ему на лошадях умыкивать? Это совсем старая мода. У него же
машина. И на чем вы его догоните? Другой же машины нету. И они вполне в
состоянии прямо в загс! И покажут вам на общем собрании справку, вы еще
салютовать будете как миленькие. В это время прибыли в вестибюль новые
персонажи, и Соломон Давидович произнес более прозаические слова:
- Однако глупости побоку. Едем, товарищ Воробьев, а то плакали наши
наряды.
Продолжение этого разговора произошло через неделю. Был выходной день.
Вся колония культпоходом ходила на "Гибель эскадры"@71. Возвратились к
позднему обеду, часов в пять вечера. Колонистам очень понравилась пьеса, а
кроме того, вообще было приятно промаршировать через город со знаменем, с
оркестром, в белых костюмах. И Захаров возвратился повеселевшим, и Надежда
Васильевна смеялась и шутила, как девочка, - в общем, вышел прекрасный
выходной день. Когда разошелся строй, все колонисты побежали по спальням
переодеваться, умываться, готовиться к обеду. А в вестибюле скучал
одинокий дневальный Новак Кирилл, который очень любил театр и которому
из-за дневальства пришлось остаться без культпохода. В этот самый момент в
открытые двери заглянул Петр Воробьев, испугался строгого вида дневального
и грустно отвернулся к цветникам. Только через две минуты из вестибюля
вылетел, уже в трусиках, Ваня Гальченко.
- Ваня, голубчик, иди сюда, - позвал Воробьев.
Ваня остановился:
- А тебе чего? Наверное, Ванду позвать?
- Ванюша, дорогой, позови Ванду!
- А покатаешь?
- Ну а как же, Ваня!
- Есть, позвать Ванду!
- Да чего ты кричишь?
- Товарищ Воробьев, все равно все знают. Я позову, позову, не бойся!
Ваня полетел вверх по лестнице, а Петр Воробьев остался рассматривать
цветники. Ванда выбежала в белом платье, румяная, красивая, все как
полагается. Воробьев зашептал трагическим голосом:
- Ванда, знаешь что?
Оказалось, впрочем, что несмотря на свою красоту, Ванда тоже страдает:
- У меня в голове такое делается! Ничего не знаю! Уже все хлопцы
догадываются. Прямо не знаю, куда и прятаться.
Воробьев сложил руки вместе и приложил их к груди:
- Ванда, едем сейчас ко мне!
- Как это так?
- Прямо ко мне домой!
- Да что ты, Петр!
- Внда! А завтра в загс, запишемся, и все будет хорошо!
- А здесь как же? А завод?
- Ванда. Разве ж Захаров тебя бросит или что? Едем!
- Ой! А ребята как?
- Да... черт... никак! Просто едем! Честное слово, хорошо. Мне ребята и
посоветовали.
- Ну!
- Это... честное слово.
- Да они же прибегут за мной!
- Куда там они прибегут! Они даже не знают, где я живу. Едем!
- Вот... как же это? А я в белом платье!
- Ванда. Самый раз. На свадьбу всегда в белом полагается. И мать будет
рада, она уже все знает...
Ванда приложила к горячей щеке дрожащие пальцы:
- А знаешь, Петя, верно! Ой, какой ты у меня молодец!
- Чудачка! Ведь шофер первой категории!
- А увидят?
- Вандочка! Ты же понимаешь, на машине, кто там увидит?
- Сейчас ехать?
- Сейчас!
- Ой!
- Ну, скорей, вон машина стоит, садись и...
- Подожди минуточку, я возьму белье и там еще что...
- Так я буду ожидать. А ты им записочку оставь. Все-таки знаешь...
ребята хорошие.
- Записочку!
- Ну да. Они, как там ни говори, а смотри, какую красавицу сделали.
Напиши так, знаешь: до скорого свидания и не забывайте.
- Напишу.
Ванда убежала в здание, а Воробьев остался в цветнике, и его томление
распределилось теперь между несколькими пунктами: между Вандой, которую
нужно ожидать, между полуторкой, которая сама ожидала их, и между
Зырянским, которого ожидать не следовало, но который всегда мог появиться
в самую ответственную минуту.
В это время очень близко, в вестибюле, молодой инженер Иван Семенович
Комаров находился также в положении ожидающего. Во всяком случае
Зырянский, выглянувший из столовой задал такой вопрос:
- Вы кого-нибудь здесь ожидаете? Или позвать можно?
