МАКСИМ ГОРЬКИЙ В МОЕЙ ЖИЗНИ
В удушливые годы перед японской войной в том захолустье, где прошла моя
молодость, литературные явления замечались с большим опозданием. В
городской библиотеке мы доставали истрепанных, без последних страниц
Тургенева и Засодимского, а если и попадалось нам что-нибудь поновее, то
это обязательно были или граф Салиас, или князь Волконский#1.
И тем ярче и ослепительнее прорезало нашу мглу непривычно простое и
задорное имя: М а к с и м Г о р ь к и й.
В нашу глушь и это имя пришло с опозданием: я прочитал "Песню о
Буревестнике" в 1903 г. Впрочем, я был тогда молод и не склонен был
особенно тщательно разбираться в хронологии. Для нас, рабочей молодежи,
важно было то, что по скучным, безнадежным российским дням вдруг заходил
высокий, лохматый, уверенный новый человек Максим Горький. Мы с трудом
добывали его книги. Еще с большим трудом мы старались понять, почему
"Челкаш" забирает нас за живое. Ведь у нас не было литературных кружков,
ведь даже Горький приходил к нам не в постоянном блеске человеческой
культуры, как привычное наше явление, а только изредка и вдруг огненной
стрелой резал наше серое небо, а после этого становилось еще темнее. Но мы
уже не могли забыть об огненной стреле и мучительно старались понять, что
мы увидели в мгновенном ее сверкании. Одной из таких молний был и
"Челкаш". Трудно сейчас восстановить и описать тогдашнее наше впечатление
от "Челкаша". Но нам уже было ясно, что Максим Горький не просто писатель,
который написал рассказ для нашего развлечения, пусть и больше: для нашего
развития, как тогда любили говорить. Мы чувствовали, что Максим Горький
искренней и горячей рукой лезет в нашу душу и выворачивает ее наизнанку. И
оказывается, что изнанка нашей души вовсе уж не такая плохая. Ибо с
лицевой стороны на нашей душе много накопилось той гадости, которая, как
потом оказалось, была крайне необходима для мирного прозябания Российской
империи.
Разве мы все не были обречены переживать нищенские идеалы Гаврилы,
разве в нашей жизни были какие-нибудь пути, кроме путей приблизительно
Гаврилиных? Как-нибудь, на "крепкий грош" пристроиться на обочине жизни,
равнодушно "завести коровку" и еще более равнодушно вместе с этой коровкой
перебиваться с хлеба на квас... и так всю
жизнь, и деят своим с христианским долготерпением и прочими формами
идиотизма говорить ту же участь. На этой обочине жизни кишмя кипело такими
Гаврилами - их было десятки миллионов.
А самая дорога жизни была предоставлена господам. Они мелькали мимо нас
в каретах и колясках, блистали богатством, красивыми платьями и красивыми
чувствами, но в общем мы редко видели их, большей частью видели только их
лошадей, их кучеров, мелькающие спицы их экипажей да еще пыль, которую они
поднимали. И жизни господ мы не знали, даже жизнь их лакеев и кучеров была
для нас далекой, непонятной, "высшей" жизнью, такой же недоступной, как и
та дорога, на обочинах которой мы копошились.
Мы привыкли к мысли, что обочина для нас неизбежна, что все проблемы
жизни заключаются в том лишнем гроше, который нам удается заработать или
выпросить. В общем, это была мерзкая жизнь, и наибольшей мерзостью в ней
был конечно так называемый кусок хлеба. Это была та жизнь, которую мы
научились по-настоящему ненавидеть только теперь, после Октября, несмотря
даже на то, что "кусок хлеба" в первые годы революции часто бывал
недоступной роскошью. Мы не умели ненавидеть и господ, мелькавших на
дороге жизни, может быть, потому, что верили ва их фатальную
необходимость.
И вдруг на этой самой фешенебельной, прямой и гладкой дороге замаячил
Челкаш. Его не стесняли никакие фатализмы, обычаи и правила, его не
связывала никакая мода. "Он был в старых вытертых плисовых штанах, в
грязной ситцевой рубахе с разорванным воротом, открывавшем его сухие и
угловатые кости, обтянутые коричневой кожей".
И вот этот грязный оборванец, пьяница и вор обратился к нам с короткой
речью и... назвал нашу жизнь гнусной. А когда мы швырнули в его голову
камнем, он вывернул карманы и бросил нам все наворованные деньги, бросил
потому, что презирал нас больше денег. И только тогда мы поняли, что наша
жизнь действительно гнусная, что вся наша история сплошная мерзость и что
пьяницы и воры имеют право называть нас нищими и высокомерно швырять нам
наворованные деньги. Челкаш прошел мимо нас в блеске неожиданной молнии, и
мы знали, что это идет тот, кто носит задорное, гневное и уверенно близкое
нам имя: Максим Горький.
Так началось новое мое сознание гражданина. Я не могу отделить его от
имени Горького, и вместе со мной так чувствуют многие. На моих глазах
задрожали вековые ночи Российской империи и неуверенно запутались вдруг
старые испытанные человеческие пути.
И тот же чудесный бродяга, так мило показавший нам гнусность нашей
жизни, тот же широконосый Максим Горький делался не только нашим укором,
но и нашей радостью, когда весело и страстно сказал:
- Буря. Скоро грянет буря.
И буря действительно грянула. Российская история вдруг пошла вихрем,
по-новому закопошились Гаврилы, и уже трудно стало различать, где дорога,
а где обочина. Господские экипажи заспешили в разные стороны, заметались
за ними волны пыли, а скоро к ним прибавились и дымные волны пожарищ.
