ОТДЕЛЬНЫЕ ГЛАВЫ ПЕРВОЙ ЧАСТИ "ПЕДАГОГИЧЕСКОЙ ПОЭМЫ"
Сражение на Ракитном озере
Через месяц после разрушения самоваров#1 я послал колониста Гуда с
чертежами в имение Трепке - у нас к этому времени вошло в обыкновение
говорить: "во вторую колонию".
Во второй колонии еще никто не жил, работали плотники да на ночь
приходил наемный сторож. Иногда туда приезжал из города наш техник,
нарочно приглашенный для руководства ремонтом. Вот к нему я и отправил
Гуда с чертежами. Только что выйдя из колонии и обойдя озеро, Гуд встретил
компанию: председателя сельсовета, Мусия Карповича и Андрия Карповича.
Компания по случаю праздника преображена была в веселом настроении.
Председатель остановил Гуда:
- Ты что несешь?
- Чертеж.
- А ну, иди сюда! Обрез у тебя есть?
- Какой обрез?
- Молчи, бандит, давай обрез!
Дед Андрий схватил Гуда за руку, и это решило вопрос о дальнейшем
направлении событий. Гуд вырвался из дедовых обьятий и свистнул.
В таких случаях колонистами руководит какой-то непонятный для меня,
страшно тонкий и точный инстинкт. Если бы Гуд просто совершал прогулку
вокруг озера и ему вздумалось бы засвистеть вот этим самым разбойничьим
свистом, просто засвистеть для развлечения, никто бы на этот свист не
обратил внимания.
Но теперь на свист Гуда сбежались колонисты. Начался разговор в тонах
настолько повышенных, насколько может быть возмутительным подозрение, что
у колониста есть обрез.
Несмотря, однако, на высоту тона, собеседование окончилось бы
благополучно, если бы не Приходько... Узнав, что у озера что-то произошло,
что Гуда кто-то назвал бандитом, что конфликт сомнений не вызывает,
Приходько выхватил из плетня кол и бросился защищасть честь колонии.
Решив, очевидно, что дипломатические переговоры кончены и наступил момент
действовать, Приходько ураганом налетел на враждебную сторону и опустил
кол на голову деда Андрия, а потом на голову председателя. "Преображенская
компания" беглым шагом отступила и скрылась за неприступными воротами
владений деда. Удар Приходько всем показался правильным делом. Двор Андрия
Карповича окружили, началась правильная осада.
Я узнал о недоразумениях, происшедших на границе, только через полчаса.
Придя к месту военных действий, я увидел интересную картину. Приходько,
Митягин, Задоров и другие сидели на травке против ворот. Вторая группа во
главе с Буруном наблюдала за тылом. Малыши дразнили собак, просовывая
палки в подворотню, собаки честно исполняли свой долг: их лай, визг и
рычанье сливалось в сложнейшую какофонию. Враги притаились за заборами или
в хате.
Я набросился на колонистов:
- Это что такое?
- Что, он будет нас называть бандитами и преступниками, а мы будем
спускать?
Это говорил Задоров. Я его не узнал: красный, взлохмаченный,
разьяренный, брызжет слюной, размахивает руками.
- Задоров, неужели и ты потерял голову?
- Э, что с вами говорить!..
Он бросился к воротам:
- Эй вы! Вылезайте наружу, а то все равно подпалим...
Я увидел, что тут действительно пахнет порохом.
- Ребята! Я с вами согласен до конца. Этого дела спустить нельзя.
Идемте в колонию, там поговорим. Так нельзя делать, как вы. Как это так -
"подпалим"? Идем в колонию.
Задоров что-то хотел сказать, но я закричал на него:
- Дисциплина! Я тебе приказываю! Понимаешь?
- Извините, Антон Семенович.
Пацаны последний раз дернули палками в подворотне, и мы все двинулись к
колонии.
Нас остановил голос сзади. В воротах стоял председатель.
- Товарищ заведующий, идите сюда!
- Чего я к вам пойду?
- Идите сюда, нам нужно вам сказать о важном деле.
Я направился к воротам. Хлопцы тоже зашагали, но председатель закричал:
- Нехай они стоят на месте, нехай не идут...
- Подождите меня, ребята, здесь.
Карабанов предупредил:
- В случае чего мы наготове.
- Добре.
Председатель встретил меня чрезвычайно немилостиво:
- Значит, как я представитель власти, идем сейчас в колонию и будем
делать обыск. Бить меня по голове, а также и больного старика, который
совсем не может выдержать такого обращения! Вам, как заведующему,
безусловно, надо на это обратить вниманеи, а что касается этих бандитов,
так мы докажем и разберемся, кто им потворствует.
За мо ей спиной уже стояли чрезвычайно заинтересованные колонисты, и
Задоров страстно предложил:
- В колонию? Идем в колонию!.. Идемте обыск производить!..
Я сказал председателю:
- Обыска я не позволю делать, искать нечего, а если хотите поговорить,
то приходите, когда проспитесь. Сейчас вы пьяны. Если ребята виноваты, я
их накажу.
Из толпы колонистов выступил Карабанов и мастерски имитировал русский
язык с великолепным московским выговором:
- Не можете ли вы сказать, товарищ, кто именно из каланистов ударил па
галаве вас и этава бальнова старика?
Приходько со своим дрючком выразительно расположился на авансцене и
принял позу "Геракла" Праксителя. Он ничего не говорил, но на его щеке
один мускул ритмически повторял одну и ту же фразу:
- Интересно, что скажет председатель?
Председатель глянул на Карабанова и Приходько и малодушно сделал ложный
шаг:
- Это мы потом разберем - мне так показалось.
- Вам паказалось, что вас ударрили по галаве? - спросил Карабанов.
Председатель выразительно глянул в глаза Карабанова.
- До свидания, - сказал Карабанов.
Ребята галантно стащили с кудлатых голов некоторые подобия картузов,
заложили руки в дырявые карманы брюк, и мы все двинулись домой,
сопровождаемые прежним лаем собак и негодованием председателя.
Дома мы немедленно начали совещание.
Задоров обрисовал расположение военных сил на Ракитном озере:
- Все было благополучно, знаете, но вот та дылда прибежала с палочкой.
- Ну, положим, не с палочкой, а дрючком.
- Извините, - сказал Задоров, - это не установлено. Да, прибежал с
палочкой и тихонько постучал по котелкам. Только и всего.
- Слушайте ребята, - сказал я. - Это дело серьезное: ведь он
председатель#2. Если вы били его палкой по голове, то нам влетит здорово.
Карабанов закричал:
- Да кто его бил? Выдумали с пьяных глаз. Кто его бил? Ты, Приходько?
Приходько замотал головой:
- На черта он мне сдался!
- Да нет, никто его не бил. Я потом с Приходько поговорю, да с ним
и говорить не нужно.
В управлении делами губисполкома в один день получилось два донесения:
одно - предсельсовета, другое - колонии имени Максима Горького. В
последнем было написано, чтоп ьяная компания с участием председателя
оскорбила колониста, называла всех колонистов бандитами, что колония не
может ручаться за дальнейшее и просит обратить внимание.
Разбирать это дело приехал сам заведующий отделом управления. В колонию
пришел председатель и его свидетели.
Вопрос о том, был ли нанесен удар палкой, остался открытым. Приходько
дико смотрел на председателя.
- Да я там и не был! Я пришел, когда все ушли к деду.
Зато был глубоко разработан вопрос о том, были пьяны или не были пьяны
наши противники. Ребята с особенной экспрессией показывали:
- Да вы же на ногах не держались.
Задоров, показывая образец искреннего выражения лица, прибавил:
- Вы назвали меня бандитом и замахнулись, помните?
Председатель удивлялся:
- Замахнулся?
- Вспомнили? Замахнулись, не удержались и упали. Помните, еще из
кармана у вас папиросы выпали, кто их поднял? - Задоров оглянулся.
- Да я ж их собрал на земле и вам отдал, - скромно сказал Карабанов. -
Три папиросы. Вы их не могли поднять, все падали.
Селяне хлопали себя по штанам и поражались наглости колонистов.
- Брешут, все брешут! - кричал председатель.
Следователь улыбался, откинувшись на спинку стула, и трудно было
разобрать, чему он улыбается: затруднительному положению председателя или
нашей талантливости.
- Вот же свидетель, - показывал председатель на прибранного,
расчесанного, как покойник, Мусия Карповича.
Мусий Карпович выступил вперед и откашлялся перед начальством, но
колонисты единодушно расхохотались:
- Этот? - со мехом сказал Таранец. - Ну, этот совсем "папа-мама" не
выговаривал. Больше сидел на земле и под нос себе все бурчал: "Нам не
нужно бандитов".
Мусий Карпович укоризненно покачал головой и ничего не сказал.
Карта наших врагов была бита.
Через неделю мы узнали результат следствия: председатель Гончаровского
сельсовета Сергей Петрович Гречаный был снят. Мусий Карпович, приехав в
колонию ковать коней, был приветливо встречен колонистами.
- А-а, Мусий Карпович, ну как дела?
- Э, хлопцы, нехорошо так, недобре так, опаскудили человека: када ж я
сидев и папа-мама не говорив?
- Ша, дядя, - сказал Задоров. - Лучше никогда не пей: от водки память
портится.
На педагогических ухабах
Добросовестная работа была одним из первых достижений колонии имени
Горького, к которому мы пришли гораздо раньше, чем к чисто моральным
достижениям.
Нужно признать, что труд сам по себе, не сопровождаемый напряжением,
общественной и коллективной заботой, оказался маловлиятельным фактором
в деле воспитания новых мотиваций поведения. Небольшой выигрыш получался
только в той мере, в какой работа отнимала время и вызывала некоторую
полезную усталость. Как постоянное правило, при этом наблюдалось, что
воспитанники наиболее работоспособные в то же время с большим трудом
поддавались моральному влиянию. Хорошая работа сплошь и рядом соединялась
с грубостью, с полным неуважением к чужой вещи и к другому человеку,
сопровождалась глубоким уважением, что исполненная работа освобождает от
каких бы то ни было нравственных обязательств. Обычно такая трудолюбивость
завершалась малым развитием, презрением к учебе и полным отсутствием
планов и видов на будущее.
Я обратил внимание на обстоятельство, что, вопреки первым моим
впечатлениям, колонисты вовсе не ленивы. Большинство из них не имели
никакого отвращения к мускульному
усилию, очень часто ребята показывали себя как очень ловкие работники, в
труде были веселы и заразительно оживлены. Городские воришки в особенности
были удачливы во всех трудовых процессах, которые нам приходилось
применять. Самые заядлые ленивцы, действительные лежебоки и обжоры, в то
же время совершенно были не способны ни к какому преступлению, были
страшно неповоротливы и неинициативны. Один такой, Галатенко, прошел со
мной всю историю колонии, никогда не крал и никого ничем не обидел, но
пользы от него было всегда мало. Он был ленив классическим образом, мог
заснуть с лопатой в руке, отличался поразительной изобретательностью в
придумывании поводов и причин к отказу от работы и даже в моменты больших
коллективных подьемов, в часы напряженной авральной работы всегда
ухитрялся отойти в сторону и незаметно удрать.
Нейтральность трудового процесса очень удивила наш педагогический
коллектив. Мы слишком привыкли поклоняться трудовому принципу,
становилась необходимой заботой более тщательная проверка нашего старого
убеждения.
Мы заметили, что рассматриваемый уединенно трудовой процесс быстро и
легко делается автономным механическим действием, не включенным в общий
поток психологической жизни, чем-то подобным ходьбе или дыханию. Он
отражается на психике только травматически, но не конструктивно, и поэтому
его участие в образовании новых общественных мотиваций совершенно
ничтожно.
Такой закон представился нам несмоненным во всяком случае по отношению
к неквалифицированному труду, какого тогда очень много было в колонии. В
то время самообслуживание было очередной педагогической панацеей.
Ничтожное мотивационное значение работ по самообслуживанию,
значительная утомляемость, слабое интеллектуальное содержание работы уже в
самые первые месяцы разрушили нашу веру в самообслуживание. По своей
бедности, правда, наша колония еще долго его практиковала, но наши
педагогические взоры уже никогда не обращались на него с надеждой. Мы
тогда решили, что очень бедный комплекс побуждений к простому труду прежде
всего определяет его моральную нейтральность.
В поисках более сложных побуждений мы обратились к мастерским. К концу
первого года в колонии были кузнечная, столярная, сапожная, колесная и
корзиночная мастерские. Все они были плохо оборудованы и представляли
собою первоначальные кустарные примитивы.
Работа в мастерских оказалась более деятельным фактором в деле
образования новых мотиваций поведения. Самый процесс труда в мастерских
более ограничен: он составляется из последовательных моментов развития и,
стало быть, имеет свою внутреннюю логику. Ремесленный труд, связанный с
более заметной ответственностью, в то же время приводит к более очевидным
явлениям ценности. В то же время ремесленный труд дает основания для
возникновения группы мотиваций, связанных с будущем колонистов.
Однако средний этап мотивационного эффекта в результате ремесленного
обучения оказался очень невзрачным. Мы увидели, что узкая область ремесла
дает, правда, нечто, заменяющее антисоциальные привычки наших
воспитанников, но дает совершенно не то, что нам нужно. Движение
воспитанника направлялось к пункту, всем хорошо известному: довольно
несимпатичному типу нашего ремесленника. Его атрибуты: большая
самоуверенность в суждениях, соединенная с полным невежеством, очень
дурной, бедный язык и короткая мысль, мелкобуржуазные идеальчики кустарной
мастерской, мелкая зависть и неприязнь к коллеге, привычка потрафлять
заказчику, очень слабое ощущение социальных связей, грубое и глупое
отношение к детям и к женщине и, наконец, как завершение, чисто
религиозное отношение к ритуалу выпивки и к застольному пустословию.
Зачатки всех этих качеств мы очень рано стали наблюдать у наших
сапожников, столяров, кузнецов.
Как только мальчик начинал квалифицироваться, как только он
основательно прикреплялся к своему верстаку, он уже делался в меньшей мере
коммунаром.
Интересно, что в очень многих колониях, строивших свой мотивационный
баланс на ремесле, я всегда наблюдал один и тот же результат. Именно такие
ребята, сапожники в душе, винопийцы, украшенные чубами и цигарками,
выходят из этих колоний и вносят мелкобуржуазные, вздорные и
невежественные начала в жизнь нашей рабочей молодежи.
Бедный по своему социальному содержанию, ремесленный труд становился в
наших глазах плохой дорогой коммунистического воспитания. В начале второго
года выяснилось, что воспитанники, не работавшие в мастерских или
работавшие в них временами, а исполняющие общие и сельскохозяйственные
работы, в социально-моральном отношении стоят впереди "мастеровых". Нужно
небольшое усилие с нашей стороны, чтобы увидеть: улучшение мораль-
ного состояния отдельных групп воспитанников происходит параллельно
развитию хозяйства и внедрению коллектива в управление этим хозяйством.
Однако вот это самое небольшое усилие было сделать не так легко.
Слишком широкая многообразная стихия хозяйства чрезвычайно трудно
поддается анализу со стороны своего педагогического значения. Сначала в
хозяйстве мы склонны были видеть сельское хозяйство и слепо подчинились
тому старому положению, которое утверждает, что природа облагораживает.
Это положение было выработано в дворянских гнездах, где природа
понималась прежде всего как очень красивое и вылощенное место для прогулок
и тургеневских переживаний, писания стихов и размышлений о божьем величии.
Природа, которая должна была облагораживать колониста-горьковца,
смотрела на него глазами невспаханной земли, зарослей, которые нужно
было выполоть, навоза, который нужно было убрать, потом вывезти в поле,
потом разобрать, поломанного воза, лошадиной ноги, которую нужно было
вылечить. Какое уж тут облагораживание!
Невольно мы обратили внимание на действительно здоровый
хозяйственно-рабочий тон во время таких событий.
Вечером, в спальне, после всяких культурных и не очень культурных
разговоров, нечаянно вспоминаешь:
- Сегодня в городе с колеса скатилась шина. Что это за история?
Разнообразные силы колонии немедленно начинают чувствовать обязанность
отчитываться.
- Я воз осматривал в понедельник и говорив конюхам, чтобы подкатили к
кузнице, - говорит Калина Иванович, и его трубка корчится в агонии в
отставленной возмущенной руке.
Гуд поднимается на цыпочки и через головы других горячится:
- Мы кузнецам сказали еще раньше, в субботу сказали...
Где-то на горизонте виднеется весьма заинтересованная положением
вытянутая физиономия Антона Братченко. Задоров старается предотвратить
конфликт и весело бросает:
- Да сделаем...
Но его перебивает ищущий правды баритон Буруна:
- Ну, так что же, что сказали, а шинное железо где?
Братченко экстренно мобилизуется и задирает голову - Бурун гораздо
выше его:
- А вы кому говорили, что у вас шинное железо вышло?
- Как кому говорили? Что ж, на всю колонию кричать?
Вот именно в этот момент вопрос можно снять с обсуждения, даже
обязательно нужно снять. Я говорю Братченко:
- Антон, отчего это сегодня у тебя прическая такая сердитая?
Но Братченко грозит сложенным вдвое кнутом кому-то в пространство и
демонстирует прекрасного наполнения бас:
- Тут не в прическе дело.
Без всякого моего участия завтра и послезавтра в хозяйстве, в кузнице,
в подкатном сарае произойдет целая куча разговоров, споров, вытаскивания
возов, тыканья в нос старым шинным железом, шутливых укоров и серьезных
шутов. Колесо, с шиной или без шины, в своем движении захватит множество
вопросов, вплоть до самых общих:
- Вы тут сидите возле горна, как господа какие. Вам принеси да у вас
спроси.
- А что? К вам ходить спрашивать: не нужно ли вам починить чего-нибудь?
Мы не цыгане...
- Не цыгане. А кто?
- Кто? Колонисты...
- Колонисты. Вы не знаете, что у вас железа нет. Вам нужно няньку...
- Им не няньку, а барина. Барина с палкой...
- Кузнецам барина не нужно, это у конюхов барин бывает, у кузнецов не
бывает барина...
- У таких, как вы, бывает.
- У каких, как мы?
- А вот не знают, есть ли у них железо. А может, у вас и молота нет,
барин не купил.
Все рычаги, колесики, гайки и винты хозяйственной машины, каждый в меру
своего значения, требуют точного и ясного поведения, точно
определяемого интересами коллектива, его честью и красотой. Кузнецы,
конечно, обиделись за "барина", но и конюхам в городе было стыдно за свою
колонию, ибо, по словам тех же кузнецов:
- Хозяева тоже. Они себе катят, а шина сзади отдельно катится... А они,
хозяева, на ободе фасон держат.
Смотришь на этих милых оборванных колонистов, настолько мало
"облагороженных", что так и ждешь от них матерного слова, смотришь и
думаешь:
"Нет, вы действительно хозяева: слабые, оборванные% бедные, нищие, но
вы настоящие, без барина, хозяева. Ничего, поживем, будет у нас шинное
железо, и говорить научимся без матерного слова, будет у нас кое-что и
большее".
Но как мучительно трудно было ухватить вот этот неуловимый завиток
новой человеческой ценности. В особенности нам, педагогам, под бдительным
оком педагогических ученых.
В то время нужно было иметь много педагогического мужества, нужно было
идти на "кощунство", чтобы решиться на исповедование такого догмата:
- Общее движение хозяйственной массы, снабженное постоянным зарядом
напряжения и работы, если это движение вызывается к жизни сознательным
стремлением и пафосом коллектива, обязательно определит самое главное, что
нужно колонии: нравственно здоровый фон, на котором более определенный
нравтсвенный рисунок выполнить будет уже не трудно.
