ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Деньги! Изо всех изобретений человечества это изобретение ближе всех
стояло к дьяволу. Ни в чем другом не было такого простора для приложения
подлости и обмана, и поэтому ни в какой другой области не было такой
благодатной почвы для произрастания ханжества.
Казалось бы, в советской действительности для ханжества нет места.
Однако его бактерии то там, то сям попадаются, мы не имеем права забывать
об этом, как нельзя забывать о возбудителях гриппа, малярии, тифа и других
подобных гадостях.
Какова формула ханжества? Эгоизм, ценизм, плюс водянистая среда
идеалистической глупости, плюс нищенская эстетика показного смирения. Ни
один из этих элементов не может содержаться в советской жизни. Другое дело
там, где и бог и черт вмешиваются в человеческую жизнь и претендуют на
руководство. У ханжи в одном кармане деньги, в другом - молитвенник, ханжа
служит и богу и черту, обманывает и того, и другого.
В старом мире каждый накопитель не мог не быть ханжой в большей или
меньшей степени. Для этого вовсе не нужно было на каждом шагу играть
Тартюфа, в последнем счете и для ханжества были найдены приличные формы,
очищенные от примитивной позы и комической простоты. Самые матерые
эксплуататоры научились пожимать рабочие руки, умели поговорить с
пролетарием о разных делах, похлопать по плечу и пошутить, а навыки
благотворительности и меценатства сопровождать солидно-уверенной
скромностью и еле заметным покраснением ланит. Получалась в высшей степени
милая и привлекательная картина. Не только не спешили славословить господа
бога, но даже делали вид, что о господе боге и речи быть не может, вообще
не нужно ни благодарности на земле, ни благодарности на небесах. Это была
замечательно мудрая политика. Какой-нибудь Тартюф из кожи лез вон, чтобы
понравиться господу, его подхалимство было активное, напористое,
неудержимое, но именно поэтому от такого Тартюфа за десять километров
несло запахом черта, который, между прочим даже и не прятался, а тут же
рядом помещался ва старом кресле, курил махорку и, скучая, ожидал своего
выхода.
Это была грубейшая форма ханжества, нечто напоминающее по технике
паровоз Стефансона. У современных западных ханжей все обставлено с
завидной обстоятельностью: никакого господа, никаких святых, но зато и
чертом и вообще ничем не пахнет, кроме духов. Любителям этой темы
рекомендуем познакомиться с классическим образчиком ханжества - с
сочинением Андре Жида: "Путешествие в Конго".
Но вся эта чистота - только эстетическая техника, не больше. Как только
редеет толпа, как только папаша с мамашей останутся в интимном семейном
кругу, как только встанут перед ними вопросы воспитания детей,
так немедленно появляются на сцены и оба приятеля: и аккуратный, чисто
выбритый, благостный и сияющий бог, и неряшливый, с гнилыми зубами,
нахально ухмыляющийся дьявол. Первый приносит "идеалы", у второго в
кармане звенят деньги - вещь не менее приятная, чем "идеалы".
Здесь, в семье, где не нужно было никакой "общественной" тактики, где
властвовали всемогущие зоологические инстинкты и беспокойство, где на
глазах копошились живые, неоспоримые потомки, здесь именно несправедливый,
кровожадный и бессовестный строй, отвратительное лицо которого нельзя было
прикрыть никаким гримом, выступал почти с хулиганской бесцеремонностью. И
его моральные противоречия, его практический деловой цинизм казались
оскорбительными для детской ясной сущности.
И поэтому именно здесь, в буржуазной семье, настойчиво старались
загнать дьявола в какой-нибудь дальний угол, вместе с его деньгами и
другими бесовскими выдумками. Только поэтому в буржазном обществе
старались в тайне хранить финансовые источники семейного богатства, в этом
обществе родилисчь потуги отделить детство от денег, именно здесь делались
глупые и безнадежные попытки воспитания "высоконравственной личности"
эксплуататора. В этих попытках проекты идеалистического альтруизма,
какой-то мифической "доброты" и нестяжания были, в сущности, школой того
же утонченного ханжества.
Николай Николаевич Бабич - человек как будто веселый. Он очень часто
прибавляет к деловой речи странные и ненужные словечки, которые должны
показать его оживление и бодрый характер: "дери его за ногу" или "мать
пресвятая благородица". Он любит по случаю вспомнить какой-нибудь анекдот,
рассказывать его очень громки и надоедливо. Лицо у него круглое, но в этой
округленности нет добродушия, нет мягкости очертаний, его линии мало
эластичны и застыли в постоянном мимическом каркасе. Лоб большой,
выпуклый, расчерченный правильной штриховкой слишком одинаковых
параллельных складок, которые если и приходят в движение, то все вместе,
как по команде.
В нашем учреждении Николай Николаевич работал в качестве начальника
канцелярии.
Мы с Николаем Николаевичем жили в одном доме, выстроенном на краю
города в те времена, когда у нас процветала мода на коттеджи. В нашем
коттедже - четыре квартиры, все они принадлежат нашему учреждению. В
остальных квартирах жили Никита Константинович Лысенко - главный инженер и
Иван Прокофьевич Пыжов - главный бухгалтер: оба старые мои сослуживцы,
сохранившиеся в моей судьбе еще с тех времен, когда мы познакомились с
Веткиным.
В стенах этого коттеджа протекали наши семейные дела, которые всем нам
были взаимно известны. Здесь я окончательно уяснил для себя денежную
проблему в семейном коллективе. В области этой проблемы особенно
различались мои соседи.
Николай Николаевич Бабич с первых дней нашего знакомства поразил меня
добротной хмуростю своей семейной обстановки. В его квартире все опиралось
на толстые, малоподвижные ноги; и стол, и стулья, и даже кровати - все
было покрыто налетом серьезности и неприветливости. И даже в те моменты,
когда хозяин расцветал улыбкой, стены и вещи его
квартиры, казалось, еще больше нахмуривали брови и относились с осуждением
к самому хозяину. Потому улыбки Николая николаевича никогда не вызывали
оживления у собеседника, да и хозяин об этом не беспокоился.
Как только приходилось ему обратиться к сыну или к дочери, его улыбка
исчезала удивительно бесследно, как будто она никогда не существовала, а
вместо нее появлялось выражение особого сорта усталой, привычной
добродетели.
Дети его были почти погодки, было им от тринадцати до пятнадцати лет. В
их лицах начинала показываться такая же круглая и такая же неподвижная
твердость, как иу отца.
Мне не так часто приходилось заглядывать к Бабичу, но почти всегда я
бывал свидетелем такой беседы:
- Папа, дайте двадцать копеек.
- Зачем тебе?
- Тетрадку нужно купить.
- Какую тетрадку?
- По арифметике.
- Разве уже исписалась?
- Там... на один урок осталось...
- Я завтра куплю тебе две тетради.
Или такой беседы:
- Папа, мы пойдем в кино с Надей.
- Ну, идите.
- Так деньги!
- Почем билеты?
- По восемьдесят пять копеек.
- Кажется, по восемьдесят.
- Нет, по восемьдесят пять.
Николай Николаевич подходит к шкафчику, достает из кармана ключи,
отпирает ящик замка, что-то перебирает и перекладывает, запирает ящик и
кладет на стол ровно один рубль семьдесят копеек.
Сын пересчитывает деньги, зажимает их в кулаке, говорит "спасибо" и
уходит. Вся эта операция продолжается минуты три, и за это время лицо
мальчика успевает постепенно налиться кровью, которая к концу операции
захватывает даже кончики ушей. Я заметил, что количество крови находится в
обратной пропорции к величине испрашиваемой суммы и достигает максиума,
когда сын просит:
- папа, дайте десять копеек.
- На трамвай?
- На трамвай.
Происходит то же священнодействие у ящика, и на стол выкладывается два
пятака. Сын, краснея, зажимает их в кулаке, говорит "спасибо" и уходит.
Однажды сын попросил не десять копеек, а двадцать и обьяснил, что
вторые десять копеек нужны на трамвай для Нади.
Николай Николаевич двинулся было к шкафчику и опустил руку в карман за
ключами, но вдруг остановился и обратился к сыну:
- Нехорошо, Толя, что ты за сестру просишь. Имеет же она язык?
У Толи прилив крови достиг предела раньше конца операции.
- Она уроки учит.
- Нет, Толя, это нехорошо. Нужны ей деньги, можно сказать. А то
выходит, ты какой-то кассир. К чему это? Может, тебе кошелек купить,
будешь деньги держать? Это никуда не годится. Другое дело: будешь
зарабатывать. Вот тебе десять копеек, а Надя и сама может сказать.
Через пять минут Надя стала на пороге комнаты, и уши у нее уже
пламенели до отказа. Она не сразу выговорила ходатайство, а сначала
соорудила довольно неудачную улыбку. Николай Николаевич с укором посмотрел
на нее, и улыбка моментально трансформировалась в дополнительную порцию
смущения: у Нади даже и глаза покраснели.
- Папа, дайте на трамвай.
Николай Николаевич не задал никаких вопросов. Я ожидал, что он вынет из
кармана заранее заготовленные десять копеек и отдаст Наде. Нет, он снова
направился к шкафчику, снова достал из кармана ключи и так далее. Надя
взяла на столе десять копеек, прошептала "спасибо" и вышла.
Николай Николаевич проводил ее скучным добродетельным взглядом,
подождал, пока закроется дверь, и просиял:
- Толька уже разболовался где-то, едят его мухи! Еще бы, товарищи все!
Да и соседи. У Лысенко, знаете, какие порядки? Мать честная, пресвятая
богородица! У них дети до того развратились, спасите мою душу! А у Пжова
так просто руками разведешь - все мудрит Иван Прокофьевич, дуй его в хвост
и в гриву! Понимаете, детей невозможно воспитвать - примерчики,
примерчики, прямо хоть караул кричи! Но дочка у меня скромница, видели?
Куда тебе! Калина-малина, красная смородина! Эта нет, это нетронутая душа!
Конечно, вырастет, ничего не поделаешь, но чистота душевная должна с
детства закладываться. А то безобразие кругом: на улице, везде ходят эти
мальчишки, деньгами в карманах звенят. Родители все, души из них вон!
Главный инженер Никита Константинович Лысенко имел добродушное лицо. Он
был высок и суховат, но на лице его была организована диктатура
добродушия, которое настолько привыкло жить на этом лице, что даже в
моменты катастрофических прорывов на нашем заводе не покидало насиженного
места и только наблюдало за тем, как все остальные силы души тушили
опасный пожар.
У Никиты Константиновича порядки диаметрально противоположные порядкам
Бабича. Сначала я думал, что они были заведены персонально самим
добродушием Никиты Константиновича, без участия его воли и без потуг на
теоретическое творчество, но потом увидел свою ошибку. Правда, добродушие
тоже принимало какое-то участие, не столько, впрочем, активное, сколько
пассивное, - в виде некоторого молчаливого одобрения, а может быть, и
умиления.
Но главным педагогическим творцом в семье Лысенко была мать, Евдокия
Ивановна, женщина начитанная и энергичная. Евдокию Ивановну очень редко
можно было увидеть без книжки в руках, вся ее жизнь была принесена в
жертву чтению, но это вовсе не была пустая и бесплодная страсть. К
сожалению, она читала все какие-то старые книги с пожелтевшей бумагой, в
шершавых переплетах; любимым ее автором был
Шеллер-Михайлов#13. Если бы она читала новые книги, из нее, может быть, и
вышла бы хорошая советская женщина. А теперь это была просто мыслящая
дама, довольно неряшливая, с целым ассортиментом идеалов, материалом для
которых послужили исключительно различные виды "добра".
Нужно признать, что советский гражданин несколько отвык от этой штуки,
а наша молодежь, наверное, и вовсе о нем не слышала.
В дни нашей молодости нас призывали к добру батюшки, о добре писали
философы. Владимир Соловьев#14 посвятил добру толстую книгу. Несмотря на
такое внимание к этой теме, добро не успело сделаться привычным для людей,
обыденным предметом и, собственно говоря, было только помехой и хорошей
работе, и хорошему настроению. Там, где добро осеняло мир своими мягкими
крыльями, потухали улыбки, умирала энергия, останавливалась борьба, и у
всех начинало сосать под ложечкой, а лица принимали скучно-кислое
выражение. В мире наступал беспорядок.
Такой же беспорядок был и в семье Лысенко. Евдокия Ивановна не замечала
его, ибо по странному недоразумению, ни порядок, ни беспорядок не
значились в номенклатуре добра, ни в номенклатуре зла.
Евдокия Ивановна строго следовала официальному списку добродетелей и
интересовалась другими вопросами:
- Митя, лгать нехорошо! Ты должен всегда говорить правду. Человек,
который лжет, не имеет в своей душе ничего святого. Правда дороже всего на
свете, а ты рассказал Пыжовым, что у нас серебрянный чайник, когда он не
серебрянный, а никелированный.
Веснушчатый и безбровый, с большими розовыми ушами, Митя дует на чай в
блюдечке и не спешит реагировать на поучение матери. Только опорожнив
блюдечко, он говорит:
- Ты всегда прибавляешь, мама. В принципее я не говорил, что он
серебрянный, а вовсе что он серебрянного цвета. А Павлушка Пыжов говорит,
что не бывает серебрянного цвета. А я сказал: а какой бывает? А он
говорит: вовсе никелированный цвет. Он ничего не понимает: никелированный
цвет! Это чайник никелированный, а цвет серебрянный вовсе.
Мать, скучая, слушает Митю. В игре серебрянных и никелированных цветов
она не находит никаких признаков моральной проблемы. Митя вообще странный:
где у него начало добра, где начало зла, невозможно разобрать. Еще вчера
вечером она говорила мужу:
- Теперь дети растут какие-то аморальные!
Сейчас она присматривается к детям. Старший, Константин, ученик
десятого класса, имеет очень приличный вид. Он в сером коротком пиджачке и
галстуке, аккуратен, молчалив и солиден. В семейных разговорах Константин
никогда не принимает участия, у него имеются свои дела, свои взгляды, но о
них он не находит нужным сообщать другим.
Мите двенадцать лет. Из всех членов семьи Лысенко он кажется наиболее
беспринципным, может быть, потому, что очень болтлив и в болтовне
высказывает в самом деле аморальную свободу. Недавно Евдокия Ивановна
хотела побудить сына на доброе дело: навестить больного дядю, ее брата. Но
Митя сказал, улыбаясь:
- Мама, ты посуди, какой толк от этого? Дяде пятьдесят лет, и потом
у него рак. С такой болезнью и доктор ничего не сделает, а я не доктор. Он
все равно умрет, и не нужно вмешиваться.
Лена еще маленькая, только через год ей идти в школу. Она похожа на
отца в обилии ленивого равнодушия, щедро написанного на ее физиономии.
Именно поэтому мать ожидает, что в будущем Лена будет более активной
представительниуой идеи добра, чем мальчишки.
Лена оставила стакан и побрела по комнате. Мать проводила ее любовным
взглядом и обратилась к книжке.
Комната у Лысенко до отказа заставлена пыльными вещами, завалена
старыми газетами, книгами, засохшими цветами, ненужной, изломанной и тоже
пыльной мелочью: кувшинами и кувшинчиками, мраморными и фарфоровыми
собачками, обезьянами, пастушками, пепельницами и тарелочками.
Лена остановилась у буфетного шкафа и, поднявшись на цыпочки,
заглянула в открытый ящик:
- А где подевались деньги? - пропела она, оборачивая к матери чуть-чуть
оживившееся лицо.
Митя с грохотом отбросил стул и ринулся к ящику. Он зашарил рукой в
сложном хламе его содержимого, нырнул туда другой рукой, сердито оглядел
Лену и тоже обернулся к матери:
- Ты уже все деньги потратила? Да? А если мне нужно на экскурсию?
У матери перед глазами томик Григоровича и судьба Антона-горемыки. Она
не сразу понимает, чего от нее хотят:
- На экскурсию? Ну, возьми, чего ты кричишь?
- Так нету! - орет Митя и показывает рукой на ящик.
- Митя, нехорошо так кричать...
- А если мне нужно на экскурсию?!
Евдокия Ивановна тупо смотрит на возбужденное лицо Мити и, наконец,
соображает:
- Нету? Не может быть! Неужели Аннушка истртила? А ты спроси у Аннушки.
Митя бросается на кухню. Лена стоит у открытого ящика и о чем-то
мечтает. Мать перелистывает страницу "Антона-горемыки". Из кухни вбегает
Митя и панически вопит:
- Она говорит, оставалось тридцать рублей! А нету!
Евдокия Ивановна за столом, заваленным остатками завтрака, живет еще в
третьей четверти девятнадцатого века. Ей не хочется прерывать приятную
историю страданий и перескакивать на полвека вперед, ей не хочется
переключаться на вопрос о тридцати рублях. И ей повезло сегодня.
Серьезный, недоступный Константин говорит холодно:
- Чего ты крик поднял? Тридцать рублей я взял, мне нужно.
- И ничего не оставил. Это, по-твоему, правильно?! - протягивает к нему
горячее лицо Митя.
Константин ничего не отвечает. Он подходит к своему столику и начинает
заниматься своими делами. Как ни возмущен Митя, он не может не любоваться
уверенной грацией старшего брата. Митя знает, что у Константина есть
большой бумажник из коричневой кожи и в этом бумажнике протекает
таинственная для Мити интересная жизнь: в бу-
мажнике есть деньги и какие-то записки, и билеты в театр. Константин
никогда не говорит о солидных тайнах этого бумажника, но Мите случается
наблюдать, как старший брат наводит в нем порядок.
Митя отрывается от этого соблазнительного образа и печально вспоминает:
- А если мне нужно на экскурсию?