Инженер Комаров ответил в том смысле, что он никого не ожидает и звать
никого не нужно, но в словах Зырянского он почувствовал совершенно
излишнюю откровенность и грустно отвернулся к открытым дерям. В двери было
видно, как шофер Воробьев наслаждается цветником, но инженер Комаров не
обратил на него внимания. Зато Алеша Зырянский увидел и шофера Воробьева,
и лицо Ванды, вдруг мелькнувшее на верхней площадке лестницы и немедленно
исчезнувшее. И Алеша Зырянский сказал возмущенным голосом:
- О! Влюбленные уже забегали! Никакого спасения!
Инженер Комаров густо покраснел и все-таки нашел в себе силы обратиться
к Зырянскому с холодным вопросом:
- Товарищ колонист! Я вас не понимаю!
Занятый своми наблюдениями, Зырянский ответил с некоторой досадой:
- Влюбленные! Что ж тут непонятного!
Комаров почувствовал незначительный озноб от простоты Алешиного
обьяснения, но Алеша и дальше обьяснил:
- Если им волю дать, этим влюбленным, жить нельзя будет. Их обязательно
ловить нужно.
Трудно предсказать, чем мог окончиться этот разговор, если бы не вошла
в вестибюль Надежда Васильевна. Она тоже разрумянилась в походе и тоже
была в белом платье, все как полагается.
- Алеша все влюбленных преследует. Если вы влюбитесь, Иван Семенович,
старайтесь Алеше на глаза не попадаться. Заест.
Зырянский смущенно улыбнулся и сказал, уходя в столовую:
- Влюбляйтесь, не бойтсь.
- Я вас ожидаю, - сказал Комаров.
Надежда Васильевна села на диванчик и подняла к инженеру лукавое лицо.
- А для чего я вам нужна? Насчет инструментальной стали?
- Как?
- А может, вам нужно знать мое мнение об установке
диаметрально-фрезерного "Рейнеке-Лис"?
- Вы все шутите, - произнес инженер, очевидно, намекая на то, что есть
на свете и серьезные вещи.
- Я не шучу. но я имею разрешение говорить с молодыми инженерами только
о воробьях и соловьях.
- От кого разрешение?
- От вашего Вия.
- От вия? Кто это, позвольте...
- Это у Гоголя, Иван Семенович, в одной производсвенной повести
говорят: "Приведите Вия!" - это значит: пригласите самого высокого
специалиста. У вас тоже есть такой Вий.
- Ах, Воргунов!
- Так вот... Вий распорядился, чтобы с молодыми инженерами я говорила
только о разных птичках.
- Распорядился? Не может быть!
- Как "не может быть"? Это потому, что молодые инженеры оказались
скоропортящимися. Ужасное качество: вас можно перевозить только скорыми
поездами вместе с другми скоропортящимися предметами: молоком, сметаной.
Кирилл Новак с большим любопытством слушал этот разговор. Больше всего
ему понравилось, что Воргунов похож на Вия. Кирилл Новак недавно прочитал
повесть о Вие, и теперь стало ясным, что Воргунов действительно похож на
Вия. Кирилл Новак с увлечением представил себе, как он расскажет о таком
открытии четвертой бригаде, но в этот момент произошли события, способные
дать еще более богатый материал для сообщения четвертой бригаде. Сверху
быстро сбежала Ванда с порядочным узелком в руках и, еле-еле выговаривая
слова, обратилась к Надежде Васильевне:
- Надежда Васильевна, миленькая, передайте эту записочку с Торскому.
- А ты куда это с узелком?
- Ой, Надежда Васильевна, уезжаю!
- Куда?
- Уезжаю! Совсем! Говорить даже стыдно: к Пете уезжаю!
Ванда чмокнула Надежду Васильевну и выбежала известибюля. Только теперь
Кирилл Новак понял, какое событие разыгралось перед его глазами, и
заорал благим матом в столовую:
- Алеша! Алеша! Ванда...
Зырянский вырвался из столовой, но было уже поздно. Он видел, как
тронулась в путь полуторка, и мог только сказать:
- Ах ты... уехала, честное слово, уехала! Она с узелком была? Да?