Оказалось, впрочем, что и это не легко: аппетит проиходит с едой, и
настоящие затруднения начались у нас тогда, когда схема была найдена, а
остались детали.
В то самое время, когда мы мучительно искали истину и когда мы уже
видели первые взмахи нового здорового хозяина-колониста, худосочный
инспектор из наробраза ослепшими от чтения глазами водил по блокноту и,
заикаясь, спрашивал колонистов:
- А вам обьясняли, как нужно поступать?
И в ответ на молчание смущенных колонистов что-то радостно черкнул в
блокноте. И через неделю прислал нам свое беспристрастное заключение:
"Воспитанники работают хорошо и интересуются колонией. К сожалению,
администрация колонии, уделяя много внимания хозяйству, педагогической
работой мало занимается. Воспитательная работа среди воспитанников не
ведется".
Ведь это теперь я могу так спокойно вспоминать худосочного инспектора.
А тогда приведенное заключение меня очень смутило. А в самом деле, а вдруг
я ударился в ложную сторону. Может быть, действительно нужно заняться
"воспитательной" работой, то есть без конца и устали толковать каждому
воспитаннику, "как нужно поступать". Ведь если это делать настойчиво и
регулярно, то, может быть, до чего-нибудь и дотолкуешься.
Мое смущение поддерживалось еще и постоянными неудачами и срывами в
нашем коллективе.
Я снова приступал к раздумью, к пристальным тончайшим наблюдениям, к
анализу.
Жизнь нашей колонии представляла очень сложное переплетение двух
стихий: с одной стороны, по мере того как развивалась колония и
вырастал коллектив колонистов, родились и росли новые
общественно-производственные мотивации, постепенн сквозь старую и
привычнуб для нас физиономию урки и анархиста-беспризорного начинало
проглядывать новое лицо будущего хозяина жизни; с другой стороны, мы
всегда принимали новых людей, иногда чрезвычайно гнилых... Они важны были
для нас не только как новый материал, но и как представители новых
явлений, иногда мимолетных, слабых, иногда, напротив, очень мощных и
заразительных. Благодаря этому нам часто приходилось переживать явления
регресса и рецидива среди "обработанных", казалось, колонистов.
Очень нередко эти пагубные влияния захватывали целую группу колонистов,
чаще же бывало, что в линию развития того или другого мальчика - линию
правильную и желательную - со стороны новых влияний вносились некоторые
поправки. Основная линия продолжала свое развитие в прежнем направлении,
но она уже на шла четко и спокойно, а все время колебалась и обращалась в
сложную ломаную.
Нужно было иметь много терпения и не падать духом, и не сворачивать в
сторону.
Дело еще и в том, что в новой революционной обстановке мы тем не менее
находились под постоянным давлением старых привычных выражений так
называемого общественного мнения.
И в наробразе, и в городе, и в самой колонии общие рапзговоры о
коллективе и коллективном воспитании позволяли в частном случае забывать
именно о коллективе. На поступок отдельной личности набрасывались как на
совершенно уединенное и прежде всего индивидуальное явление, встречали
этот проступок либо в колорите полной истерики, либо в стиле
рождественного мальчика.
Найти деловую, настоящую советскую линию, реальную линию было очень
трудно. Новая мотивационная природа нашего коллектива создавалась очень
медленно, почти незаметно для глаза, а в это время нас разрывали на две
стороны цепкие руки старых и новых предрассудков. С одной стороны, нас
порабощал старый педагогический ужас перед детским правонарушением, старая
привычка приставать к человеку по каждому пустяковому поводу, привычка
индивидуального воспитания. С другой стороны, нас поедом ели проповеди
свободного воспитания, полного непротивления и какой-то мистической
самодисциплины, в последнем счете представлявшие припадки крайнего
индивидуализма, который мы так доверчиво пустили в советский
педагогический огород.
Нет, я не мог уступить. Я еще не знал, я только отдаленно
предчувствовал, что и дисциплинирование отдельной личности и полная
свобода отдельной личности не наша музыка. Советская педагогика должна
иметь совершенно новую логику: от коллектива к личности. Обьектом
советского воспитания может быть только целый коллектив. Только воспитывая
коллектив, мы можем рассчитывать, что найдем такую форму его организации,
при которой отдельная личность будет и наиболее дисциплинирована, и
наиболее свободна.
Я верил, что ни биология, ни логика, ни этика не могут определить нормы
поведения. Нормы определяются в каждый данный момент нашей классовлой
нуждой и нашей борьбой. Нет более диалектической науки, чем педагогика. И
создание нужного типа поведения - это прежде всего вопрос опыта, привычки,
длительных упражнений в том, что нам нужно. И гимнастическим залом для
таких упражнений должен быть наш советский коллектив, наполненный такими
трапециями и параллельными брусьями, которые нам сейчас нужны.
И только. Никакой мистики нет. И нет никакой хитрости. Все ясно, все
доступно моего здравому смыслу.
Я начал ловить себя на желании, чтобы все проступки колонистов
оставались для меня тайной. В проступке для меня становилось важным не
столько его содержание, сколько игнорирование требования коллектива.
Проступок, самый плохой, если он никому неизвестен, в своем дальнейшем
влиянии все равно умрет, задавленный новыми, общественными привычками и
навыками. Но проступок обнаруженный должен был вызвать мое сопротивление,
должен был приучать коллектив к сопротивлению, это тоже был мой
педагогический хлеб.
Только в последнее время, окло 1930 года, я узнал о многих
преступлениях горьковцев, которые тогда оставались в глубокой тайне. Я
теперь испытываю настоящую благодарность к этим замечательным первым
горьковцам за то, что они умели так хорошо заметать следы и сохранить мою
веру в человеческую ценность нашего коллектива.
Нет, товарищ инспектор, история наша будет продолжаться в прежнем
направлении. Будет продолжаться, может быть, мучительно и коряво, но это
только оттого, что у нас нет еще педагогической техники. Остановка только
за техникой.
О "взрыве"
...Я никогда не придавал особенного веса эволюционным путям. В опыте
своем я убедился, что, как бы здорово, радостно, и правильно не жил
коллектив, никогда нельзя полагаться только на спасительное значение одной
эволюции, на постепенное становление человека. Во всяком случае, самые
тяжелые характеры, самые убийственные комплексы привычек никогда
эволюционно не разрешаются. В эволюционном порядке собираются,
подготавливаются какие-то предрасположения, намечаются изменения в
духовной структуре, но все равно для реализации их нужны какие-то более
острые моменты, взрывы, потрясения.
Я не имел никогда возможности нарочито организовать широкий опыт в этом
направлении, я не имел права организовывать такие взрывы, но когда они
происходили в естественном порядке, я видел и научился учитывать их
великое значение. Я много, очень много думал по этому вопросу, потому что
это один из центральных вопросов педагогики перевоспитания. К сожалению, я
имел очень ограниченные возможности проверить свои предчувствия
лабораторным порядком.
Что такое взрыв? Я представляю себе технику этого явления так. Общая
картина запущенного "дефективного" сознания не может быть определена в
терминах одного какого-нибудь отдела жизни. И вообще, дефективность
сознания - это, конечно, не техническая дефективность личности, это
дефективность каких-то социальных явлений, социальных
отношений, - одним словом, это прежде всего испорченные отношения между
личностью и обществом, между требованиями личности и требованиями
общества. Как эта дефективность отношений проектируется в самочувствии
личности, разумеется, очень сложный вопрос, который здесь неуместно
разрешать. Но в общем можно сказать, что это отражение в последнем счете
принимает форму пониженного знания, пониженных представлений личности о
человеческом обществе. Все это составляет очень глбуокую, совершенно
непроходимую толщу конфликтных соприкосновений личности и общества,
которую почти невозможно раскопать эволюционно. Невозможно потому что,
здесь две стороны, и обе стороны активные, следовательно, эволюция, в
сущности, приводит к эволюции дефективной активности личности. Так это и
бывает всегда, когда мы все надежды полагаем на эволюцию.
Так как мы имеем дело всегда с отношением, так как именно отношение
составляет истинный обьект нашей педагогической работы, то перед нами
стоит двойной обьект - личность и общество.
Выключить личность, изолировать ее, вынуть ее из отношения совершенно
невозможно, технически невозможно, следовательно, невозможно себе
представить и эволюцию отдельной личности, а можно представить себе только
эволюцию отношения. Но если отношение в самом начале уже дефективно, если
оно в отправной точке уже испорчено, то всегда есть страшная опасность,
что эволюционировать и развиваться будет именно эта ненормальность, и это
будет тем скорее, чем личность сильнее, то есть чем более активной
стороной она является в общей картине конфликта. Единственным методом
является в таком случае не оберегать это дефективное отношение, не
позволять ему расти, а уничтожить его, взорвать.
Взрывом я называю доведение конфликта до последнего предела, до такого
состояния, когда уже нет возможности ни для какой эволюции, ни для какой
тяжбы между личностью и обществом, когда ребром поставлен вопрос - или
быть членом общества, или уйти из него. Последний предел, крайний
конфликт, может выражаться в самых разнообразных формах: в формах решения
коллектива, в формах коллективного гнева, осуждения, бойкота, отвращения,
важно, чтобы все эти формы были выразительны, чтобы они создавали
впечатление крайнего сопротивления общества#1. Вовсе не обязательно при
этом, чтобы это были выражения отдельных органов коллектива или даже
уполномоченных лиц, если заранее известно, что они безоговорочно
поддерживаются общественным мнением. Но чрезвычайно важно, чтобы эти
выражения сопровождались проявлениями общественных или личных эмоций,
чтобы они не были просто бумажными формулами. Выраженный в ярких,
эмоционально насыщенных высказываниях решительный протест коллектива,
неотступное его требование является тем самым "категорическим
императивом", который так давно разыскивала идеалистическая философия.
Для меня в этой операции очень важным моментом является следующий: в
составе коллектива никогда не бывает только одно дефективное отношение, их
всегда бывает очень много, разных степеней конфликтности, от близких к
пределу противоречий до мелких трений и будничных отрыжек (далее слово
написано неразборчиво. - Сост.). Было бы физически невозможно разрешить
все эти конфликты, возиться с ними, изучать и доводить до взрывов.
Конечно, в таком случае вся жизнь коллектива превратилась бы в сплошную
тресекотню, неврную горячку, и толку от этого было бы очень мало. Меньше
всего коллектив нужно нервировать, колебать и утомлять. Но и этого не
требуется.
Я всегда выбирал из общей цепи конфликтных отношений самое яркое,
выпирающее и убедительное, для всех понятное. Разваливая его вдребезги,
разрушая самое его основание, коллективный протест делается такой мощной,
такой все сметающей лавиной, что остаться в стороне от нее не может ни
один человек. Обрушиваясь на голову одного лица, эта лавина захватывает
очень многие компоненты других дефективных отношений. Эти компоненты в
порядке детонации переживают одновременно свойственные местные взрывы,
гнев коллектива бьет и по ним, представляя их взору тот же образ полного
разрыва с обществом, угрозу обособления, и перед ними ставит тот же
"категорический императив". Уже потрясенные в самой сущности своих
отношений к обществу, уже поставленные вплотную перед его силой, они не
имеют, собственно говоря, никакого времени выбирать и решать, ибо они
несутся в лавине, и лавина их несет без спроса о том, чего они хотят или
чего не хотят.
Поставленные перед необходимостью немедленно что-то решить, они не в
состоянии заняться анализом и в сотый, может быть, раз копаться в
скрупулезных соображениях о своих интересах, капризах, аппетитах, о
"несправедливостях" других. Подчиняясь в то же время эмоциональному
внушению коллективного движения, они, наконец, действительно взрывают в
себе очень многие представления, и не успеют обломки их взлететь на
воздух, как на их место уже становятся новые образы, представления о
могучей правоте и силе коллектива,
ярко ощутимые факты собственного участия в коллективе, в его движении,
первые элементы гордости и первые сладкие ощущения собственной победы.
Тот же, кого в особенности имеет в виду весь взрывной момент,
находится, конечно, в более тяжелом и опасном положении. Если большинство
обьектов взрывного влияния несутся в лавине, если они имеют возможность
пережить катастрофу внутри себя, главный обьект стоит против лавины, его
позиция действительно находится на "краю бездны", в которую он необходимо
полетит при малейшем неловком движении#2. В этом обстоятельстве
заключается формально опасный момент всей взрывной операции, который
должен оттолкнуть от нее всяких сторонников эволюции. Но позиция этих
сторонников не более удачна, чем позиция врача, отказывающегося от
операции язвы желудка в надежде на эволюцию болезни, ибо эволюция болезни
есть смерть. Надо прямо сказать, что взрывной маневр - вещь болезненная и
педагогически трудная...
П Р И Л О Ж Е Н И Я
ФРАГМЕНТЫ ГЛАВ "ПЕДАГОГИЧЕСКОЙ ПОЭМЫ"
К части первой
(1) На городских окраинах, в запущенных бандитских селах, за время войны и
революции скопились многочисленные образования, оставшиеся после
разложения семьи. В значительной мере это были старые уголовные семьи,
которые еще при старом режиме поставляли пополнения в уголовные кадры.
Много было семей, ослабевших во время войны, много завелось новых
продуктов социального разложения как следствие смертей, эвакуации,
передвижений. Многие ребята привыкли бродить за полками, царскими, белыми,
красными, петлюровскими, махновскими, Это были авантюристы разных пошибов.
Они приобрели большие навыки в употреблении упрощенно-анархической логики,
в презрении ко всякой собственности, в пренебрежении к жизни и к
человеческой личности, к чистоте, к порядку, к закону.
Но среди этих привычек все же не было привычки одинокого
бродяжничества, того, что потом составило главное содержание
беспризорщины. Поэтому выход из колонии для многих колонистов был возможен
только в форме перехода в какой-нибудь определенный коллектив, хотя бы и
воровской, во всяком случае не просто на улицу. А найти такой коллектив,
связаться с ним под бдительным вниманием угророзыска было все же трудно.
Поэтому кадры нашей колонии почти не терпели убыли (Фрагмент интересен
социально-психологическим обьяснением различий между беспризорными периода
гражданской войны, начала 20-х гг. и более поздного времени, связанного с
периодом нэпа. Исходя из этого, А.С.Макаренко строил методику работы с
коллективом колонии им. М. Горького в разные периоды ее существования.).
(2) Для тогдашних петлюровцев Шевченко был наиболее удобной дымовой
завесойц в деле прикрытия настоящей физиономии. Культ Шевченко никакого
отношения не имел к социальному содержанию его творчества. Тексты Шевченко
были для петлюровца чем-то наподобие текстов священного писания. Они
воспринимались без всякой критики и даже без всякого участия мысли, как
священнейшие крупинки украинской идеи, как символы укранинской державности
и как память о великих временах гетманов и козарлюг.
Дерюченко целыми днями старался приспособить ребят к пению "украинских
писэнь" и к созерцанию портретов Шевченко. И жизнь самого Дерюченко, и
жизнь всего человечества представлялась годными только для подготовки к
величайшему мировому празднику - 26 февраля, "роковынам" рождения и смерти
Тараса. К этому дню приобретались новые портретыв, разучивались новые
песни, и в особенности разучивался национальный гимн, ленгально заменивший
"Ще не вмерла Украина", - так называемый "Заповит", который распевался с
страшными выражениями физиономий и с дрожью баритонов, а сильнее всего в
словах:
И вражью злою кровью
Волю окропите.
Я прекрасно понимал, что злая кровь - это вовсе не кровь помещиков или
буржуев, нет, это кровь москалей и таких ренегатов, как я.
Колонистам некогда было разбираться в сущности петлюровских симфоний.
Побаиваясь наших сводных, они работали до вечера, и вечером разбегались по
саду, и молебны, посвященные равноапостольному Шевченко, распевались самим
Дерюченком, двумя-тремя мельничными и гостями с Гончаровки.
(2) Осень протекала мирно и безмятежно, но к концу осени начались события.
Первым событием был приез Чарского. Чарский окончил в Москве
педагогический институт организаторов и был командирован к нам украинским
Наркомпросом не то для изучения колонии, не то для организации чего-то в
колонии. Ни я, ни сам Чарский точно не знали, для чего он приехал. Он было
сделал попытку сидеть у нас в качестве комиссара, но я предложил ему вести
обычную работу воспитателя, и Чарский горячо приветствовал эту мысль.
Чарский был черен и худ, хорошо говорил и, кроме того, писал стихи и даже
печатался, в глубине души считая себя прежде всего поэтом. В первый же
вечер он читал в общем собрании свои стихотворения, в которых довольно
оригинально раскрашивались мелкие детали жизни: вечера, встреченные на
улице девушки, фонари современного города после дождя. У него, конечно,
был талант, и глаза Лидочки загорались от его стихов, как ветки сухого
дерева над костром.
Чарский до поры до времени мало интересовался педагогической работой в
колонии и не сходился ни с кем из колонистов, никого из них не зная в
лицо. Я полагал, что как-нибудь поживет этот гость в колонии и уедет, и
решил не тратить на него ничего из своих запасов. Все-таки для меня было
непривычно видеть эту бездельную крикливую фигуру с вечно мокрыми красными
губами в рабочей обстановке колонии, и совершенно уже казалось не по моим
силам, когда поздно вечером он вваливался в кабинет, от него пахло водкой
и потом, а я должен был прерывать работу и выслушивать его
разглагольствования о великом будущем человечества, которое должно быдто
бы наступить благодаря развитию поэтического отношения к жизни. Спасибо
Журбину: присмотревшись к Чарскому, он стал нарочно приходить в кабинет,
чтобы его послушать. Журбин любил монстров и умел возиться с ними.
Заметили в колонии, что Чарский все чаще и чаще стал бывать у Лидочки в
комнате. Лидочка повеселела и с непривычной для меня смелостью стала
высказывать некоторые обобщения, имеющие прямое отношение к колонии.
- У нас разве самоуправление? Это не самоуправление, раз оно
организовано сверху. У нас нет никакой самоорганизации, и это вовсе не
советское воспитание, а авторитарное. У нас все держится на авторитете
Антона Семеновича. А в советском воспитании должна быть самоорганизация.
Я не хотел вступать в спор с Лидочкой. В жизни ее что-то происходило,
пусть пробует жизнь до конца.
Колонисты к Чарскому относились с негодованием и говорили:
- Зачем дачники в колонии живут?
Вторым событием был приезд...
(3) ...Угрожая совету командиров разными казнями:
-Разумных понаседало там в совете. Я их по очереди могу поучить, как
относиться к человеку. Если я прошу, так я колонист или нет? Почему одному
можно, а другому нельзя? А кто давал право Антону разводить таких
командиров? Кудлатый лижется к начальству, а что - ему не придется? И ему
придется говорить со мною глаз на глаз.
Он швырялся и размахивал финкой, пользуясь тем, что все старшие были на
работе, он же командир отряда коровников имел время неучтенное.
- Все равно один раз пропадать. Або зарежу кого, або сам зарежусь.
Пацаны меня позвали к нему. Он лежал в кровати в ботинках и сказал мне,
не подымая головы:
- Пошли вы... с вашими командирами! ...И завтра выпью! И все!..
Я подумал, что при Карабанове и Задорове Опришко себе не позволил бы
такой свободы. Я решил не предпринимать ничего, пока он не протрезвится.
Но в спальню вошли Братченко и Волохов, и я уступил им руль. Антон по
обыкновению держал в руке кнут, и этим кнутом осторожно коснулся плечоми
Опришко. Опришко поднял голову, и я увидел, как беспокойство вдруг
овладело им, на наших глазах выдавливая из него опьянение. Антон сказал
тихо:
- Я с тобой с пьяным говорить не буду. А завтра поговорим.
Опришко закрыл глаза и дышать перестал.
- А только хоть ты и пьяный, а сообрази: будешь еще тут разоряться, мы
тебя в проруби отрезвим. В той самой, где Зиновий Иванович купается.