Ему никто не отвечает. Лена у спинки кровати раскрыла мамину сумку. На
дне сумки лежат два рубля и мелочь. Лене немного нужно: в детском саду
ничего нельзя купить, но на углу улицы продают эскимо, это стоит ровно
пятдесять копеек. Закусив нижнюю губу, Лена выбирает мелочь. Финансовый
кризису нее разрешен до конца, теперь ей не о чем говорить со взрослыми, и
только что пролетевший скандал Лена уже не вспоминает. На ее ладони лежат
три двухгривенных. Но вдруг и это благополучие летит в бездну. Нахальная
рука Мити молниеносно цапнула с руки Лены серебро. Лена подняла глаза,
протянула к Мите пустую ладошку и сказала спокойно-безмятежно:
- Там еще есть. Это на эскимо.
Митя заглянул в сумочку и швырнул на кровать мелочь. Лена, не торопясь,
собрала деньги с оранжевого одеяла и прошла мимо матери в переднюю. Митя
также не поделилмя с матерью своей удачей и даже не закрыл сумочку. Все
стало на место, и комната затихла в пыльном своем беспорядке. На
неубранном столе завтракают мухи. Константин ушел последним, аккуратно
щелкнув замком в своем ящике. Евдокия Ивановна, не отрываясь от страницы,
перешла на диван, заваленнный подушками.
Поздно вечером Никита Константинович тоже посмотрел в буфетный ящик,
подумал над ним, оглянулся и сказал:
- Слушай, Дуся, денег уже нет?.. А до получки еще пять дней? Как же?..
- Деньги дети взяли... им нужно было.
Никтита Константинович еще подумал над ящиком, потом полез в боковой
карман, вытащил потертый бумажник, заглянул в него и остановился перед
читающей женой:
- Все-таки, Дуся, надо завести какой-нибудь... учет или еще
что-нибудь... такое. Вот теперь пять дней... до получки.
Евдокия Ивановна подняла на мужа глаза, вооруженные старомодным золотым
пенсне:
- Я не понимаю... Какой учет?
- Ну... какой учет... все-таки деньги...
- Ах, Никита, ты говоришь "деньги" таким тоном, как будто это главный
принцип. Ну, не хватило денег. Из-за этого не нкжно пересматривать
принципы.
Никита Константинович снимает пиджак и прикрывает дверь в комнату, в
которой спят дети. Жена с настороженным, готовым к бою взглядом следит за
ним, но Никита Константинович и не собирается спорить. Он давно исповедует
веру в принципы жены, и не принципы его сейчас беспокоят. Его затрудняет
задача, где достать денег до получки.
Евдокия Ивановна все же находит необходимым закрепить моральную сферу
мужа:
- Не надо, чтобы дети приучались с этих лет к разным денежным
учетам. Довольно и того, что взрослые только и знают, что считают: деньги,
деньги, деньги! Наши дети должны воспитываться подальше от таких
принципов: деньги! И это хорошо, что наши дети не имеют жадности к
деньгам, они очень честные и берут, сколько им нужно. Какой ужас, ты
представляешь: в двенадцать лет считать и рассчитывать! Эта
меркантильность и так отравила цивилизацию, ты не находишь?
Никита Константинович мало интересуется судьбой цивилизации. Он
считает, что его долг заключается в хорошем руководстве советским
заводом. Что касается цивилизации, то Никита Константинович способен
равнодушно не заметить ее безвременной гибели вследствие отравления
меркантильностью. Но он очень любит своих детей, и в словах супруги есть
что-то утешительное и приятное. В самом деле, она права: для чего детям
меркантильность? Поэтому Никита Константинович благодушно заснул в
атмосфере добра, организованной словами Евдокии Ивановны. Засыпая, он
решил попросить завтра пятьдесят рублей взаймы у главного бухгалтера
Пыжова.
Сон уже прикоснулся к Никите Константиновичу, когда в его сознании в
последний раз мелькнул жизнерадостный образ Пыжова и где-то в сторонке, в
последних остатках яви, блеснула мысль, что Пыжов человек меркантильный и
все у него в расчете: и деньги, и дети... и самая жизнерадостность...
улыбки тоже... прибыль и убыток улыбок...
Но это уже начинался сон.
Утром Никита Константинович ушел на работу, как всегда, без завтрака. А
Евдокия Ивановна через час зашла в комнату детей и сказала:
- Костя, у тебя есть деньги?
Костя повернул к ней на подушке припухшее лицо и деловито спросил:
- Тебе много нужно?
- Да нет... рублей двадцать...
- А когда отдашь?
- В получку... через пять дней...
Костя, приподнявшись на локте, вытащил из брюк новенький бумажник из
коричневой кожи и молча протянул матери две десятирублевки.
Мать взяла деньги и только на пороге вздохнула: ей показалось, что у
сына начинается нечто напоминающее меркантильность.
Иван Прокофьевич Пыжов отличался непомерной толщиной; по совести
говоря, таких толстяков я в своей жизни больше не встречал. Наверное, у
него было самое нездоровое ожирение, но Иван Прокофьевич никогда на него
не жаловался, вид имел цветущий, был подвижен и неутомим, как юноша. Он
редко смеялся, но на его мягкой физиономии столько разложено было радости
и хорошего сдержанного юмора, что ему и смеяться было не нужно. Вместо
смеха по лицу Ивана Прокофьевича то и дело перебегали с места на место
веселые живчики: они рассказывали собеседнику гораздо больше, чем язык
Ивана Прокофьевича, хотя и язык у него был довольно выразительный.
У Пыжова была сложная секмья. Кроме него и жены, тонкой большеглазой
женщины, она состояла из двух сыновей девяти и четырнадцати лет,
племянницы, хорошенькой девушки, высокой и полной, казавшейся гораздо
старше своих шестнадцати лет, и приемной дочери, десятилетней
Варюши, оставшейся Ивану Прокофьевичу в наследство от друга.
Была еще и бабушка, существо полуразрушенное, но обладающее
замечательно веселым нравом, хлопотунья и мастерица на прибаутки.
У Пыжовых всегда было весело. За двенадцать лет моего знакомства с ними
я не помню такого дня, чтобы у них не звучал смех, не искрились шутки. Они
все любили подшутить друг над другом, умели стремиться к шутке активно,
искать ее, и часто у них бывало такое выражение, как будто каждый из них
сидел в засаде и коварно поджидал, какая еще неприятность случится с
соседом, чтобы порадоваться вволю. Такой обычай должен был бы привести ко
всеобщей злостности и раздражению, однако этого у них и в помине не было.
Напротив, такое "коварство" как бы нарочно было придумано, чтобы в
зародыше уничтожить разные неприятности и жизненные горести. Может быть,
поэтому в их семье никогда не было горя и слез, ссор и конфликтов,
пониженного тона и упадочных настроений. В этом отношении они сильно
напоминали семью Веткиных, но у тех было меньше открытой радости, смеха,
веселой каверзы.
Пыжовы почти не болели. Я помню только один случай, когда сам Иван
Прокофьевич слег в гриппе. Мне сообщил об этом старший мальчик Павлуша. Он
влетел ко мне оживленный и сияющий, направил на меня ироническую улыбку, а
всевидящий глаз на группку деталей на столе.
- Отец у нас сегодня подкачал! Грипп! Доктора звали! Лежит и коньяк
пьет! А на работе не может прийти и вам сказать... Видите? А говорил: я
никогда не болею. Это он просто задавался!
- Это доктор сказал, что у него грипп?
- Доктор. Грипп, это не опасно, правда? Подкачал. Вы не зайдете?
Иван Прокофьевич лежал на кровати, а на столике рядом стояла бутылка
коньяка и несколько рюмок. В дверях спальни, прислонившись к дверной раме,
стояли младший Севка и Варюша и бросали на отца вредные взгляды. Видно
было, что Иван Прокофьевич только что удачно отразил какое-то нападение
этой пары, потому что живчики на его лице бегали с торжествующим видом, а
губы были поджаты в довольной гримасе.
Увидев меня, Севка подпрыгнул и громко засмеялся:
- Он говорит, что коньяк - это лекарство. А доктор пил, пил, а потом
говорит: ну вас к черту, напоили! Разве такое бывает лекарство?
Варюша, покачивая половинку белой двери, сказала с самой вьедливой
тихонькой иронией:
- Он говорил, кто первый заболеет - пустяковый человек! А теперь взял и
заболел...
Иван Прокофьевич презрительно прищурился на Варюшу:
- Бесстыдница! Кто заболел первый? Я?
- А кто?
- Пустяковый человек - это Варюша Пыжова...
Пыжов скорчил жалобную рожу и пропел из "Князя Игоря":
Ох, мои батюшки,
Ох, мои матушки!
Варюша смотрела на него удивленно:
- Когда? Когда? А когда я так пела?
- А когда у тебя живот болел?
Пыжов схватился за живот и закачал головой. Варюша громко засмеялась и
в отчаянии бросилась на диван. Пыжов улыбнулся, довольный победой, взял в
руки бутылку и обратился ко мне с просьбой:
- Уберите куда-нибудь этого несчастного мальчишку. Он привык касторкой
лечиться и меня подбивает.
Сева даже ахнул от неожиданности удара и открыл рот, не находя ничего
для ответа. Пыжов растянулся в улыбке:
- Ага!
Потом предложил:
- Выпьете рюмочку?
- Я удивился:
- Вы больны? Или шутите? Почему пить?
- Ну, а как же! Вы подумайте: восемь лет не болел. До того приятно, как
будто годовой отчет сдал. И коньяк можно пить, и книги читать, лежишь, все
тебе подносят, люди приходят. Праздник! Хотите рюмочку?
Откуда-то вползла бабушка и захлопотала вокруг больного, приговаривая:
- Где это такое видать, летом болеть? Летом и нищий со светом, а зимою
и царь с потьмою. Придумали гриппы какие-то. Почему у нас таких болезней
не было? Осенью, бывало, - простуда, лихорадка, прострел. Правда, и те
болезни водкой лечили, мой отец других лекарств и не видел. И в середину
нальет и снаружи натрет, больной не больной, а видно, что хмельной.
Сева и Варюша сидели теперь на диване и любовно-иронически следили за
веселой бабушкой. Из кухни пришла красавица Феня - племянница, заложила
руки назад, покачала русой головой и улыбнулась ясными серыми глазами:
- Разве это лекарство и здоровым помогает?
В наших руках ей молча ответили рюмки с золотым напитком. Иван
Прокофьевич склонил голову набок:
- Феничка, умница моя, скажи еще что-нибудь такое же остроумное!
Феня покраснела, попыталась сохранить улыбку, но ничего не вышло,
пришлось ей убежать в кухню. Зрители на диване что-то закричали и замахали
руками.
Закончив такие выражения торжества, Сева сказал мне оживленно:
- Сегодня он всех бьет, потому больной. А когда здоровый, нет, тогда
ему никто не спустит!
Сева, показывая зубы, затормозил улыбку в самом ее разгоне и воззрился
на отца, интересуясь произведенным впечатлением.
Отец сощурил глаза и зачесал шею пятерней:
- Ишь? Ну, что ты ему скажешь? Это он, называется, больному спускает.
Конечно, больной, а то поймал бы его за ногу...
В этой веселой семье тем не менее была самая строгая дисциплина. Пыжовы
обладали редким искусством сделать дисциплину приятной и жизнерадостной
шуткой, нимало не уменьшая ее суровой обязательности. В живых лицах ребят
я всегда читал и внимательную готовность к действию и чуткую ориентировку
по сторонам, без чего дисциплина вообще невозможна.
В особенности привлекала меня финансовая организация пыжовской семьи.
Она имел вид законченной системы, давно проверенной на опыте и украшенной
старыми привычными традициями.
Иван Прокофьевич отклонял от себя честь автора этой системы. Он
говорил:
- Ничего я не придумывал! Семья - это дело и хозяйство, разумеется.
Деньги поступают и расходуются, это не я придумал. А раз деньги - должен
быть порядок. Деньги тратить в беспорядке можно, только если ты их украл.
А раз есть дебет и кредит, значит, есть и порядок. Чего тут придумывать? А
кроме того, такое обстоятельство: дети. А когда же их учить? Теперь самое
и учить.
Больше всего удивляло меня то обстоятельство, что Иван Прокофьевич не
завел у себя никакой бухгалтерии. Он ничего не записывал и детей к этому
не приучал. По его словам, в семье это лишнее:
- Запись нужна для контроля. А нас семь человек, сами себе и контроль.
А приучи к записи, бюрократами и вырастут, тоже опасность. Вы знаете, из
нашего брата, бухгалтера, больше всего бюрократов выходит. Работа такая,
ну ее!
Веселый глаз Ивана Прокофьевича умел видеть все подробности финансовых
операций членов семьи, не прибегая к бухгалтерским записям.
Иван Прокофьевич выдавал карманные деньги накануне выходного дня в
довольно торжественной обстановке. В этот день после обеда из-за стола не
расходились. Феня убирала посуду и сама присаживалась рядом с Иваном
Прокофьевичем. Иван Прокофьевич раскладывал на столе бумажник и спрашивал:
- Ну, Севка, хватило тебе на неделю?
У Севки в руках измазанный кошелек, сделанный из бумаги. В кошельке
множество отделений, и в развернутом виде он похож на ряд ковшей в
землечерпалке. Севка встряхивает эти ковши над столом, из них пятают
двугривенный и пятак.
- Вот, еще и осталось, - говорит Севка, - двадцать пять копеек.
Варюша свой кошелек, такой же сложный и хитрый, держит в металлической
коробочке из-под монпасье, кошелек у нее чистенький, незапятнанный. На его
подозрительную полноту иронически косится Севка:
- Варюшка опять деньги посолила.
- Опять посолила? - расширяет глаза Иван Прокофьевич. - Ужас! Чем это
может кончиться? Сколько у тебя денег?
- Денег? - Варюша серьезно рассматривает внутренность кошелька. - Вот
это рубль и это рубль.. и это... тоже рубль.
Она безгрешным, ясным взглядом смотрит на Ивана Прокофьевича и
раскладывает рядом с кошельком несколько монет и два новеньких рубля.
- Ой-ой-ой, - подымается на стуле Сева.
Старшие наблюдают отчетную кампанию с дружеской симпатией, своих
кошельков не достают и денег не показывают.
- Это Варюша собирает на курорт, - улыбается Павлуша.
- И не на курорт, а на другое, на другое! На посуду и столик, и на
лампу для куклы.
- Пожалуйста, пожалуйста, - говорит Иван Прокофьевич.
Меня всегда удивляло, что Иван Прокофьевич никогда не расспрашивает
ребят о произведенных расходах и о расходах предстоящих. Потом я понят,
что расспрашивать и не нужно, потому что никаких секретов в семье не было.
Иван Прокофьевич вынимает из бумажника серебрянную мелочь и передает
малышам:
- Вот тебе рубль и тебе рубль. Потеряется, не отвечаю. Проверяйте
деньги, не отходя от кассы.
Севка и Варюша аккуратно проверяют деньги. Варюша два раза передвигала
гривенники с места на место, лукаво блеснула глазами на Ивана Прокофьевича
и засмеялась:
- Ишь ты какой, давай еще один!
- Да не может быть. Там десять.
- Смотри: один, два, три...
Иван Прокофьевич загребает деньги к себе и напористо-быстрпо считает:
- Один, два, три, четыре, пять, семь, восемь, девять, десять.
Что же ты, а?
Смущенная Варюша повыше взбирается на стул и снова начинает одним
пальчиком передвигать гривенники. Но Севка грмко хохочет:
- Ха! А как он считал? Он неправильно считал. Пять, а потом сразу
семь, а нужно шесть.
Иван Прокофьевич говорит серьезно:
- Ну, положим, ты проверь.
Сбив головы в кучу, все начинают снова считать гривенники. Оказывается,
что их действительно десять. Иван Прокофьевич хохочет, откидывая массивное
тело. Только Феня прикрыла рот и блестит глазами на дядю: она видела, как
он метнул из-под бумажника дополнительный гривенник.
Малыши начинают раскладывать мелочь в свои сложные деньгохранилища.
Наступает очередь старших. Павлуша получает три рубля в шестидневку,
Феня - пять рублей. Выдавая им деньги, Иван Прокофьевич спрашивает:
- Вам хватает?
Старшие кивают: хватает.
- Пусть хватает. До первого января ставки изменению не подлежат. Вот
если нам прибавят жалованья, тогда посмотрим, правда?
На прибавку надеются не только Иван Прокофьевич, но и Феня с Павлушей.
Павлуша учится в ФЗУ. Феня - в техникуме. Свои стипендии они отдают
целиком в семейную кассу; это непреложный закон, в правильности которого
ни у кого нет сомнений. После получки Иван Прокофьевич иногда говорит в
семейном совете:
- Приход: мое жалованье - 475, Павлушкино - 40, Фени - 65, итого 580.
Теперь так: матери на хозяйство 270, ваши карманные 50, так? Во: 320,
остается 260. Дальше.
Бабушка в сторонке хрипит:
- Я знаю, чего им хочется: навязло в зубах радио, четырехламповое
какое-то. И в прошлом месяце все толковали про это радио. Говорят, двести
рублей. Купить и купить!
- Купить, - смеется Павлуша, - радио - это тебе культура или как?
- Какая это культура? Кричит, хрипит, свистит, а деньги плати. Если
культура не дура, купи себе ботинки и ходи, как картинка. А какие у Фени
туфли?
- Я подожду, - говорит Феня, - давайте купим радио.
- И на ботинки хватит, - отзывается Иван Прокофьевич.
- Верно, - орет Севка, - радио и ботинки, видишь, бабушка. И ходи, как
картинка.
Такие бюджетные совещания бывают у Пыжовых редко. Подобные проблемы
затрагиваются у них по мере возникновения и решаются почти незаметно для
глаза. Иван Прокофеьвич признает такой способ наилучшим:
- Тот скажет, другой подскажет, смотришь, у кого-нибудь и правильно! А
народ все понимающий - бухгалтерские дети.