Тысячами встали новые люди, так мало похожие на Гаврил, и впереди них были
великаны, каких еще не
знала наша история. Ударил вдруг по нашей земле целым скопом раздирающих
молний 1905 год. Очень много интересных вещей полетело вдруг к черту в
этой грозе; полетели "обожаемые государи" и "верные наши подданные",
могильный покой и затхлость многих медвежьих углов, графы Салиасы и князья
Волконские. Как туман, начало расползаться и исчезать квалифицированное
невежество Гаврил. Пыльный занавес дворянского великолепия тоже заходил
под ветром, и мы увидели, что есть большая человеческая культура и большая
история. Мы уже не рылись в библиотечном шкафу, теперь новые книги
каким-то чудом научились находить нас, настоящие новые книги, которые
звали к борьбе и не боялись бури. И теперь уже близким и родным сделалось
для нас по-прежнему задорное, но теперь еще и мудрое имя: Максим Горький.
Все это прошло в дни моей юности. Батько мой был человеком старого
стиля, он учил меня на медные деньги, впрочем, других у него и не было.
Учили меня книги, в этом деле таким надежным для многих людей сделался
пример Максима Горького: в моем культурном и нравственном росте он
определил все.
Горький вплотную подошел к нашему человеческому и гражданскому бытию.
Особенно после 1905 г. его деятельность, его книги и его удивительная
жизнь сделалась источником наших размышлений и работы над собой.
Ни с чем не сравнимым по своему значению стало "На дне". Я и теперь
считаю это произведение величайшим из всего творческого богатства
Горького, и меня не поколебали в этом убеждении известные недавние
высказывания Алексей Максимовича о своей пьесе. То, что Лука врет и
утешает, разумеется, не может служить образцом поведения для нашего
времени, но ведь никто никогда Луку и не принимал как пример; сила этого
образа вовсе не в нравственной его величине. Едва ли было бы убедительнее,
если бы Лука излагал программу социал-демократов большевиков и призывал
обитателей ночлежки... к чему, собственно говоря, можно было их призывать?
Я продолжаю думать, что "На дне" - совершеннейшая пьеса нового времени во
всей мировой литературе. Я воспринял ее как трагедию и до сих пор так ее
ощущаю, хотя на сцене ее трагические моменты, вероятно по недоразумению,
затушеваны. Лукавый старец Лука с его водянистым бальзамом именно потому,
что он ласков и бессилен, страшным образом подчеркивает обреченность,
безнадежность всего ночлежного мира и сознательно ощущает ужас этой
безнадежности. Лука - образ высокого напряжения, выраженный в
исключительной силе противоречия между его мудрым безжалостным знанием и
его не менее мудрой жалостной ласковостью. Это противоречие трагическое и
само по себе способно оправдать пьесу. Но в пьесе звучит и другая, более
трагическая линия, линия разрыва между той же безжалостной обреченностью и
душевной человеческой прелестью забытых "в обществе" людей. Великий талант
Максима Горького сказался в этой пьесе в нескольких разрезах и везде
одинаково великолепен. Он блещет буквально в каждом слове, каждое слово
здесь - произведение большого искусства, каждое вызывает мысль и эмоцию. Я
вспоминаю руки Бубнова, руки, которые кажутся такими прекрасными в
прошлом, когда они были грязными от работы, и такими жалкими те-
перь, когда они "просто грязные". Вспоминаю бессильный вопль Клеща:
"Пристанища нету!" - и всегда ощущаю этот вопль как мой собственный
протест против безобразного, преступного "общества". И то, что Горький
показал ночлежку в полном уединении от прочего мира, у меня лично всегда
вызывало представление как раз об этом "мире". Я всегда чувствовал за
стенами ночлежки этот самый так называемый мир, слышал шум торговли, видел
разряженных бар, болтающих интеллигентов, видел их дворцы и "квартиры"...
и тем больше ненавидел все это, чем меньше об этом "мире" говорили жители
ночлежки...
Мой товарищ Орлов#2, народный учитель, с которым я был на спектакле,
выходя из театра, сказал мне:
- Надо этого старичка уложить в постель, напоить чаем, укрыть
хорошенько, пускай отдыхает, а самому пойти громить всю эту... сволочь...
- Какую сволочь? - спросил я.
- Да вот всех, кто за это отвечает.
"На дне" прежде всего вызывает мысль об ответственности, иначе говоря,
мысль об революции. "Сволочи" ощущаются в пьесе как живые образы.
Вероятно, для меня это яснее, чем для многих людей, потому что вся моя
последующая жизнь была посвящена тем людям, которые в старом мире
обязательно кончали бы в ночлежке. А в новом мире... здесь невозможно
никакое сравнение. В новом мире лучшие деятели страны, за которыми идут
миллионы, приезжают в коммуну им. Дзержинского, бывшие кандидаты в
ночлежку показываюи им производственные дворцы, пронизанные солнцем и
счастьем спальни, гектары цветников и оранжереи, плутовато-дружески щурят
глаза в улыбке и говорят:
- А знаете что, Павел Петрович?#3 Мы эту хризантему вам в машину
поставим, честное слово, поставим. А только дома вы ее поливайте.
- Убирайтесь вы с вашей хризантемой, есть у меня время поливать...
- Э, нет, - возмущается уже несколько голосов, - раз вы к нам приехали,
так слушайтесь. Понимаете, дисциплина...