Антон и Волохов вышли и кивнули мне - уходить. Я вышел с ними. Антон
сказал:
- Счасть его, что вы там были... А завтра ему все равно конец...
На другой день...
(4) Обгоняя календарь, и Чарский еще на сырой земле парка проснулся
однажды с деревенской Венерой, такой же пьяненькой, как и он, после
очередного банкета в примитивном гончаровском притоне. Собравшийся в
первый раз в поле сводный отряд, обнаружив эту гримасу любви и поэзии,
решил не утруждать себя излишним анализом и представил Чарского и Верену в
мой кабинет, нисколько не заботясь о сбережении педагогического авторитета
воспитателя.
Верену я отпустил, а Чарскому сказал коротко:
- Я думаю, что вашу организаторскую деятельность в колонии можно
считать законченной...
(5) Лидочка несколько дней не выходила из комнаты, но в середине апреля
приехали на весенний перерыв рабфаковцы, и наши неприятности немного
притупились. Встречать гостей вышла и Лдочка, до конца оплакавшая свою
молодость, в которой оказался такой большой процент брака. У нее под
бровями легла маленькая злая складка, но она доверчиво-родственно
улыбнулась мне и сказала:
- Простите все мои слова, Антон Семенович. Теперь я уж совсем ваша -
колонийская. Что хотите, то со мной и делайте.
- Чего это вы так, Лидочка. Глупости какие, у вас вся жизнь впереди.
- Не хочу я больше жизни, довольно. А колонию я люблю. Милая колония.
Лидочка на секундочку прижалась к моему плечу и украдкой вытерла
последнюю слезу.
Колонисты встретили Лидочку весело и бережно и старались ее
развеселить, рассказывая разные смешные вещи. Лидочка смеялась просто и
открыто, как будто у нее не было испорчено никакой молодости. А потом
захватили ее в свои обьятия рабфаковцы.
(6) Евгеньев пришел в колонию давно и начал с заявления, что без кокаина
он жить не может, что если давать ему кокаин, то, может быть, постепенно
он от кокаина отвыкнет. Мы удивленно выслушали его и решили посмотреть,
что получится, если все-таки кокаина ему не давать. С ним начались
припадки, сначала редкие в спальне, потом все чаще и чаще; бывало и так,
что сводному отряду приходилось прекращать работу и возиться с Евгеньевым.
Я посылал его к докторам в город, но доктора отказывались его лечить,
рекомендуя обратиться к специалистам в Харьков. Неожиданно Евгеньева
вылечил сводный отряд под командой Лаптя, давно утверждавшего, что болезнь
у Евгеньева не опасная. Во время одного из припадков Евгеньева раскачали и
бросили в Коломак, а потом собрались к берегу посмотреть, вылезет Евгеньев
из Коломака или не вылезет. Евгеньев, очутившись в реке, немедленно
вынурнул и поплыл к берегу. Лапоть встретил его и спросил кротко:
- Помогло?
Евгеньев, улыбаясь, сказал еще более кротко:
- Помогло. Давно нужно было так сделать... Эти сволочи, доктора, ничего
не понимают...
Действительно, больше припадков у Евгеньева не было, и он сам нам потом
рассказывал, что научился припадкам в одном реформаториуме.
Перепелятченко был труднее. Это был очень дохлый, вялый, изнеможденный
человек. Все у него валилось из рук, и он сам валился на первую попавшуюся
скамюь или травку. Таких колонисты обычно не выносили, и мне часто
приходилось спасать Перепелятченко от издевательства, на которые он
отвечал только слезливыми жалобами да стонами. В течение двух лет жил этот
организм в колонии и надоел всем, как надоедает мозоль в походе, я
уморился защищать его от насилий, произносить речи, добиваясь
сознательного отношения к слабому человеку, но однажды и я рассердился.
Пришел ко мне Перепелятченко и пожаловался, что Маруся Левченко ударила
его по щеке. Я посмотрел на Перепелятченко с негодованием, но позвал
Марусю и спросил:
- За что?
- Да что же, он ухаживать еще лезет - щипается.
- Правильно она тебя треснула, - сказал я Перепелятченко.
Перепелятченко посмотрел на меня жалобно и застонал:
- Так что ж? Значит, меня будут все бить? Меня и убить могут?
- Чем такому расти, как ты, жалкому, так лучше пусть тебя убьют. Я тебя
больше защищать не буду.
Перепелятченко улыбнулся недоверчиво:
- Вы должны меня защищать.
- А вот я не буду. Защищайся сам.
- Я буду защищаться, так мне еще больше будет попадать.
- Пускай попадает, а ты защищайся...
К моему удивлению, Перепелятченко принял мой совет всерьез и в
ближайшие дни вступил в драку с каким-то задирчивым соседом в столовой. Их
обоих привел ко мне дежурный командир. Оба размазывали кровь на лицах,
желая демонстрировать как можно более кровавое зрелище. Я обоих прогнал
без всякого разбирательства. Перепелятченко после этого настолько вошел во
вкус драчливых переживаний, что уже приходилось защищать других от его
агрессии. Хлопцы обратили внимание на это явление и говорили
Перепелятченко:
- Смотри, ты даже потолстел, как будто, Перепелятченко.
И в самом деле, на наших глазах изменилась конституция этого существа.
Он стал прямее держаться, у него заблестели глаза, заиграли на костях
мускулы.
И Евгеньев и Перепелятченко давно уже не беспокоили нас даже в часы
серьезных авралов и четвертых сводных. Другое дело Назаренко. Он и с виду
был хорош, и учился прекрасно, обещая быть потом незаурядным студентом, и
умен был, без сомнения, и развит. Но это был эгоист самого глупого пошиба,
свою собственную пользу неспособный видеть дальше ближайшего первичного
удовлетворения. Несмотря на свой ум и развитие, он не мог справиться с
этим эгоизмом, не умел и прикрыть его какой-нибудь политикой, а открыто и
злобно оперивался всегда, если ему казалось, будто что-нибудь грозит его
интересам. В сводных он ревниво следил, чтобы ему не выпало больше работы,
чем товарищу, и вообще старался тратить сил как можно меньше, глубоко
убежденный, что работа для здоровья вредна. Почти невозможно было
заставить его сделать что-нибудь вне расписания. В этом случае он шел на
прямой острый конфликт и доказывал, что никто не имеет права назначить его
на дополнительную работу. Назаренко не вступал в комсомол только потому,
что не хотел иметь никаких нагрузок. Он рассчитывал, что проживет и без
комсомола, ибо хорошо знал свои способности и делал на них откровенную
ставку.
Я серьезно подозревал, что колонию он ненавидит и терпит ее только как
наименьшее из всех предложенных зол. Учился он настойчиво и успешно, и все
считали его наилучшим кандидатом на рабфак.
Но когда пришло время выдавать командировки на рабфаки, мы с Ковалем
отказались внести в список фамилию Назаренко. Он потребовал от нас
обьяснений. Я сказал ему, что не считаю его закончившим воспитание и еще
посмотрю, как он будет вести себя дальше. Назаренко вдруг понял, что все
это значит еще один год пребывания в колонии, сообразил, что все
приобретения его эгоизма за год ничто в сравнении с такой катастрофической
потерей. Он обозлился и закричал:
- Я буду жаловаться. Вы не имеете права меня задерживать. В институтах
требуются способные люди, а вы послали малограмотных, а мне просто мстите
за то, что я не выполнял ваших приказов.
Колваль слушал, слушал этот крик и наконец потерял терпение.
- Слушай ты, - сказал но Назаренко, - какой же ты способный человек,
если ты не понимаешь такого пустяка: нашим советским рабфакам такие, как
ты, не нужны. Ты шкурник.
Пусть будут у тебя в десять раз большие способности, а рабфака ты не
увидишь. А если бы мое право, я тебя собственной рукой застрелил бы, вот
здесь, не сходя с этого места. Ты - враг, ты думаешь, мы тебя не видим?
После этого разговора Назаренко круто изменил политику, и Коваль
печалился:
- Ну что ты будешь делать, Антон Семенович? Смотрите, как гад
прикидывается. Ну, что я могу сделать, он же меня обманет, сволочь, и всех
обманет.
- А вы ему не верьте.
- Да какое же право я имею не верить. Вы смотрите: он и работает, он и
газету, и на село, и в город, и мопр (Международная организация помощи
борцам революции, действовавшая в 20-30 гг.), как только что-нибудь
сделать, он уже тут, и лучше другого сделает, и в комсомол каждую неделю
подает заявление. Смотри ж ты, какая гадина попалась, а?
Коваль с ненавистью посматривал на всегда улыбающегося, готового на все
Назаренко, всегда внимательно слушающего каждое его слово, всегда знающего
всю текущую и давно протекшую политику, знающего все формулы, законы,
декреты и даты, посматривал и грустил.
Назаренко удесятерил энергию, приобрел и пустил в ход новые и еще не
виданные способы выражения, совершал чудеса и подвиги, и наступил момент,
когда Коваль сложил оружие и сказал мне:
- Слопал меня, сволочь, ничего не поделаешь, придется дать
комсомольский билет.
И вот Назаренко уже комсомолец. Вот идет к нам май, а там и каникулы, а
там и на рабфак ехать.
Несмотря на страдания Коваля, Назаренко нас во всяком случае не
затруднял в ежедневной работе.
К ЧАСТИ ТРЕТЬЕЙ
(1) Горьковцев я все время видел среди куряжан. По дворе, по трое они
проникали в самую толщу куряжского общества, о чем-то говорили, почему-то
иногда хохотали, в некоторых местах вокруг их стройных... (слово написано
неразборчиво. - Сост.) фигур собирались целые грозди внимательных
слушателей. Было уже совершенно темно, когда Волохов нашел меня и взял за
локоть:
- Антон Семенович, идемте ужинать. И поговорить надо. Это ничего, что
мы позвали ужинать товарища Гуляеву?
В нашем "пионерском уголке" так приятно было увидеть Гуляеву в кругу
моих друзей! Как-то хорошо и уютно было подумать, что наш отряд не совсем
заброшен, что с нами уже в первый вечер делит наш ужин и наши заботы эта
милая женщина...
Кудлатый доставал из чемоданов и раскрывал свертки, собранные в дорогу
практичной Екатериной Григорьевной. Гуляева, радостно улыбаясь, пристроила
огарок свечи в горлышко одеколонного флакона.
- Чему вы так радуетесь? - спросил я.
- Мне страшно нравится, что приехал ваш передовой сводный, - ответила
Гуляева, скажите мне, как всех зовут. Это командир Волохов, я знаю, а это
Денис Патлатый.
- Кудлатый, - поправил я, и представил Гуляевой всех членов отряда...
За ужином мы рассказали Гуляевой о передовом сводном. Хлопцы весело
тараторили о том, о сем, не оглядываясь на черные окна. А я оглядывался.
За окнами был Куряж... Ох... да еще не только Куряж, там за сотней
километров есть еше колония имени Горького.
(2) Появился на территории Куряжа только один Ложкин, о котором туземцы
отзывались как о самом лучшем воспитателе. Шелапутин заставлял хрипеть
старый колокол, а я бродил по клубу и вокруг него в ожидании общего
собрания. Ложкин подошел ко мне.
Жизнь за ним плохо ухаживала, и поэтому предстал предо мною в довольно
запутанном виде: брючки на Ложкине узенькие и короткие, а вытертая
толстовка явно преувеличена. В этом костюме Ложкин похож на одного
морского зверя, называется он... (слово написано неразборчиво. - Сост.).
Впрочем, у Ложкина есть физиономия, одна из тех физиономий, на которой
что-то написано, но прочитать ничего нельзя, как в письме, побывавшем под
дождем. Очень возможно, что он носит усы и бороду, но вполне вероятно, что
он просто давно не брился.
У него скуластое лицо, но, может быть, это от плохого питания - кажется.
Его возраст между 25 и 40 годами, говорит басом, но скорее всего это не
бас, а профессиональный ларингит. И в этот день и в последующие Ложкин
буквально не отставал от меня - надоел мне до изнеможения. Ходит за мной и
говорит, и говорит. И говорит, говорит чаще тогда, когда я беседую с
кем-нибудь другим, когда я его не слушаю и отвечаю невпопад. Страшно
хочется схватить его за горло, немножко придавать и посадить на
какой-нибудь скамейке, чтобы он чуточку помолчал.
- Ребята здесь социально запущенные и, кроме того, деморализованы, да,
деморализованы. Вы обратите на это внимание - деморализованы. Последние
выводы педагогики говорят - обусловленное поведение. Хорошо. Но какое же
может быть обусловленное поведение, если, извините, он крадет, а ему никто
не препятствует? У меня к ним есть подход, и они всегда ко мне обращаются
и уважают, но все-таки я был 2 дня у тещи, заболела - так вынули стекло и
все решительно украли, остался как мать родила в этой толстовке, да и то
не моя, а товарища. Почему - спрашивается?
(3) Составители нравственных прописей и человеческих классификаций, даже и
они признают, что кража булок или кража колбасы с намерением немедленно
потребить эти ценности, если к такому потреблению имеются убедительные
призывы желудка, едва ли могут рассматриваться как признаки нравственного
падения. Беспризорные эту концепцию несколько расширяли и практически
защищали тезис, утверждавший, что призывы желудка могут быть направлены не
обязательно на булку и не обязательно на колбасу, а, скажем, на ридикюль в
руках какой-нибудь раззявы женского пола или на торчащий из кармана
раззявы мужского пола бумажник. Одним словом, понятие потребительной
ценности в головах беспризорных складывалось не так формально, как в
головах учителей нравственности, да и вообще беспризорные никогда не
отличались склонностью к формализму...
...Недоговоренность между беспризорными и учеными и приводила к тому,
что последние считали первых явлениями нравственного или безнравственного
порядка, а сами беспризорные полагали, что они все делают для того, чтобы
сделаться металлистом или хотя бы шофером. Быть металлистом - это вообще
мечта всех советских уркаганов, а о беспризорных уже и говорить нечего, в
этом главное отличие нашей уголовной стихии от стихии буржуазной...
(4) ...Уловить нюансы различия между такими штуками, как реорганизация,
глупости, уплотнение, головотяпство, разукрупнение, портачество,
пополнение, свертывание, развертывание и идиотизм. В мою задачу не входит
исследование о целях и задачах этого творчества, вероятно, какие-то цели и
задачи бывали. И если эти цели и задачи состояли в том, чтобы окончательно
сбить с толку и заморочить хороших нормальных детей, вконец деморализовать
их и лишить естественного права ребенка на постоянный свой коллектив,
заменявший семью, то необходимо признать, что эти цели были достигнуты.
Большинство куряжан могли написать на своем знамени нечто из Данте:
"Оставь надежду навсегда", ибо единственно чего они могли ожидать в
ближайшем будущем - это очередная реорганизация. А так как я прибыл в
Куряж тоже с реорганиазаторскими намерениями, то и встретить меня должно
было то самое тупое безразличие, которое являлось единственной защитной
позой каждого беспризорного против педагогических пасьянсов.
Само собою разумеется, это тупое безразличие было в то же время
и продуктом длительного воспитательного процесса и ему соответствовали
многие, очень многие характерные подробности. Черт возьми, человеческое
существо все же чрезвычайно нежная штука, и наделать в нем всякой порчи
очень нетрудно. Эти куряжане были в возрасте 13-15 лет, но на их
физиономиях уже крепко успели отпечататься разнообразные атавизмы.
(5) Миша был многословен, как свекровь, он мог часами развивать самую
небольшую тему, в особенности если она имела некоторое отношение к морали.
Миша при этом никогда не смущшался небольшой шепелявостью собственной
речи, неясностью некоторых звуков. Может быть, он знал, что эти недостатки
делали его речь особенно убедительной.
Ховрах наконец плюет и уходит. Мишино самолюбие нисколько не задевается
нечувствительностью Ховраха к морали, Миша ласково говорил вслед:
- Иди погуляй, детка, погуляй, что ж.
Самая беда в том и заключается, что гулять для Ховраха как-то уже и
неудобно.
Неудобно гулять и для Чурила, и для Короткова, Поднебесного... (слово
написано неразборчиво. - Сост.) и для Перца, вообще для всей куряжской
аристократии.
(6) Все-таки почувствовали куряжане, что мои главные силы всего в тридцати
километрах, и самое главное, что они не стоят на месте, а довольно быстро
едут, и прямо в Куряж. Куряжане сегодня встали рано, умывались даже, даже
подметали в спальнях. Целыми десятками они бродили поближе к нашему штабу,
и на их лицах было разлито то невыразительное томление, которое всегда
бывает у людей перез приездом нового начальника. Собираясь в Люботин, я
вышел на крыльцо пионерской комнаты, окруженной орлами передового
сводного, и увидел, что большинство куряжан не может, физически не в
состоянии удалиться от нашей группы больше чем на пятьдесят метров. Они
стоят у стен домов, у кустов сирени, у ворот монастыря, сидят на
изгородях. Между ними с небывалой еще свободой летают, как ординарцы в
военном стане, пацаны Вани Зайченко. Я отметил тонкое чувство стиля в
десятом отряде, я в душе отсалютовал этой милой группе мальчиков, таких
прекрасных и таких благородных, что в сравнении с ними благородство
какого-нибудь дворянина просто отвратительное лицедейство.
Я заметил также, как принарядились сегодня девочки, из каких-то
чудесных сундучков вытащили они свеженькие кофточки и новенькие... (слово
написано неразборчиво. - Сост.). Между ними я вижу и Гуляеву, которая
приветствует меня праздничной улыбкой. Разве это враги? Но где-то на
переферии моего поля зрения бродят многие хмурые фигуры, а в дверях клуба
стоят коротковцы и с едловым видом что-то обсуждают. Пожайлуста,
отступления все равно не будет. Я вынул из кармана фельдмаршальский жезл,
основательно взмахнул им в воздухе и сказал Горовичу нарочито громко и
повелительно:
- Петр Иванович, горьковцы войдут в колонию около двух часов дня.
Выстроить воспитанников для отдачи чести знамени.
Петр Иванович щелкнул каблуками, чутко повел талией и поднял руку в
спокойном в спокойном и уверенном ответе.
- Есть, товарищ заведующий.
Я не знаю, насколько я имел величественный вид, усаживаясь на тряскую,
крикливую, дребезжащую и чахоточную линейку, но туземцы смотрели на меня с
глубоким почтением.
И все-таки я ни одной минутки не был уверен, что генеральный бой
окончится в мою пользу. Ведь я нуждался вовсе не в знаках почтения, для
меня необходимо было придушить весь этот дармоедческий стиль, для которого
знаки почтения, как известно, вовсе не противопоказаны.
(7) Разве такой должен быть характер у большевика?
- Вот чудак, - ответил я Марку, - что ж, по-твоему, все большевики
должны быть на одну мерку? Они песни поют, а ты думаешь. Чем плохо?
- Так смотря о чем я думаю, вы посудите.
Марк раз пять быстро взмахнул ресницами:
- Они не боятся, а я боюсь.
- Чего.
- Вы не думайте, что я боюсь за себя. За себя ничуть не боюсь. А я
боюсь за них. У них было хорошее счастье, а теперь им, наверное, будет
плохо, и кто его знает, чем это кончится...
- А ты знаешь, Марк, какое у них было самое главное счастье? - задал я
вопрос.
- Я думаю, что знаю. У них был хороший труд и, кроме того, свободный
труд.
- Этого еще мало, Марк. У них была готовность к борьбе, а теперь они
идут на эту борьбу, потому они и счастливы.
- А вы скажите, для чего им было идти наборьбу, если им было и так
хорошо?
Марк вдруг улыбнулся, и я сразу понял, чего не хватало этому юноше,
чтобы быть большевиком. Но я не успел на этот раз ничего разьяснить ему,
потому что над самым моим ухом Синенький оглушительно заиграл сигнал
общего сбора. Я мгновенно сообразил - сигнал атаки!