У Пыжовых было то хорошо, что они не стеснялись высказывать даже самые
далекие желания и мечты, о немедленном удовлетворении которых нельзя было
и думать. Четырехламповой приемник появился раньше всего в такой мечте. В
такой же проекции возникли и санки для Севы, и другие предметы. О вещах
более прозаических не нужно было и мечтать. Однажды Феня, возвратившись из
техникума, просто сказала Павлуше:
- Уже последние чулки. Штопала, штопала, больше нельзя. Надо покупать,
понимаешь?
И вечером так же просто обратилась к Ивану Прокофьевичу:
- Давай на чулки.
- До получки не дотянешь?
- Не дотяну.
- На.
Чулки не входили в сметы карманных денег. Они назначались на мыло,
порошок и другие санитарные детали, на кино, конфеты, мороженое и на
перья, тетрадки, карандаши.
Меня всегда радовала эта веселая семья и ее строгий денежный порядок.
Здесь деньги не пахли ни благостным богом, ни коварным дьяволом. Это было
то обычное удобство жизни, которое не требует никаких моральных
напряжений. Пыжовы смотрели на деньги как на будничную и полезную деталь.
Именно поэтому деньги у них не валялись по ящикам и не прятались с
накопительной судорогой. Они хранились у Ивана Прокофьевича с простой и
убедительной серьезностью, как всякая нужная вещь.
ГЛАВА ПЯТАЯ
В сказках и былинах, в чудесных балладах и поэмах часто повествуется о
счастливых королях и королевах, которым бог послал единственного сына или
единственную дочь. Это принцы или принцессы, царевичи или царевны всегда
приносят с собой очарование красоты и счастья. Даже самые опасные
приключения, не свободные от интервенции нечистой силы, предсказанные
заранее какой-нибудь своенравной волшебницей, в этих повествованиях
происходят только для того, чтобы подчеркнуть фаталь-
ную удачу избранного существа. Даже смерть - казалось бы, фигура
непобедимой мрачности и предельного постоянства, - даже она остается в
дураках при встрече с таким принцем: находятся и добрые волшебники, и
услужливые поставщики живой и мертвой воды, и не менее добрые и услужливые
составители оперных и балетных либретто.
Для читателя и зрителя в этих счастливых героях есть какая-то
оптимистическая прелесть. В чем эта прелесть? Она не заключается ни в
деятельности, ни в уме, ни в таланте, ни даже в хитрости. Она
предопределена в самой теме: принц - единственный сын короля. Для этой
темы не требуется другой логики, кроме логики удачи и молодости. Принцу
положено от века и величие власти, и богатство, и пышность почета, и блеск
красоты, и людская любовь. Ему сопуствует и неоспоримая надежность
будущего, и право на счастье, право, не ограниченное соперниками и
препятствиями.
Лучерзарная тема принца вовсе не так бестелесна, как может показаться с
первого взгляда, и вовсе не так далека от нашей жизни. Такие принцы не
только игра воображения. Многие зрители и читатели, папаши и мамаши,
держат у себя дома, в скромной семье, таких же принцев и принцесс, таких
же счастливых, единственных претендентов на удачу и так же верят, что для
этой удачи они специально рождены.
Советская семья должна быть только коллективом. Теряя признаки
коллектива, семья теряет большую часть своего значения, как организация
воспитания и счастья. Потеря признаков коллектива происходит различными
способами. Одним из самых распостраненных является так называемая система
единственного ребенка.
Даже в самых лучших, самых счастливых случаях, даже в руках талантливых
и внимательных родителей воспитание единственного ребенка представляет
исключительно трудную задачу.
Петр Александрович Кетов работает в одном из центральных учреждений
Наркозема. Судьба назначила ему счастливую долю, и это вовсе не сделано из
милости. Петр Александрович сильный человек, он и самой судьбе мог бы
назначить волю, если бы судьба попалась ему в руки.
У Петра Александровича хороший ум - большой мастер анализа, но Петр
Александрович никогда не тонет и не захлебывается в его продуктах. Перед
ним всегда стоит будущее. Вглядываясь в его великолепные перспективы, он в
то же время всегда умеет радоваться, смеяться и мечтать, как мальчик,
умеет сохранять свежий вид, спокойный поворот умного глаза и
вдумчиво-убедительную речь. Он видит людей, ощущает дыхание каждой
встречной жизни. Между людьми он проходит с таким же точным анализом, иным
уступает дорогу, других приветливо провожает, рядом с третьими разделяет
строгий колонный марш, четвертых деловито берет за горло и требует
обьяснений.
В его доме привлекают привлекают крепкий порядок дисциплинированного
комфорта, несколько рядов целой жизнью прочитанных книг, чистый потертый
ковер на полу и бюст Бетховена на пианино.
И свою семейную жизнь Петр Александрович устроил разумно и радостно. В
дни молодости он умным любовным взглядом измерил прелесть встречных
красавиц, прискоснулся к ним своим точным, веселым анализом и выбрал Нину
Васильевну, девушку с серыми глазами и спокойной,
чуть-чуть насмешливой душой. Он сознательно дал волю чувствам и влюбился
основательно и надолго, украсив любовь дружбой, тонким и рыцарским
превосходством мужчины. Нина Васильевна с той же милой насмешливостью
признала это превосходство и доверчиво полюбила мужественную силу Петра
Александровича и его бодрую мудрость.
Когда родился Виктор, Петр Александрович сказал жене:
- Спасибо. Это еще сырье, но мы воспитаем из него большого гражданина.
Нина Васильевна улыбнулась, счастливо и ласково воззразила:
- Милый, раз это твой сын, значит, он будет и хорошим человеком.
Но Петр Александрович не был склонен прувеличивать доблести своих
предков и гарантии крови, он свято верил в могущество воспитания. Он
был убежден, что вообще люди воспитываются небрежно и кое-как, что люди не
умеют заниматься делом воспитания по-настоящему: глубоко, последовательно,
настойчиво. Впереди он видел большое родительское творчество.
Виктору было два года, когда Нина Васильевна, ласкаясь, спросила:
- Ну вот, теперь твой гражданин уже ходит и разговаривет. Ты доволен
сыном?
Петр Александрович не отказал себе в удовольствии лишний раз
полюбоваться Витей. Мальчик был большой, румяный, веселый. И Петр
Александрович ответил:
- Я доволен сыном. Ты его прекрасно выкормила. Можно считать, что
первый период нашей работы закончен. А теперь мы за тебя возьмемся!
Он привлек Витю к себе, поставил между колен и еще раз пригрозил с
отцовской лаской:
- Возьмемся! Правда?
- Плавда, - сказал Витя, а как ты измесся?
От Вити исходили запахи счастья и неги, безоблачной жизни и уверенности
в ней. У этого будущего гражданина все было так здорово и чисто, такой
мирный, ясный взгляд, такой обещающий отцовский лоб и материнская легкая
усмешка в серых глазах, что родители могли и гордиться, и ожидать
прекрасного будущего.
Нина Васильевна с каждым днем наблюдала, как на ее глазах вырастает
большой материнский успех: все более красивым, ласковым и обаятельным
становится сын, быстро и изящно разваивается его речь, с уверенной детской
грацией он ходит и бегает, с неописуемой привлекательностью он умеет
шутить, смеяться, спрашивать. В этом мальчике так много настоящей живучей
прелести, что даже будущий гражданин отходил несколько в сторону.
Сегодняшний день Нины Васильевны был так прекрасен, что о завтрашнем
дне не хотелось думать. Хотелось просто жить рядом с этой созданной ею
жизнью, любоваться ею и гордиться своей высокой материнской удачей. Она
встречала многих чужих детей, внимательно присматривалась к ним, и приятно
было для нее ощущение редкой человеческой свободы: она никому не
завидовала.
И вдруг ей страшно захотелось создать еще одну такую же прекрасную
детскую жизнь. Она представила себе рядом с Витей девочку, белокурую и
сероглазую, с умным лбом и смеющимся взглядом, девочку, которую можно
назвать... Лидой. У нее поразительное сходство с Витей и в то же время
что-то свое, еще небывалое, единственное в мире, что так трудно
представить, потому что его никогда еще не было, оно только может быть
создано материанским счастьем Нины Васильевны.
- Петрусь! Я хочу девочку.
- Как девочку? - удивился Петр Александрович.
- Я хочу иметь дочь.
- Тебе хочется пережить материнство?
- Нет, я хочу, чтобы она жила. Девочка, понимаешь? Будущая девочка.
- Позволь, Нина, откуда ты знаешь, что будет обязательно девочка. А
вдруг сын?
Нина Васильевна задумалась на один короткий миг. Второй сын?
Несомненно, что это не менее прекрасно, чем дочь. И наконец7.. дочь
может быть третьей. Каккая очаровательная компания.
Она затормошила мужа в приливе радости и стыдливого женского волнения:
- Послушай, Петрусь, какой ты бюрократ, ужас! Сын, такой как Виктор,
понимаешь? И в то же время не такой, свой, ты пойми, дорогой, особенный! А
дочь и потом можно! Какая будет семья! Ты представляешь, какая семья!
Петр Александрович поцеловал руку жены и улыбнулся с тем самым
превосходством, которое допущено было с самого начала.
- Нина, это вопрос серьезный, давай поговорим.
- Ну, давай, давай поговорим.
Нина Васильевна была уверена, что картина красивой семьи, такая ясная в
ее воображении, будет и для него соблазнительна, он оставит свое холодное
превосходство. Но когда она заговорила, то почувствовала, что вместо
живого великолепия жизни получаются ряды обыкновенных слов, восклицания,
беспомощная мимика пальцев, получается бледная дамская болтовня. Муж
смотрел на нее любовно-снисходительно, и она умолкала почти со стоном.
- Нина, нельзя же давать свободу такому первоначальному инстинкту!
- Какому инстинкту? Я тебе говорб о людях, о будущих людях...
- Тебе так кажется, а говорит инстинкт...
- Петр!
- Подожди, голубка, подожди! В этом нет ничего постыдного. Это
прекрасный инстинкт, я понимаю тебя, я сам переживаю то же. Красивая
семья, о которой ты говоришь, могла бы меня и увлечь, но есть цель еще
более благородная, более прекрасная. Вот послушай.
Она покорно положила голову на его плечо, а он поглаживал ее руку и
говорил, вглядываясь в стеклянную стенку книжного шкафа, как будто за ее
призрачным блеском действительно видел благородные дали.
Он говорил о том, что в большой семье можно воспитать только среднюю
личность; так и воспитываются массы обыкновенных людей, так редки
поэтому великие человеческие характеры, счастливое исключение из серой
толпы. Он убежден, что средний тип человека может быть гораздо выше.
Воспитать большого человека можно только тогда, если подарить ему всю
любовь, весь разум, все способности отца и матери. Нужно отбросить обычное
стадное представление о семье: семья - толпа детей, беспорядочная забота о
них, забота о первичных потребностях накормить, одеть, кое-как
выучить. Нет, нужна глубокая работа над сыном, филигранная, тонкая работа
воспитания. Нельзя делить это творчество между многими детьми. Надо
отвечать за качество. А качество возможно только в концентрации
творчества.
- Ты представь себе, Нина, мы дадим только одного человека, но это не
будет стандарт, это будет умница, украшение жизни...
Закрыв глаза, Нина Васильевна слушала мужа, ощущала легкое движение его
плеча, когда он подымал руку, видела кончик мягкого, нежного уса, и
картина красивой детской компании закрывалась туманом, а на месте ее
вознеикал рисунок блестящего юноши, мужественного, прекрасного, утонченно
воспитанного, большого деятеля и большого человека в будущем. Этот образ
возникал как-то бестетелесно и бескровно, как образ далекой сказки, как
рисунок на экране. Вчерашние ее мечты были живее и любовнее, но эта
нарисаованная сказка, и голос мужа, и его повороты мысли, до сих пор еще
непривычно сильные и смелые, и вековая привычка женщины верить этой
мужской силе - все это было так согласно между собою и так цельно, что
Нина Васильевна не захотела сопротивляться. С крепко спрятанной грустью
она простилась с своей материнской мечтой и сказала:
- Хорошо, милый, хорошо. Ты дальше видишь. Пусть будет по-твоему. Но...
значит... у нас никогда не будет больше детей?
- Нина! Не должно быть. Никогда.
С этого дня началось что-то новое в жизни Нины Васильевны. Все кругом
стало серьезнее, сама жизнь сделалась умнее и ответственнее, как будто
только теперь окончательно умерли куклы и навсегда ушла ее девичья
безмятежность. Как ни странно, но, отказавшись от материнского творчества,
она только теперь почувствовала всю величину материнской страды.
И Виктор теперь иначе радовал ее. И раньше он был бесценной величиной в
ее душе, и она даже подумать не могла об его исчезновении, но раньше от
его живой прелести родилась вся прелесть жизни, как будто от него исходили
особенные животворящие и красивые лучи. Теперь был только он, по-прежнему
дорогой и прекрасный, но, кроме него, как будто ничего уже нет, нет ни
мечты, ни жизни. От этого Виктор становился еще дороже и привлекательнее,
но рядом с любовтю поселилась и захватывала душу тревога. Сначала Нина
Васильевна даже не отдавала себе отчета в том, что это за тревога,
насколько она разумна и нужна. Она просто невольно присматривалась к
личику сына, она находила в нем то подозрительную бледность, то вялость
мускулов, то мутность глаза. Она ревниво следила за его настроением, за
аппетитом, в каждом пустяке ей начинали чудиться предвестники беды.
Это сначала было остро. Потом прошло. Виктор вырастал и развивался, и
ее страх стал другим. Он не просыпался вдруг, не холодил сердце, не
затемнял сознания, он обратился в страх деловой, будничный, обыкновенный,
необходимо-привычный.
Петр Александрович не замечал ничего особенного в жизни жены. Исчезла
ее милая насмешливость, спокойные мягкие линии лица перешли в строгий
красивый каркас, серые глаза потеряли блеск и влажность и стали более
чистыми и прозрачными. Он задумался над этим и нашел обьяснение: жизнь
протекает, и уходит молодость, а с нею уходят красота и нежность
линий. Но все прекрасно, впереди новые богатства жизни, кто знает, может
быть, более совершенные, чем богатства молодости. Он заметил рождение
новой тревоги жены, но решил, что и это - благо, может быть, в тревоге и
заключается истинное счастье матери.
Сам он не чувствовал никакого страха. Он сурово разделил свою личность
между работой и сыном; и в том и в другом отделе было много настоящего
человеческого напряжения. Виктор с каждым днем обнаруживал все более
блестящие возможности. Петр Александрович как будто открывал новую страну,
полную природных даров и неожиданной красоты. Он показывал всю эту роскошь
жене, и она соглашалась с ним. Он говорил ей:
- Смотри, как много мы делаем в этом человеке.
И жена улыбалась ему, и в ее прозрачных строгих глазах он видел улыбку
радости, тем более прекрасную, что в этих глазах ее не всегда можно было
увидеть.
Виктор быстро уходил вперед. В пять лет он правильно говорил по-русски
и по-немецки, в десять начал знакомство с классиками, в двенадцать читал
Шиллера в подлиннике и увлекался им. Петр Александрович шел рядом с сыном
и сам поражался его быстрому шагу. Сын ослеплял его неутомимым сверканием
умственной силы, бездонной глубиной талантов и свободой, с которой он
усваивал самые трудные и самые тонкие изгибы мысли и сочетания слов.
Чем больше развивался Виктор, тем определенноее становился его
характер. Егл глаза рано потеряли блеск первичной человеческой
непосредственности, в них все чаще можно было читать разумное и сдержанное
внимание и оценку. Петр Александрович с радостью увидел в этом следы
своего славного анализа. Виктор никогда не капризничал, был ласков и
удобен в общежитии, но в движениях рта появлялась у него понимающая
усмешка "про себя", что-то похожее на улыбку матери в молодости, но более
холодное и обособленное.
Понимающая улыбка относилась не только ко всему окружающему, она имела
отношение и к родителям. Их старательная самоотвереженная работа, их
родительская радость и торжество были оценены Виктором по достоинству. Он
хорошо понимал, что родители готовят ему исключительный путь, и чувствовал
себя в силах быть исключительным. Он видел и понимал материнский страх за
себя, видел всю бедную неосновательность этого страха и улыбался все той
же понимающей улыбкой. Окруженный любовью, заботой и верой родителей,
которые никто не разделял с ним, Виктор не мог ошибиться: он был центром
семьи, ее единственным принципом, ее религией. С той же силой рано
проснувшего анализа, с уже воспитанной логикой взрослого он признал
законность событий: родители вращаются вокруг него как безвольные
спутники. Это стало удобной привычкой и приятной эстетикой. Родителям это
доставляло удовольствие, сын со сдержанной деликатностью готов был им не
противоречить.
В школе он учился отлично и на глазах у всех перерастал школу. Товарищи
были слабее его не только в способностях, но и в жизненной позе. Это были
обыкновенные дети, болтливые, легко возбудимые, находящие радость в
примитиве игры, в искусственной и пустой борьбе на площадке. Виктор
свободно проходил свой школьный путь, не тратил
энергию на мелкие столкновения, не разбрасывался в случайных симпатиях.
Жизнь семьи Кетовых протекала счастливо. Нина Васильевна признала
правоту мужа: у них вырастал замечательный сын. Она не жалела о своих
прошлых мечтах. Та глубокая нежность, которая когда-то рисовала в
воображении большую, веселую семью, теперь переключилась на заботу о
Викторе. За этой заботой мать не видела зародившесй холодной сдержанности
сына, которая казалась ей признаком силы. Она не заметила и того, что в их
семье поселилась рациональная упорядоченность чувств, избыток словесных
выражений. И она и муж не могли заметить, что начался обратный процесс:
сын начал формировать личность родителей. Он делал это бессознательно, без
теорий и цели, руководствуясь текущими дневными желаниями.