Но так получается теперь, когда ответственность "общества" реализована
в приговоре революции. А тогда получалось иначе. Предреволюционное
мещанство хотело видеть в пьесе только босяков, бытовую картину,
транспарант для умиления и точку отправления для житейской мудрости и для
молитвы: "Благодарю тебя, господи, что я не такой, как они". Самое слово
"босяки" сделалось удобным щитом для закрывания глаз на истинную сущность
горьковской трагедии, ибо в этом слове заключается некоторое целительное
средство, в нем чувствуется осуждение и отграничение...
Максим Горький сделался для меня не только писателем, но и учителем
жизни. А я был просто "народным учителем", и в моей работе нельзя было
обойтись без Максима Горького. В железнодорожной школе, где я
учительствовал, воздух был несравненно чище, чем в других местах; рабочее,
настоящее пролетарское общество крепко держало школу в своих руках, и
"Союз русского народа" боялся к ней приближаться. Из этой школы вышло
много большевиков#4.
И для меня и для моих учеников Максим Горький был организатором
марксистского мироощущения. Если понимание истории приходило к нам по
другим путям, по путям большевистской пропаганды и ре-
волюционных событий, по путям нашего бытия в особенности, то Горький учил
нас ощущать эту историю, заражал нас ненавистью и страстью и еще большим
уверенным оптимизмом, большой радостью требования: "Пусть сильнее грянет
буря!"
Человеческий и писательский путь Горького был для нас еще и образцом
поведения. В Горьком мы видели какие-то кусочки самих себя, может быть,
даже бессознательно мы видели в нем прорыв нашего брата в недоступную для
нас до сих пор большую культуру. За ним нужно было броситься всем, чтобы
закрепить и расширить победу. И многие бросились, и многие помогли
Горькому...
Бросился, конечно, и я. Мне казалось некоторое время, что это можно
сделать только в форме литературной работы. В 1914 г. я написал рассказ
под названием "Глупый день"#5 и послал Горькому. В рассказе я изобразил
действительное событие: поп ревнует жену к учителю, и жена и учитель
боятся попа; но попа заставляют служить молебен по случаю открытия "Сюза
русского народа", и после этого поп чувствует, что он потерял власть над
женой, потерял право на ревность и молодая жена приобрела право относиться
к нему с презрением. Горький прислал мне собственноручное письмо, которое
я и теперь помню слово в слово:
"Рассказ интерес по теме, но написан слабо, драматизм переживаний попа
не ясен, не написан фон, а диалог неинтересен. Попробуйте написать
что-нибудь другое".
М. Горький"
Меня мало утешило признание, что тема интересна. Я увидел, что и для
писателя нужна большая техника, нужно что-то знать о фоне, нужно
предьявлять какие-то требования к диалогу. И нужен еще талант; очевидно, с
талантом у меня слабовато. Но сам Горький научил меня человеческой
гордости, и я эту гордость пустил немедленно в дело. Я подумал, что можно,
разумеется, "написать что-нибудь другое", но совершенно уже доказано, что
ничего путного в этом другом заключаться не будет. Я без особого страдания
отбросил писательские мечты, тем более, что и свою учительскую
деятельность ставил очень высоко. Бороться в прорыве на культурном фронте
можно было и в роли учителя. Горький даже порадовал меня своей
товарищеской прямотой, которой тоже ведь надо было учиться.
Учительская моя деятельность была более или менее удачна, а после
Октября передо мной открылись невиданные перспективы. Мы, педагоги, тогда
так опьянели от этих перспектив, что уже и себя не помнили, и, по правде
сказать, много напутали в разных увлечениях. К счастью, в 20-м г. мне дали
колонию для правонарушителей. Задача, стоявшая передо мною, была так
трудна и так неотложна, что путать было некогда. Но и прямых нитей в моих
руках не было. Старый опыт колоний малолетних преступников для меня не
годится, нового опыта не было, книг тоже не было. Мое положение было очень
тяжелым, почти безвыходным.
Я не мог найти никаких "научных" выходов. Я принужден был
непосредственно обратиться к своим общим представлениям о человеке, а
для меня это значило обратиться к Горькому. Мне, собственно говоря, не
нужно было перечитывать его книг, я их хорошо знал, но снова перечиттал
все от начала до конца. И сейчас советую начинающему воспитателю читать
книги Горького. Конечно, они не подскажут метода, не разрешат отдельных
"текущих" вопросов, но они дадут большое знание о человеке не
натуралистического, не списанного с натуры, а человека в великолепном
обобщении и, что особенно важно, в обобщении марксистском.
Горьковский человек всегда в обществе, всегда видны его корни, он
прежде всего социален, и, если он страдает или несчастен, всегда можно
сказать, кто в этом виноват. Но не эти страдания главное. Можно, пожалуй,
утверждать, что горьковские герои неохотно страдают, - и для нас,
педагогов, это чрезвычайно важно. Я затрудняюсь это обьяснить подробно,
для этого необходимо специальное исследование. В этом случае решающим
является горьковский оптимизм. Ведь он оптимист не только в том смысле,
что видит впереди счастливое человечество, не только потому, что в буре
находит счастье, но еще и потому, что каждый человек у него хорош. Хорош
не в моральном и не в социальном смысле, а в смысле красоты и силы. Даже
герои враждебного лагеря, даже самые настоящие "враги" Горьким так
показаны, что ясно видны их человеческой силы и лучшие человеческие
потенциалы. Горький прекрасно доказал, что капиталистическое общество
губительно не только для пролетариев, но и для людей других классов, оно
губительно для всех, для всего человечества. В Артамоновых, в Вассе
Железновой, в Фоме Гордееве, в Егоре Булычове ясно видны все проклятья
капитализма и прекрасные человеческие характеры, развращенные и
исковерканные в наживе, в несправедливом властвовании, в неоправданной
социальной силе, в нетрудовом опыте.