И вместе со всеми бросился к вагону.
(8) Я внимательно присмотрелся к этому заблудшему существу и попытался
ласково ей растолковать:
- Товарищ Зоя, если наше воспитание будет вообще успешным, вы не
станете протестовать?
- Смотря какой успех, и для кого он кажется успехом.
- Как для кого кажется? Для вас и для меня.
- Наверное, у нас разные вкусы, товарищ Макаренко. По моему мнению,
воспитание должно быть основано на науке, а по вашему - на здравом
смысле и на правилах свиноводства.
- На какой это науке? - спросил я уже не так ласково.
- Ах, вы даже не знаете, на какой науке? Да, я и забыла, что вы не
читаете педагогической литературы. Вероятно, поэтому ваш идеал воспитания
- свиньи.
Товарищ Зоя так покраснела, так была некрасиво и так очевидно для меня
глупа, что я получил возможность снова возвратиться к ласковому тону:
- Нет, идеал у меня другой.
- Не свинья?
- Нет.
- А кто?
- Вы.
Брегель бесшабашно треснула о землю своей важностью и расхохоталась.
(9) ...из толпы Ховрах.
- Ага! - обрадовался Жорка. - А кто виноват? Дяди и тети виноваты,
Пушкин виноват? Ты на них, товарищ, не сворачивай, мало ли кому чего
хочется? Скажем, Чемберлену захочется побить советскую власть. Так ты
будешь сидеть и хныкать? Скажи, какой этот несимпатичный Чемберлен, набил
мне морду, гад?
Куряжане, хотя и не знакомы были с Чемберленом и его желаниями,
засмеялись и ближе переступили к Жорке.
- Вы виноваты, - строго протянул руку вперед оратор. - Вы виноваты. Вы
не имеете такого права расти дармоедами, занудами, сявками... (слово
написано неразборчиво. - Сост.) не имеете права. А если какой-нибудь дурак
сказал вам, понимаете, что вы имеете право, так вы на него посмотрите
хорошенько, и вы сразу видите, что он дурак, а вам какая честь дураков
слушать. И грязь у вас в то же время. Как же человек может жить в такой
грязи? Мы свиней каждую неделю моем с мылом, надо вам посмотреть, вы
думаете, что какая-нибудь свинья не хочет мыться и говорит: "Пошел ты вон
со своим мылом"? Ничего подобного, кланяется и говорит спасибо. А у вас
мыла нет два месяца.
(10) - Так. Это все конечно... довольно организованно. Там у этого Жевелия
целый магазин: ведра, тряпки, веники. Но у него их никто не получает...
- Значит, командиры еше не кончили подготовки... еще рано...
К столовой начали прибегать захлопотанные командиры.
- Для чего они собираются? - спросила Брегель, провожая пристальным
взглядом каждого мальчика.
- Таранец будет распределять столы между отрядами. Столы в столовой.
- Кто такой Таранец?
- Сегодняшний дежурный командир.
- Очередной дежурный?
- Да.
- Он часто дежурит?
- Приблизительно два раза в месяц.
Брегель возмущенно наморщила подбородок.
- Серьезно, товарищ Макаренко, вы, вероятно, просто шутите. Я прошу вас
серьезно со мной говорить. Или я действительно ничего не понимаю. Как это
так? Мальчик дежурный распределяет столовую, а вы спокойно здесь стоите.
Вы уверены, что Таранец ваш все это сделает правильно, никого не обидит,
наконец... он может просто ошибиться.
Гуляева снизу посмотрела на нас и улыбнулась. И я улыбнулся ей.
- Это, видите ли, не так трудно. Таранец - старый колонист. И кроме
того, у нас очень старый, очень хороший закон.
- Интересно. Закон...
- Да. Закон. Такой: все приятное и все неприятное или трудное
распределяется между отрядами по порядку их номеров.
- Как это? Что ж такое: не понимаю.
- Это очень просто. Сейчас первый отряд получает самое лучшее место в
столовой, за ним второй, и так далее.
- Хорошо. А "неприятное", что это такое?
- Бывает очень часто так называемое неприятное. Ну, вот например: если
сейчас нужно будет проделать какую-нибудь срочную внеплановую работу, то
будет вызван первый отряд, за ним второй. Когда будут распределять уборку,
первому отряду в первую очередь дадут чистить уборные. Это, конечно,
относится к работам очередного типа.
- Это вы придумали такой ужасный закон?
- Нет, почему я? Это хлопцы. Для них так удобнее: ведь такие
рапспределения делать очень трудно, всегдап будут недовольные. А теперь
это делается механически. Очередь передвигается через месяц.
- Так... Значит, ваш двадцатый отряд будет чистить уборные только через
20 месяцев?
- Кошмар. Но ведь через 20 месяцев в этом отряде будут уже новые дети.
Ведь так же?
- Да, отряд значительно обновится. Но это ничего не значит. Вы же
поймите. Отряд - это коллектив, у которого свои традиции, история,
заслуги, если хотите - слава. До нашего перехода сюда отряды
просуществовали по пяти лет. Мы стараемся, чтобы отряд был длительным
коллективом.
- Не понимаю. Все это какие-то выдумки. Все это знаете... несереьезно.
Какое имеет значение отряд, слава, еслит там новые люди?
Глаза Брегель, выпусклые и круглые, смотрели на меня ошарашенно и
строго, лоб наморщился, напряглись полные щеки.
Гуляева вдруг громко рассмеялась и, опираясь рукой на ступеньку,
подняла к нам возбужденное мыслью лицо:
- Знаете, товарищи, я вас слушаю и никак сначала не могла разобрать:
ваша беседа мне что-то напоминает, а что, никак не вспомню. А сейчас вдруг
вспомнила. Такая книга есть, наверное, читали. Написал Беланин, а
называется "В царстве будущего" или в этом роде. Там что-то такое через
сто лет или через двести. Помните. Кто-то спал, спал, проснулся - ничего
не понимает. Ему все показывают, рассказывают, все новое и не такое.
Брегель крепко сжала губы, рассматривая красивую воодушевленную головку
Гуляевой.
- Это, выходит, я проснулась?
- Да... нет. Но так похоже. Антон Семенович будто провожает вас по
новому миру и обьясняет.
Я серьезно сказал Гуляевой:
- Для меня много чести быть проводником в новом мире. Но... я бы очень
хотел... Новый мир дозарезу нужен.
Брегель рассердилась.
- Какой новый мир? Вот эти выдумки, да? Традици двадцатого отряда? Это
называется социалистическим воспитанием? На что это похоже? Для него
дороги не люди, а какой-то абстрактный двадцатый отряд. На что это похоже?
- Это похоже на Чапаевскую дивизию, - сказал я отчетливо и сухо.
- Что? На Чапаевскую дивизию?
- Да. Уже нет техлюдей и нет Чапаева... И новые люди. Но они несут на
себе славу и честь Чапаева и его полков, понимаете или нет? Они отвечают
за славу Чапаева... А если они опазорятся, через двадцать лет новые люди
будут отвечать за их позор.
Брегель немного растерялась:
- Не понимаю, для чего это вам нужно?
Но я не успел ответить. За стены собора вышел первый отряд, и его
командир Гуд, быстро оглянув паперть, спросил громко...
(11) В своей душе я ощущаю сложную тонкую машину, от которой проведены
невидимые провода к глазам, к мозгам, к мускулам, к нервам, к совести, к
классовому чутью всех этих четырехсот колонистов. Одним только
прикосновением к той или иной кнопке я разрешаю и создаю целые страницы
переживаний у этих маленьких людей. Я ощущаю в себе неизмеримое могущество
и рядом ощущаю что-то страшно широкое, размахнувшееся тысячами километров
полей, лесов и морей, во все стороны, то, что является основанием моего
могущества, - СССР. Все это я ощущаю в духовной тесноте и в духовном
просторе и в тот же самый момент отмечаю направленный на меня взгляд Веры
Березовской. Я думаю: "Да, вот Вера... Надо с ней сегодня же поговорить,
как она себя чувствует... очень важно". И о другом думаю. Передо мной, как
живая, встает красивая талия тонкого сукна
вицемундира, ослепительно-элегантный пластрон (туго накрахмаленная грудь
мужской сорочки), синий покрой бархатного воротника и серебрянная
звездочка в петлице статского советника, а над всем этим выхоленное лицо,
мешки под глазами и порожние, холостые глаза, смотрящие на меня не потому,
что я человек, и не потому, что я работник, а только "на основании
советствующих законоположений и вследствие занимаемой мною должности".
Какая волнующая разница между тогдашней моей позой чинуши и сегодняшним
моим творческим простором!
(12) ...рассказывать как о некоторой форме счастья. Тенденция
рассматривать труд только как приятное переживание, только как блаженство
и горний полет существует преимущественно у людей, которые сидят за
письменными столами, но ничего не пишут и ни о чем даже не думают, а
только разговаривают.
Спасибо профессору Павлову, в настоящее время появилась надежда, что
скоро механизмы этих людей будут изучены и всем станет ясно, что ничего
особенно хитрого в этих механизмах нет. У собаки, если ей показать мясо,
происходит слюнотечение. У этих людей в том же самом порядке происходит
словотечение, как только им показывают некоторые определенные предметы:
студента педагогического вуза или техникума, заведующего колонией или
детским домом, карточку беспризорного или даже простой лист бумаги,
испещренный письменами какими угодно, но чтобы сверху было написано что-то
либо определенное, заранее обусловленное для возбуждения словотечения,
привычное. Если, скажем, сверху будет написано: "Основные принципы
организации детского коллектива" или "Ребенок и общественно полезный
труд", то словотечение обязательно будет наблюдаться в очень сильной
степени. Замечено при этом, что в словотечении учавствуют не все слова
русского языка, а только некоторые, при этом связанные в определенные
комплексы, и таких комплексов немного... Сколько угодно можно показывать
исследуемому его собственного ребенка, исследуемое лицо в этом случае
ничем не будет отличаться от других людей. Живой беспризорный также не
вызывает рефлекса словотечения, в этом случае исследуемое лицо обычно
произносит слово "милиционер" или два слова "караул, грабят".
(13) Если у человека есть семья, которую нужно кормить, если его работа
сопровождается заработком, человеку легче заставить свои мускулы работать,
преодолевая и боль, и усталость, иногда и отвращение. Если человек
принадлежит к коллективу, интересы которого зависят от его работы и работы
других членов коллектива, в этом случае преодоление мускульного
сопротивления совершается не так легко, ибо эффект этого сопротивления
кажется не столь решающим.
А что можно сказать о детях, у которых нет семьи, труд которых не
сопровождается заработком, а представление о коллективе находится в
эмбриологическом состоянии? При помощи каких институтов в этом случае
преодолевается тяжесть труда, его физическая непривлекательность?
Будущая настоящая педагогика когда-нибудь, может быть даже очень скоро,
разработает этот вопрос, разберет механику человеческого усилия, укажет
место, какое место принадлежит в нем воле, самолюбию, стыду, внушаемости,
подражанию, страху, соревнованию и как все это конструируется с деталями
чистого сознания, убежденности, разума.
(14) Первые месяцы в Куряже для меня были полны крупных и мелких задач в
области именно этой проблемы. Я сам находился в положении довольно
трудном. Предыдущая работа в колонии имени Горького была построена на иных
математических отношениях. В начале колонии, совершенно безоружный
педагогически, я разрешил задачу организации человеческого усилия при
помощи крайнего волевого давления, в самых простых его формах - в формах
насилия. В дальнейшем мне повезло. Колония росла в количестве колнистов
очень медленро, вновь прибывающие ее члены составляли ничтожную часть
целого, и я мог спокойно допустить очень постепенное и длительное освоение
новичков, уверенно ожидая того момента, когда сложившаяся система
внутриколлективных мотиваций окончательно захватит новичка и вооружит его
мноними приспособлениями и привычками, необходимыми в борьбе с мускульным
сопротивлением.
В Куряже я оказался в ином положении.
(15) Гораздо распостраннее были легальные причины: плохая сапка, не знал,
куда назначили, ходил на перевязку. В этом методе неожиданно оказался
большим специалистом Ховрах. Уже на второй день у него начались солнечные
удары, и он со стонами залезал под куст и укладывался отдыхать.
Хлопцы еще могли прощать трудовые слабости пацанам, но простить Ховраху
против которого и так накипело, они не могли. Я тоже собирался с ховрахом
поступить строго, но меня предупредил в разговоре Таранец:
- Не нужно пржимать, мы сами сделаем.
Ховрах работал в самом большом сводном отряде на посадке картофеля.
Сводный отряд работал под лесом у самого края поля. В жаркое застойное
утро из сводного отряда прибежал ко мне пацан и шепнул:
- Таранец зовет, говорит, солнечный удар произошел...
Я отправился к отряду. Человек двадцать ребят рассыпались по всему
полю, еле-еле успевая за несколькими плугами. Таранец подошел ко мне:
- Лежит бедный Ховрах, Пойдемте.
Ховрах лежал на опушке леса и стонал. Я и раньше знал, что он
симулиует, и теперь еще раз уверился в этом, взяв его пульс. Но Ховрах
закрывал глаза и вообще валял дурака. Таранец с презрением смотрел на
него:
- Значит, ты болен?
- Ты, может, не веришь?
- Как не верю? Верю, еще и как... Сейчас тебе поможем...
Ховрах, у которого были все основания не сомневаться в
изобретательности Таранца, поднялся на локте, но было уже поздно. От
колонии полной рысью летел Молодец, а за его крупом прыгал на каком-то
странном экипаже сам Антон Братченко. Высоко над экипажем реял в небе
белый флаг с красным крестом, да и весь экипаж, представлявший из себя
высокий деревянный ящик, поставленный на линейку, был испещрен красными
крестами на белом фоне. На ящике сидело не меньше полдесятка хлопцев, и
все они были в халатах и все были украшены красными крестами. Кузьма Легий
был только без спасательной формы, но зато он держал в руке целый
кузнечный мех и еще издали направлял его в Ховраха... Ховрах вскочил но
ноги и бросился в лес, но он выпустил из виду, что имел дело с Таранцем. В
лесу Ховрах сразу наперся на его подручных. Сам Федоренко положил Ховраха
на землю, а Кузьма Леший мнгновенно установил против больного свой мех и
несколько человек заработало им с искренним увлечением. Они обдули
Ховраха во всех местах, где предполагали притаившийся солнечный удар, и
повлекли к карете скорой помощи. Я насилу остановил их рвение и просил
отпустить Ховраха на работу.
- Так куда ж ему работать? - серьезно сказал Таранец. - Больной же
человек, разве не видно.
Карета медленно... (слово написано неразборчиво. - Сост.) двинулась в
колонию, а у сводного отряда утроились силы, любят пацаны такие шутки.
Так же медленно Ховраха провезли по колонии и сгрузили перед
больничкой. Затем вызвали фельдшерицу и предьявили ей больного. Старенькая
наша Елена Михацловна повозилась с Ховрахом три минуты и только открыла
рот для того, чтобы выразить удивление, как Ховрах сам сказал диагноз:
- Да чего там... отпустите, хлопцы...
- А побежишь бегом в поле? - спросил Таранец.
- Бегом? Аж туда на картошку?
- Ну да, на картошку...
- Так жарко же, хлопцы... Бегом бегать... Та ну его к черту...
- Ну, тогда едем в город...
- Чего в город?
- А в больницу?
- Та бросьте хлопцы... Честное слово...
- Повезем.
- Ну хорошо... Так далеко ж...
- Дрянь, - сказал Таранец. - Ты знаешь, сколько ты вреда делаешь. На
тебя пацаны смотрят... Марш на работу...
Ховрах поплелся к сводному. Никто не подгонял его бежать, потому что и
так лучи его былой славы были безжалостно сломаны.
Таким и другими способами ребята уничтожали всякие легальные поводы для
лени, но оставалась еще самая страшная лень, бесповодная, отравляющая
самое рабочие движе-
ние. Здесь борьба была гораздо труднее потому, что решительно все двести
восемьдесят человек работать не привыкли и работали кое-как.
Мускульные привычки к куряжанам приходили очень медленно, но еще меньше
развивались психические установки труда, вот то самое желание сделать как
можно скорее и как можно лучше, которое только и нужно, чтобы человечество
было счастливо... Горьковцы были замечательными техниками в области
индивидуальной обработки, но в этой сфере требовались широко задуманные и
глубокие операции.
Я и приступил к ним с первого дня.
И тогда и теперь, после моей пятнадцатилетней работы во главе нового
детского коллектива, в области организации трудового усилия я считаю, что
решающим методом является не метод, направленный прямо на личность, а
метод, направленный на (слово написано неразборчиво. - Сост.).
Есть два метода в области организации трудового усилия. Первый из них
заключается в прямом воздействии на личность при помощи регулярного
воздействия на ее материальные интересы. Но такой способ мне был запрещен
еще со времен "конкуренции" сводных отрядов Федоренко и Корыто. Несмотря
на мои частые представления, также решительно запрещались мне самые
невинные виды зарплаты. Как только дело доходило до самого незначительного
количества рублей, которые можно было выдать воспитанникам либо в виде
зарплаты, либо в виде карманных денег, пропорциональных производительности
труда, на Олимпе подымался настоящий скандал. Эти небесные существа были
глубоко убеждены, что деньги от дьявола, одно только представление о
детской колонии, в которой дети получают и тратят деньги, доводило их до
самых глубоких обмороков. И в самом деле: с одной стороны - как будто
дети, а с другой -
люди гибнут за металл,
сатана там правит бал.
Дети должны были воспитываться в глубоком отвращении к сребролюбию,
вообще в своих поступках они должны руководиться исключительно
альтруистическими побуждениями. Что я мог поделать с этим ханжеством?
(16) Учение о перспективе сделается когда-нибудь самым важным отделом
коллективного воспитания и жизни коллектива вообще.
Я, конечно, не обладаю никаким учением, но некоторые небольшие разведки
в этой важной области были мною сделаны, и я мог даже в своей практике
пользоваться кое-какими формулами.
Собственно говоря, человек не может жить на свете, если у него впереди
нет ничего радостного. Истинным стимулом человеческой жизни является
завтрашняя радость. В педагогической технике эта завтрашняя радость
представляется одним из важнейших обьектов работы, причем рапбота эта
направляется по двум линиям.
Первая линия заключается в организации самой радости, в подборе ее
внешних форм и выражений. Вторая линия состоит в регулярном настойчивом
претворении более простых видов радости в более сложные и человечески
значительные. Здесь проходит самая интересная линия: от примитивного
удовлетворения каким-нибудь дешевым пряником до глубокого чувства долга.
(17) Человек, поступки которого равняются по самой далекой перспективе,
допустим в стремлении накопить денег и приобрести имение, есть человек
сильный, и он будет тем сильнее, чем больше препятствий преодолевает, то
есть чем дальше становятся его перспективы.
И красота человека заклюбчается в его отношении к перспективе. Если он
удовлетворяется только перспективой своей собственной, тем он
невзрачнее, обыкновеннее, иногда тем он гаже. Чем шире коллектив,
перспективы которого являются для него перспективами личными, тем человек
красивее и выше.
Имея на своей педагогической заботе только беспризорных, я тем не менее
обязан всегда стоять в плоскости только что приведенных теорем.
Организация перспективы и претворения перспектив с личных форм на формы
общественные является главной моей работой.
Но всякая радостная перспектива, если она уже организована, неизменно
повышает тон всей жизни, и прежде всего повышает способность человека к
работе. В этом вопросе не всегда наблюдается применение строго
эгоистической логики. Здесь дело решается не столько логикой, сколько
повышением какого-то общего модуса жизни. Зарплата не потому
только повышает производительность труда, что человек хочет как можно
больше заработать, но главным образом потому, что представление о будущем
заработке и связанных с ним перспективах неизменно повышает общее ощущение
личности, ее энергию, улучшает ее отношение к миру.