По почину родителей Виктор "перепрыгнул" через девятый класс и
победоносно пошел к вузу. Родители затаили дыхание и преклонились перед
звоном победы. С этого времени мать начала служить сыну, как рабыня.
Перегруппировка сил в семье Кетовых совершалась теперь с невиданной
быстротой, а филигранная работа по воспитанию сына закончилась сама собой,
без торжественных актив. Отец еще позволял себе иногда поговорить с сыном
о разных проблемах, но ему уже не хватало прежнего уверенного
превосходства, а самое главное, перед ним не было обьекта, который
нуждался бы в воспитании.
Виктор механически выбил из комсомола. Петр Александрович узнал это в
случайном разговоре и позволил себе удивиться:
- Ты выбыл из комсомола? Я не понимаю, Виктор...
Виктор смотрел мимо отца, и на его чуть-чуть припухлом лице не
изменилась улыбка, которую он носил теперь всегда, как униформу, улыбка,
выражающая вежливое оживление и безразличие к окружающему.
- Не выбыл, а механически выбыл, - негромко сказал он, - самая законная
операция.
- Но, значит, ты теперь не в комсомоле?
- Ты, отец, сделал удивительно правильное заключение. Если выбыл, -
значит, не в комсомоле.
- Но почему?
- Знаешь что, папа? Я понимаю, что ты можешь прийти в отчаяние от этого
важного события. Для вашего поколения все это имело значение...
- А для вашего?
- У нас своя дорога.
Виктор с той же улыбкой о чем-то задумался и, кажется, забыл об отце.
Петр Александрович кашлянул и начал перелистывать лежавшую перед ним
служебную папку. Перелистывая, он прислушивался к себе и не обнаружил в
себе ни паники, ни крайнего удивления. Мелькнула служебная мысль о сыне
его заместителя, который никогда не вступал в комсомол, потом такая же
служебная справка и диалектике. Каждое новое поколение, действительно,
отличается от предшествующего. Очень возможно, что комсомол не
удовлетворяет Виктора, особенно если принять во внимание, что в последнее
время определились совершенно исключительные способности его в математике.
Семнадцати лет Виктор по особому ходатайству был принят на математи-
ческий факультет и скоро начал поражать профессоров блеском своего
дарования, эрудицией и мощным устремлением в самую глубь математической
науки. Почти незаметно для себя Петр Александрович уступил ему свой
кабинет, обращенный теперь в алтарь, где пребывало высшее существо Виктор
Кетов - будущий светоч математики, представитель нового поколения,
которое, без сомнения, с курьерской быстротой погонит вперед историю
человечества. В тайных размышлениях Петр Александрович предвидел, что дела
и марши этого поколения будут действительно потрясающими, недаром он и его
сверстники расчистили для него дорогу, а в особенности он сам мудрым
решением о концентрации качества определил путь такого гения, как Виктор.
В душе Петра Александровича проснулась новая отцовская гордость, но
внешнее его поведение в это время не лишено было признаков зависимости.
Слово "Виктор" он начал произносить с оттенком почти мистического
уважения. Теперь, возвращаясь с работы, он не бросает вокруг задорных
взглядов, не шутит и не улыбается, а молча кивает головой жене и
вполголоса спрашивает, посматривая на закрытую белую дверь комнаты сына:
- Виктор дома?
- Занимается, - тихо отвечает Нина Васильевна.
Петр Александрович где-то научился приподымать свое тело на носки.
Балансируя руками, он тихонько подходит к двери и осторожно приоткрывает
ее.
- К тебе можно? - спрашивает он, просовывая в комнату одну голову.
От сына он выходит торжественно-просветленный и приглушенно говорит:
- Хорошо идет Виктор, замечательно идет. Его уже наметили оставить для
подготовки к профессорскому званию.
Нина Васильевна покорно улыбается:
- Как это интересно! Но знаешь, что меня беспокоит? У него какая-то
нездоровая полнота. Он много работает, я боюсь за его сердце.
Петр Александрович испуганно смотрит на жену:
- Ты думаешь - порок?
- Я не знаю, я просто боюсь...
И вот родились новые переживания и новых страх. В течение нескольких
дней они вглядываются в лицо сына, и в их душах восхищение и преданность
перемешиваются с тревогой. Потом приходят новые восторги и новые опасения,
заполняют жизнь, как волны прибоя заливают берег, за ними не видно мелких
событий жизни. Не видно, что сын давно перестал быть ласковым, что теперь
не бывает у него приветливых слов, что у него два новых костюма в то
время, когда у отца один поношенный, что мать готовит для него ванну и
убирает за ним, и никогда сын не говорит ей "спасибо". Не видно и
надвигающейся старости родителей и действительно тревожных признаков
тяжелой болезни.
Виктор не пошел на похороны товарища-однокурсника, читал дома книгу.
Петр Александрович обратил на это удивленное внимание:
- Ты не был на похоронах?
- Не был, - ответил Виктор, не бросая книги.
Петр Александрович внимательно присмотрелся к сыну, даже встрях-
нул головой - настолько беспокойно и холодно стало у него на душе. Но и
это впечатление пролетело бесследно и скоро забылось, как забывается
ненастный день среди благодатных дней лета.
Не услышали родители и громкого звучания нового мотива: как ни блестяще
учился Виктор, он не отказывал себе в удовольствиях, часто отлучался из
дому, иногда от него попахивало вином и чужими духами, в его несмываемой
улыбке бродили воспоминания, но никогда ни одним словом он не посвятил
отца и мать в эту новую свою жизнь.
К переходу сына на четвертый курс у Петра Александровича обнаружилась
язва желудка. Он побледнел, похудел, осунулся. Врачи требовали
хирургического вмешательства и уверяли, что оно принесет полное
выздоровление, а Нина Васильевна теряла сознание при одной мысли о том,
что мужу могут вырезать кусок желудка и перешить с места на место какую-то
кишку. Виктор по-прежнему жил особой жизнью и сидел у себя в комнате или
был вне дома.
Вопрос об операции никак не мог разрешиться. Старый приятель Петра
Александровича, известный врач-хирург, сидел у кресла больного и злился.
Нина Васильевна не могла опомниться от свалившегося несчастья.
Виктор вошел к ним расфранченный, пахнущий духами. Не меняя своей
улыбки, не усиливая и не снижая выражения, Виктор пожал руку врачу и
сказал:
- А вы все у одра больного? Что нового?
Петр Александрович смотрел на сына с восхищением:
- Да вот думаем насчет операции. Он все уговаривает.
Глядя на отца с прежней улыбкой, Виктор перебил его:
- Да, папа, не найдется ли у тебя пять рублей? У меня билет на "Спящую
красавицу"... На всякий случай. А я обанкротился...
- Хорошо, - ответил Петр Александрович. - У тебя есть, Нина? Он
убеждает скорее делать, а Нина все боится. А я сам и не знаю как...
- Чего же там бояться? Нашлось? - сказал Виктор, принимая от матери
пятерку. - А то без денег в театре... как-то...
- Ты с кем идешь? - спросил Петр Александрович, забыв о своей язве.
- Да кое-кто есть, - уклончиво ответил сын, тоже забыв о язве. - Я
возьму ключ, мама, может быть, задержусь.
Он внимательно склонился перед хирургом в прощальном улыбчивом поклоне
и вышел.
А у родителей было такое выражение, как будто ничего особенного не
произошло.
Через несколько дней у Петра Александровича случился тяжелый приступ
болезни. Приятель-хирург застал его в постели и поднял скандал:
- Вы кто? Вы культурные люди или вы дикари?
Он засучил рукава, смотрел, слушал, кряхтел и ругался. Нина Васильевна
сбегала в аптеку, заказала лекарство, возвратившись, краснела и бледнела
от страха и все спрашивала:
- Ну, что?
Она все время посматривала на часы и с нетерпением ожидала восьми - в
восемь лекарство будет готово. То и дело выскакивала в кухню и приносила
оттуда лед.
Из своей комнаты вышел Виктор и направился к выходу. Мать налетела на
него по дороге из кухни и дрожащим, уставшим голосом заговорила:
- Витя, может, ты зайдешь в аптеку? Лекарство уже готово и... уплачено.
Обязательно нужно... сказал...
Повернув на подушке взлохмаченную голову, Петр Александрович смотрел на
сына и улыбался через силу. Вид взрослого, талантливого сына приятен даже
при язве желудка. Виктор смотрел на мать и тоже улыбался:
- Нет, я не могу. Меня ждут. Я ключ возьму с собой.
Хирург вскочил с места и бросился к ним. Неизвестно, что он хотел
делать, но у него побледнело лицо. Впрочем, сказал он горячо и просто:
- Да зачем же ему беспокоиться? Неужели я не могу принести лекарство?
Это же такой пустяк!
Он выхватил квитанцию из рук Нины Васильевны. У дверей поджидал его
Виктор:
- Вам, наверное, в другую сторону? - сказал он. - А я к центру.
- Конечно, в другую, - ответил хирург, сбегая с лестницы.
Когда он возвратился с лекарством, Петр Александрович по-прежнему лежал,
повернув на подушке взлохмаченную голову, и смотрел сухим острым взглядом
на дверь комнаты Виктора. Он забыл поблагодарить приятеля за услугу и
вообще помалкивал весь вечер. И только, когда приятель прощался, сказал
решительно:
- Делайте операцию... Все равно.
Нина Васильевна опустилась на кресло: в ее жизни так трудно стало
разбирать, где кончается радость и начинается горе. Между горем и радостью
появился неожиданный и непривычный знак равенства.
Впрочем, операция прошла благополучно.
Я рассказал одну из печальных историй с участием единственного
сына-царевича. Таких историй бывает много. Пусть не посетуют на меня
родители единственных детей, я вовсе не хочу их запугивать, я только
рассказываю то, чему был свидетелем в жизни.
Бывают и счастливые случаи в таких семьях. Бывает сверхнормальная
чуткость родителей, позволяющая им и найти правильный тон и организовать
товарищеское окружение сына, в известной мере заменяющее братьев и сестер.
Особенно часто приходилось мне наблюдать у нас прекрасные характеры
единственных детей при одинокой матери или овдовевшем отце. В этом случае
тяжелая потеря или несомненная страда одиночества с большой силой
мобилизует и любовь и заботу детей и тормозят развитие эгоизма. Но эти
случаи родятся в обстановке горя, они сами по себе болезненны и ни в какой
мере не снимают проблемы единственного ребенка. Концентрация родительской
любви на одном ребенке - страшное заблуждение.
Миллионы примером - именно имллионы - можно привести, утверждающих
огромные успехи детей из большой семьи. И наоборот, успехи единственных
детей страшно эфемерная вещь. Лично мне если и приходилось встречаться с
самым разнузданным эгоизмом, разрушающим не только родительское счастье,
но и успехи детей, то это были почти исключительно единственные сыновья и
дочери.
В буржуазной семье единственный ребенок не представляет такой
общественной опасности, как у нас, ибо там самый характер общества не
противоречит качествам, воспитанным в единственном отпрыске. Холодная
жесткость характера, прикрытая формальной вежливостью, слабые эмоции
симпатии, привычка единоличного эгоизма, прямолинейный карьеризм и
моральная увертливость и безразличие ко всему человечеству - все это
естественно в буржуазном обществе и патологично и вредно в обществе
советском.
В советской семье единственный ребенок становится недопустимым центром
человеческой ячейки. Родители, если бы даже хотели, не могут избавиться от
вредного центростремительного угодничества. В подобных случаях только
противоестественная слабость родительской "любви" может несколько
уменьшить опасность. Но если эта любовь имеет только нормальные размеры,
дело уже опасно: в этом самом единственном ребенке заключаются все
перспективы родительского счастья, потерять его - значит потерять все.
В многодетной семье смреть ребенка составляет глубокое горе, но это
никогда не катастрофа, ибо оставшиеся дети требуют по-прежнему и заботы и
любви, они как бы страхуют семейный коллектив от гибели. И конечно, нет
ничего более горестного, чем отец и мать, оставшиеся круглыми сиротами в
пустых комнатах, на каждом шагу напоминающих об умершем ребенке. Его
единственность поэтому неизбежно приводит к концентрации беспокойства,
слепой любви, страха, паники.
И в то же время в такой семье нет ничего, что могло бы в том же
естественном порядке этому противополагаться. Нет братьев и сестер - ни
старших, ни младших, - нет, следовательно, ни опыта заботы, ни опыта игры,
любви и помощи, ни подражания, ни уважения, нет, наконец, опыта
распределения, общей радости и общего напряжения - просто ничего нет, даже
обыкновенного соседства.
В очень редких случаях товарищеский школьный коллектив успевает
восстановить естественные тормоза для развития индивидуализма. Для
школьного коллектива это очень трудная задача, так как семейные традиции
продолжают действовать в прежнем направлении. Для закрытого детского
учреждения типа коммуны имени Дзержинского это большое по силам, и
обыкновенно коммуна очень легко справлялась с задачей. Но разумеется,
лучше всего находить такие тормоза в самой семье.
Опасный путь воспитания единственного ребенка в советской семье в
последнем счете сводится к потере качеств коллектива. В системе
"единственного ребенка" потеря качества коллектива носит определенный
механический характер: в семье просто недостаточно физических элементов
коллектива, отец, мать и сын и количественно, и по разнообразию типа
способны составить настолько легкую постройку, что она разрушается при
первом явлении диспропорции, и такой диспропорцией всегда становится
центральное положение ребенка.
Семейный коллектив может подвергаться другим ударам подобного же
"механического" типа. Смерть одного из родителей может быть указана как
возможный пример такого "механического" удара. В подавляющем большинстве
случаев даже такой страшный удар не приводит к катастрофе и распылению
коллектива; обычно оставшиеся члены семьи
способны поддержать ее целость. Вообще удары, которые мы условно называем
механическими, не являются самыми разрушительными.
Гораздо тяжелее семейный коллектив переносит разрушительные влияния,
связанные с длительными процессами разложения. Эти явления так же условно
можно назвать химическими. Я уже указывал, что "механический" тип
"единственного ребенка" только потому должен приводить к неудаче, что он
необходимо вызывает "химическую" реакцию в виде гипертрофии родительской
любви. "Химические" реакции в семье являются наиболее страшными. Можно
назвать несколько форм такой реакции, но я хочу остановиться особо на
одной, самой тяжелейшей и вредной.
Русские и иностранные писатели глубоко заглянули в самые мрачные
пропасти человеческой психологии. Художественная литература, как известно,
лучше разработала тему преступной личности или вообще лисночти
неполноценной, чем тему нормального, обыкновенного или положительного
нравственного явления. Психология убийцы, вора, предателя, мошенника,
мелкого пакостника и негодяя известна нам во многих литературных
вариантах. Самые омерзительные задворки человеческой души не представляют
теперь для нас ничего таинственного. Все то, что естественно отгнивало в
старом обществе, привлекало внимание таких прозорливцев, как Достоевский,
Мопассан, Салтыков, Золя, не говоря уже о Шекспире.
Нужно отдать справедливость великим художникам слова: они никогда не
были жестокими по отношению к своим падшим героям, всегда эти авторы
выступали как представители исторического гуманизма, составляющего
безусловно одно из достижений и украшений человечества. Из всех видов
преступления, кажется, одно предательство не нашло для себя никакого
снисхождения в литературе, если не считать "Иуда Искариот" Леонида
Андреева, да и эта защита была чрезмерно слабой и натянутой. Во всех
остальных случаях в темной душе преступника или пакостника всегда
находился тот светлый уголок, оазис, благодаря которому самый последний
человек оставался все же человеком.
Очень часто этим уголком была любовь к детям, своим или чужим. Дети -
одна из органических частей гуманитарной идеи, в детстве как будто
проходит граница, ниже которой не может пасть человек. Преступление против
детей стоит уже ниже этой границы человечености, а любовь к детям - это
некоторое оправдание для самого мизерного существа. Детский пряник в
кармане раздавленного на улице Мармеладова ("Преступление и наказание"
Достоевского) воспринимается нами как ходатайство об амнистии.
Но есть основания и для претензии к художественной литературе. Есть
преступление, которое она не затронула своей разработкой, и как раз
такое, в котором обижены дети.
Я не могу вспомнить сейчас ни одного произведения, где была бы
изображена психология отца или матери, отказавшихся от родительских
обязанностей по отношению к малым детям, бросивших детей на произвол
судьбы в нужде и смятении. Есть, правда, старый Карамазов#15, но его дети
все-таки обеспечены. Встречаются в литературе брошенные незакон-
ные дети, но в таком случае даже самые гуманные писатели больше видели
проблему социальную, чем родительскую. Собственно говоря, они правильно
отражали историю. Барин, бросивший крестьянскую девушку с ребенком, вовсе
и не считал себя отцом, для него не только эта девушка и этот ребенок, но
и миллионы всех остальных крестьян были тем "быдлом", по отношению к
которому он не был связан никакой моралью. Он не переживал отцовской или
супружеской коллизии просто потому, что "низший класс" помещался за
границами каких бы то ни было коллизий. Агитация Л. Н. Толстого за
перенесение и на "низший класс" господской "нравственности" была
бесполезна, ибо классовое общество органически не способно было на такое
"просветление".
Отец, бросивший своих детей, иногда даже без средств к существованию,
мог бы рассматриваться нами тоже как механическое явление, и это позволило
бы нам более оптимистически смотреть на положение семьи, понесшей такой
большой ущерб. Бросил и бросил, ничего не поделаешь, в семье исчезла
фигура отца, вопрос ясен: семейный коллектив должен существовать без отца,
стараясь как можно лучше мобилизовать силы для дальнейшей борьбы. В таком
случае семейная драма обьективно ничем не отличалась бы от семейного
сиротства вследствие отцовской смерти.
В подавляющем большинстве случаев положение брошенных детей сложнее и
опаснее, чем положение сирот.