Видеть хорошее в человеке всегда трудно. В живых будничных движениях
людей, тем более в коллективе сколько-нибудь нездоровом, это хорошее
видеть почти невозможно, оно слишком прикрыто мелкой повседневной борьбой,
оно теряется в текущих конфликтах. Хорошее в человеке приходится всегда
проектировать, и педагог это обязан делать. Он обязан подходить к человеку
с оптимистической гипотезой, пусть даже и с некоторым риском ошибиться. И
вот этому умению проектировать в человеке лучшее, более сильное, более
интересное нужно учиться у Горького. Особенно важно, что у Горького это
умение далеко не так просто реализуется. Горький умеет видеть в человеке
положительные силы, но он никогда не умиляется перед ними, никогда не
понижает своего требования к человеку и никогда не остановится перед самым
суровым осуждением.
Такое отношение к человеку есть отношение марксистское. Наш социализм,
такой еще молодой, лучше всего доказывает это. Уже не подлежит сомнению,
что средний моральный и политический уровень гражданина Советского Союза
несравненно выше уровня подданного царской России и выше уровня среднего
западноевропейского человека... Не подлежит сомнению, что причины этих
изменений лежат в самой струк-
туре общества и его деятельности, тем более что какой-нибудь специальной
педагогической техники, специальных приемов у нас не выработалось. Переход
к советскому строю сопровождался категорическим перенесением внимания
личности на вопросы широкого государственного значения... Примеров искать
не нужно, достаточно вспомнить японскую агрессию или стахановское
движение. Личность в Советском Союзе не растрачивает своей силы в
будничных текущих столкновениях, и поэтому виднее ее лучшие человеческие
черты. Суть в том, что легче и свободнее реализуются положительные
человеческие потенциалы, которые раньше не реализовались#6. В этом
величайшее значение нашей революции и величайшая заслуга Коммунистической
партии.
Но сейчас все это понятно и очевидно, а тогда, в 1920 г., это значение
у меня только начинало складываться, и, так как элементы социалистической
педагогики еще не видны были в жизни, я находил их в мудрости и
проникновенности Горького.
Я очень много передумал тогда над горьким. Это раздумье только в редких
случаях приводило меня к формулировкам, я ничего не записывал и ничего не
определял. Я просто смотрел и видел.
Я видел, что в сочетании горьковского оптимизма и требовательности есть
"мудрость жизни", я чувствовал, с какой страстью Горький находит в
человеке героическое, и как он любуется скромностью человеческого
героизма, и как вырастает по-новому героическое в человечестве...
("Мать"). Я видел, как нетрудно человеку помочь, если подходить к нему без
позы и "вплотную", и сколько трагедий рождается в жизни только потому, что
"нет человека". Я, наконец, почти физически ощутил всю мерзость и гниль
капиталистической накипи на людях.
Я обратился к своим первым воспитанникам и постарался посмотреть на них
глазами Горького. Признаюсь откровенно, это мне не сразу удалось; я еще не
умел обощать живые движения, я еще не научился видеть в человеческом
поведении основные оси и пружины. В своих поступках и действиях я еще не
был "горьковцем", я был им только в своих стремлениях.
Но я уже добивался, чтобы моей колонии дали имя Горького, и добился
этого. В этом моменте меня увлекала не только методика горьковского
отношения к человеку, меня захватывала больше историческая параллель:
революция поручила мне работу "на дне", и, естественно, вспоминалось "дно"
Горького. Параллель эта, впрочем, ощущалась недолго. "Дно" принципиально
было невозможно в Советской стране, и мои "горьковцы" очень скоро возымели
настойчивое намерение не ограничиться простым всплыванием наверх, их
соблазняли вершины гор, из горьковских героев больше других импонировал им
Сокол. Дна, конечно, не было, но остался личный пример Горького, осталось
его "Детство", осталась глубокая пролетарская родственность великого
писателя и бывших правонарушателей.
В 1925 г. мы написали первое письмо в Сорренто, написали с очень малой
надежой на ответ - мало ли Горькому пишут. Но Горький ответил немедленно,
предложил свою помощь, просил передать ребятам: "Скажите, что они живут в
дни великого исторического значения".
Началась регулярная наша переписка. Она продолжалась непре-
рывно до июля 1928 г., когда Горький приехал в Союз и немедленно посетил
колонию#7.
За эти три года колония выросла в крепкий боевой коллектив, сильно
повысилась и его культура, и его общественное значение. Успехи колонии
живо радовали Алексей Максимовича. Письма колонистов регулярно
отправлялись в Италию в огромных конвертах, потому что Горькому каждый
отряд писал отдельно, у каждого отряда были особенные дела, а отрядов было
до тридцати. В своих ответах Алексей Максимович касался многих деталей
отрядных писем и писал мне: "Очень волнуют меня милые письма
колонистов..."
В это время колония добивалась перевода на новое место. Алексей
Максимович горячо отзывался на наши планы и всегда предлагал свою помощь.
Мы от этой помощи отказывались, так как по-горьковски не хотели обращать
М а к с и м а Г о р ь к о г о в ходатая по нашим маленьким делам, да и
колонистам необходимо было надеяться на силы своего коллектива. Наш
переезд в Куряж был делом очень трудным и опасным, и Алексей Максимович
вместе с нами радовался его благополучному завершению. Я привожу полностью
его письмо, написанное через 20 дней после "завоевания Куряжа":
"Сердечно поздравляю Вас и прошу поздравить колонию с переездом на
новое место.