Это еще более заметно в области перспективы коллективной. Завтрашняя
радость коллектива не может никаким образом логически связаться с
сегодняшней работой отдельной личности. Она связывается с нею только
эмоционально, и эти эмоции часто гораздо плодотворнее какой угодно
меркантильной логики.
Правильно воспитывать коллектив - это значит окружить его сложнейшей
цепью перспективных представлений, ежедневно возбуждать в коллективе образ
завтрашнего дня, образы радостные, поднимающие человека и заражающие
радостью его сегодняшний день.
(18) Со своей стороны, у нас было столько внутреннего своего дела, что нам
и в голову не приходило заняться делами Подворок, хотя много было
обстоятельств, которые предсказывали, что в самом ближайшем будущем нам
придется заняться вплотную кое-какими сельскими вопросами. Ребята очень
хорошо помнили приключение Жорки Волкова на переезде, вероятно, это
событие и на селе в некоторых кругах будоражило совесть. Не забыли мы
также и Каинов, в свое время собиравших дань с социального воспитания. До
первого снопа совет командиров категорически запретил колонистам бывать на
селе, и на подходящем пункте день и ночь дежурил наш пост, наблюдавший за
исполнением этого приказа.
(19) Особенно дружелюбно и знакомо окружили шефскую комиссию. Шефская
комиссия давно уже приезжает в колонию и чуть не ежедневно. Это очень
дружная компания, даром, что она представляет целых шесть предприятий.
Здесь Надежда Андреевна Белецкая - председатель комиссии, молодая,
красивая женщина, румяная, разговорчивая, полюбившая колонистов, как сорок
тысяч братьев любить не могут, здесь и товарищ Яковлев, с холеной
шевелюрой над рабочим лицом, - от харьковской электростанции, и товарищ
Перетц, старичок с табачной фабрики, человек убежденный, что колония имени
Горького стоит его стариковской работы. И в шефском комитете
неисповедимыми путями провидения оказалась и Галя Подгорная - черниговка с
черными глазами, которые и сейчас не дают покоя черным глазам Карабанова.
(20) Будущее у нас получилось сложное. Близость большого промышленного
города вызвала у нас аппетиты к станкам, к производственному воздуху. Уже
трудно было представить себе колонию имени Горького в виде хлебородской
коммуны, да еще на 100 десятинах. Энергия и находчивость Шере и здесь,
правда, очень быстро привела к добротному и выгодному хозяйству. К осени
мы закончили постройку великолепной свинарни. Все в ней устроено было
разумно. Она была очень велика и упорядочена. Разные нечистоты и вода
после уборки в этой свинарне уносились в особые подземные каналы и
собирались в отдельном резервуаре, откуда и развозились в специальных
сосудах в поле. Все свое хозяйство Шере построил исходя из интересов
свинарни. В близком от нас пивном заводе он очень дешево покупал разные
полезные остатки. Мы продавали только племенных поросят, это был почти
единственный продукт нашего труда. Шере настоял, чтобы даже продукты для
питания ребят мы покупали в городе, а поля предоставил исключительно для
кормовых культур. Все это было очень разумно, и у Шере всегда водились
деньги, которые я принципиально не хотел у него отнимать - пусть себе
разживается. Скоро у Шере появились новые машины, новые приспособления, он
уже затевал расширение свинарни, прирезку земли, собственную систему
орошения.
(21) Мы давно привыкли к жизни педагогов и были поэтому терпеливы. Мы
находили силы в глубокой уверенности, что строгие глаза вклеены в самые
обыкновенные головы российских интеллактуалов. Это вымирающее племя все
равно не имеет будущего. Собственно говоря, оно уже изгнано из всех
областей жизни, может быть, его оставили для музея или для заповедной рощи
и, чтобы оно не погибло с голоду, позволили ему кормиться самой
дешевой пищей - педагогами. Но ведь и педагоги когда-нибудь понадобятся.
Тогда вымирающее племя интеллигентов, потомтсов Онегиных, Карамазовых и
Идиотов будет переведено на еще более дешевый корм и, может быть,
незаметно... исчезнет.
Так мы верили. Только благодаря нашей вере мы легко перепрыгивали через
засоренные круги, через многочисленные табу и еще более многочисленные
речи и подвигались вперед.
Иногда наша жизнь была тяжела. Над нами стоял чиновник из финотдела,
существо еще более древней формации, бесславно протащившее свою историю
через века и поколения, тот самый "ярыга", который основательно засел в
российские печенки еще при московских государях. Это был настоящий
организатор и вдохновитель соцвосовской практики, истинный хозяин всех
наших идеалов, принципов и идей. Выдавая в год десятки миллионов, он зорко
следил, чтобы они были именно истрачены, проедены, прожиты в той норме
бедности, которую он считал наиболее подходящей. Это был сущий сказочный
Кащей, сухой, худой, злобный и, кроме того, принципиально бессмертный.
Кащей Бессмертный выдавал нам деньги полумесячными долями, и его желтые
глаза торчали над каждым нашим карманом.
- Как же это? - скрипел он. - Вам было выдано 115 рублей на
обмундирование, а вы приобрели на них какие-то доски... На обмундирование
вам было выдано... На доски вам ничего не полагается...
- Кащей, Кащей! С обмундированием мы можем подождать, а доски - это
материал. Из негомы сделаем вещи, вложим труд, продадим за 300 рублей...
- Что вы говорите? Какие доски, какой труд? Вам было выдано на
обмундирование...
- Кащей, Кащей! Лучше нам купить обмундирование на 300 рублей.
- Что такое "лучше"? Зачем "лучше" или "хуже", когда есть смета, а по
смете нет никаких "лучше", а есть обмундирование. Статья...
Чарлз Дарвин - великий мыслитель и великий ученый. Но он был бы еще
более великим, если бы наблюдал нас, заведующих колониями. Он бы увидел
совершенно исключительные формы приспособления, мимикрии, защитной
окраски, поедения слабейших, естественного отбора и прочих явлений
биологии. Он бы увидел, с какой гениальной приспособляемостью мы все-таки
покупали доски и делали кое-что, как быстро и биологически совершенно мы
все-таки обращали 115 рублей в 300 и приобретали поэтому не бумажные
костюмы, а суконные, а потом, дождавшись очередной сутолоки у Кащея
Бессмертного, представляли ему каллиграфически выписанный отчет.
Окрасившись в зеленый цвет, цвет юности, надежды и соцвоса, мы прятались
на общем фоне наркомпросовской зелени и, затаив дыхание, слушали
кащеевские громы, угрозы начетами и уголовщиной. Мы даже видели, как,
распостершись на сухих крючковатых крыльях, Кащей Бессмертный ширял над
нами и клевал наших коллег, защитная окраска которых была хуже сделана,
чем у нас.
Заведующий колонией вообще существо недолговечное. Где-то у Дарвина, а
может быть, у Тимирязева, а может, еще у кого подсчитано, какое большое
потомство у мухи или у одуванчика и какой грандиозный процент его погибает
в борьбе за существование. К мухам и одуванчикам нужно приписать нас,
заведующих детскими колониями. Одни из нас погибали от непосредственной
бедности, замученные бурьяном забот и обследований, их десятками
проглатывали кооперативные, торговые и иные организации, других в самые
первые моменты поедала мамаша, родившая их, - есть такие мамаши, и такой
мамашей часто бывал Наркомпрос, третьих клевал Кащей Бессмертный,
четвертых клевали иные птицы. Очень немногие выживали и продолжали ползать
на соцвосовских листьях, но и из них большинство предпочитало своевременно
окуклиться и выйти из кокона нарядной бабочкой в образе инспектора
наробраза или аспиранта педагогических наук. А таких, как я, были сущие
единицы, и во всем Союзе, может быть, я второй-третий человек, восемь лет
просидевший на беспризорной капусте.
По таким строгим биологическим законам продолжалась наша жизнь дальше.
(22) ...и сложившемуся вокруг них общественному мнению для нашей работы
хватало кислорода, и до некоторого времени и мы имели возможность
терпеливо выдерживать гипнотизирующие ненавидящие взгляды, направленные на
нас с высот педагогического Олимпа.
Колония в это время неустанно крепила коллектив, находила для него
новые, более усовершенствованные формы, применяясь к всевозрастающей силе
и влиянию комсомола, постепенно уменьшала авторитарное значение
заведующего. Уже наш комсомол, достигший к этому времени полутораста
членов, начинал играть заметную роль не только в колонии, но и в городских
комсомольских организациях. Рядом с этим и благодаря этому пошла вглубь
культурная работа колонии. Школа уже доходила до шестого класса. Отбиваясь
от безумного бездельного комплекса (имеетмя в виду комплексная система
обучения, принятая в советской школе в 20-е гг.), мы все-таки не называли
нашу школу никакими официальными названиями, а шла она у нас под флагом
подготовительных к рабфаку групп. Это позволяло нам в школе сильно
нажимать на грамотность. Разумеется, это лишало наших учеников всякой
возможности вкусить сладость с высот "развитого ассоциативного мышления",
но зато синица в руки нам всегда попадалась прекрасная: экзамены на рабфак
наши ребята всегда выдерживали с честью.
(23) ...прекрасную вещь. Кащей Бессмертный только шипел из своего логова,
когда мы отвалили четыре тысячи рублей на это дело. Товарищ Зоя потеряла
последние сомнения в том, что я бывший полковник, более солидные
небожители еще раз воздели руки по поводу такого соцвосохульства, но зато
совет командиров был доволен. Первого мая вы вошли в Харьков с собственной
музыкой, о, сколько в этот день было ярких переживаний, слез умиления и
удивленных восторгов у харьковских интеллигентов, старушек, газетных
работников и уличных мальчишек! И вот что удивительно: принципиально все
оркестр отвергали, но, когда он заиграл, всем захотелось получить его на
торжественный вечер, на похороны, на встречи, на проводы и даже на
праздничные марши. И если раньше мне грозили боги и скорпионы за то, что я
заводил оркестр, теперь они начали грозить мне за то, что я отказывался
дать оркестр в город. И больше по телефону.
- Алло! Говорят из секции горсовета. Срочно пришлите оркестр. Сегодня в
пять часов похороны нашего сотрудника!
- Я не пришлю!
- Как?
- Не пришлю, - говорю.
- Это говорят из секции горсовета.
- Все равно не пришлю.
- По какому праву?
- Не хочется.
- Как вы так говорите? Как вы можете так говорить?
- Давно научился...
- Мы будем жаловаться.
- Жалуйтесь!
- Вы будете отвечать!
- Есть, товарищ!
- Хорошо, товарищ!
- Ничего хорошего!
И жаловались, обвиняли в общественном индифферентизме, в зловредном
воспитании юношества. Нужно, впрочем, сказать, что на жалобы эти никто не
обращал внимания и вполне соглашались с моими доводами: нельзя же ни за
что ни про что гонять ребят в город, заставлять их пять километров носить
тяжелые трубы, дуть, ходить, отрываться от работы, от книги, от школы.
(24) ...и в стуке ее колес я снова не различал ничего тревожного. Только в
сельских наших делах иногда что-то цеплялось и царапало, требовало
осторожности и регулярного досмотра. Село было плохое, и селяне были
особенные. Земли у них почти не было, и землей занимались немногие.
Командовали и задавали тон бородачи, которые сами ничего не делали,
возились с церковью и писали на нас разные жалобы. У них было множество
братьев и сыновей, промышляющих в городе извозом, спекуляцией и другими
делами, по нашим сведениям, более темного колера. Именно эта группа и
хулиганила на селе, по праздникам напивалась, ссорилась между собою, и в
нашу больничку часто приводили грязных, истерзанных дракой людей с
ножевыми ранами. Ко мне приехал инспектор милиции и просил помощи. Коваль
этими делами специально занялся, но успех приходил медленно. Наши
комсомольские патрули, правда, озватили Подворки своими щупальцами, при
помощи нашего кино и театра мы привлекли к себе рабочую молодежь, большею
частью служившую на железной дороге, появились в Подворках преданные нам
друзья и помощники. Но монастырь недаром просидел на горе триста лет:
сельское наше общество слишком глубоко было поражено вековой немощью почти
первобытной дикости, церковного тупого ритуала и домашнего домостроевского
хамства. Мы начали строить в селе хату-читальню, но и в сельсовет засели
церковники, и
постройка поэтому проходила мучительно, сопровождалась хищением
строительных материалов и даже денег. Стариковская часть села, выглядывая
из-под железных крыш и из-за основательных заборов, недвумысленно ворчала,
а молодежь встречала наши патрули открыто враждебно, затевала столкновения
по самым пустяшным поводам, угрожала финками. Мы не доводили дело до
прямой боорьбы, желая предварительно закрепить за собою значительную часть
сторонников и точнее разобраться в сложных селянских отношениях. Но
совершенно отказаться от военных действий было невозможно.
Давно кончился день. Только в окне сторожевого отряда ярко горит
электрическая лампа. По прохладной земле еле слышно проходит охрана, если
там нет Миши Овчаренко. Миша всегда что-нибудь напевает, не обнаруживая,
впрочем, в своем пении ни приятного голоса, ни чрезмерного уважения к
неприкосновенности песенного мотива. Поэтому многие просят Мишу не петь по
ночам, но я люблю, когда Миша поет. Мишино пение обозначает полное
благополучие в колонии - поезд почти бесшумно бежит по рельсам, станция
еще далеко, можно спать спокойно. Но и Мишино пение бывает обманчиво. В
одну из таких спокойных ночей я сквозь сон начинаю различать огни
незнакомой чужой станции. В мои двери бьют изо всех сил, и не слышно
никакого мирного пения. Кое-как одеваюсь, выскакиваю. Миша и Галатенко
стоят на крыльце, но их привычные фигуры нарисованы не на знакомом фоне
колонистской ночи, а черт его знает на чем: ночь наполнена отчаянным
воплем, я даже не разбираю сразу, откуда идут эти ужасные крики.
- Что это такое? - спрашиваю я.
- Вы понимаете? - говорит Миша.
Мы подходим к обрыву горы. Вопль стоит такой многоголосый, такой
всепокрывающий, что у меня не возникает никаких сомнений: на село напала
банда, здесь почти под нашими ногами происходит поголовная резня. Я
начинаю различать стоны умирающих, последние взвизги жертв, когда нож уже
полоснул по горлу, панический, бесполезный вой беглецов, на которых уже
напали, над которыми уже занесен меч или кривая татарская сабля.
- Давай тревогу, - кричу я Мише и сам бегом спешу за револьвером. Через
полминуты я снова над обрывом, вопли еще шире, еще отчаяннее. Я подаю в
дуло патрон и почти терясю: что делать? Но из спален глухо доносится
сигнал, и сейчас же вырывается во двор, оглушая меня, нестерпимая песня
тревоги. Я спускаюсь по лестнице, и меня немедленно обгоняют
низвергающиеся вниз, как лавина, колонисты. Что они там будут делать с
голыми руками?
Но я не успел дойти до пруда, как крики мгновенно прекратились. Значит,
колонисты что-то сделали. Мы с Галатенко побежали вокруг пруда.
На огромном дворе Ефима Хорунженко собралась вся колония. Таранец берет
меня за руку и подводит к центральному пункту события. Между крыльцом и
стеной хаты забилось в угол и рычит, и хрипит, и стонет живое существо.
Таранец зажигает спичку, и я вижу свернувшуюся в грязный комок,
испачканную кровью, взлохмаченную голую женщину. С крыльца прыгает
Горьковский и подает женщине какую-то одежду. Она неожиданно вытянувшейся
рукой вырывает у Витьки эту вещь и, продолжая рычать и стонать,
натаскивает ее на себя.
- Да кто это кричал?
Таранец показывает на плетень вокруг двора. Он весь унизан белыми
пятнами бабских лиц.
С другой стороны крыльца колонисты насилу удерживают, повиснув на
руках, широкоплечую размазанную в темноте фигуру. Фигура источает уже
охрипшие матерные проклятия и густые волны перегара.
- Пустите! Пустите! Какое ваше дело сюда мешаться? Все равно убью...
Это член церковного совета Ефим Хорунженко. Когда я подхожу к нему, он
на меня выливает целое ведро отборной матерщины, плюется и рычит.
- Колонии позаводили! Народ грабите, байстрюков годуете! Иди с моего
двора, сволочь, жидовская морда! Эй, люди! Спасите, гоните их, сукиных
сынов!
Хлопцы хохочут и спрашивают:
- Эй, дядя, может, купаться хочешь? Пруд близко, смотри поплаваешь.
Хорунженко вдруг затихает и перестает вырываться из рук.
Я приказываю ребятам отвести его в колонию. Хорунженко вдруг начинает
просить:
- Товарищ начальник, простите, бывает же в семействе...
Ночь продержали Хорунженко в клубе, а наутро отправили в милицию. Я
упросил прокурора судить его показательным судом, и это обязательно
прибавило для меня новые заботы. Дня не стало, чтобы в колонию не
приходили бабы с жалобами на мужей, свекрух, свекров. Я не уклонялся от
нагрузки, тем более что в моем распоряжении имелось замечательное средство
- совет командиров.
Обвиняемые в дерзком обращении с женами, люди с запутанными бородами и
дикими лохмами на голове послушно являлись в назначенный час, выходили
покорно "на середину" и оправдывались, отказываясь от труда удовлетворительно
обьяснить, почему они обязаны отвечать на вопрос какого-нибудь командира
восемнадцатого Вани Зайченко:
- А за что вы побили вашего Федьку?
- Когда я его побил?
- Когда? А в субботу? Скажете - нет? Да?
(25) Сразу за первым снегом события пошли небывало ускоренными темпами,
каких еще не бывало в моей жизни. Было похоже, как будто мы понеслись не
по рельсам, а по корявой булыжной дороге. Нас подбрасывало, швыряло в
стороны, мы еле-еле держались за какие-то ручки. В то же время никогда не
было в колонии такой простой дисциплины, такого прямодушного доверия.
Именно в это время я получил возможность испытать закаленность коллектива
горьковцев, которую он сохранил до последнего момента. Мы неслись вперед,
потеряв точные покойные рельсы. Впереди нас мелькали то особенно радужные
дали, то тревожно-серые клубы туманов. Двадцать отрядов горьковцев сурово
вглядывались в них, но почти механически выслушивали будничные простые
слова решений и спокойно бросались туда, куда и нужно, не оглядываясь и не
следуя за соседом.
Коммуна имени Дзержинского закончена была постройкой. По другую сторону
Харькова на опушке молодого дубового леса лицом к городу стал красивый
серый, искрящийся терезитом дом.
(26) Горович начал что-то доказывать ей, я не хотел даже слушать, но
поневоле в сознании пробивались отдельные слова, утверждения, логические
цепочки.
Ну конечно, у этих людей гипертрофия силлогизма. Первое средство
хорошее, второе средство плохое, следовательно, нужно употреблять первое
средство. А почему оно называется хорошим? Где-нибудь оно проверено?
Где-нибудь исчислены его результаты? Нет. Только потому оно хорошее, что в
его словесном определении есть два-три хороших слова: человек, труд,
коммунизм.
Представлять себе воспитательную работу как простую цепь логических
категорий просто неграмотно. Сказать, что это средство хорошо, а это
плохо, - просто безобразие.
Необходимо, чтобы кто-нибудь вошел в мое положение. Ведь никакой такой
простой и (далее неразборчиво. - Сост.) логики в моей работе нет. Моя
работа состоит из непрерывного ряда многочисленных операций, более или
менее длительных, иногда растягивающихся на год, иногда проводимых в
течение двух-трех дней, иногда имеющих характер молниеносного действия,
иногда проходящих, так сказать, инкубационный период.