Еще так недавно жизнь Евгении Алексеевны была хорошей жизнью. От нее
остался покойный след в виде большого жизненного дела - семьи, от нее
родилось крепкое ощущение, что жизнь проходит честно, мудро и красиво,
так, как нужно. Пусть прошла весна, пусть с такой же серьезной
закономерностью проходит тихое, теплое лето. А впереди еще много тепла,
много солнца и радости. В семье рядом с Евгенией Алексеевной стоял муж,
Жуков, человек, не так давно обменявшийся с нею словами любви. От любви
сохранились нежность, милое чувство товарищеской благодарности и дружеская
простота. У Жукова длинное лицо и седловатый нос. Жизнь на каждом шагу
предлагает выбор более коротких лиц и более красивых носов, но с ними не
связаны ни воспоминания любви, ни пройденные пути счастья, ни будущие
радости, и Евгения Алексеевна не соблазнялась выбором. Жуков - хороший,
заботливый муж, любящий отец и джентельмен.
Жизнь эта рушилась неожиданно и нагло. Однажды вечером Жуков не
возвратился с работы, а наутро Евгения Алексеевна получила короткую
записку:
"Женя! Не хочу дальше тебя обманывать. Ты поймешь - хочу быть честным
до конца. Я люблю Анну Николаевну и теперь живу с нею. На детей буду
присылать ежемесячно двести рублей. Прости. Спасибо за все. Н".
Прочитав записку, Евгения Алексеевна поняла только, что случилось
что-то страшное, но, в чем оно заключалось, она никак не могла сообразить.
Она прочитала второй раз, третий. Каждая прочитанная строчка
постепенно открывала свою тайну, и каждая тайна так мало была похожа на
написанную строчку.
Евгения Алексеевна беспомощно оглянулась, сдавила пальцами виски и
снова набросилась на записку, как будто в ней не все еще было прочитано.
Глаза ее поймали действительно что-то новое: "хочу быть честным до конца".
Тень неясной надежды промелькнула мнгновенно, и снова с тем же ужасом она
ощутила катастрофу.
И сразу же с обидной бесцеремонностью набежали и засуетились вокруг
непрошенные мелкие мысли: двести рублей, дорогая квартира, лица знакомых,
книги, мужские костюмы. Евгения Алексеевна встряхнула головой, сдвинула
брови и вдруг увидела самое страшное, самое настоящее безобразие:
брошенная жена! Как, неужели брошенная жена?! И дети?! Она в ужасе
оглянулась: вещи стояли на месте, в спальне чем-то шелестела пятилетняя
Оля, в соседней квартире что-то глухо стукнуло. У Евгении Алексеевны вдруг
возникло невыносимое ощущение: как будто ее, Игоря, Ольгу кто-то небрежно
завернул в старую газету и выбросил в сорный ящик.
Несколько дней прошли как будто во сне. Минутами явь приходила трезвая,
серьезная, рассудительная, тогда Евгения Алексеевна усаживалась в кресло у
письменного стола, подпирала голову кулачками, поставленными один на
другой, и думала. Сначала мысли складывались в порядке: и обида, и горе, и
трудности впереди, и какие-то остатки любви к Жукову старательно и
послушно размещались перед ней, как будто и они хотели, чтобы она
внимательно их рассмотрела и все разрешила.
Но один из кулачков нечаянно разжимается, и вот уже рука прикрывает
глаза, и из глаз выбегают слезы, и нет уже никакого порядка в мыслях, а
есть только судороги страдания и невыносимое ощущение брошенности.
Рядом жили, играли, смеялись дети. Евгения Алексеевна испуганно
оглядывалась на них, быстро приводила себя в порядок, улыбалась и говорила
что-нибудь имеющее смысл. Только выражение страха в глазах она не могла
скрыть от них, и дети начинали уже смотреть на нее с удивлением. В первый
же день она с остановившимся сердцем вспомнила, что детям нужно обьяснить
отсутствие отца, и сказала первое, что пришло в голову:
- Отец уехал и скоро не приедет. У него командировка. Далеко, очень
далеко!
Но для пятилетней Оли и "скоро" и "далеко" были словами
малоубедительными. Она выбегает к двери на каждый звонок и возвращается к
матери грустная:
- А когда оон приедет?
В этом страшном сне Евгения Алексеевна не заметила, как теплой, мягкой
лапой прикоснулась к ней новая привычка: она перестала по утрам
просыпаться в ужасе, она начала думать о чем-то практическом, наметила,
какие вещи нужно продать в первую очередь, реже стала плакать.
Через восемь дней Жуков прислал незнакомую женщину с запиской без
обращения:
"Прошу выдать подательнице сего мое белье и костюмы, а также бритвенный
прибор и альбомы, подаренные сотрудниками, и еще зимнее пальто и связки
писем, которые лежат в среднем ящике стола - в глубине. Н.".
Евгения Алексеевна сняла с распорок три костюма и на широком диване
разложила несколько газетных листов, чтобы завернуть. Потом вспомнила, что
нужно еще белье, прибор и письма, и задумалась. Рядом стоял десятилетний
Игорь и внимательно наблюдал за матерью. Увидев ее замешательство, он
воспрянул духом и сказал звонко:
- Завернуть, да? Мама, завернуть?
- Ах, господи, - простонала Евгения Алексеевна, села на диван и чуть не
заплакала, но заметила молчаливую фигуру пришедшей женщины и
раздражительно сказала:
- Ну как же вы так пришли... с пустыми руками! Как я должна все это
запаковать?
Женщина понятливо и сочувственно посмотрела на разложенные на диване
газеты и улыбнулась:
- А они мне сказали: там что-нибудь найдут, корзинку или чемодан...
Игорь подпрыгнул и закричал:
- Корзинка? Мама, есть же корзинка! Вот та корзинка... она стоит,
знаешь, где? Там стоит, за шкафом! Принести?
- Какая корзинка? - растерянно спросила Евгения Алексеевна.
- Она стоит за шкафом! За тем шкафом... в передней! Принести?
Евгения Алексеевна глянула в глаза Игоря. В них была написана только
бодрая готовность принести корзинку. Покорясь ей, Евгения Алексеевна
улыбнулась:
- Куда там тебе принести! Ты сам меньше корзинки! Дорогой ты мой
птенчик!
Евгения Алексеевна привлекла сына к себе и поцеловала в голову.
Вырываясь из обьятий, Игорь был переполнен все той же корзинкой.
- Она легкая! - кричал он. - Мама! Она совсем легкая! Ты себе
представить не можешь!
На шум пришла из спальни Оля и остановилась в дверях с мишкой в руках.
Игорь бросился в переднюю, и там что-то затрещало и заскрипело.
- Ах ты господи, - сказала Евгения Алексеевна и попросила женщину: -
Помогите, будьте добры, принести эту корзинку.
Общими усилиями корзинка была принесена и поставлена посреди комнаты.
Евгения Алексеевна занялась укладыванием костюмов. Она подумала, что будет
очень неблагодарно уложить костюмы как-нибудь; она внимательно расправляла
складки и лацканы пиджаков, брючные карманы, галстуки. Игорь и Оля с
деловым интересом смотрели на эту операцию и шевелили губами, если мать
затруднялась в укладывании. Потом Евгения Алексеевна уложила в корзину
белье. Игорь сказал:
- Навалила, навалила рубашки, а костюмы изомнутся.
Евгения Алексеевна сообразила:
- Да, это верно...
Но вдруг обиделась:
- Да ну их! Пускай разгладят! Какое мне дело?
Игорь поднял на нее удивленные глаза. Она со злостью швырнула в
корзинку три пачки писем и предметы бритвенного прибора. Из красного
футляра высыпались на белье ножики в синеньких конвертиках.
- Ой, рассыпала! - крикнул недовольно Игорь и начал собирать ножики.
- Не лезь, пожайлуста, куда тебе не нужно! - закричала на него Евгения
Алексеевна, отдернула руку Игоря и с силой захлопнула корзинку. - Несите!
- сказал она женщине.
- Записки не будет? - спросила женщина, склонив голову набок.
- Какие там записки?! Какие записки! Идите!
Женщина деликатно поджала губы, подняла корзинку на плечо и вышла,
осторожно поворачивая корзинку в дверях, чтобы не зацепить.
Евгения Алексеевна тупо посмотрела ей вслед, сели на диван и,
склонившись на его валик, заплакала. Дети смотрели на нее с удивлением.
Игорь морщил носик и пальцем расширял дырочку в сукне письменного стола,
которое когда-то давно Жуков прожег папиросой. Оля прислонилась к двери и
посматривала сурово, исподлобья, бросив мишку на пол. Когда мать
успокоилась, Оля подошла к матери и сердито спросила:
- а почему она понесла корзинку? Почему она понесла? Какая это тетя?
Оля так же сурово претерпела молчание матери и снова загудела:
- Там папкины куртки и рубашки... пачему она понесла?
Евгения Алексеевна прислушалась к ее гуденью и вдруг вспомнила, что
дети еще ничего не знают.
Отправка костюмов даже для оли была делом подозрительным. Что касается
Игоря, то, вероятно, он все знает, ему могли рассказать во дворе.
Исчезновение Жукова произвело на всех законное впечатление.
Евгения Алексеевна присмотрелась к Игорю. В его позе, в этом
затянувшемся внимании к дырочке что-то такое было загадочное. Игорь глянул
на мать и опять опустил глаза к дырочке. Мать отстранила Олю, терпеливо
ожидающую ответа, потянула к себе руку Игоря. Он покорно стал против ее
колен.
- Ты знаешь что-нибудь? - спросила с тревогой Евгения Алексеевна.
Игорь взмахнул ресницами и улыбнулся:
- Ха! Я и не понимаю даже, как ты говоришь! Чего я знаю?
- Знаешь об отце?
Игорь стал серьезным.
- Об отце?
Он завертел головой, глядя в окно. Оля дернула мать за рукав и прежним
сердитым гудением оттенила молчаливую уклончивость Игоря:
- На что ему куртки понесли? Скажи, мама!
Евгения Алексеевна решительно поднялась с дивана и прошлась по комнате.
Она снова глянула на них. Они теперь смотрели друг на друга, и Оля уже
игриво щурилась на брата, не ожидая в своей жизни ничего неприятного и не
зная, что они брошены отцом. Евгения Алексеевна вдруг вспомнила Анну
Николаевну, свою соперницу, ее привлекатель-
ную молодую полноту в оболочке черного шелка, ее стриженную голову и
чуточку наглый взгляд серых глаз. Она представила себе высокого Жукова
рядом с этой красавицей: что же в нем есть, кроме вожделения?
- Когда приедет папа? - спросил неожиданно Игорь тем же простым,
доверчивым голосом, каким он спрашивал и вчера.
И он и оля смотрели на мать. Евгения Алексеевна решилась:
- Он больше не приедет...
Игорь побледнел и замигал глазами. Оля послушала тишину, видно, чего-то
не поняла и спросила:
- А когда он вернется? Мама?
Евгения Алексеевна теперь уже строго и холодно произнесла:
- Он никогда не вернется! Никогда! У вас нет отца. Совсем нет,
понимаете?
- Он, значит, умер? - сказал Игорь, направив на мать белое неподвижное
лицо.
Оля взглянула на брата и повторила, как эхо:
- ...умер?
Евгения Алексеевна привлекла детей к себе и заговорила с ними самым
нежным, ласковым голосом, отчего в ее глазах сразу забили прибои слез, и в
голосе нежность перемешивалась с горем.
- Отец бросил нас, понимаете? Бросил. Он не хочет жить с нами. Он
теперь живет с другой тетей, а мы будем жить без него. Будем жить
втроем: я, Игорь и Оля, а больше никого.
- Он женился, значит? - спросил Игорь в мрачной задумчивости.
- Женился.
- А ты тоже женишься? - Игорь смотрел на мать холодным взглядом
маленького человека, который честно старается понять непонятные капризы
взрослых.
- Я не оставлю вас, родненькие мои, - зарыдала Евгения Алексеевна. - Вы
ничего не бойтесь. Все будет хорошо.
Она взяла себя в руки:
- Идите, играйте. Оля, вон твой медведь лежит...
Оля молча пошатывалась, отталкиваясь от колен матери, щипала рукой
верхнюю губу. Оттолкнувшись последний раз, она побрела в спальню. В дверях
она присела возле мишки, подняла его за одну ногу и небрежно потащила в
свой угол в спальне. Бросив мишку в кучу игрушек, Оля уселась на маленьком
раскрашенном стуле и задумалась. Она понимала, что у матери горе, что
матери хочется плакать, и поэтому нельзя снова подойти к ней и задать
вопрос, который все-таки нужно разрешить, во что бы то ни стало:
- А когда он приедет?
В первые дни было больше всего обиды.
Обидно было думать, что и ее жизнь, жизнь молодой, красивой и
культурной женщины, и жизнь ее детей, таких милых, спокойных и способных,
жизнь всей семьи, ее значение и радость можно так легко, в короткой
записке, обьявить пустяком, не заслуживающим ни заботы, ни раздумья, ни
жалости. Почему? Потому что Жукову нравится разнообразие женщин?
Но скоро из-за обиды протянула свои лапы нужда. Впрочем, и в первых ее
хватках Евгения Алексеевна больше чувствовала оскорбление, чем недостаток.
Все двенадцать лет семейной истории были прожиты под знаком полной
хозяйственной власти Евгении Алексеевны. Хотя Евгения Алексеевна и не
знала всех денежных получений мужа, но он отдавал в ее распоряжение
достаточную сумму. Евгения Алексеевна всегда была убеждена, что она и дети
имеют право на эти деньги, что семья для Жукова не только развлечение, но
и долг. Теперь оказалось другое: эти деньги он уплачивал ей, Евгении
Алексеевне, за ее любовь, за общую спальню. Как только она надоела, он
ушел в другую спальню, а право Евгении Алексеевны и детей было обьявлено
пустым звуком, оно было только приложением к любовному счету. Теперь долг
и обязанность лежат на одной матери, нужно оплачивать этот долг ее жизнью,
молодостью, счастьем.
Теперь особенно оскорбительной казалась подачка в двести рублей. В
ночных бессоных раздумьях Евгения Алексеевна краснела на подушке, когда
вспоминала короткую строчку: "На детей буду прислыать ежемесячно двести
рублей". Он самостоятельно назначил цену своим детям. Только двести
рублей! Не бесконечные годы заботы, волнений, страха, не тревожное чувство
ответственности, не любовь, не живое сердце, не жизнь, а только пачка
кредиток в конверте!
Евгения Алексеевна каждую ночь вспоминала, с каким потухшим стыдом она
в первый раз приняла эти деньги от посыльного, как аккуратно исполнила его
просьбу расписаться на конверте, как после его ухода она побежала в
магазины, с какой бессовестной радостью вечером угостила детей пирожным.
Она смотрела на них и смеялась, а гордость, человеческое и женское
достоинство спрятались где-то далеко, у них хватило силы только на одно:
они не позволили ей самой есть пирожное.
Но только первый удар нужды вызывает оскорбление, а когда оно бьет
настойчиво и регулярно, когда она каждое утро подымает от сна злую и
бессильную заботу, когда по целым неделям в сумочке перекатываются
поезеленевшие две копейки, тогда и достоинство и гордость теряются в
сутолоке дневного отчаяния. И тогда конверт с пачкой кредиток приближается
по считанным дням, как по лестнице, и рука дрожит от радости, выводя на
конверте позорную строчку: "Двести рублей получила Е. Жукова".
С каждым днем жуковские двести рублей становились все более обыденным и
привычным событием. Услужливая новая совесть подсказывала и рассудительное
оправдание: с какой стати, в самом деле, Жуков будет наслаждаться
безмятежным счастьем, пусть хоть в этих деньгах из месяца в месяц приходит
к нему беспокойство, пусть платит, пусть отрывает у своей красавицы!
Представление о жукове сделалось неразборчивым, да, пожалуй, и времени
не было, чтобы разобраться в нем. Симпатия к нему давно исчезла, как
мужчина и муж он никогда теперь не вставал в воображении. В том, что Жуков
негодяй, ограниченный и жадный самец, человек без чувства и чести, - в
этом сомнений не было, но и такое осуждение пере-
живалось Евгенией Алексеевной без страсти и желания действовать. Иногда
даже она думала, что в этом человеке нет ничего привлекательного, о чем
стоило бы жалеть, что, может быть, к лучшему жизнь оборвала путь рядом с
этим негодяем!
А когда Евгения Алексеевна получила должность секретаря в значительном
тресте и пришло к ней новое дело и зарплата, образ Жукова уплыл куда-то в
несомненное прошлое, покрылся дымкой пережитого горя, - она перестала о
нем думать. Двести рублей, и те теперь мало с ним связывались: это
обыкновенные деньги, законный и обжитый ее приход.
Проходили еще недели и месяцы. Они потеряли своеобразие горя, они стали
похожими друг на друга, обыкновенными, и на их однообразном фоне все живее
просыпалась собственная женская душа, подымала голову молодость.
Евгении Алексеевне всего тридцать три года. Это "классический" возраст
обладает многими трудностями. Уже нет первой молодой свежести. Глаза ее
хороши, на фотографическом снимке они кажутся "волшебными", но в
натуральном виде им все-таки тридцать два года. Нижнее веко еще умеет
кокетливо приподыматься, придавая глазу вызывающий и обещающий задор, но
вместе с ним приподымается и предательская штриховка морщинок, и задор
получается несмелый и отдающий техничкой. В этом возрасте красивое платье,
какой-нибудь освежающий воротничок, тонкая наивная прошва, еле уловимое
шуршание шелка увеличивают оптимизм жизни.
И Евгения Алексеевна возвратилась к этому женскому миру, к заботе о
себе, к зеркалу. Она все же и молода, и хороша, и блестят еще глаза, и
многое обещает улыбка.
Евгения Алексеевна держит в руках записку, третью по счету:
"Е.А. Платить каждый месяц двести рублей для меня очень трудно. Сейчас
наступают каникулы. Я предлагаю Вам отправить Игоря и Ольгу на лето к
моему отцу в Умань. Они проживут там до сентября, отдохнут и поправятся.