Новых сил, душевной бодрости, веры в свое дело желаю вам всем!
Прекрасное дело делаете Вы, превосходные плоды должно дать оно.
Земля эта - поистине наша земля. Это мы сделали ее плодородной, мы
украсили ее городами, избороздили дорогами, создали на ней всевозможные
чудеса, мы, люди, в прошлом - ничтожные кусочки бесформенной и немой
материи, затем - полузвери, а ныне - смелые зачинатели новой жизни.
Будьте здоровы и уважайте друг друга, не забывая, что в каждом
человеке скрыта мудрая сила строителя и что нужно ей дать волю развиться и
расцвести, чтобы она обогатила землю еще большими чудесами.
Сорренто, 3.6.26 Привет. М. Горький"
Это письмо, как и многие другие письма этого периода, имели для меня
как педагога совершенно особое значение. Оно поддерживало меня в неравной
борьбе, которая к этому времени разгорелась по поводу метода колонии им.
Горького. Эта борьба происходила не только в моей колонии, но здесь она
была острее благодаря тому, что в моей работе наиболее ярко звучали
противоречия между социально-педагогической и педологической точками
зрения. Последняя выступала от имени марксизма, и нужно было много
мужества, чтобы этому не верить, чтобы большому авторитету "признанной"
науки противопоставить свой сравнительно узкий опыт. А так как опыт
протекал в обстановке повседневной "каторги", то нелегко было проверить
собственные синтезы. С присущей ему щедростью Горький подсказывал мне
широкие социалистические обобщения. После его писем у меня удесятерились и
энергия и вера. Я уже не говорю о том, что письма эти, прочитанные
колонистам, делали буквально чудеса, ведь не так просто человеку увидеть в
себе самом "мудрые силы строителя".
Великий писатель Максим Горький становится в нашей колонии активным
участником нашей борьбы, становился живым человеком в наши ряды. Только в
это время я многое до конца понял и до конца сформулировал в своем
педагогическом кредо. Но мое глубочайшее уважение и любовь к Горькому, моя
тревога о его здоровье не позволяли мне решительно втянуть Алексея
Максимовича в мою педагогическую возню с врагами. Я все больше и больше
старался, чтобы эта возня по возможности проходила мимо его нервов.
Алексей Максимович каким-то чудом заметил линию моего поведения по
отношению к нему. В письме от 17 марта 1927 г. он писал:
"Это напрасно! Знали бы Вы, как мало считаются с этим многие мои
корреспонденты и с какими просьбами обращаются ко мне! Один просил выслать
ему в Харбин - в Маньчжурию - пианино, другой спрашивает, какая фабрика в
Италии вырабатывает лучшие краски, спрашивают, водится ли в Тирренском
море белуга, в какой срок вызревают апельсины, и т.д., и т.д.".
И в письме от 9 мая 1928 г.:
"Позвольте дружески упрекнуть Вас: напрасно Вы не хотите научить меня,
как и чем мог бы я Вам и колонии помочь. Вашу гордость борца за свое дело
я также понимаю, очень понимаю! Но ведь дело это как-то связано со мною, и
стыдно, неловко мне оставаться пассивным в те дни, когда оно требует
помощи"...
Когда Алексей Максимович приехал в июле 1928 г. в колонию и прожил в
ней три дня, когда уже был решен вопрос о моем уходе и, следовательно, и
вопрос о "педологических" реформах в колонии, я не сказал об этом моему
гостю. При нем приехал в колонию один из видных деятелей Наркомпроса и
предложил мне сделать "минимальные" уступки в моей системе. Я познакомил
его с Алексеем Максимовичем. Они мирно поговорили о ребятах, посидели за
стаканом чаю, и посетитель уехал. Провожая его, я просил принять уверения,
что никаких, даже минимальных, уступок быть не может.
Эти дни были самыми счастливыми днями и в моей жизни, и в жизни
ребят... Я, между прочим, считал, что Алексей Максимович - гость
колонистов, а не мой, поэтому старался, чтобы его общение с колонистами
было наиболее тесным и радужным. Но по вечерам, когда ребята отправлялись
на покой, мне удавалось побывать с Алексеем Максимовичем в близкой беседе.
Беседа касалась, разумеется, тем педагогических. Я был страшно рад, что
все коллективные наши находки встретили полное одобрение Алексея
Максимовича, в том числе и пресловутая "военизация", за которую еще и
сейчас покусывают меня некоторые критики и в которой Алексей Максимович в
два дня сумел разглядеть то, что в ней было: небольшую игру, эстетическое
прибавление к трудовой жизни все-таки трудной и довольно бедной. Он понял,
что это прибавление украшает жизнь колонистов, и не пожалел об этом.
Горький уехал, а на другой день я оставил колонию. Эта катастрофа для
меня не была абсолютной. Я ушел, ощущая в своей душе теплому моральной
поддержки Алексея Максимовича, проверив до конца все свои установки,
получив во всем его полное одобрение. Это одобрение было выражено не
только в словах, но и в том душевном волнении, с которым
Алексей Максимович наблюдал живую жизнь колонии, в том человеческом
празднике, который я не мог ощущать иначе, как праздник нового,
социалистического общества. И ведь Горький был не один. Мою беспризорную
педагогику немедленно "подобрали" смелые и педологически неуязвимые
чекисты и не только не дали ей погибнуть, но дали высказаться до конца,
предоставив ей участие в блестящей организации коммуны им. Дзержинского#8.