Всякая такая операция представляет очень сложную картину, так как она
должна иметь в виду и воспитательное влияние на целый коллектив, и влияние
на данную личность, и влияние на окружающую среду, и сбережение
материальных ценностей, наконец, она должна ставить и меня, и
воспитательский коллектив в наиболее выгодное положение.
Идеально проведенной операцией будет такая, при которой все указанные
цели достигаются. Но как раз в большинстве случаев задача принимает
характер коллизии, когда нужно бывает решить, какими интересами и в какой
степени можно пожертвовать и полезно пожертвовать. Для того чтобы такая
коллизия благополучно разрешилась или даже приняла характер гармонии,
нужно бывает пережить огромное напряжение. В таком случае задача требует
от меня сверхьестественной изворотливости и мудрости, широкого точного
маневра, а иногда сложной игры, настоящей сценической игры.
Чего добилась Брегель своей блестящей речью? Представил себе, что суд
уступит ей и учредит помощь и покровительство Ужикову. Колонисты остаются
в положении виноватых. Коллектив переживет неясную напряженность действия,
опыт общественного бессилия, а Ужиков останется в колонии на прежней
позиции стояния против всех, да еще усложненной тем обстоятельством, что
теперь на целые годы в нем будут видеть точку приложения брегелевского
тормоза.
(27) В это время колонисты доканчивали работу на последнем фронте, в
Подворках. На рождественнских святках Ховрах был пьян, ночевал на сене,
что-то продавал. В совете командиров Ховраху сделали капитальный ремон, и
он снова пошел в работу, но за село комсомольцы принялись основательно.
Заручившись разрешением милиции и ее искренним сочувствием, бригада Жорки
Волков а в несколько ночей разгромила питейные притоны, коморы каинов и
хулиганские шайки церковных сынков. Надеясь, что мы не пойдем на большой
скандал, селянские герои вытащили из-за голенищ финки, но мы на скандал
пошли. Коротков, принимавший самое активное участие в этой борьбе, однажды
вечером, возвращаясь с Рыжова, подвергся нападению целой толпы, был ранен
ножевым ударом и еле-еле убежал в колонию. Ночью мы, вызвав на помощь
наряд милиции, арестовали главных деятелей подворской контрреволюции, и
больше они в село не возвращались. В Наркомпросе мне сказали:
- Вы там... ссориться с крестьянами, куда это годится.
Я ничего не сказал, а когда вышел на улицу, плюнул.
(28) До того все перевернулось в этих головах, что пьянство, воровство и
дебош в детском учреждении они уже стали считать признаками успеха
воспитательной работы и заслугой ее руководителей. Более печального фона и
более грустного положения для моего самочувствия я никогда в жизни не
встречал. То, что являлось прямым результатом разума, практичности,
простой любви к детям, наконец, результатом многих усилий и моего
собственного каторжного труда, то, что должно было ошеломляюще
убедительным образом вытекать из правильности организации и доказывать эту
правильность, - все это обьявлялось просто несуществующим. Правильно
организованный детский коллектив, очевидно, представлялся таким
невозможным чудом, что в него просто не верили, даже когда наблюдали его в
живой действительности.
Я истратил очень немного времени, чтобы разводить руками и удивляться.
Коротко я отметил в своем сознании, что по всем признакам у меня нет
никакой надежды убедить олимпийев в своей правоте. Теперь уже было ясно,
что чем более блестящи будут успехи колонии и коммуны, тем ярче будет
вражда и ненависть ко мне и к моему делу. Но скорбеть по этому поводу
времени у меня не было.
(29) Развернулся в коммуне блестящий красивый завод ФЭДов, окруженный
цветами, асфальтом, фонтанами, настоящий советский завод. ФЭДы, конечно,
не сразу вышли хорошими, и первые потребители наши, конечно, обижались. И
тогда снова в последний раз пропищали сомнения:
- Мы же говорили! Как это можно! Беспризорные! Хи-хи.
Но это прошло. На днях десятитысячный ФЭД положили на столе у наркома
коммунары, безгрешную блестящую машинку.
Многое прошлое, и многое забывается. Уже не знают коммунары, что значит
"сучить дратву". Токари, револьверщики, лекальщики до 7-го разряда,
мастера, начальники цехов, знающие образованные люди, они не имеют ни
времени, ни свободной души, чтобы вспоминать о дратве, разве из-под какой
захолустной подворотни отсыревший старосветский потомок олимпийцев вякает
спросонок:
- Э... э... как же это? ФЭД! Почему ФЭД! А как же политехнизация?
Он даже начинает шуршать какими-то брошюрами, которые сам написал и в
которых доказывает, что политехническая школа - это значит полное
невежество во всех областях техники. Но никто на него уже не обращает
внимания, ибо на него жаль истратить даже баночку далматского порошка.
Каждую весну коммунарский рабфак делает выпуск. Уже не один десяток
студентов-коммунаров подходит к окончанию вузов: будущие инженеры, врачи,
историки, геологи, судостроители, педагоги, радисты, штурманы, военные,
агрономы, музыканты, актеры, певцы. Летом они сьезжаются в коммуну, и на
них с возбужденной завистью смотрят пацаны. И каждое лето вместе с нами
студенты идут в поход. Много тысяч километров прошли коммунарские колонны,
по-прежнему по пяти в ряд, как всегда, со знаменем впереди и знаменитым
своим оркестром. Прошли Крым, Волгу, Кавказ, побывали в Одессе, Москве,
Баку, Тифлисе, много видели, многому научились.
ИЗ ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫХ МАТЕРИАЛОВ К "ПЕДАГОГИЧЕСКОЙ ПОЭМЕ"
ТИПЫ И ПРОТОТИПЫ
Персонаж. Положение в фабуле. Развитие и конец роли.
1. Калина Иванович. Он по-старчески радостно переживает успех колонии.
Затевает борьбу против кулаков. Принимает участие в театральной
деятельности. Осилить Куряж не берется. В главе 10 он грустно уходит в
отставку, окончательно покоренный новой жизнью, не отказываясь, однако, от
шутливых сентенций по поводу новых порядков. Посещает колонию в главе 19.
Нужно показать особенно прелестный букет сентенций. Коммуна провожает его
почетным караулом.
2. Екатерина Григорьевна. Она остается одним из главных действущих лиц.
Никогда не сдает новых педагогических позиций. Положительный спокойный
тип. Во всяких спорах она должна представлять некоторое раздумье,
маленький полезный тормоз, возбуждающий мысль, но тем прекраснее ее
спокойный переход на мою сторону. Переходит в коммуну. Последний этап ее
работы должен сопровождаться ощущением небольшой усталости, более грустным
взглядом, но тем ярче должно быть подчеркнуто ее радостное, уверенное
движение вперед. Она должна ощущаться как хорошая сила в новом коллективе.
3. Лидия Петровна. Лидочка представляет линию измены новому направлению
в педагогике. Просто устала. Потом неудачный роман со Снарским. Перед
Куряжем - потеря энергии, переход в лагерь болтающих. Сторонница
свободного воспитания. Шушуканье, сплетни. Выходит замуж за Чудинского.
Конец ее линии - в главе 19, одновременно с полным поражением Чудинского.
Ее нужно открыто уволить за переход в лагерь противников моей
воспитательной системы. Некоторая борьба с профсоюзом, и все. Лидочка
отошла потому, что ей слишком хотелось личной жизни.
4. Задоров Александр. Не меняя своей уверенной бодрости, спокойно
связавший себя с колонией, активный комсомолец. Задоров первый уходит на
рабфак. Является сторонником всех начинаний коммуны, крепко ведет линию за
вступление в партию. Он поступает на социально-экономический факультет. В
последних главах Задоров то и дело появляется в рядах коллектива,
поддерживая его своей уверенной силой, особенно в змиевской истории. Он
должен участвовать в последней главе, должен быть ясным его будущий путь.
5. Таранец Федор. Один из главных деятелей дисциплинирования Куряжа,
участник борьбы с хулиганами и деятельный расследователь убийства Марка.
Он сохраняет прежний несмущающийся характер. Хорош он и в сражении с
попами. Мастер клубной работы, главный пиротехник театра. Во время
обьединений всех трудовых колоний он командируется в одну из колоний и
остается инструктором, будучи хорошим столяром. Его рассказами и шутками
должны быть наполнены последние главы.
6. Волохов. Делается деятельным членом ЛКСМ. Самое активное участие в
крестьянских делах. Во время переезда в Куряж - в первом десятке. Его
старые замашки просыпаются только в борьбе с сельским хулиганством; здесь
он берется за финку. Переключаю его на административную работу в кузницу,
а потом на электростанцию. Перед обьединением трудовых колоний совершил
несколько поездок в детские дома. Он получает работу на харьковской
электростанции.
7. Бурун. Прямой путь к рабфаку. К учению относится с серьезной
страстью. Увлекается только театром, но неудачно - мало поворотлив.
Трудности учебы преодолевает с молчаливым упорством, только в моменты
больших авралов командует 4-м сводным. Уходит в рабфак мединститута, в
последней главе уже в Военной академии.
8. Осипов Иван Иванович. Из осторожного, трусливого и неинициативного
человека посте-
пенно становится очень хорошим техником-педагогом, спокойным и уверенным.
Именно на нем показать, как нужно использовать и воспитывать кадры.
Остается до конца в колонии, сохраняя преданность ей. Во время обьединения
трудовых колоний принимает на себя заведование самой неорганизованной
Дергачевской колонией и делает ее образцовой.
9. Осипова Наталия Марковна. Это человек, почти безразличный к
коллективу, с несколько странными нежными ужимочками. Она перевоспиталась.
У нее кое-что осталось, несколько наивное мышление, но подчеркнутое
страстной преданностью коллективу и несколько манерной любовью к нему. Все
это дает интересный букет. Переходит с мужем в Дергачи.
10. Гуд. Остается сапожником. При переезде в Куряж, поддавшись влиянию
сельских хулиганов, пристрастился к девчатам, начал выпивать. В главе 16
над ним товарищеский суд. Он подчиняется.
11. Братченко Антон. Его страсть к лошадям продолжает возрастать и
достигает апогея во время переезда в Куряж. Из-за нее он отстал от других
товарищей. Но хорошо понимает, что конюхом он остаться не может. Под
нажимом Шере он в 15-й главе поступает на рабфак ветеринарного института,
но через три месяца уже оказывается в Кубанском кавалерийском училище.
Приезжает в колонию в 22-й главе и поражает своей формой.
12. Ветковский Костя. В первых главах в нем просыпаются фантастические
наклонности, он уезжает из колонии (гл. 5).
Неожиданно возвращается в главе 16, его очень ласково принимают, но он
уже отстал от коллектива, и ему все время не по себе. Оставшись человеком
с хорошей натурой, он, однако, обленился, потерял пружинную технику
колониста. Ребята ему говорят: "Ты заржавел". Он изо всех сил старается и
преодолевает это только во время работы по обьединению колоний, исполняя
роль главного распорядителя по коллектору.
13. Шелапутин. Шелапутин вырастает в совершенно нормального
жизнерадостного мальчика, которого все любят как особенное достижение
коллектива. Он очень способен, в частности по математике, все уверены, что
из него выйдет ученый, и он сам, кажется, уверен. Тем не менее он
принимает спокойное и почти "ученое" участие во всех видах борьбы колонии.
Его участие должно отличаться замечательной спокойной уверенностью, что
так нужно, и поэтому все хорошо. Переходит в коммуну имени
Ф.Э.Дзержинского.
14. Мусий Карпович. Генеральных сражений два: проданный дом и мельница.
Здесь М.К. высказывается совершенно откровенно и выдает себя с головой. У
него отбирают лишнюю землю и инвентарь после нашей победы на перевыборах
сельсовета. Он радуется переезду колонии в Куряж, но страшно недоволен,
что земли колонии переходят во владение с.-х. артели. Провожает колонию со
злобой.
15. Полещук Васька. Полещука мы застаем в Куряже в печальном состоянии.
Он запуган глотами и совершенно сбит с толку. Васька - молчальник, страшно
грустен. Приезд колонии производит на него впечатление взрыва, совершенно
его переворачивающего. Он страстно отдается колонии и хотя ничего не умеет
делать и, собственно говоря, болен, но все время стремится поспеть за
коллективом. Выздоравливает он только в коммуне Дзержинского, увлеченный
интересными станками. Мечтает только о заводе.
16. Головань Софрон. Во 2-й главе - герой покупки дома. Здесь он и
терпит поражение. Является иницатором аренды мельницы и окончательно
сходит со сцены.
17. Елисов. Остается скромным мастером до тех пор, пока не появляется
на горизонте Попов. Он вступает с ним в борьбу. Благодаря Ковалю
становится членом партии. В работе столярной и коммуне имени Дзержинского
он принимает самое горячее участие, но не может понять всей техники
воспитательной работы и остается узким цеховым.
18. Козырь. Одна из центральных фигур повести. Он религиозен,
примитивен; на этом нужно показать гибель старой психики. В Куряже он
переживает тяжелое внутреннее противоречие вследствие своей религиозности.
Поминая имя Христа на каждом шагу, он все-таки безоглядно повторяет
реакции коллектива даже в церковных вопросах.
19. Чобот. Он погружается в селянское море. Влюбляется тупо и
безнадежно. Его женят.
20. Осадчий. В Полтаве ему импонирует страстная натура Карабанова, он
подражает ему во всем: в удали, в увлечении сельским хозяйством, в пляске
и т.д. По его примеру он начинает готовиться на рабфак, но это дается ему
трудно. Остатки его прежнего характера проявляются в несдержанных
поступках, в несерьезном отношении к девчатам. Во время заоевания Куряжа
он иногда дерется. Окончательный перелом в его личности укрнашен дружбой с
Марком и страстным гневом во время расследования зверского убийства Марка.
В последних главах поступает на рабфак с.-х. института.
21. Гречаный Андрий Карпович. Злобный старикашка, остается таким же. Он
упражняется в сплетнях о колонии, лазит больше всех по канцеляриям,
добиваясь мельницы.
22. Председатель Сергей Гречаный. Встречается изредка.
23. Степан Нечипоренко - батрак.
24. Верхола Лука Семенович. Действующее лицо 2-й и 4-й глав. Он
пытается склонить колонию на совместную аренду мельницы. После поражение
он делается врагом настоящим, но внешне сохраняет лояльность. Когда у него
реквизируют с.-х. инвентарь, он пускается в самые обильные разговоры и
пытается доказать, что "в крестьянстве вся сила". Провожает колонию в
Куряж с деланным расположением.
25. Овчаренко. Положительный тип. Встречается в главах эпизодически. В
театральной работе он перетаскивает мебель, на поле аккуратно работает, в
Куряже он лучший кузнец. Уходит на завод в Харьков, в кузницу.
26. Воронова Оля. Любит сельское хозяйство. Первые главы должны
содержать описание ее уверенного романа с Николаенко, радостной свадьбы.
Новое, что внесла в крестьянскую семью комсомолка Оля - это отвращение к
единоличному хозяйству, тяга к коллективу. Воронова организует
крестьянскую молодежь, стремящуюся в колхоз. Она провожает колонию,
радостно уверенная в ее будущем. Приезжает потом в Куряж, и колония
помогает ей в колхозных делах.
27. Соколова Раиса.
28. Левченко Маруся. Проклятый характер проявляется и впоследствии в
некоторых чертах вспыльчивости и вздорности. Вначала неудачница. В колонии
у нее развивается стремление на рабфак, но ей очень трудно учиться. На
рабфак она поступает и делается предметом заботы всего сводного отряда
рабфаковцев, ее вытягивают с большим напряжением, и она переходит в
педагогический вуз. Во всех делах коммуны она принимает участие только в
свободное время. Под конец характер ее теряет черты вздорности и
становится упокоенным.
29. Карабанов. Он остается самым ярким лицом повести, всегда бурлящим и
сдерживающим себя только военной выправкой. Он готов пожертвовать любым из
своих интересов, но он не монах. Роман с Боковой, влюбленность Гали. Он
готов бросить рабфак и действительно бросает его для работы по организации
обьединения трудовых колоний, но под влиянием коллектива снова
возвращается на рабфак. Он должен участвовать в большинстве глав. Из него
выходит убежденный сторонник переделки человека, об этом он всегда
страстно мечтает. Страстный физкультурник. Он произносит сентенции против
всех врагов колонии.
30. Митягин. В последней части романа Митягин встречается вновь дважды:
на вокзале он время завоевания Куряжа и во время марша двух колоний,
провожающих Горького. О нем иногда вспоминают хлопцы. Он должен быть
подготовлен к концу повествования как участник постройки Беломорского
канала.
31. Спиридон. Глава деревенских комсомольцев, друг Оли Вороновой,
вместе с ней ведущий борьбу за с.-х. коллектив. Вместе с другими
комсомольцами он вступает в дружеские отношения с колонистами подражает им
в настойчивости и дисциплинированности.
32. Стомуха Сергей. Может быть введен в одной из глав среди других
селян.
33. Стомуха Явтух. То же.
34. Сорока. Неудачник и немного дурачок, физически силен. Уходит в
колхоз, но и там его преследуют неудачи. Возвращается снова в колонию,
встречаемый общим хохотом. Находит себя на электростанции в Куряже и
остается в ней работать надолго.
35. Приходько. Дурацкий бурный характер, склонность к дракам. Его
участие в одной из драк на базаре причиняет колонии неприятности. Он очень
тяжело переживает это и по-настоящему берет себя в руки, переходит в
кузнечный цех харьковского завода. Иногда посещает колонию.
36. Гречаный Оноприй. Встречается случайно.
37. Федоренко. Неповоротливый, беззащитный, он доставляет колонии
несколько веселых минут. Линию свою находит только во время переезда в
Куряж, увлекшись свинарней и английским стадом. В конце повести уходит в
совхоз кладовщиком.
38. Опришко. Небогатой его натуре подражание Братченко немного приносит
пользы. Он влюбляется с настоящей страстью. Его женят, но он скоро
начинает бить жену. Его привлекают к ответственности в товарищеский суд
"со всеми онерами". Он подчиняется суду и активно начинает работать в
колхозе. В конце повести приезжает вместе с Вороновой.
39. Остромухов. Он приходит в Куряж стройным колонистом. Дружит с
Марком и сближается с Волоховым. Мечтает быть инженером. Поступает на
рабфак.
40. Шнайдер. Проводит все время линию на квалифицированного рабочего и
добивается своего.
41. Глейзер. Уже с первой главы в нем проявляются наклонности юриста.
Он подает свои советы "в строго официальной форме" во всех конфликтах.
Поступает в социально-экономический институт.
42. Крайник. Он успокаивается после всего пережитого, у него
обнаруживается спокойное остроумие типа Векслера. Он музыкален, попадает в
оркестр и всегда носится со скрипкой или с другим музыкальным
инструментом. На все события отзывается спокойным юмором, его любят.
Поступает в музыкальный техникум.
43. Соловьев Тоська. Тоська командует уже сводными отрядами. В момент
переезда в Куряж он настоящий командир, ведущий прямую уверенную линию. Он
- хороший организатор. Ему поручают отдельные задания. В конце романа он -
комсомолец, физкультурник, музыкант. Наиболее ярко он проявляет себя в
момент открытия коммуны - он мечтает о культе будущего. Переходит в
коммуну. Приблизительно Вася Клюшник (Персонаж произведений "ФД-1" и
"Флаги на башнях".).
44. Вершнев (Шершнев). Активно участвует во всей жизни колонии.
Постепенно усиливаются в нем черты искателя правды. Это должно сделаться
главным развитием его линии. Из рабфака он уходит из-за
неудовлетворительности этим "узким участком", но беспрекословно
подчиняется требованию комсомола и возвращается. К концу повести он уже в
медицинском институте, по-прежнему ищет правду и много думает. Должен быть
приготовлен к третьей части.