Отец и мать будут очень рады, я уже с ними списался. Если Вы согласны,
сообщите запиской, я всю устрою и потом Вам напишу. Н".
Прочитав записку, Евгения Алексеевна брезгливо бросила ее на стол и
хотела сказать посланному, что ответа не будет. Но тут же вспомнила что-то
важное. Оно мелькнуло в уме не вполне разборчиво, но похоже было на
подтверждение, что детям в Умани будет действительно хорошо. Но уже через
несколько мгновений "оно" сбросило с себя детское прикрытие и властно
потребовало внимания. Евгения Алексеевна задержалась перед дверью, боком
глянула на себя в зеркало и улыбнулась нарочно, чтобы посмотреть, как
выходит. В прозрачном тумане зеркала ей ответила яркой улыбкой тонкая дама
с большими черными глазами. Евгения Алексеевна вышла к посланному и
попросила его передать, что она подумает и ответ даст завтра.
Она усаживалась на диван, ходила по комнате, смотрела на детей и
думала. Дети, действительно, лишены радости и развлечений. Побывать на
новом месте, на лоне природы, пожить в саду, отдохнуть от волнений и драм
- это очень остроумно придумано. Жуков поступил внимательно, предложив им
такую поездку.
В последнее время Евгения Алексеевна мало думала о детях. Игорь ходил в
школу. Во дворе у него были товарищи, с которыми он часто ссорился, но
ведь это обычно. Он никогда не вспоминал об отце. Подарки Жукова, книги и
игрушки, были в порядке сложены на нижней полке шкафа, но Игорь к ним не
прикасался. С матерью он был ласков и прост, но старался избегать душевных
разговоров, любил поболтать о разных пустяках, о дворовых проишествиях, о
школьных событиях. В то же время по всему было видно, что он за матерью
следит, присматривается к ее настроению, прислушивается к разговорам по
телефону и всегда интересуется, с кем она говорила. Когда мать
возвращалась поздно, он обижался, встречал ее с припухшим и покрасневшим
лицом, но если она спрашивала, что с ним, он отмахивался рукой и говорил с
плохо сделанным удивлением:
- А что со мной? Ничего со мной!
Оля росла молчальницей. Она добродушно играла, бродила по комнатам с
какими-то своими заботами, уходила в детский сад и возвращалась оттуда
такая же спокойная, не склонная к беседам и улыбкам.
Евгения Алексеевна не могла жаловаться на детей, но какая-то тайная
жизнь просвечивала в их поведении; этой тайной жизни мать не знала. Но она
решила, что и так ясно: перемена обстановки для них будет полезна.
Но Евгения Алексеевна думала не только о детях. Невольно ее мысль
сворачивала в сторону и с тихой обидой вспоминала, что в последние
шесть месяцев у нее не было никакой жизни. Служба, столовая, дети, примус,
починка, штопка и... больше ничего. телефон в ее квартире звонил все реже
и реже, трудно вспомнить, когда он звонил в последний раз. За зиму она ни
разу не была в театре. Была на одной вечеринке, на которую отправилась
поздно, уложив детей спать и попросив соседку "прислушиваться".
На вечеринке за нею ухаживал веселый круглолицый блондин, гость из
Саратова, директор какого-то издательства. Он заставил ее выпить две рюмки
вина, после чего уже говорил не о недостатке бумаги, а о том, что со
временем советское общество обязательно "нацепит на красивых женщин все
драгоценности Урала, в противном случае их все равно девать будет некуда".
Евгения Алексеевна не была жеманной святошей и любила потушить за
ужином. Она ответила гостю:
- Это глупости! Нам не нужны бриллианты! Бриллианты - это спесь для
богатых, а наши женщины и без них хороши. Разве вы так не думаете?
Гость тонко улыбнулся:
- Н-нет, почему же. Вообще это неправильно, надеться, что бриллианты
могут украсить безобразие. Как угодно нарядите урода, он станет еще
уродливее. На теле красивой женщины сами драгоценности становятся богаче и
прелестнее и ее красоту делают прямо... прямо царственной. Вам, к примеру,
очень бы пошли топазы.
Евгения Алексеевна рассмеялась:
- Ах, действительно, мне только топазов не хватает!
Саратовский гость, любуясь, смотрел на нее через края рюмки.
- Впрочем, все это к слову, правда же. Вы и так хороши!
- Ну-ну!
- Да нет... я это... по-стариковски, правдиво... Если не нравится,
расскажите в таком случае, как вы живете?
Евгения Алексеевна рассказывала ему о Москве, о театре, о модах и о
людях, ей было весело и занятно, но вдруг она вспомнила, что уже
двенадцатый час на исходе. Дома одни спят дети. Она заспешила домой, не
ожидая конца вечеринки. Хозяева возмущались, блондин обижался, но никто не
пошел проводить ее, и она одна пробежала по поздним улицам, стремясь к
брошенным детям и убегая от обидной неловкости своего панического ухода.
Вот и этот блондин! Так и прошла бесследно эта встреча, а сколько их
еще пройдет незамеченных?
Встал перед нею горький вопрос: неужели кончена, неужели кончена жизнь?
Неужели впереди только починка, уборка и... старость?
Наутро Евгения Алексеевна послала Жукову по почте записку с согласием
на отправку детей к дедушке. За обедом она сказала о своем решении детям.
Оля выслушала ее сообщение безучастно, поглядывая на своих кукол, а Игорь
задал несколько деловых вопросов:
- А чем поедем? Поездом?
- Там можно рыбу ловить?
- Пароходы там есть?
- Аэропланы там летают?
Евгения Алексеевна уверенно ответила только на первый вопрос. Игорь
удивленно посмотрел на мать и спросил:
- А что там есть?
- Там есть дедушка и бабушка.
Оля хмуро отозвалась, посматривая на кукол:
- А пачему там дедушка? И бабушка?
Евгения Алексеевна сказала, что дедушка и бабушка очень хорошие люди и
там живут. Обьяснение не удовлетворило Олю - она не дослушала его и
отправилась к своим куклам.
После обеда Игорь подошел к матери, приник к ее плечу и спросил тихо:
- Знаешь что? Этот дедушка тот? Папин? С усами?
- Да.
- Знаешь что? Я не хочу ехать к дедушке.
- Почему?
- Потому что он пахнет. Знаешь... так пахнет!
Игорь рукой потрепал в воздухе.
- Глупости, - сказала Евгения Алексеевна. - Ничего он не пахнет. Все ты
выдумываешь...
- Нет, он пахнет, - упрямо повторил Игорь. Он ушел в спальню и оттуда
сказал громко, с настойчивой слезой:
- Знаешь что? Я не поеду к дедушке.
Евгения Алексеевна вспомнила своего свекра - он приезжал прошлым летом
в гости к сыну. У него действительно были седые усы с пышными старомодными
подусниками. Ему уже было за шестьдесят, но он бодрился, держался прямо,
водку глушил стаканами и все вспоминал старое время,
когда он работал сидельцем в винной лавке. От дедушки распостранялся
оригинальный, острый и неприятный запах, присущий неряшливым и давно не
мытым старикам, но Евгению Алексеевну больше всего отталкивало его
неудержимое стремление острить, сопровождая остроты особого значения
кряканьем и смешком. Его звали Кузьмой петровичем, и, вставая из-за стола,
он всегда говорил:
- Спасибо богу та й вам, казал Кузьма и Демьян.
Проговорив это, он продолжительно щурился и закатывался беззвучным
смехом.
Евгения Алексеевна подумала, что у этого дедушки детям будет "так
себе". Да, с чего они живут? Пенсия? Хата своя. Сад, как будто. Может,
сын высылает? А не все ли равно? Пусть об этом думает Жуков.
Что-то тревожное и нерадостное родилось в душе Евгении Алексеевны;
подозрительным был и Жуков с его жалобой на затурднительность уплаты
двухсот рублей; но в душе продолжали жить и неясные надежды на какие-то
перемены, на новые улыбки жизни.
Через несколько дней Жуков прислал записку, в которой подробно
описывал, когда и в каком порядке должны дети выехать к дедушке. Он
давал до Умани провожатого; этот самый провожатый и принес записку. Это
был юноша лет двадцати, чистенький, хорошенький и улыбающийся. У Евгении
Алексеевны стало почему-то легче на сердце; оставалось только неприятное
впечатление от такого места письма:
"Дорогу провожатого (туда и обратно) я оплачу, а тебя прошу дать рублей
шестьдесят на билеты для детей, учитывая, что за Олю нужно четверть
билета, - у меня сейчас положение очень тяжелое".
Но Евгения Алексеевна на все махнула рукой. Все больше и больше
волновала ее мысль о том, что наконец-то она останется одна на два-три
месяца, совершенно одна, в пустой квартире. Она будет спать, читать,
гулять, ходитьв парк и в гости. Сверх всего этого должно быть еще что-то,
могущее решительно изменить ее жизнь и ее будущее, - об этом она боялась
даже мечтать, но именно поэтому на душе становилось просторно и радостно.
Дети не омрачали эту радость. Игорь как будто забыл о своем недавнем
протесте. Перспектива путешествия и новых мест увлекала их. Они весело
познакомились с провожатым.
Оля расспрашивала его:
- Поезд, так это с окнами? И все видно? Поле? Какое поле?
Провожатый в предложенных вопросах не видел ничего существенного и
отвечал пустой улыбкой, но Игорь придавал им большое значение и с
увлечением рассказывал Оле:
- Там такие окна... не такие, как в комнате, а так задвигаются, вниз
задвигаются. Когда смотришь, так ветер, и все бежит и бежит.
- А поле какое?
- Это все земля и земля, и все растет. Трава, и деревья, и эти, как их,
хаты. И коровы ходят и еще овцы. Целые такие кучи!
В этих вопросах Игорь обладал большими познаниями, так как в своей
жизни несколько раз путешествовал. Эти разговоры отвлекали его от
запахов дедушки. Но когда пришел день отьезда, Игорь с утра расхныкался,
сидели в углу и повторял:
- Так и знай, все равно, возьму и уеду. Вот увидишь, возьму и уеду. И с
какой стати! И почему ты не едешь? Какой отпуск? А тебе все равно будет
скучно без нас. Так и знай.
Оля просидела целый день на своем раскрашенном стуле и все о чем-то
думала. Когда пришло время собираться на вокзал, она заплакала громко,
по-настоящему, дрыгала ногами, отталкивая новые туфли, и все протягивала
руки к матери. Только этот жест, сохранившийся у нее с раннего детства,
обозначал что-то определенное, потому что слов нельзя было разобрать в ее
плаче.
Провожатый был уже здесь и весело старался уговорить Олю:
- Такая хорошая девочка и кричит? Разве так можно?
Оля махала на него мокрой рукой и еще громче завопила:
- Да... мамм - и больше ничего не разберешь.
С большим трудом, вспоминая вагонные окна, коров и поле за окнами,
рассказывая о волшебных садах дедушки и о чудесной реке, по которой ходят
белые пароходы и рыбаки проносятся на раздутых парусах, удалось Евгении
Алексеевне успокоить детей. Потом до самого отхода поезда она вспоминала
жуткий ход, сделанный ею в отчаянии:
- Едем, детки, на вокзал, едем. Вы не грустите, все будете прекрасно. А
на вокзале папку увидите, папка будет вас провожать...
Усылав это, Оля радостно взвизгнула, и на мокром ее личике различалось
выражение смеющегося счастья. Игорь как-то недоверчиво морщил носик, но
сказал весело:
- Вот это да! Посмотрим, какой теперь папка! Может, он теперь не такой?
На улице их ожидала служебная легковая машина Жукова. за рулем сидел
все тот же шофер, всегда небритый и строгий никифор Иванович. Игорь пришел
в полное восхищение:
- Мама! Смотри: Никифор Иванович!
Никифор Иванович повернулся на своем месте, небывало сиял и пожимал
всем руки. Он спросил:
- Как поживаешь, Игорь?
- А вы теперь не сердитый, Никифор Иванович! А я поживаю... - Игорь
вдруг покраснел и поспешил по другому вопросу: - Сколько теперь тысяч?
Двадцать семь! Вот это нацокало...
На вокзале в буфете их ожидал Жуков. Он искусственно и церемонно
поклонился Евгении Алексеевне и немедленно был отвлечен протянутыми
ручонками оли. Он поцеловал ее и усадил к себе на колени. Оля в
замешательстве ничего не могла сказать, только молча смеялась и
поглаживала ладошками лацканы светло-серого пиджака отца. Наконец, она
сказала нежно, склонив набок головку:
- Это новая куртка? Это пинжак? Да? Новый? А где ты теперь живешь?
Жуков улыбнулся с таким выражением, какое всегда бывает у взрослых,
когда их приводит в восторг остроумие малышей. Игорь неловко стоял против
отца, смотрел на него, опустив голову, и притоптывал одной ногой. Жуков
протянул ему руку и спросил так же, как спрашивал никифор Иванович:
- Ну, как поживаешь Игорь?
Игорь не успел ответить, он как-то странно поперхнулся, проглотил
слюну, залился краской и отвернул лицо в противоположную сторону.
Неизвестно откуда в глаз вошла слеза. Игорь так и стоял, отвернувшись от
отца, сквозь слезу видел искрящиеся предметы, белые скатерти на столах,
большие цветы и золотой шар на буфетной стойке.
- Мама! Смотри: Никифор Иванович!
Жуков нахохлился, осторожно приподнял Олю и поставил ее на пол. Ее
ручонка в последний раз скользнула по серому лацкану нового пиджака и
упала. Куда-то упала и ее улыбка, от нее остались на лице только отдельные
разорванные кусочки.
Жуков достал бумажник и передал провожатому на билет.
- Смотрите, не потеряйте, он - обратный. И письмо. На вокзале вас
встретят, а если не встретят, там недалеко.
- Ну, до свиданья, малыши, - сказал он, весело обращаясь к детям, - вы
все по курортам, а меня ждут дела. Ох, эти дела, правда, Игорь?
Возвратившись с вокзала, Евгения Алексеевна почувствовала, что она
находится во власти беспорядка. Беспорядок был и в комнате - обычный
разгром, сопровождающий отьезд, беспорядок был и в душе. жуков обещал
возвратить на вокзал машину, чтобы отвезти ее домой. Она лишние полчаса
просидела на вокзале, ожидая машину, и не дождалась, стала в очередь к
автобусу. А впрочем, черт с ним, с этим Жуковым. Кажется, провожатому он
дал бесплатный билет.
Евгения Алексеевна занялась уборкой, потом согрела ванну и искупалась.
По мере того, как вокруг нее все принимало обычный вид, и на душе
становилось удобнее. Непривычное одиночество в квартире, тишина, чистота
воспринимались почти как праздник. Она как будто впервые заметила свежесть
воздуха в открытом окне, тиканье часов и уютную мягкость коврика на полу.
Евгения Алексеевна сделала прическу, вытащила со дна ящика давно
забытый шелковый халатик, долго вертелась перед зеркалом, рассматривая
интимную прелесть кружев и голубых лент на белье, стройные ноги и
выдержанную линию бедер. Сказала задорно-громко:
- Дурак этот Жуков! Ты, Евгения, еще красивая женщина!
Она еще раз повернулась перед зеркалом, потом живо и энергично
подскочила к книжному шкафу и выбрала томик Генри. Взобравшись с ногами на
диван, она прочитала один рассказ, крепко потянулась, улеглась и принялась
мечтать.
Но пришел завтрашний день, потом еще один, потом третий, и стало ясно,
что мечты ее кружили в одиночестве, и жизнь не хотела мечтать с нею, а
трезво катилась в прежнем направлении. На службе были те же бумажки,
вызывные звонки управляющего, очередь посетителей и мелкие, будничные
новости. Через учреждение, как и раньше, ритмически перекатывались волны
дела. деловые люди, как и раньше, вертели соответствующие колесики, а в
четыре часа гремели ящиками столов и с посеревшими лицами спешили домой.
Что там у них за дома и куда они спешат? Какие у них, подумаешь,
притягательные жены! Они спешили обедать, просто им хотелось есть. Во
всяком случае, Евгения Алексеевна шла домой одна - всем было с ней не по
дороге. Дома, как и раньше, она разводила примус
и кое-что себе говорила. Шум примуса казался теперь невыносимо
оглущительным и однообразным. Таким же однообразно-скучным был и обед.
На рабое вокрун нее вертелось до трех десятков мужчин. Они вовсе не
были плохие и почти все были чуточку влюблены в своего секретаря. Но все
это был семейный народ, было бы в высшей степени гадко отнимать их у жен и
детей...
Но и без близкого мужчины было неуютно, особенно после того, как
воображение взбудоражилось неожиданной и непривычной свободой. Евгения
Алексеевна уже несколько раз поймала себя на рискованно-игривом тоне в
разговоре с некоторыами окружающими. В этой игре она сама неприятно
ощущала почти деловую сухость и холодное намерение. В ее поведении не было
необходимой простоты и свободы. Как будто она водила на цепочке
соскучившуюся женщину и рассчитывала - куда бы ее пристроить?
Вечером Евгения Алексеевна лежала и думала. Господи, нельзя же так!
Что это такое? Надо влюбиться, что ли! Как влюбиться? В восемнадцать лет
любовь стоит впереди как неизбежная и близкая доля, ее не нужно искать и
организовывать. Впереди стоят и любовь, и семья, и дети, впереди стоит
жизнь. А теперь, в тридцать три года, любовь нужно сделать, нужно
торопиться, нужно не опоздать. И впереди стоит не жизнь, а какой-то ремонт
старой жизни; в каком винегрете эта старая жизнь должна быть смешана с
новой?
Постепенно падала уверенность духа у Евгении Алексеевны. Прошло все две
недели, а неразборчивость и неприглядность будущего успели стать во весь
рост, и снова за ним замаячила корявая фигура старости. Заглядывая в
зеркало, Евгения Алексеевна уже не радовалась наряду кружев и бантиков, а
искала и находила новые морщинки.