- С узелком. Да вот записка к Торскому.
- Записка? Все, как в настоящем романе! Вот мещане! Ах ты, черт!
"Торский, я люблю Петю и уезжаю к нему и выхожу замуж. Спасибо
колонистам за все. До скорого свидания".
15. БРИГАДИР ПЕРВОЙ
Заметно или незаметно, а пришел август, такой самый август, как и в
прошлом году. Уже холодно стало спать в палатках, но Захаров тоже спал и
неудобно было поднимать вопрос о переходе в здание, а то Захаров еще
скажет, как это было раньше в подобных случаях:
- Если холодно, можно ватой вас обложить, тогда будет теплее...
В прошлом году август был счастливым месяцем, и в этом году все было
еще лучше присособлено для счастья, если бы не первая бригада.
Первая бригада! Первая бригада выбрала вместо Воленко бригадиром
Рыжикова! ни думали, в первой бригаде: вот они выберут Рыжикова, а никто
ничего не заметит. Как же это можно не заметить, если каждый вечер только
и разговору было в четвертой бригаде, что об этих самых выборах.
Разговаривали больше пацаны. Алеша Зырянский слушал с хмурым выражением,
задумывался. Было о чем задумываться. Что такое сделать с колонистами, что
случилось в комсомоле, почему Захаров все соглашается и соглашается.
Почему первая бригада выдвигает Рыжикова, а комсомольское бюро
поддерживает? А Захаров что сказал на общем собрании? Захаров сказал:
- Я не возражаю против кандидатуры Рыжикова. Я надеюсь, что в роли
бригадира Рыжиков еще лучше проявит свои способности.
А Марк Грингауз что говорил?
- Все мы знаем, что в первой бригаде тяжелое положение. Пять лучших
комсомольцев уходят в вузы, значит, придут пять новеньких, с ними тоже
работа нелегкая. Рыжиков показал себя энергичным человеком, мы уверены,
что он поставит бригаду на должную высоту. Работник он хороший, бригадир
будет энергичный. Все знают, что он и Подвесько вывел на чистую воду, и
Левитина поймал с ключами... В это время Левитин закричал с места:
- Я не брал ключей! Не брал!
Марк Грингауз подождал, пока головы снова повернутся к оратору, и
продолжал:
- Мы знаем, что в колонии многие против Рыжикова, многие никак не могут
простить ему прошлое. А сколько у нас таких товарищей, у которых прошлое,
так сказать, подмоченное! Если я начну называть фамилии, так будет очень
долго. А теперь они комсомольцы, и студенты, и кто хотите. Конечно, тут
дело доверия. А поэтому бюро разрешает комсомольцам голосовать как им
угодно. Большинство покажет...
Рыжиков фертом ходил по колонии: куда тебе - знаменитый литейщик!
Баньковский, мастер, без Рыжикова и шагу ступить не может, даже свой
несчастный барабан начал ему доверять, хотя этому барабану до смерти три
дня осталось. Рыжиков - аккуратист, Рыжиков - веселый парень, Рыжиков
ворам спуску не дает в колонии. Нет, четвертую бригаду не так легко
провести. Может быть, колонистам некогда, у колонистов и новый завод, и
фронт, и умирающие станки, и школа опять на носу, и любовные неприяности с
разными Петьками и Вандами. Но у четвертой бригады нашлось время, чтобы
крепче подумать о Рыжикове. И бригадир четвертой, Алеша Зырянский, встал
на собрании и сказал:
- По вопросу о кандидатуре Рыжикова в бригадиры первой наша бригада
поручила сказать Володе Бегунку.
Колонисты поняли, почему не бригадир будет говорить, а Бегунок. Все
узнали в этом ходе робеспьеровскую руку Алеши. Все помнят, как не так еще
давно Володя Бегунок что-то хотел сказать, а дисциплина бригадная треснула
Володю по голове, он сидел на ступеньках перед бюстом Сталина и краснел,
сжимая в руках свою трубу. И Зырянский хитрый: сейчас все должны понять,
что и тогда и теперь он согласен с Володей, что бригада Володю ни в чем не
обвинила, что только по причинам дипломатическим четвертая бригада не
может поднять настоящий скандал.