45. Белухин. Главная тема - он ничего не боится. Таков он и во время
переезда в Куряж, и во время куряжской борьбы. Он хочет быть только
военным потому, что "там нужно ничего не бояться". Поступает в военное
училище и сманивает туда Братченко, вместе с ним и приезжает в гости в
колонию.
46. Черненко. Помогает колонии в борьбе за дом и мельницу, помогает
переезду в Куряж. Активно сочувствует обьединению колоний.
47. Галатенко. Придурковатый. Обьект шуток колонистов, которые говорят,
что он не едет в Куряж, а его везут, что для него надо устроить, как и для
лошади Молодца, станок в вагоне. Но в Куряже он ошеломлен развалом
коллектива и со злостью набрасывается на куряжан. Насилу его успокаивают,
но он продолжает чертыхаться. Когда победа достигнута, он все время
хвалится ею.
48. Горович Петр Иванович. Таков, как и прототип. Но в Куряже не может
выносить нападок на мою педагогическую систему и оставляет колонию.
Переходит на физкультурную работу.
49. Коваль Тихон Нестерович. Мой заместитель, партиец, преданный делу
человек, создающий из комсомола действительно боевую организацию.
Совершенно не выносит лишних разговоров и страдает от них. Очень ясный
взгляд на ценность работы. Такой ошибиться не может. Ведет отчаянную
борьбу во время обьединения трудовых колоний. В характере некоторая
неповоротливость, простота, способность выругаться, нелюбовь к
художественной литературе.
50. Ночевная Настя. Тип Нины Ледак (Персонаж книги "Марш 30 года".).
Боевая деятельность все время. От Нины отличается совершенно спокойным
характером. В Куряже поступает на рабфак или уходит на завод.
51. Георгиевский. Постоянно сопровождаемый обвинением, что он - сын
иркутского губернатора, он не сдает линию. Он любит ребят, и ему трудно от
них уйти, но все же он идет учиться. Очень часто бывает в колонии, в
Куряже ведет совершенно открытую борьбу с Брегель именно из любви к
ребятам. В безжалостности к этим ребятам он больше всего обвиняет
Брегель. А жалеть ребят, по его мнению, - это и значит прививать им
дисциплину. В Куряже к нему приезжает отец, которого он потерял во время
голода, и, к удивлению всей колонии, тот оказывается учителем с Поволжья.
52. Волков Жорка. У него активный интерес к политической жизни. Он
скоро становится секретарем комсомольской ячейки. Не любит физического
труда, но заставляет себя работать. Страстен, никогда не формалист.
Инициатор взятия штаба во время маневров. Ненавидит всех врагов, и они его
ненавидят.
53. Волков Алешка. Уже вначале он выделяется как сторонник организации
коллектива и новых форм дисциплины и быта. Скоро он делается "ходячим
хрипуном", вечно журящим кого-нибудь за нарушение стройности системы и за
лень. Он не способен был ничего не делать, а в Куряже поражал всех своей
кипучей работой. С начала обьединения колоний он уже член сельрады и самый
серьезный колонист. В обьединенных колониях он проделывает чудеса. Много
он поработал перед приездом Горького.
54. Кудлатый Денис. В точности сохраняя характеристику Кудлатого из 1-й
части, все время
расширять его деятельность, главным образом в хозяйстве, деятельность
накопителя и расширителя хозяйства колонии. В этой деятельности он
квалифицируется и приобретает нужные навыки. Много он помогает
хозяйственной работе и в селе. С уходом Калины Ивановича он становится
главным деятелем хозяйства, уступая только общее руководство Дубовику,
который в то же время отрывается для работы по обьединению трудовых
колоний и по коммуне Ф.Э.Дзержинского. Впоследствии, уже будучи кандидатом
партии, становится заведующим хозяйством колонии.
55. Ступицын. Вначале и в Куряже руководит работой в свинарне. При
переезде - начальник эшелона. Поступает на рабфак машиностроительного
института. Является всегда, когда в колонии идет особенно напряженная
работа, сторонник научной книги и враг кустарничества. Это главный его
критерий в определении будущего колонии.
56. Лапоть Ваня. Выделяется своим темпераментом и бодростью.
Оказывается очень способным. Подготовленным едет со второй партией
горьковцев на рабфак. В Куряже и во время работы по обьединению колоний
умеет своим едким юмором довольно солидно уничтожать противников и
бороться с недисциплинированностью куряжан. Подает иронические реплики и
"заедается" в спорах с педологами.
57. Шаровский Костя. Серьезный мальчик. Переходит в коммуну.
58. Богоявленский Витька. Один из главных персонажей второй части
романа. Искренний, прямой, горячий, несколько обидчивый и все же до конца
преданный человек. После завоевания Куряжа и обследования обьединенных
трудовых колоний проводит большую работу. Он главный следователь и все
видит насквозь.
59. Жевелий Митька. Друг Витьки и соратник. Отличается от него
небольшой хитрецой, благодаря чему покладист, но в минуту тревоги
замечательно волевой, хладнокровный. Красив. Мечтает быть моряком.
60. Леший Кузьма. На свадьбах главный деятель. Уходит кузнецом в
паровозные мастерские. Приезжает в колонию в Куряж в гости.
61. Шере. Проводит везде большую работу. Организует все хозяйство
обьединенных трудовых колоний.
62. Корыто. Упоминается несколько раз как старый колонист. Предан
колонии. В куряже работает на электростанции и скоро делается ее главным
воротилой. Много борется с хулиганством бывших приживал монастыря.
Неистощимый изобретатель подвохов в борьбе с церковниками.
63. Романченко.
64. Назаренко. Вырастает эгоистом. Моральный рецедив. Из эгоизма
учится, из эгоизма подчиняется колонии, но не любит ее и тяготится ею.
Уходит учиться, будучи в конфликте с коллективом. Но ему приходится
обратиться за помощью в колонию, и в этой помощи ему отказывают. Скандал и
жалобы его используют противники колонии, но колония не сдает.
65. Векслер (тип Шведа) (Персонаж произведений "Марш 30 года", "ФД-1" и
"Мажор".) - оратор и душевный человек. Умеет воздействовать на душу
слушателя. Колония гордится его ораторскими способностями и выдвигает его
для выступлений на конференциях и сьездах.
66. Перепелятченко. Над ним подтрунивают девочки. Он в коммуне не идет,
а бесконечно тянется, что вызывает к нему неприязненное отношение. В конце
концов он где-то устраивается конторщиком, но во время обьединения
трудовых колоний предлагает свою помощь, которую принимают даже с
энтузиазмом.
67. Евгеньев. Припадочная дрянь, которая гордится своим кокаином, с
первого же дня коллектив начинает его воспитывать, делая из этого почти
спорт. Он сначала врет и прикидывается эпилептиком; ребята бросают его в
речку, изобличают его притворство. Он покоряется. Учиться он не хочет.
Устраивается на электрической станции колонии имени Горького. Воздействие
коллектива и эта работа совершенно упорядочивают его.
68. Густоиван. Коллектив освобождает Густоивана от религиозных
предрассудков, но он остается придурковатым и дальше самой примитивной
работы в свинарне не идет.
69. Пыхова (Копылова). Разложившийся тип. Пыталась торговать дочерью
еще в Полтаве. История с туфлями.
70. Пыхова Лена (Пихоцкая) (Персонаж повести "ФД-1".). Дочь Пыховой.
Комсомол помог ей и устроил в колонию.
71. Шейнгауз Марк. Мальчик, преднамеренно совершивший кражу, чтобы
попасть в колонию имени Горького. Впоследствии яркий, политически развитой
человек. Страстно верит в
прекрасное будущее. Органически не переносит ничего грязного, отсталого.
Идейно возглавляет борьбу с хулиганством бывших приживал монастыря, хотя
драться не умел. Вскоре был убит.
72. Клямер (Чудинский).
73. Пивень Андрей Павлович (Крикун).
74. Киргизов Максим Денисович (Татаринов).
75. Ужиков Аркадий (Фейгельсон).
76. Брегель Мария Викторовна. Неожиданно появляется в колонии, поражает
своим тоном (приблизительно начиная с 5-й главы). Потом начинает мелькать
чаще. Противница переезда в Куряж и организации обьединения трудовых
колоний, фыркает на коммуну Дзержинского и на все порядки. Злобна,
вульгарна, сплетница, беспорядочна в личной жизни. Какой-то подозрительный
роман с Чайкиным, бьет свою дочь. Она добивается пересмотра вопроса об
обьединении трудовых колоний. Поражение ее приходит вместе с поражением
троцкизма, педагогическим выразителем которого она была. Злобно встречает
и А. М. Горького. Между прочим, рекомендует отдавать беспризорных "на
воспитание кулакам".
77. Халабуда Сидор Иванович. Очень ограниченный человек: сам того не
сознавая - представитель утилитарно-хозяйственной педагогики. Сторонник
раздробления коллективного сельского хозяйства колонии на единоличные
участки. Это идет от его технического невежества и консервативного склада
характера. Впрочем, он не злой, хочет, чтобы "все было хорошо", но всегда
находится под влиянием какого-нибудь нэповского субьекта. Его добродушное
сердце размахнуться не может.
Он встречает колонию доброжелательно и вообще не враг ей, ему нравится
работа, он дорогой гость на баштане, хотя и судится за одеяла. Но он
становится на каждом шагу в комическую позу. Даже в разрыве с колонией он
ненавидит Брегель и сражается с ней, больше из личной антипатии к ней.
78. Тов. Геннадий (Виктор). Облезший интеллигент. Представитель той
интеллигенщины, которая была далека от жизни и живых людей. Он знаком
только с идеями и сумрачно млеет под их лучами. Неряшлив и непрактичен до
глупости. Колония для него только повод для рассуждений.
Впервые знакомится с колонией в Куряже. Ходит по ней и мечтает о
будущих "отношениях". Он инспектор-методист, но методику принимает как
окрошку общих идеалистических сентенций. От всякой борьбы страдает,
страдает от дисциплины, от красоты. Много говорит о коллективе, сущность
которого ему совершенно чужда. Под конец растворяется где-то в воздухе.
79. Булкин Иван Сергеевич. Делец, беспринципен, первобытно скуп. По
идеологии - кустарь. В колониях видит только кустарные мастерские, могущие
увеличить оборотный капитал. Он за обьединение трудовых колоний, но
представляет его как "кустарь-спилку" (союз кустарей). Хитер, заискивает,
действовать любит за кулисами, стремится к власти. Сначала прикидывается
другом колонии, сторонником переезда в Куряж, хвастается своими
мастерскими, боится меня, ненавидит острой ненавистью коллектив
колонистов, на беспризорных смотрит как на быдло, пригодное только для
увеличения оборотного капитала. Хватается за обьединение трудовых колоний,
но хочет сам командовать ими. Когда это ему не удается, переходит в стан
противников.
80. Отченаш Силантий Семенович (Грищенко). Он появляется в самом начале
второй части и встречает своеобразный прием благодаря своей
оригинальности. Он не люмпен, а этакий "философ от земли", стихийно
ненавидит старый мир, но вместе с тем - осколок того же мира. Нравственно
здоров и поэтому должен быть выведен как представитель чистого, без
претензий, спокойного, посильного для него здравого смысла. Он добродушно
умно отзывается на все события жизни колонии, вызывает смех формой
выражения. Замечательный работник, все его ценят и призывают на помощь.
Остается до конца в колонии. Перед приездом А. М. Горького читает его
книги.
81. Гуляева Анна Васильевна (Веселова). Партийка в колонии. Помогает
Ковалю, потому что умнее и культурнее его. Вокруг себя она видит много
"зверушек", но уверена, что они скоро выведутся. Прекрасно разбирается в
троцкистских загибах Брегель и уверена, что вся эта нечисть будет
выметена. Работает больше в комсомольской ячейке колонии и сообщает ей
много культурных навыков. Спокойна, хороша собой и всегда добродушно
кокетлива.
82. Гинзбург Марк Михайлович. Это интересный тип. Умен и видит далеко
вперед, видит сложность явлений. Но он очень хорошо понимает силу толпы,
опасается силы инерции и воздерживается от прямых выступлений в защиту
новых принципов воспитания, презрительно помалкивая и выжидая случая.
Главное его достоинство - он практический человек и не верит пустым
словам. Он деятельно и с азартом принимается за обьединение трудовых
колоний, но, когда начинается борьба, он не хочет вступать в прения и
говорит: "Дело само выживет, пускай кричат, не нужно никаких активных
действий".
83. Джуринская Любовь Савельевна. Тоже интелигент. Партийка со светлым
взглядом на будущее. Умеет ощущать тон жизни и тон коллектива. Верит в
колонию безраздельно и увлечена желанием помочь ей, но она - человек
недостаточно темпераментный, и это немножко вредит делу. В острые моменты
борьбы она отходит в сторону и старается действовать на боковых линиях.
Вместе с тем она никогда не теряет уверенности в победе принципов
коммунистического воспитания.
84. Воробьев Михаил Михайлович. Человек одной доктрины, преданный своим
слепым и теории условных рефлексов. Как ученый, он хорошо понимает
сложность и глубину опыта колонии, но считает, что она ценна главным
образом тем, что подтверждает его мысли о значении рефлексологии в
педагогике. Он представитель биологизма в педагогической науке и не может
видеть живого лица коллектива. В борьбе принимает участие только как
влиятельный сотрудник Наркомпроса, который может кое-кого защитить своим
словом. Его конек - обусловленное поведение.
85. Галя (Лосева Ирина Алексеевна). Коммунистка. Подавленная затхлостью
старой педагогической рутины, она широко и страстно открывает глаза на
новое дело, отдается ему до конца. В борьбе принимает самое активное
участие. Но по натуре она не точный человек. Учится точности и
техническому подходу в процессе самой педагогической работы. В последних
главах она уже работает в Управлении обьединенных трудовых колоний, и
очень удачно. Она вноит много нового в планы организации коммуны имени
Дзержинского.
86. Бранд Александр Михайлович. Остроглазый и суровый умница, человек
самостоятельной мысли и большой воли. Он вносит в педагогику размах нового
производственного дела, требующего организаторов широкого масштаба. О
педагогах он даже не упоминает, о педагогике, собственно, не думает,
полагаясь больше на производственную и хозяйственную сторону дела. Он
хорош тем, что в беспризорном не видит ничего "беспризорного" и ничего
трудного. Смотрит на него как на здоровую производственную силу.
87. Антонов (Юрьев Семен Климович). Вообще он желторотый, с восторгом
принимает эстетику жизни колонии, потому что он немного художник. Он
всегда готов восторгаться и всегда верит, что есть чем восторгаться.
Хорошо в нем то, что он предан идее нового быта, хочет новых традиций,
новых форм живой жизни. Это его личает от остальных персонажей. С таким
настроением он принимает участие в борьбе и с таким же восторгом ожидает
победных реляций.
88. Бокова Мария Кондратьевна. Блондинка с ямочками. Завсоцвосом.
Женщина, ищущая любви. Прекрасными губками лепечет о соцвосе. У нее
маленькая попытка завести роман с зав. колонией, но кончается дело романом
с Карабановым. Мило прощается с колонией, в соцвосе отнюдь не
разочарованная.
89. Духов. Приспособленец, делающий карьеру. При каждой чистке его
вычищают, но после каждой чистки восстанавливают. Делом он никаким не
интересуется и "дружит" с теми, кто почему-либо в силе или в моде.
"Дружит" он с колонией, пока она в почете, и делается ее врагом, когда на
нее нападают. С приездом Горького он снова в восторге от колонии. Вокруг
него много всяких странных родственников.
90. Теляченко Зоя. Инспектор. Злая, напряженно подозрительная,
совершенно неподвижная личность. Представляет старые педагогические
предрассудки как новейшее достижение. Со злости и из зависти она ненавидит
все сильное и живое. Друг Брегель. Смывается вместе с нею. В колонии
выполняет роль обследователя. К заведующему относится с подчеркнутым
презрением.
91. Павлюченко Надежда Поликарповна. Это почему-то научный работник, но
она - центр сплетен, которые передает с неизменной улыбкой и с ямочками,
наполненными сахаром. В романе она присутствует во всех острых местах,
всем сочувствует и обо всех добродушно спленичает. Она совершенно
беспринципна, ей раньше всего мерещатся любовные приключения, она осуждает
"разврат", хотя сама далеко не целомудренна.
92. Чайкин Сергей Васильевич. Профессор-педолог - мошенник, шарлатан и
пьяница. Человек совершенно дикий и некультурный, но злобненький и
активный в защите своего положения. Он производит самые безобразные
эксперименты над своим сыном. Впослед-
ствии отдает его в колонию. Сначала относится к колонии пренебрежительно,
но, отдавши сына, начинает перед нею заискивать. Вокруг сына завязывается
небольшой узел борьбы.
93. Костина Наталья Андреевна. Председатель шефского комитета.
Интеллигентка, открывшая для себя колонию и сразу поверившая в значение
этого дела. В ней преобладает эмоциональное отношение к живым ребятам
колонии, она от всего приходит в восторг и готова во всем видеть только
хорошее. Она совершенно непрактична и понимает только одно, когда
кого-нибудь из детей, по ее мнению, обижают. Тогда она готова сделать что
угодно для защиты и страдает, совершенно не понимая, отчего это страдание
происходит и почему так много на свете "несправедливостей". Ненавидеть она
совершенно не умеет. Своим отношением к колонистам она вносит тепло в
жизнь колонии.
94. Буцай Зиновий Иванович (Чаплян). Он худ и болен, но полон воли к
жизни. Комическая история с его закаливанием. Очень добросовестен,
культурен и вежлив. В революцию верит потому, что она совершившийся факт.
Он далеко не талант, но у него много всяких способностей: художник,
артист. Это морально очень здоровая, хотя и небогатая натура. В колонии он
сам проходит хороший путь воспитания и предан делу без критики и до конца.
95. Мизяк Степан Борисович. Садовник, угрюмый, рыжий, работящий и
наивный.
96. Валя Мизяк (Мира). Дочь мельника, хорошенькая женщина, за которой
все ухаживают и которая выходит замуж за садовника. В колонии она делается
кастеляншей и оказывается чистоплотной и умелой хозяйкой.
97. Кравчук (Полищук). Столяр, партиец, человек здравого смысла и
простого действия. По своей психологии он почти колонист. Носит
колонийскую форму. Рекомендует самые простые и несложные средства борьбы:
"дать по морде", выгнать. Мечтает о машинной столярной.
98. Соломон Борисович (Клямер Борис Самойлович). Такой, как он есть. В
коммуне имени Дзержинского он начинает с правильной организации
технологического процесса на производстве и делает его прибыльным.
99. Болгаров. Человек, догнивающий под сенью коммуны и хорошо это
понимающий. Это циник, видящий, что для цинизма у нас нет места, но не
может отказаться от старой привычки. В своем закоулке он ведет
бухгалтерские счета и видит, что делается кругом.
100. Милинская Елена Федоровна. Окончила институт народного
образования, но ничего, кроме дутой важности, оттуда не принесла. Для этой
самой важности говорит о рефлексологии. Из гордости и чистоплотности
работает в коммуне, но при этом больше занята защитой своих интересов.
101. Котов Валентин Петрович. Педагогическая пошлятина. Толст,
разговорчив, пуст, пролаза и в этом деле энергичен, вульгарен прежде
всего. Он всегда врет и всех обманывает. Его просовывают везде как якобы
хорошего педагога и назначают то на одно место, то на другое. Больше всего
он думает о своей квартирке. Его словечко - "дисциплинка".
102. Юрский Самуил Ильич. Политвоспитатель в коммуне имени
Дзержинского, организатор комсомола. Молод и живет общей жизнью с
комсомольцами коммуны.