И в это время как раз ангел любви пролетел над нею, и на Евгению
Алексеевну упала розовая тень его сияющих крыльев.
Случилось это, как всегда случается, нечаянно. Из Саратова прибыл в
командировку тот самый блондин, который любил драгоценные камни. Он
приехал шумный и насмешливый, ходил по служебным кабинетам, требовал,
ругался и дерзил. Евгения Алексеевна с удовольствием наблюдала за этой
веселой энергией и так же энергично старалась отбивать его нападение. Он
кривил лицо в жалобной мине и, повышая голос до писка, говорил:
- Красавица! И вы обратились в бюрократа! Кошмар! Скоро нельзя будет
найти ни одного свежего человека.
- Но нельзя же иначе, Дмитрий Дмитриевич, правила есть. Как это вы так
напишете "просто"?
- А вот так и напишу. Дайте бумажку.
Он схватил первый попавшийся обрывок бумаги и широкими движениями
карандаша набросал несколько строк. Евгения Алексеевна прочитала и пришла
в радостный ужас: там было написано: "В Управление треста. Дайте три тонны
бумаги. Васильев".
- Не годится? - презрительно спросил Дмитрий Дмитриевич. - Скажите,
почему не годится? Почему?
- Да кто же так пишет? "Дайте!" Что вы, ребенок?
- А как? А как нужно писать? Как? - действительно с детской
настойчивостью спрашивал Дмитрий Дмитриевич. - Надо написать: настоящим
ходатайствую об отпуске... на основании... и в виду... а также принимая во
внимание. Так?
Евгения Алексеевна улыбалась с выражением превосходства и на минуту
даже забывала, что она женщина.
- Дмитрий Дмитриевич, ну как же так "дайте"? Надо же основание - для
чего, почему?
- Звери! Изверги! Кровопийцы! - запищал Васильев, стоя посреди комнаты
и размахивая кулаком. - Третий раз приезжаю! Четыре тонны бумаги
исписали, доказывали, обьясняли! Все вам известно, все вы хорошо знаете,
на память знаете! Н-нет! Довольно!
Он схватил свою дикую бумажку и ринулся в кабинет управляющего Антона
Петровича Вощенко. Через пять минут он вышел оттуда с преувеличенным горем
на полном лице и сказал:
- Не дал. Говорит: пришлите плановика, проверим. Такие люди называются
в романах убийцами.
Евгения Алексеевна смеялась, а он присел в углу и как будто заскучал,
но скоро подошел к столу и положил перед ней листик из записной книжки. на
нем было написано:
В тресте даже для столицы
Есть хорошенькие лица,
Но ужасно портит тон
Этот Вощенко Антон!!
Евгении Алексеевне стало весело, как давно не было, а он стоял перед
ней и улыбался. Потом, осмотревшись, поставил локти на вороха папок и
зашептал:
- Знаете что? Плюнем на все эти бюрократические порядки...
- Ну, и что? - спросила она с тайной тревогой.
- А поедем обедать в парк. Там чудесно: есть зеленые деревья, пятьдесяи
квадратных метров неба и даже - я вчера видел, вы себе представить не
можете, - воробей! Такой, знаете, энергичный и, по-видимому, здоровый
воробышек. Наверное, наш - саратовский!
За обедом Васильев шутил, шутил, а потом задал вопрос:
- Скажите мне, красавица, вы, значит, есть не что иное, как брошенная
жена?
Евгения Алексеевна покраснела, но он перехватил ее обиду, как жонглер:
- Да вы не обижайтесь, дело, видите ли, в том, что я, - он ткнул
пальцем в свою грудь, - я есть брошенный муж.
Евгения Алексеевна поневоле улыбнулась, он и улыбку это поднял на руки:
- Мы с вами друзья по несчастью. И ведь незаслуженно, правда? И вы
красивая, и я красивый, какого им хрена нужно, не понимаю. До чего плохой
народ, привередливый, убиться можно!
Потом они бродили по парку, ели мороженое в каком-то кафе и под вечер
попали на футбольный матч. Смотрели, болели, Дмитрий Дмитриевич вякал:
- До чего это полезная штука: футбол! В особенности для умственного
развития! Ну, что ж? Я вижу, что они только и будут делать, что гонять
этот мяч... Не поискать ли других острых ощущений? например, кино?
А через минуту он решительно предложил:
- Нет, отставить кино! В кино жарко, и поэтому мне страшно захотелось
чаю. Пойдемте к вам чай пить.
Так началась эта любовь. Евгения Алексеевна не противилась любви,
потому что любовь хорошая вещь, а у Васильева все выходило весело и
просто, как будто иначе и быть не могло.
Но через три дня Васильев уезжал. На прощание он взял ее за плечи и
сказал:
- Вы прекрасны, Евгения Алексеевна, вы замечательны, но я не буду на
вас жениться...
- О, нет...
- Я боюсь жениться. У вас двое детей, семья, а я и без детей муж, по
всей вероятности, неважный. Мне страшно, просто страшно. Это знаете, очень
тяжело, когда тебя жена бросает. Это удивительно неприятно! Брр! И с тех
пор я боюсь. Перепуган. Хочется побыть оодному, это далеко не так опасно.
Но если вам нужен будет помощник для... какого-нибудь там дела, морду
кому-нибудь набить или в этом роде, - я в вашем распоряжении.
Он уехал, а Евгения Алексеевна, отдохнув от неожиданного любовного
шквала, грустно почувствовала, что ее жизнь вплотную подошла к
безнаджености.
Проходили дни. В душе крепко поместился и занял много места образ
Дмитрия Дмитриевича. Нет, это не была случайная греховная шутка. Образ
Васильева был милым и притягательным образом, и поэтому так щемило сердце,
ибо оно понимало, что Дмитрий Дмитриевич испугался двух детей и сложностей
новой семьи. Хотелось нежно сказать ему:
- Милый, не нужно бояться моих детей, они добрые, прекрасные существа,
они щедро заплатят за отцовскую ласку.
Дети теперь вспоминались с нестерпимой нежностью. В будущем только они
стояли рядом снею, а капризная прелесть Дмитрия Дмитриевича могла годиться
только для игры воображения. Что он такое? Случайный расписной пряник,
мнгновенный луч зимнего солнца? Дети... И вот это будущее. И только!
От Игоря было получено одно письмо. В аккуратных ученических строчках
его было беспокойство. Игорь писал:
"Мама, мы здесь живем у дедушки и у бабушки. Мы сильно скучаем. Дома
жить лучше. Дедушка нам все рассказывает, а бабушка мало рассказывает.
Речки здесь никакой нету и пароходов нету. Яблок тоже нету, только есть
вишни. На деревья нельзя лазить, а бабушка нам дает вишни, а другие вишни
продает на базаре. Я тоже ходил на базар, только вишней не продавал, а
смотрел на людей, какие люди. Вчера приехал папа и уехал. Целую тебя
тысячу раз.
Любимый твой сын Игорь Жуков".
Евгения Алексеевна задумалась над письмом. Только одна строчка говорила
прямо: "Дома жить лучше". Бабушка, по всей вероятности, не очень ласкова с
детьми. Вишен для них жалеет. И зачем приезжал папа? Что ему нужно?
Беспокойство Евгении Алексеевны не успело разгореться как следует -
пришло второе письмо:
"Милая наша мамочка, нельзя больше терпеть. Забери нас отсюда. Яблок
еще нету, а вишней нам дают мало, все жадничают. Мамочка, забери скорей,
приезжай, потому что терпения больше нету.
Любимый твой сын Игорь Жуков".
Евгения Алексеевна в первый момент растерялась. Что нужно делать?
Сказать Жукову. Ехать самой? Послать коно-нибудь? Кого послать? Ага, того
самого провожатого.
Она бросила к телефону. После разрыва она первый раз услышала голос
мужа в телефонной трубке. Голос был домашний, знакомый. Он теперь казался
саомодовольным и сытым. Разговор был такой:
- Чепуха! Я был там в командировке. Прекрасно все.
- Но дети не хотят жить.
- Мало ли чего? Чего могут хотеть дети!
- Я не хочу спорить. Вы не можете послать того самого молодого
человека?
- Нет, не могу.
- Что?
- Не могу я никого посылать. И не хочу.
- Вы не хотите?
- Не хочу.
- Хорошо, я сама поеду. Но вы должны помочь деньгами.
- Благодарю вас, не хочется участвовать в ваших истериках, капризах. И
предупреждаю: до сентября я все равно денег вам присылать не буду.
Евгения Алексеевна хотела еще что-то сказать, но трубка упала.
Никогда еще ни один человек в жизни не вызывал у нее такой ненависти.
Отправка детей в Умань была для Жукова только выгодным предприятием. Как
мог этот жалкий человек обмануть ее? зачем она малодушно поддалась его
предложению? Неужели? Ну, конечно, и она поступила, как жадная тварь,
которой мешали дети. Дмитрий Дмитриевич? Ну, что ж? И он боится этих
несчастных детей. Всем они мешают, у всех стоят на дороге, все хотят
столкнуть их куда-нибудь, запрятать.
В полном развернутом гневе действовала Евгения Алексеевна в эти дни.
Выхлопотала себе трехдневный отпуск. Продала две бархатные гардины и
старые золотые часы, послала телеграмму Игорю. И самое главное: налитыми
гневом глазами глянула на телефонную трубку на столе и сказала:
- Вы не будете платить? Посмотрим!
На другое утро она подала заявление в суд. Слово "алименты" мелькало в
коридорах суда.
Вечером она выехала в Умань. В ее душе теснились большие чувства:
взволнованная и грустная любовь к детям, обиженная нежность к дмитрию
Дмитриевичу и нестерпимая ненависть к Жукову.
У стариков Жуковых она была от поезда до поезда. Там она нашла такую
раскаленную атмосферу вражды и такую тайную войну, что задерживаться
нельзя было ни на один час, тем более что ее приезд очень усилил детскую
сторону. После первых ошеломляющих обьятий и слез дети оставили мать и
бросились на врага.
У Оли личико сделалось злым и нахмуренным, и на нем было написано
только одно: беспощадность. Она входила в комнаты с большой палкой и
старалсь колотить этой палкой по всему решительно: по столам и стульям, по
подоконникам, она только стекло почему-то не била. Старики старались
отнять у нее палку и спрятать. Потеряв оружие, Оля замахивалась ручонкой
на деда, закусывала губу и шла искать другую палку, не теряя на лице
выражения беспощадности. Дедушка следил за ней настороженным глазом
разведчика и говорил:
- Плохих воспитали детей, сударыня! Разве это ребенок? Это моровое
поветрие!
Игорь смотрит на дедушку с искренним презрением:
- Это вы моровое поветрие! Вы имеете право бить нас ремешками? Имеете
право?
- Не лазьте по деревьям!
- Жаднюги! - с отвращением продолжает Игорь. - Сквалыги! Скупердяи! Он
- Кощей, а она - баба-яга!
- Игорь! Что ты говоришь! - останавливет сына мать.
- Ого! он еще и не так говорил. Скажи, как ты говорил?
- Как я говорил? Отцу они такого наговорили! - Игорь передразнил: - У
нас ваши птенчики, как у Христа за пазухой. У Христа! Он сам, как Христос,
ха. По десять вишен на обед! За пазухой! А что он про тебя говорил?
говорил: ваша мать за отцом поплакалоа, поплакала!
В переполненном твердом вагоне, кое-как разместив вещи и детей, Евгения
Алексеевна оглянулась с отчаянием, как будто только что выскочила из
горящего дома. У Оли и в вагоне оставалось на лице выражение
беспощадности, и она не интересовалась ни окнами, ни коровами. Игорь без
конца вспоминал отдельные случаи и словечки. Евгения Алексеевна смотрела
на детей, и ей хотелось плакать не то от любви, не то от горя.
Снова у Евгении Алексеевны потекли дни, наполненные активностью сердца,
заботами и одиночеством. Одиночество пришло новое, независимое от людей и
дел. Оно таилось в глубине души, питалось гневом и любовью. Но гнев
отодвинул любовь в самый далекий угол. Без рассуждений и доказательств
пришла уверенность, что Жуков преступник, человек опасный для общества и
людей, самое низкое существо в природе. Досадить ему, оскорбить, убить,
мучить могло сделаться мечтой ее жизни.
И поэтому с таким жестким злорадством она выслушала его голос в
телефонной трубке после постановления суда, присудившего Жукову уплату
алиментов по двести пятьдесят рублей в месяц:
- Я чего угодно мог ожидать от вас, но такой гадости не ожидал...
- Угу!
- Что? Вы обыкновенная жадная баба, для которой благородство непонятная
вещь.
- Как вы сказали? Благородство?
- Да, благородство. Я оставил вам полную квартиру добра, библиотеку,
картины, вещи...
- Это вы из трусости оставили, из подлости, потому что вы - червяк...
- А теперь вы позорите мое имя, мою семью...
Силы изменили Евгении Алексеевне. Она изо всей силы взяла трубку обеими
руками, как будто это было горло Жукова, потряс трубкой и хрипло закричала
в нее:
- Мелкая тварь, разве у тебя может быть семья?
Она произносила бранные слова, и они ее не удовлетворяли, а других,
более оскорбительных, она не находила. Для нее самой становилась
невыносимой эта одинокая ненависть. Нужно было о ней кому-то рассказывать6
усиливая краски, вызывать у людей такую же ненависть, добиться того, чтобы
люди называли Жукова мерзавцем, червяком. Хотелось, чтобы люди презирали
Жукова и выражали это презрение с такой силой, как она. Но ей некого было
привлечь в соучастники своей злобы, и она удивленно раздумывала: почему
люди не видят всей низости Жукова, почему разговаривают с ним, работают,
шутят, подают ему руку.
Но люди не видели отвратительной сущности Жукова и не поступали с ним
так, как хотелось Евгении Алексеевне. Только дети видели всю глубину ее
горя и раздражения, и с детьми она давно перестала стесняться. Очень часто
вспоминала при них о муже, выражала презрительные мысли, произносила
оскорбительные слова. С особым торжеством она сообщила им о постановлении
суда:
- Ваш милый папенька воображает, что мне нужна его милостыня - двести
рублей! Он забыл, что живет в Советском государстве. Будет платить по
суду, а не заплатит, в тюрьме насидится!
Дети выслушивали такие слова молча. Оля при этом хмурилась и сердито
задумывалась. Игорь посматривал иронически.
В характере детей после поездки к дедушке произошли изменения. Евгения
Алексеевна видела их, но у нее не находилось свободной души, чтобы
задуматься над этим. Она останавливала внимание на том или ином детском
проявлении, но в ту же минуту на нее стремительно набегали новые заботы и
приступы гнева.
У Игоря изменилось даже выражение лица. Раньше на нем всегда была
разлита простая и доверчивая ясность, украшенная спокойной и умной
бодростью карих глаз. Теперь на этом лице все чаще и чаще стало появляться
выражение хитроватой подозрительности и осуждающей насмешки. Он научился
посматривать вкось, прищурив глаза, его губы умели теперь неуловимо
змеиться, как будто они надолго заряжены были презрением.
У соседей была вечеринка, - конечно, обычное семейное веселье, какое
может быть у каждого. Вечером из их квартиыр доносятся звуки патефона и
шарканье ног по полу - танцуют. Игорь лежит уже в постели. Он налаживает
свою высокомерную и всепонимающужю гримасу и говорит:
- Накрали советских денег, а теперь танцуют!
мать удивлена:
- Откуда ты знаешь, что они накрали?
- Конечно, накрали, - с пренебрежительной уверенностью говорит Игорь, -
а что им стоит накрасть? Коротков, знаешь, где служит? Он магазином
заведует. Взял и накрал.
- Как тебе не стыдно, Игорь, сочинять такие сплетни? Как тебе не
стыдно?
- Им не стыдно красть, а чего мне будет стыдно? - так же уверенно
говорит Игорь и смотрит на мать с таким выражением, как будто знает,
что и она что-то "накрала", ему только не хочется говорить.
Глубокой осенью у Евгении Алексеевны остановилась приехавшая в Москву
на несколько дней сестра Надежда Алексеевна Соколова. Она была гораздо
старше Евгении и массивнее ее. От нее отдавало тем приятным и убедительным
покоем, какой бывает у счастливых, многодетных матерей. Евгения Алексеевна
обрадовалась ей и с жаром посвятила во все подробности своей затянувшейся
катастрофы. Разговаривали они больше в спальне наедине, но иногда за
обедом Евгения Алексеевна не могла удержаться. Отвечая на ее сетования,
Надежда как-то сказала:
- Да ты брось нудьгой заниматься! Чего ты ноешь? Выходи замуж второй
раз! На них смотришь? На Игоря? Да Игорю мужчина нужнее, чем тебе. Что он
у тебя растет в бабской компании? Не кривись, Игорь, - смотри, какой
деспотический сын! Он хочет, чтобы мать только и знала, что за ним ходить.
Выходи. Ихний брат к чужим детям лучше относится, че мы. Они шире...
Игорь ничего не сказал на это, только пристально рассматривал тетку
немигающими глазами. Но когда Надежда уехала, Игорь не пожалел ее:
- Ездят тут разные... Жила у нас пять дней, все даром, конечно, для нее
выгода. На чужой счет... еще бы!
- Игорь, меня начинают раздражать твои разговоры!
- Конечно, тебя раздражают! Она тебе наговорила, наговорила, про мужчин
разных! Выходи замуж, выходи замуж, так ты и рада!
- Игорь, перестань!
Евгения Алексеевна крикнула это громко и раздраженно, но Игорь не
испугался и не смутился. По его губам пробежала эта самая змейка, а глаза
смотрели понимающие и недобрые.
О характере Игоря доходили плохие слухи и из школы. Потом Евгению
Алексеевну пригласил директор.