В эти дни я начал свою "Педагогическую поэму"#9. Я несмело сказал о
своей литературной затее Алексею Максимовичу. Он деликатно одобрил мое
начинание... Поэма была написана в 1928 г. и... пять лет пролежала в ящике
стола, так я боялся представить ее на суд Максима Горького. Во-первых, я
помнил свой "Глупый день" и "не написан фон", во-вторых, я не хотел
превращаться в глазах Алексея Максимовича из порядочного педагога в
неудачного писателя. За эти пять лет я написал небольшую книжонку о
коммуне Дзержинского и... тоже побоялся послать ее своему великому другу,
а послал в ГИХЛ. Она два с лишним года пролежала в редакции, и вдруг, даже
неожиданно для меня, ее напечатали. Я не встретил ее ни в одном магазине,
я не прочитал о ней ни одной строчки в журналах или газетах, я не видел ее
в руках читателя, вообще эта книжонка как-то незаметно провалилась в
небытие. Поэтому я был несколько удивлен и обрадован, когда в декабре 1932
г. получил из Сорренто письмо, начинающееся так:
"Вчера прочитал Вашу книжку "Марш тридцатого года". Читал с волнением и
радостью..."
После этого Алексей Максимович уже не отпустил меня. Еще около года я
сопротивлялся и все боялся представить ему "Педагогическую поэму" - книгу
о моей жизни, о моих ошибках и о моей маленькой борьбе. Но он настойчиво
требовал:
"Поезжайте куда-нибудь в теплые места и пишите книгу..."
В теплые места я не поехал - некогда было, но поддержка и настойчивость
Алексея Максимовича преодолели мою трусость: осенью 1933 г. я привез ему
свою книгу - первую часть. Через день я получил полное одобрение, и книга
была сдана в очередной номер альманаха "Год 17". Все остальные части тоже
прошли через руки Алексея Максимовича. Второй частью он остался менее
доволен, ругал меня за некоторые места и настойчиво требовал, чтобы все
линии моих педагогических споров были выяснены до конца, а я все еще
продолжал побаиваться педологов, даже это слово старался не употреблять в
книге. Отправляя к нему в Крым третью часть, я даже просил его выбросить
главу "У подошвы Олимпа", но он ответил коротко по этому вопросу:
"У подошвы Олимпа нельзя исключить..."
Это уже было написано осень 1935 г.
Так до самых последних дней Максим Горький оставался моим учителем; и
как ни долго я учился у него, до последних дней у него было чему учиться.
Его культурная и человеческая высота, его непримиримость в борьбе, его
гениальное чутье ко всякой фальши, ко всему дешевому, мелкому, чуждому,
карикатурному, его ненависть к старому миру... его любовь к человеку -
"мудрому строителю жизни" - для многих миллионов живущих и будущих людей
должны всегда быть неисчерпаемым образцом.
К сожалению, у нас еще нет настоящего анализа всего творческого
богатства Максима Горького. Когда этот анализ будет произведен,
человечество поразится глубиной и захватом горькоговского исследования о
человеке. Его имя будет поставлено в самом первом ряду великих писателей
мира, тем более в первом, что он единственный, взявший тему человека в
момент его освобождения, в момент становления его человеком
социалистическим.
Моя жизнь прошла под знаком Горького, и поэтому сейчас я по-настоящему
первый раз в жизни ощущаю свою сиротливость. В этот момент утраты так
особенно трагично переживается моя к нему великая и нежная благодарность.
Я уже не могу ее высказать Алексею Максимовичу, тем более горячо и глубоко
я благодарен нашей эпохе, нашей революции и нашей Коммунистической партии,
создавшим Максима Горького, вынесшим его на ту высоту, без которой его
голос не мог быть услышан в мире трудящихся и в мире врагов.
МОЙ ПЕРВЫЙ УЧИТЕЛЬ
В моей жизни, в моей первой работе значение Алексея Максимовича Горького
исключительно велико.
Старый учитель, я принадлежал к тем кругам, которые назывались рабочей
интеллигенцией. Когда я перелистываю страницы моей жизни, в памяти
возникают ужасающие годы беспросветной реакции, наступившей после 1905 г.
Для нас имя Горького было маяком. В его произведениях нас особенно
покоряла исключительная жажда жизни, неисчерпаемый оптимизм, вера в
человека, непреклонная убежденность в прекрасном будущем.
После Октябрьской революции я начинал искать пути для создания новой,
советской педагогики, и первым моим учителем, к которому обращались мысли
и чувства, снова был Горький#1.
Утверждение человека, освобождение его от грязи, оставленной
капиталистическим строем, выпрямление человека - всему этому учило
горьковское творчество с его неисчерпаемым запасом мудрых наблюдений,
доскональным знанием жизни, глубоким пониманием Человека, творчество,
проникнутое любовью к Человеку и ненавистью ко всему, что препятствует
свободному развитию Человека. Передо мной всегда был образ того, кто сам
вышел из недр народных. Так, когда я должен был указать моим "босякам"
образец человека, который, пройдя через "дно", поднялся до высот культуры,
я всегда говорил:
- Горький! Вот образец, вот у кого учиться!
Великий мастер мировой культуры! Огромные знания Алексея Максимовича не
имели ничего общего с тем, что обозначалось понятием "западноевропейская
цивилизация". Горький впитал квинтэссенцию того наилучшего, что создали
самые светлые головы человечества. И не только в литературе.