103. Фонаренко Илья (Оноприенко). Из молодых куряжан вырастает такой,
как есть. Быстро переходит на сторону колонии и убеждает других. В составе
комсомольцев коммуны он представляет самую идейную и культурную часть.
104. Фоменко Васька (Фомичев). Неряха, лентяй, грубиян в Куряже. С ним
возятся долго. К концу романа он становится командиром и здесь
обнаруживает себя как энергичный и преданный делу колонист.
105. Варская Оксана Петровна (Оксана). Студентка. Живой и интересный
человек. Веселый, впечатлительный. Приезжает в качестве практикантки,
набитая верой в педологию и рефлексологию, но, увлеченная коллективом,
забывает об этих глупостях, принимает участие в жизни колонии и входит в
рабфаковский сводный отряд. Во время завоевания Куряжа несет самую черную
работу с колонистами-малышами.
106. Журбин Павел Иванович. Бывший штабс-капитан, спокойно поверивший в
новую жизнь. Он дисциплинирован, рассудителен, готов в каждом человеке
видеть новое и хорошее. Во время обьединения трудовых колоний выполняет
большую работу. То, что он бывший штабс-капитан, затрудняет его жизнь.
107. Водогон Игнат Сергеевич. Молодой партиец, только что окончивший
педвуз и специально приехавший в колонию научиться работе по-новому. Он
хорошо видит непригодность старой педагогической техники и зарождение
новой. Педагогическая техника - его конек, о ней он только и думает, и
говорит. Всякое явление жизни в колонии он рассматривает со стороны
техники, не забывая, однако, ни на минуту о цели, которой
служит эта техника, - о коммунистическом воспитании. Он участвует в борьбе
с "идеалами" в педагогике и понимает, что это дело долгое и трудное.
108. Дубовик Иван Акимович. Завхоз в коммуне имени Дзержинского. Такой
же, как в жизни. Он педагог по призванию, прекрасный и преданный работник,
но малокультурен.
109. Чарский. Таков, как он есть. Прежде всего, разложившийся
интеллигент, истекающий гадкой слюной всякой расслабленности. О поэзии и
красоте говорит только в припадке "прогрессивного паралича". Он сильно
портит Лидочку, и колонисты ненавидят его.
110. Журавлев. Строитель коммуны имени Дзержинского, инженер. Он ценит
советскую идею за то, что она проникнута светлым, гуманным взглядом на
жилье для нового человека. Жизнерадостен.
111. Клянченко. Инспектор. Добродушный наблюдатель. Умница и веселый
человек. Скептик, но умеет видеть настоящее дело. В педагогике сторонник
опытной логики.
112. Наумов. Большо чин в Наркомпросе. Он умен и понимает революционное
значение новых методов воспитания детей. Однако его помощь колонии
ограничивается тем, что он отстаивает ее право на свободу педагогического
опыта и останавливает ретивых профессоров-педологов, но он не может
вырвать руль из их рук. Только перед приездом Горького он становится
решительно на сторону колонии и защищает коммуну имени Дзержинского.
113. Люлюк. Шляпа на месте завокрнаробразом, не имеющая никакого
мнения, волокитчик и человек неуверенный.
114. Комарова. Такая себе начинающая ученая, подпевала педологов,
страшно добродетельная и нежная. Совершенно не выносит дисциплины. В
борьбе участия не принимает - слишком слаба.
115. Зайченко (Зайчик). Таков же, как Ваня Волченко (Персонаж
произведений "Марш 30 года", "ФД-1".). Представитель простого
жизнерадостного детства. Он уже научился красть в Куряже и вот готов
скатиться на "блатную" дорогу. Он не столько увлекается дисциплиной,
сколько оживает под впечатлением красоты и чистоты жизни, стройности
колонии. Вскоре увлекается оркестром и становится его бессменным
командиром, мечтает о том, что будет капельмейстером. В конце романа
поступает на рабфак музыкального института.
116. Р. Красная (Джуринская Роза). Хорошая умная девушка, мечтает быть
доктором, но ей так далеко до осуществления мечты. Только с приездом
колонии она начинает верить, что дорога к медицине для нее не закрыта. В
последней части она уже студентка мединститута.
117. Н. Ледак (Дольченко Нина). Это тип активной комсомолки. Она
принимает колонию как неожиданную находку. В колонии входит в самые первые
ряды, и во время переезда в коммуну имени Дзержинского остается в колонии
секретарем совета командиров. Крепко держит в руках содрогающийся от
напряжения коллектив. В конце переходит в коммуну.
118. Дыбинская. Инспектор, который все хочет сделать как лучше, но
делает все как хуже. Ужасно верит в пользу всяких реорганизаций, пересадок
и переназначений.
119. Кубанов Николай Николаевич. Таков же, как Терский. Человек прямого
искреннего действия: "Не лезьте к ребенку с вашей педагогикой, он сам
лучше знает, что ему нужно". Он - чудак, и его еще нужно воспитывать,
несмотря на все его таланты.
120. Левченко Виктор Иванович. Такой же, как и Левшаков (персонаж
произведений "Марш 30 года", "ФД-1", "Флаги на башнях"). Живое серебро.
Очень благороден, практически приспособлен и остроумен. Он - ясное
доказательство того, что в коллективе должны быть прежде всего люди.
121. Панов Федор Карпович. Сволочь, петлюровец, подмазывающийся во все
тяжкие, пытающийся "обдурить весь свет". Профессор педагогики,
первосортный шарлатан, несмотря на свою внешнюю благоприятность.
Представитель "чистого" педагогического жречества, книжный выдумщик,
протаскивающий под видом советской педагогики форменную контрреволюцию...
122. Кошкин Дементий Петрович. Ничтожество с юридическим образованием,
неудачник, не знающий, собственно говоря, что ему нужно. Шкурник и
сквалыжник. Его нужно выгнать к концу романа, пусть возится с
восстановлением в должности.
123. Кошкин Борис Мартынович. Тоже ничтожество и такое же злобное, но
более бессильное. Тихоня и нытик, боится даже сплетничать, а потихоньку
стонет в кулачок. Ленив и туп. тоже нужно выгнать.
124. Богатырчук Марк Тимофеевич. Заведующий детдомом. Представитель
кулацкой педагогики. Умен, хороший хозяин. В воспитаннике он видит прежде
всего батрака. Впрочем, он возится с организацией большого хозяйства и
приобретает тракторы, но это имеет целью выколачивание прибылей и
воспитание сильного единоличного хозяина, а не коллективиста, он
появляется на горизонте как сила, противопоставляемая троцкистами
(Брегель) колонии.
125. Ромашкин Петька. Таков же, как и Петя Романов (персонаж
произведений "Марш 30 года", "ФД-1" и "Мажор"). Беспризорный с
наклонностью к серьезной сатире. Но он еще мал и проявляет себя ярче уже в
коммуне имени Дзержинского.
126. Маликов Ваня (Таликов). Куряжанин, одним из первых переходит на
сторону колонии и становится командиром. Серьезен и незлоблив, умен и
способен. Большая страсть к учебе и дисциплине. Нужно показать, как он
расцветает, освобожденный дисциплиной.
127. Ховрах Спирька (Хрущ). Глот во всех отношениях. Пытается
глотствовать и по переезде колонии. Внешне уступая силе коллектива, он
прикидывается больным. Борьба с его "болезнями" должна составить
комический элемент романа. В конце концов он работает неплохо, но
коллектив не дает ему постоянных поручений.
128. Перец Павло (Перцовский). Тоже глот, но умный и способный, стал
глотом потому, что в старой Куряжской колонии это было можно и потому, что
он силен. Он пытается сохранить свою позицию только до приезда горьковцев.
Увидев их, он сразу принимается за работу и по чести отдается интересам
коллектива. К концу романа он идет уже во главе дзержинцев.
129. Одарюк Тимофей. Куряжанин. Запущенный гений. Рыжий, которого все
эксплуатировали и который в коллективе горьковцев проявляет себя почти
молниеносно. К концу романа он уже изобретатель со всеми отличительными
чертами Боярчука (персонаж произведений "Марш 30 года" и "ФД-1").
130. Ланова Оля. Из куряжанок. Такая же, как Харланова (персонаж
произведений "Марш 30 года", "ФД-1"). Переходит в коммуну. Умная,
спокойная, преданная коллективу, вступает в партию. Высказывается мало, но
умно, и ее всегда слушают.
131. Дубовик. Брат завхоза Дубовика. Брат считает его неисправимым
вором, которого готов расстрелять. Колонисты его спасают и прячут. В
коллективе он скоро оказывается милым человеком и прекрасным
организатором. Особенно отличается при организации обьединения трудовых
колоний. Разьезжает по колониям и организует везде советы командиров.
Братья примиряются.
132. Нарский (Чарский). Такой, какой есть. Первый шофер в коммуне
Дзержинского. В колонии постоянный командир сторожевого отряда.
133. Волончук Петр. Рабочий. Больной и смущенный человек, мечтатель и
романтик, хочет быть писателем и с помощью коммуны поступает на
литературный факультет.
134. Оршанович Ваня. Таков, какой есть, - история с часами из "ФД-1".
135. Воленко (Ермоленко). Таков, каким он был выведен в "ФД-1".
136. Иванова Серафима (Серафима). Хорошенькая девушка. Она выходит
замуж. Ее трудный характер предопределяет семейную драму, к которой она
идет, остановить ее нельзя. Это большая забота для колонии.
137. Марфа Павловна (М. Пащенко). Куряжанка. Рыжая, некрасивая и
обозленная девушка. Успокаивается в колонии имени Горького и мечтает быть
доктором. Активна, хорошая хозяйка, из коммуны уезжает на рабфак.
138. Нисинов Митька (Анисимов). Куряжанин. Пацан, освобожденный от
насилия и помыкательства старших (глотов). До приезда колонии имени
Горького один злобно отбивался от насилий. Потом переходит в коммуну.
139. Строгова Настя (Сторчакова). Находится в Куряже. Грустна, умна,
сначала недоверчива, потом быстро оживает в коллективе. Большая поклонница
коммуны Дзержинского. Становится одним из первых ее работников -
секретарем ЛКСМ.
140. Бирюкова Зина. Такова, как есть: запущенная, глупо оживлена и
легкомысленна. Борьба с нею на протяжении нескольких глав. Она и
крадет, и врет, и совершенно не верит в свою жизнь.
141. Гагулина Катя. Повторяет историю коммунарки Н., попадает в коммуну
как проститутка, причиняет коммуне много хлопот. История с материнством
и змужеством. Партнер ее - Приходько.
142. Порошенко Лена (Лазарева). Характер, как у прототипа. Балерина,
хорошая добрая душа, совершенно невыносимо капризна. Присылают ее из
детского дома за дезорганизацию. Ее уход из колонии должен быть описан
подробно с полным текстом ее письма, в котором она изображается замученной
девушкой. Переходит в коммуну имени Дзержинского.
143. Левицкий Алеша (Лева). Мальчик из хорошей семьи, который пристал к
колонне горьковцев и остался в колонии. Вначале здесь ему очень трудно.
Его родители - партийцы. Он становится настоящим колонистом, не
подделываясь под беспризорного.
144. Алексеев Васька (Агеев). Единственный коммунар в очках.
Интеллигент, писатель и литератор.
145. Огнев Олег (Агнивцев). "Длинный Джимми" - прибыл в колонию как
авантюрист, но сразу понял, в чем дело, и выплыл.
146. Щербатый Колька (Н. Пащенко). Из Куряжан. Тяжелый, потому что
никому не верит. Находит свое призвание в музыке. Капельмейстер
Левшаков от него в восторге.
147. Нечаев Федя (Федя Борисов). Куряжанин. После приезда горьковцев
начинает быстро расти. Способный, милый мальчик, общий любимец. Математик.
Делается гордостью коммуны.
148. Яблочко Василек. Такой же, как и прототип. Приходит уже в Куряж.
Дик, вороват, угрюмо добродушен. Ломает мебель. Начинает учиться.
149. Шевцов Андрюшка (Дашевский). После моего ухода из колонии
имени Горького он учавствовал в ограблении сада и был исключен из колонии.
Я его нахожу и отправляю в коммуну.
150. Томенко Костя (Зайко). Одна из наиболее настрадавшихся с Куряжа
душ. Горбатая, тихая хорошая девушка. Уезжает на рабфак из коммуны имени
Дзержинского.
151. Зорин (Зотов). Один из дзержинцев, стремящийся к образованию.
152. Гардинов Севка (Камардинов). Один из куряжских малышей. Переходит
в коммуну, где входит в пацаний актив.
153. Харченко Онуфрий (Кравченко). Таков, каков есть, человек с
хозяйственными наклонностями, но соображает не сразу.
154. Кустов Ванька. Один из куряжских глотов, тип политического
хулигана, который и потом причиняет немало забот. По его поведению
противники колонии хотят судить о настроении колонистов. К концу романа он
комсомолец, сознательный, умный человек. Простодушен, поэтому срывает
несколько "дипломатических" позиций колонии.
155. Ридкий Трофим. Ленивый, злобненький и дрянной типик, старающийся
гадить понемножку и без всякой цели. С большим трудом вырастает в
художника.
156. Субботина Наталья Васильевна (Ольга Петровна). Такая, как есть.
Живая, хорошенькая, но совершенный ребенок: "Не морочьте мне головы".
Начинает действовать в Куряже.
157. Баранова. Случайный тип, символ безобразия канцелярского отношения
к детям.
158. Галя из шефкома (Роза). Из шефкома. Черноглазая студентка,
неутомимая и голодная. Выходит замуж за Карабанова.
159. Николаенко. Муж Оли Вороновой, умный, культурный, спокойный
селянин, хозяйские наклонности которого Оля поворачивает к колхозу.
160. Архипов (Мельник). Мельник.
161. Бойтенко (Машинист). Машинист, который все знает, но... уголь
крадет.
162. Наденька.
163. Доктор. Доктор неважный, но ему все страшно нравится.
164. Левенсон (Рабочий с табачной фабрики). Старик-еврей с табачной
фабрики. Он видит в колонии здоровое коммунистическое дело. Помогает
комсомолу, завхозу, достает всякие билеты и прочее.
165. Остапченко.
166. Рива (Сара). Подруга Оксаны, упоминается в романе наряду с нею, но
серьезнее и более застенчива.
167. Платонов (Филимонов). Один из завколониями. Понимает, что нужно
организовать работу как-то по другому, но неохотно оставляет свою
"интеллигентскую" позицию в педагогике.
168. Жена Д.
169. (Федоров). Партиец, выдвиженец, заведующий колонией. Горячо идет
навстречу новым методам педагогической работы.
170. Луценко Вера (Куценко). Одно из самых запущенных существ в
коллективе, с трудом приводится в порядок и направляется на работу в
столовую.
171. Никитенко Семен (Никитин Семен). Упоминается в романе как музыкант
оркестра в коммуне.
172. Поп в Гончаровке о. Николай. Тип о. Кирилла, "дипломат". Готов
даже помочь в общественной работе.
173. Староста в Куряже Кузьма Иванович. Дед, церковный староста в
Куряже. Монастырская сволочь. Зол.
174. Хулиган в Куряже Петька Кривенко. Открытый хулиган, пьяница,
поножовщик, сын кулака, возчик - убийца Марка. Колонию ненавидит.
175. Муж, бьющий жену. Сватко Кирило. Муж, бьющий жену.
176. Монастырская проститутка Клавдия. Бывшая монастырская проститутка,
член церковного совета.
177. 1-й житель Куряжа Васька Великий. Хулиган, прикидывается все время
тихим, хитрая, пронырливая бестия, законник и юрист.
178. 2-й житель Куряжа Игнат Сосенко. Парень на селе, переходящий на
сторону колонии, где глоты избивают его. Работает на железной дороге.
179. 3-й житель Куряжа Павло Заболотный. Молодой хозяин, в пиджаке,
солиден, религиозен, мечтает о возвращении старого. Эксплуатирует все
село, главным образом на клубнике.
180. Бабушка.
181. (Ш. Чевелий). Брат Митьки, новый отпрыск колонии.
182. Фролов Сережка (Ермолович). Тип безнадежно заброшенного ребенка.
ИЗ СПИCКА ПРОТОТИПОВ
Друзья: Канторович, Берлин, Фиш, Галя, Ястржемский, Блат, Письменный,
Журавицкий, Пляченко, Арнаутов, Степанов, Миколюк, Зякун.
Враги: Дюшен, Мухина, Тарапата, Попов, Бакич, Духно, Кабанец, Козлова,
Виктор, Сухарев, Пащенко, Яковлев, Копытина, Мира.
Свои: Наталья Апполоновна, Ольга Петровна, Галя из шефкома, Чаплян,
Николаенко, Грищенко, Оришка, Тапуць, Наденька, Мельник, Машинист,
Колесса, Веселова, помещица, Соломон Борисович, доктор, Татаринов,
Говоренко, Оксана, Владимир Иванович, Терский, Иван Иванович, еврей с
табачной фабрики, Остапченко, Одарюк, Ковнаненко, Рива, Левшаков,
Дидоренко.
Чужие: Снарский, попы, Сербиков, Леша Федоров, Збировский, Филимонов,
Довгополюк, его жена, Федоров, Дисциплинка, Грицюк, Якушин, Юрченко, поп,
поповна, председатель сельсовета, Серафима, Старченко, Романи, Синенько,
Оноприенко, Фомичев, Сторчаков, Борискина, Беленин, Куприенко, Лазарева,
Синий...
Педагоги: Зайкин, Туткевич, Боровская, Гнариоза, Никифорова, Александр
Калиныч, Василий Иванович, Надежда Тимофеевна, Шило, Говорецкая,
Куриловская, Гайдамакина, Вера, Катя, Зина Костецкая, Победоносцев,
Музыченко, Владимир Иванович, Остапченко, Гаврильченко, Илляшевич, Сугак,
Бова, Радивончик, Карапиш, Комарецкий, Комарецкая, Весич, Коваль, Ракович,
Елизавета Федоровна, Лина Федоровна, Оксана, Коган, Яровой, Юрченко,
Терский, Ольшанский, Полупаев-Рудич, Полупаева-Рудич, Ковпаненко,
Збировский, Соболь, Найда, Компанцев, Депутатова, Орлов, Юлица, Зайка,
Кемов, Зимбалевский, Крылов, Дуденко, Данилин, Пугач, Головченко,
Шестаков, Кислова, Настя, Любовь Петровна, Зинаида Петровна, Карбаненко,
Сосновская, Тарасов, Фитилев, Багрий, Филимонов, Федоров, Дисциплинка,
Довгополюк, его жена, Грицюк, Татаринов...
ПЛАН РОМАНА
1-я часть
Темы. Выяснение главного действующего лица.
1. Личное озлобление сильной личности.
Рабочее презрение к погибающему миру.
Последние отзвуки потерь, брат, мать.
2. Нлубокая ненависть к старой России,
такое же презрение к русскому и всякому
вообще человеку, к его глупости, дидактизму, развивающемуся
бюрократизму.
3. Страшно глубокое чувство долга и злость на себя за это, особая
чуткость к шкурничеству. Дело доходит до аскетизма.
4. Цинизм, растрачивание себя. Веселые иронические встречи с женщинами,
презрение к семье и родовому инстинкту.
2-я часть
5. Дети.
6. Встреча с Б.
7. Попытки увлечь людей. Мальчик Алеша.
8. Нужно к людям относиться терпимее.
3-я часть
9. Новая уверенность в ценности
человека и совершенно неожиданное
проектирование в обасти положения человека в обществе.
10. Люди остаются с прежними недостатками, но они могут бороться за
будущее.
11. Уверенность в длительности
перестройки. Всякая проделанная
работа создает ценности.
12. Большие броски в будущее человечны.