- Скажите, откуда у вашего мальчика такие настроения? Я не допускаю
мысли, что это ваше влияние.
- А что такое?
- Да нехорошо, очень нехорошо. Об учителях он не говорит иначе, как с
осуждением. Учительнице сказал в глаза: вы такая вредная, потому что
жалованье за это получаете! И вообще в классе он составляет ядро... ну...
сопротивления.
Директор при Евгении Алексеевне вызвал Игоря и сказал ему:
- Игорь, вот при матери дай обещание, что ты одумаешься.
Игорь быстро глянул на мать и нагло скривил рот. переступил с ноги на
ногу и отвернулся со скучающим видом.
- Ну, что же ты молчишь?
Игорь посмотрел вниз и снова отвернулся.
- Ничего не скажешь?
Игорь поперхнулся смехом - так неожиданно смех набежал на него, но в
первый же момент остановил смех и сказал рассеянно:
- Ничего не скажу.
Директор еще несколько секунд смотрел на Игоря и отпустил его:
- Ну, иди.
Мать возвратилась домой испуганная. Перед этой мальчишеской злобностью
она стояла в полной беспомощности. В ее душе давно все было разбросано в
беспорядке, как в неубранной спальне. А у Игоря начинала проглядывать
цельная личность, и эту цельность ни понять, ни даже представить Евгения
Алексеевна не умела.
Жизнь ее все больше и больше тонула в раздражающих конфликтах. На
службе произошло несколько конфликтов, виновата в них была главным образом
ее нервность. Алименты от Жукова поступали неаккуратно, нужно было писать
на него жалобы. Жуков уже не звонил ей, но о его жизни и делах доходили
отзвуки. У новой жены его родился ребенок, и Жуков поэтому возбудил дело
об уменьшении суммы алиментов.
Весной он на улице встретил Игоря, усадил в машину, катал по
Ленинградскому шоссе, а на прощание подарил ему свой ножик, состоящий из
одиннадцати предметов. Игорь возвратился с прогулки в восторженном
состоянии, размахивал руками и все рассказывал о новых местах, папиных
шутках и папиной машине. Ножик он привязал на шнурок к карману брюк, целый
день раскрывал и закрывал его, а вечером достал где-то прутик, долго
обстургивал его, насорил во всех комнатах и, наконец, обрезал палец, но
никому не сказал об этом и полчаса обмывал палец в умывальнике. Евгения
Алексеевна увидела кровь, вскрикнула:
- Ах ты, господи, Игорь, что ты делаешь? Брось свой гадкий нож!
Игорь обернулся к ней озлобленный:
- Ты имеешь право говорить "гадкий нож"? Ты имеешь право? Ты мне его не
подарила! А теперь "гадкий нож"! Потому что папка подарил! Так тебе
жалко?
Евгения Алексеевна плакала в одиночку, потому что и дома не от кого
было ожидать сочувствия. Оля нее воевала с матерью и не дерзила ей, но она
перестала повиноваться матери, и это выходило у нее замечательно, без
оглядки и страха. Целыми днями она пропадала то во дворе, то у соседей,
возвращалась домой измазанная, никогда ни о чем не рассказывала и не
отзывалась на домашние события. Иногда она останавливалась против матери,
закусив нижнюю губу, смотрела на нее сурово и непонятно и так же
бесмысленно поворачивалась и уходила. Запрещений матери она никогда не
дослушивала до конца - над ней не было никакой власти. Даже в те минуты,
когда мать меняла Оле белье или платье, Оля смотрела в сторону и думала о
своем.
Наступали тяжелые дни, полные отчаяния и растерянности. Не такое уже и
давнее время счастья перестало даже мелькать в воспоминаниях, да и что
хорошего могла принести память, если в памяти нельзя было обойтись без
Жукова.
Весной Евгения Алексеевна начала подумывать о смерти. Она еще не
вполне ясно представляла, что может произойти, но смерть перестала быть
страшной.
От Дмитрия Дмитриевича изредка приходили письма, нежные и уклончивые в
одно время. В апреле он приехал снова в командировку, задержал ее руку в
своей, и взгляд его не то просил о прощении, ене то говорил о любви. Из
треста они вышли вместе. Она ускорила шаг, как будто надеялась, что он не
догонит ее. Он взял ее за локоть и сказал суровым, серьезным голосом:
- Евгения Алексеевна, нельзя же так.
- А как можно? - она остановилась на улице и посмотрела в его глаза. Он
ответил ей глубоким взглядом серых глаз, но ничего не сказал. Поднял шляпу
и свернул в переулок.
В мае произошли события.
В одной из соседних квартив муж сильно избил жену... Муж был журналист,
пользовался известностью, считался знатоком в каких-то специальных
вопросах. Все верили, что Горохов талантливый и хороший человек. Избитая
жена переночевала одну ночь у Коротковых. И Коротковы, и Жуковы, и другие
знали, что Горохов с женой обращается плохо, а она не способна даже
подумать о протесте. Все привыкли считать, что это касается Гороховых, это
их семейный стиль, рассказывали о них анекдоты, смеялись, но при встрече с
гороховым не высказывали сомнений в том, что он хороший и талантливый
человек.
Узнав о новом скандале, Евгения Алексеевна долго ходила из комнаты в
комнату, молча любовалась узором на скатерти, потом нашла в столовой
забытую на столе бутылочку с уксусом и долго рассматривала белые фигурные
буквы на темно-синем фоне этикетки. Края этикетки были желтые, и было там
написано много разных слов; она увлеклась одним: "мособлпищепромсоюз". В
ее глазах сверкнула даже улыбка иронии: не так легко было перевести это
слово на обыкновенный язык: московский областной пищепромышленный союз. А
может быть, и не так, пищепромышленный как-то нехорошо. Ее глаза
остановились на скромной виньетке, удивились ее простоте.
Осторожно поставив бутылочку на стол, она вышла на лестницу,
спустилась вниз и позвонила к Коротковым. Там выслушала жалкий бабий
равнодушный лепет избитой жены, глядела на нее сухими воспаленными глазами
и ушла, не чувствуя ни своего тела, ни своей души.
Поднимаясь по лестнице, она неожиданно для себя толкнула дверь
Горохова. Ее никто не встретил. В первой комнате сидела девочка лет
четырех6 прямо на голом грязном полу, и перебирала табачные коробки. Во
второй комнате за письменным столом она увидела самого горохова. Это был
мкаленький человек с узким носиком. Он удивленно поднял голову к Евгении
Алексеевне и по привычке приветливо улыбнулся, но заметил что-то странное
в ее горящих глазах и привстал. Евгения Алексеевна прислонилась плечом к
двери и сказала, не помня себя:
- Знаешь что? Знаешь что, мерзавец? Я сейчас напишу в газету.
Он смотрел на нее зло и растерянно, потом положил ручку на стол и
отодвинул кресло одной рукой.
Она быстро подалась к нему и крикнула:
- Все напишу, вот увидишь, скотина!
Ей показалось, что он хочет ее ударить. Она бросилась вон из комнаты,
но страха у нее не было, ее переполняли гнев и жажда мести. Влетев в свою
комнату, она сразу же открыл ящик письменного стола и достала бумагу.
Игорь сидел на ковре и раскладывал палочки, проверяя их длину. Увидев
мать, Игорь бросил работу и подошел к ней:
- Мама, ты получила деньги?
- Какие деньги? - спросила она.
- От отца. Папины деньги получила?
Евгения Алексеевна бросила удивленный взгляд на сына. У него
вздрагивала губа. Но Евгения Алексеевна думала все-таки о Горохове.
- Получила, а тебе что нужно?
- Мне нужно купить "конструктор". Это игра. Мне нужно. Стоит тридцать
рублей.
- Хорошо... А при чем папины деньги? Деньги все одинаковы.
- Нет, не одинаковы. То твои деньги, а то мои!
Мать пораженная смотрела на сына. Все слова куда-то провалились.
- Ты чего на меня смотришь? - сгримасничал Игорь. - Деньги эти папа для
нас дает. они наши, а мне нужно купить "конструктор"... И давай!
Лицо у Игоря было ужасно: это было соединение наглости, глупости и
бесстыдства. Евгения Алексеевна побледнела, отвалилась на спинку стула, но
увидела приготовленный листик бумаги и... все поняла. В самой глубине души
стало тихо. Не делая ни одного лишнего движения, ничего не выражая на
белом лице, она из стола достала пачку десяткок и положила на стекло.
Потом сказала Игорю, вкладывая в каждое слово тот грохот, который только
что прокатился в душе:
- щенок! Вот деньги, видишь? Говори, видишь?
- Вижу, - сказал тихо испуганный Игорь, не трогаясь с места, как будто
его ноги приклеились к полу.
- Смотри!
Евгения Алексеевна на том же заготовленном листке бумаги написала
несколько строк.
- Слушай, что я написала:
"Гражданину Жукову.
Возвращаю поступившие от вас деньги. Больше посылать не трудитесь.
Лучше голодать, чем принимать помощь от такого, как вы. Е".
Не отрываясь взглядом от лица сына, она запечатал деньги и записку в
конверт. У Игоря было прежнее испуганное выражение, но в глазах уже
заиграли искорки вдохновенного интереса.
- Этот пакет ты отнесешь этому гражданину, который бросил тебя, а
теперь подкупил тебя старым ножиком. Отнесешь к нему на службу. Понял?
Игорь кивнул головой.
- Отнесешь и отдашь швейцару. Никаких разговоров с от... с Жуковым.
Игорь снова кивнул головой. Он уже разрумянивался на глазах и следил за
матерью, как за творящимся чудом.
Евгения Алексеевна вспомнила, что-то еще нужно сделать...
- Ага! Там рядом редакция газеты... Впрочем, это я отправлю по почте.
- А зачем газета? Тоже о... этом... Жу...
- О Горохове. Напишу о горохове!
- Ой, мамочка! И ногами бил, и линейкой! Ты напишешь?
Она с недоверием присматривалась к Игорю. Мать не хотела верить его
сочувствию. Но Игорь серьезно и горячо смотрел ей в глаза.
- Ну, иди, - сказала она сдержанно.
Он выбежал из комнаты, не надевая кепки. Евгения Алексеевна подошла к
окну и видела, как он быстро перебегал улицу, в его руке белел конверт, в
котором она возвращала жизни свое унижение. Она открыла окно. На небе
происходило оживленное движение: от горизонта шли грозовые тучи. Главные
их силы мрачно чернели, а впереди клубились веселые белые разведчики;
далеко еще ворчал гром, от него в комнату входила прохлада. Евгения
Алексеевна глубоко вздохнула и села писать письмо в газету. Гнева в ней
уже не было, но была холодная, уверенная жесткость.
Игорь возвратился через полчаса. Он вошел подтянутый и бодрый, стал в
дверях и сказал звонко:
- Все сделал, мама!
Мать с непривычной, новой радостью взяла его за плечи. Он отвел было
глаза, но сейчас же глянул ей в лицо чистым карим лучом и сказал:
- Знаешь что? Я и ножик отдал.
Письмо Евгении Алексеевны в газету имело большой резонанс, ее личность
вдруг стала в центре общественного внимания. К ней приезжали познакомиться
и поговорить. Целый день звонил телефон. Она не вполне ясно ощущала все
происходящее, было только понятно, что случилось что-то важное и
определяющее. Она в особенности убедилась в этом, когда поговорила с
Жуковым.
- Слушайте, как я должен принять вашу записку?
Евгения Алексеевна улыбнулась в трубку:
- Примите это как пощечину.
Жуков крякнул в телефон, но она прекратила разговор.
Ей захотелось жить и быть среди людей. И люди теперь окружили ее
вниманием. Игорь ходил за матерью, как паж, и осматривался вокруг с
гордостью. Никто с ним не говорил об отце, все интересовались Евгенией
Алексеевной, как автором письма о Горохове. Игорь сказал ей:
- Они все про горохова, а про нас с тобой ничего и не знают. Правда?
Мать ответила:
- Правда, Игорь. Только ты еще помоги мне. Займись, пожалуйста, Ольгой,
она совсем распустилась.
Игорь немедленно занялся. Он через окно вызвал Ольгу со двора и сказал
ей:
- Слушайте, уважаемый товарищ Ольга! Довольно вам дурака валять!
Ольга направилась к двери. Игорь стал в дверях. Она глянула на Игоря:
- А как?
- Надо слушаться маму.
- А если я не хочу?
- Ну... видишь... теперь я над тобой начальник. Ты понимаешь?
Ольга кивнула головой и спросила:
- Ты начальник?
- Пойдем к маме...
- А если я не хочу?
- Это не пройдет, - улыбнулся Игорь.
- Не пройдет? - посмотрела на него лукаво.
- Нет.
С тем же безразличным выражением, с каким раньше Оля выходила от
матери, сейчас она двинулась в обратном направлении. Игорь чувствовал, что
над ней еще много работы.
У матери произошел разговор, имеющий директивный характер. Оля слушала
невнимательно, но рядом с матерью стоял гордый Игорь, молчаливая фигура
которого изображала законность.
дела вообще пошли интересно. Неожиданно вечером в их квартиру ввалился
белокурый полный человек.
- Евгения Алексеевна! Вы такой шум подняли с этим Гороховым... Все
только и говорят о вас. Я вот не утерпел, приехал.
- Ах, милый Дмитрий Дмитриевич, как это вы хорошо сделали, -
обрадовалась и похорошела Евгения Алексеевна. - Знакомьтесь, мои дети.
- Угу, - серьезно осклабился Дмитрий Дмитриевич. - Это, значит, Игорь?
Симпатичное лицо. А это Оля. У нее тоже лицо симпатичное. А я к вам с
серьезным разговором: дело, видите ли, в том, что я хочу жениться на
Евгении Алексеевне.
Блондин умолк, стоял послерид комнаты и вопросительно посматривал на
ребят.
- Дмитрий Дмитриевич, - смущенно сказала Евгения Алексеевна, надо бы со
мной раньше поговорить...
- С вами мы всегда согласуем, а вот они, - сказал Дмитрий Дмитриевич.
- Господи, вы нахал!
- Нахал! - протяжно рассмеялась Ольга.
- Ну, так как, Игорь?
Игорь спросил:
- А какой вы?
- Я? Вот вопрос! Я - человек верный, весеоый. Мать вашу очень люблю. И
вы мне нравитесь. Только на детей я строгий, - заурчал он басом.
- Ой, - запищала Оля радостно.
- Видите, она уже кричит, а ты еще держишься. Это потому, что ты
мужчина. Ну, так как, Игорь, я тебе нравлюсь?
Игорь без улыбки ответил:
- Нравитесь. Только... вы нас бросать не будете?
- Вы меня не бросайте, голубчики! - прижал руку к груди Дмитрий
Дмитриевич. - Вы меня не бросайте, круглого сироту!
Оля громко засмеялась:
- Сироту!
- Товарищи! Что это такое, в самом деле! Надо же меня спросить, -
взмолилась Евгения Алексеевна. - А вдруг я не захочу.
Игорь возмутился:
- Мама! Ну, какая ты странная! Он же все рассказал. Нельзя же так
относиться к человеку!
- Верно, - подтвердил Дмитрий Дмитриевич. - Отношение к человеку должно
быть чуткое!
- Вот видишь? Мамочка, выходи за него, все равно вы давно сговорились.
И по глазам видно. Ой, и хитрые!
Дмитрий Дмитриевич пришел в крайний восторг:
- Это же... гениальные дети! А я, дурень, боялся!
История Евгении Алексеевны, конечно, не самая горестная. Встречаются и
такие отцы, которые умеют не только бросить детей, но и ограбить их,
перетащив на новое место отдельные соломинки семейного гнезда.
Говорят, есть такие отцы, которые, оставив семью, умеют сохранить
действительно благородные отношения с детьми, даже принимают участие в их
воспитании, даже воспитывают из них правильных людей. Я верю, что это
возомжно, что это по силам человеку, но я таких не видел. Зато я встречал
людей, которые умеют не поддаваться впечатлениям первых семейных
недоразумений, способны пренебречь притягательной прелестью новой любви и
сохранить в чистоте договор с женой, не придираясь к отдельным ее
недостаткам, обнаруженным с таким запозданием. В этом случае и долг перед
детьми выполняется более совершенно, и таких людей можно считать
образцами.
Но много еще есть "благородных" и неблагородных донжуанов, которые с
безобразной слабостью рыскают по семейным очагам, разбрасывая повсюду
стайки полусирот, которые, с одной стороны, всегда готовы изображать
ревнителей свободы человеческой любви, с другой - готовы показать свое
внимание к брошенным детям, с третьей стороны, просто ничего не стоят как
люди и не заслуживают никакой милости.
Обиженные и оскорбленные матери и дети при всякой возможности должны
обращать "химическую" фигуру такого алиментщика в "механический" и
простой нуль. Не нужно позволять этим людям кокетничать с брошенными ими
детьми.
И во всяком случае необходимо рекомендовать особую деликатность в
вопросе об алиментах, чтобы эти деньги не вносили в семью никакого
разложения.
Целость и единство семейного коллектива - необходимое условие хорошего
воспитания. Оно разрушается не только алиментщиками и "единственными
принципами", но и ссорами родителей, и деспотической жесткостью отца, и
легкомысленной слабостью матери.
Кто хочет действительно правильно воспитать своих детей, тот должен
беречь это единство. Оно необходимо не только для детей, но и для
родителей.
Как же быть, если остался только один ребенок и другого почему-либо вы
родить не можете?
Очень просто: возьмите в вашу семью чужого ребенка, возьмите из
детского дома или сироту, потерявшего родителей. Полюбите его, как
собственного, забудьте о том, что не вы его родили, и, самое главное, не
воображайте, что вы его облагодетельствовали. Это он пришел на помощь
вашей "косой" семье, избавив ее от опасного крена. Сделайте это
о б я з а т е л ь н о , как бы ни затруднительно было ваше материальное
положение.