Алексей Максимович заинтересовался работой моей и моих друзей. Мы были
поражены его умением проникать в сущность дела, выделять
важнейшее, а потом в такой простой, доступной форме делать глубокие
философские обобщения.
Алексей Максимович пробыл в колонии им. Горького три дня. Должен
признаться, что за это время он успел заметить много такого нового,
характерного, очень важного, чего я не замечал на протяжении года. Он
сблизился с многими из 400 воспитанников, и большинство новых друзей уже
не порывало с ним связи. Горький переписывался с ними, помогал советами.
Алексей Максимович освятил мою писательскую жизнь. Вряд ли я написал бы
"Педагогическую поэму" или какое-нибудь другое произведение без чуткой, но
неуклонной настойчивости Алексея Максимовича. Четыре года я сопротивлялся,
отказывался писать, четыре года длилась эта "борьба" между нами. Я всегда
считал, что у меня иная дорога - педагогическая работа; к тому же и
времени для серьезного литературного труда у меня не было. Собственно,
последнее обстоятельство и было тем поводом, на который я ссылался,
отказываясь писать. Тогда Алексей Максимович прислал мне перевод на пять
тысяч рублей с требованием немедленно идти в отпуск и засесть за книгу. В
отпуск я не пошел (оставить работу я не мог), однако настойчивость
Горького взяла наконец свое: педагог стал писателем.
С великим моим учителем я встречался много раз. Горький очень мало
говорил со мной о литературных делах; он расспрашивал, как живут хлопцы.
Очень интересовали Алексея Максимовича вопросы семьи, отношение семьи к
детям, что, по-моему, нужно сделать, чтобы укрепить семью. Во время этих
бесед Алексей Максимович как будто мимоходом бросал по поводу той или иной
области моей работы одно-два слова. Они значили больше, чем пространные
советы.
Последнее время Алексея Максимовича волновал вопрос о школе. Как-то мы
ехали вместе из Москвы. По дороге он все время говорил о том, какой должна
быть наша школа, говорил, что школьная дисциплина не должна стеснять
молодую инициативу, что в школе нужно создать такие условия, чтобы можно
было обьединить одно и другое.
Безграничная любовь к жизни, огромный философский ум и полный мудрости
взгляд, который проникает во все мелочи жизни, отыскивает в них
основное зерно и умеет поднять их до философских обобщений, - это
характерно для Горького.
В примере со мной как в фокусе отражается значение Горького и некоторые
стороны великой души этого еще не до конца оцененного человека.
Мы обязаны глубже и ответственнее относиться к великим проблемам
воспитания человека, поставленным творчеством великого писателя.
БЛИЗКИЙ, РОДНОЙ, НЕЗАБЫВАЕМЫЙ!
Максим Горький - это имя уже более четырех десятилетий назад стало для
всего мира симовлом новой позици человека на земле. Мы -
те, кто вступил в трудовую жизнь с 1905 г., воспитывали нашу мысль и волю
в учении марксизма, в борьбе Ленина и партии большевиков. Чувства наши,
образы и картины внутренней сущности человека формировались благодаря
творчеству Максима Горького.
Это имя знаменовало для нас и высокую убежденность в победе человека, и
полнокровное человеческое достоинство, и полноценность человеческой
культуры, которая освобождается от проклятия капиталистической
"цивилизации".
И поэтому, когда Октябрьская революция внезапно открыла передо мной
невиданные просторы для развития свободной человеческой личности, открыла
богатейшие возможности в моей воспитательной работе, я принял за образец
страсть и веру Максима Горького.
Его утверждение ценности Человека, его любовь и его ненависть, его
постоянное движение вперед и борьба обьединялись в человеческом
оптимизме художника. Он умел видеть в каждом человеке, несмотря на самые
ужасные жизненные катастрофы, несмотря на грязь в задавленном капитализмом
мире, прекрасные черты Человека, духовные силы, заслуживающие лучшей
участи, лучшего общественного строя.
В этом были для меня самые богатые педагогические позици, и,
разумеется, такими они были не только для меня.
И поэтому, что на мою долю выпали дети, наиболее пострадавшие от
"цивилизации", я мог предьявить им всю горьковскую программу человечности.
И в особенно прекрасном гармоническом сочетании с богатым светом
горьковского творчества возник перед нами сам А.М. Горький, возникла
его личность.
Своим примером он доказывал свою писательскую правду, он каждым своим
личным движением подтверждал возможности и силы развития Человека.
Когда в 1928 г. он приехал в колонию и просто, с шуткой вошел в ряды
бывших беспризорных, заинтересовался их судьбой, их заботами, воспитанием,
как свой брат, который вместе с ними несет на своих плечах высокое звание
Человека, я особенно глубоко мог проникнуть в тайны и секреты новой,
советской педагогики. Тогда я прекрасно понял, что эта педагогика вся
находится в горьковском русле оптимистического реализма; он был потом
назван правильнее и точнее - социалистическим реализмом.
Но великий Горький не разрешил мне успокоиться на этом. Бесконечно
мягко и бесконечно настойчиво он заставил меня взяться за перо и написать
книгу, одну из тех книг, которые стали возможны только благодаря ему.
Хороша она или плоха, но она говорит о наших днях, нашем опыте, наших
ошибках. А.М. Горький так выосок ценил такой еще молодой опыт свободной
рабочей страны, что всякое слово об этом опыте он считал нужным. Так в
моей жизни, в моей работе прикоснулся ко мне гениальный пролетарский
писатель Максим Горький и, благодаря этому моя жизнь стала более нужной,
более полезной, более достойной.