Поэтому, когда Володя встал, чтобы говорить, колонисты улыбнулись
понимающими улыбками: упрямство четвертой бригады давно известно. Володя
сказал, сохраняя на лице выражение холодной вежливости по отношению к
Рыжикову и тонкого намека по отношению к собранию:
- Четвертая бригада ничего не имеет против колониста Рыжикова, но
считает, что для первой бригады и для колонии можно найти более достойнубю
кандидатуру. Поэтому четвертая бригада будет голосовать против Рыжикова.
Торский с удивлением посмотрел на Володю, и этот взгляд был для всех
понятен: откуда у Бегунка такие шикарные выражения? Торский спросил:
- Значит, четвертая бригада считает, что Рыжиков недостоин звания
бригадира?
Володя чуть-чуть улыбнулся углом рта и ответил Торскому:
- Нет, четвертая бригада вовсе не так считает. Ничего подобного! Он
тоже достойный, а только надо еще достойнее. Видишь?
Теперь Володя улыбнулся полностью, что вполне соответствовало
одержанной им дипломатической победе. Но Торский не унимался:
- Хорошо. Раз так, так почему четвертая бригада не предложит своего
кандидата?
Кто их знает, может быть, четвертая бригада заранее готовилась к
вредным вопросам Торского, Бегунок не долго думал над ответом:
- Мы можем предложить... пожалуйста... кого только угодно... сколько
есть колонистов, какого угодно колониста.
- Только не Рыжикова?
- Да, за всех будем "за" голосовать, а за Рыжикова будем "против"
голосовать.
Общее собрание было восхищено мудрыми ответами Володи Бегунка, хотя в
этих ответах было много и чепухи. Для того чтобы ее обнаружить, Торский
задал еще один вопрос:
- Значит, все колонисты могут быть бригадирами, только Рыжиков не
может?
Володя обошелся без слов. Он просто задумчиво кивнул.
- И ты можешь быть бригадиром первой или, например, Ваня Гальченко?
У всех загорелись глаза. Хотя и важный вопрос разбирался на собрании,
но колонисты всегда любили острые положения. В самом деле, как Бегунок
вывернется?
И что ты скажешь, вывернулся! Правда, чмыхнул по-мальчишески,
совершенно забыв о своей дипломатической миссии, но сказал громко, и когда
начал говорить, то был даже чересчур серьезен:
- Я не говорю, что я буду таким замечательным бригадиром или там Ванька
Гальченко, а только... все-таки лучше Рыжикова.
Торский зажмурил глаза и зачесал пальцами у виска, колонисты
засмеялись, Брацан сказал хмуро:
- Да довольно с ним... вот затеяли с пацаном представление!
Володя Бегунок услышал, покраснел, обиделся:
- И вовсе не с пацаном, а вся четвертая бригада.
Четвертая бригада сидела на ступеньках у бюста Сталина и посмеивалась
довольная: ее представитель здорово сегодня действует! А когда Витя
Торский предложил поднять руки, кто за Рыжикова, четвертая бригада, сложив
руки на коленях, рассматривала собрание насмешливыми глазами.
- Кто против?
Четырнадцать рук поднялось у бюста Сталина, и еще несколько рук в
других местах. Против голосовали: Игорь Чернявин, Оксана, Шура Мятникова,
Руслан орохов, Левитин, Илья Руднев, еще несколько человек.
- Против двадцать семь голосов, - сказал Торский. - Только непонятно,
как голосуют Чернявин и Руднев. Выходит так, что вы голосуете не со своими
бригадами.
Чернявин на это ничего не сказал, а Руднев ответил спокойно:
- Да, меня Бегунок сагитировал.
Руднев сказал это действительно спокойно. Никто не улыбнулся его
словам. И хотя только двадцать семь голосов было против Рыжикова, а
впечатление у всех осталось нехорошее. Еще никогда таких выборов в колонии
не было. И когда принесли знамя и временный бригадир первой Садовничий
вытянулся перед Захаровым, было не совсем удобно салютовать этой передаче.
В четвертой бригаде Филька шепнул Зырянскому:
- Ой, Рыжикову салютовать?
Зырянский шепотом ж и ответил:
- Не Рыжикову, а общему собранию и знамени@72.
Так Рыжиков стал бригадиром. Через неделю он дежурил по колонии, и
Ваня Гальченко, стоя на дневальстве, вытягивался "смирно", когда Рыжиков
проходил мимо.