Но разве он прикоснулся только к моей жизни? Сколько жизненных путей,
путей борьбы и побед обозначил А.М. Горький!
Его смерть - скорбное начало для нашей подлинной благородности, для
грандиозной картины его исторического значения.
БОЛЬШОЕ ГОРЕ
С 1920 по 1928 г. я заведовал колонией им. М. Горького. Я и ребята начали
переписку с Алексеем Максимовичем в 1923 г. Несмотря на то, что первое
письмо было отправлено с очень коротким адресом Italia, Massimo Gorki,наша
переписка на протяжении пяти лет была регулярной и очень сблизила нас с
Алексеем Максимовичем#1.
Он знал подробности нашей жизни, откликался на них то советом, то
указанием, то простым дружеским словом, сочувствием. Взаимоотношения между
Алексеем Максимовичем и горьковцами были настолько живыми и наполненными
содержанием, что личная встреча была потребностью и радостью не только для
нас, но и для Алексея Максимовича.
И действительно, в первые же месяцы после своего возвращения в СССР
А. М. Горький собрался к нам в колонию погостить. Он прожил в колонии три
дня: 7 - 10 июля 1928 г.#2.
Нам удалось обеспечить в этой встрече простоту и интимность обстановки:
в течение трех дней Алексей Максимович был с ребятами, никто нам не мешал,
и мы не превратили наше свидание в официальное торжество.
Алексей Максимович быстро вошел в самую сущность колонистских будней,
принял участие в решении наших текущих дел, близко ознакомился со многими
колонистами, работал с нами в поле и терпеливо просмотрел до конца
постановку на нашей сцене "На дне", сделанную силами ребят. Высочайшая
человеческая культура А. М. Горького в сочетании с такой же простотой, его
глубокое искреннее чувство и внимание к каждому колнисту покорили ребят в
несколько часов. Расстаться с Алексеем Максимовичем было для нас
невыразимо тяжело. В эти дни вечерами мы много говорили с Алексеем
Максимовичем о трудных путях воспитания, о сложности в коммунах
воспитательного процесса, о неясной еще для нас технике создания нового
человека. Он настоятельно требовал от меня литературного изложения моего
педагогического опыта и доказывал, что я не имею права хоронить в Куряже
ни свои ошибки, ни свои находки.
Но чрезвычайно занятый работой в колонии им. Горького, а затем в
коммуне им. Дзержинского я не так быстро мог выполнить требование Алексея
Максимовича. В 1932 г. он телеграфно требовал от меня немедленно начать
работу над книгой, взять для этого отпуск и поехать в Гагры#3.
Я не мог добиться отпуска, но первую часть "Педагогической поэмы" мне
удалось написать, не отрываясь от коммуны. Осенью 1933 г. я послал
рукопись Алексею Максимовичу. Он прочитал ее в течение одного дня и
немедленно передал для печатания в третьей книге альманаха "Год 17".
По поводу "Педагогической поэмы" несколько раз мне пришлось встре-
чаться с Алексеем Максимовичем. К моей книге он всегда относился хорошо,
настойчиво требовал продолжения моей литературной работы и всегда
повторял: "Дайте волю вашему юмору", - но в оживленной беседе и он, и я
быстро оставляли литературные темы и говорили почти исключительно о детях.
Алексея Максимовича особенно интересовали вопросы о новой семье и, в
частности, о новых позициях наших детей и по отношению к родителям, и
по отношению к обществу. Как-то по дороге из Москвы в Крым он сказал:
- Вот главный вопрос: соединить стремление человека к свободе с
дисциплиной - вот такая нужна педагогика#4.
Наша нова Конституция является ярким подтверждением мудрой
прозорливости Алексея Максимовича.
Для меня смерть Алексея Максимовича - большое горе. Силой своей
настойчивости и ясного взгляда он заставил меня свой педагогический опыт
исчерпать и до конца отдать нашему социалистическому обществу. Я лишь в
последнее время понял, насколько он был прав: ведь наш опыт - опыт новый,
и каждая его деталь имеет значение для нашей жизни и для жизни будущего
человека, великим поэтом которого был Алексей Максимович.
ПРЕКРАСНЫЙ ПАМЯТНИК
Детская трудовая коммуна им. Ф. Э. Дзержинского в Харькове не только
хорошее учреждение, несущее на своем знамени это имя. Во всей
деятельности, в каждом дне своей жизни, в сложном кружеве детского
коллектива она отражает и оживляет образ Феликса Эдмундовича. Коммуна -
живая композиция живых движений прекрасных новых людей. Именно пэтому
коммуна прежде всего производит впечатление большой художественной силы,
ее жизнь вылеплена с такой же экспрессией таланта, какую мы обычно
встречаем и находим в произведениях искусства. И поэтому, говоря о
коммуне, нельзя ни говорить об ее авторах, о тех людях, которые изваяли
этот замечательный памятник. Достаточно только один раз побывать в
коммуне, только прикоснуться к жизни дзержинцев, чтобы сразу увидеть,
сколько глубокой мысли, сколько внимания, любви и вкуса заложено в каждом
кирпиче ее здания, в каждом луче пронизывающего ее солнца, в каждой линии
цветника и в особенности в жизни тридцати коммунарских отрядов, в их быте,
традициях, законах, в высоком человеческом стиле этого коллектива.
Как прекрасна была жизнь Феликса Эдмундовича, так же прекрасна история
коммунаров: в течение всех девяти лет коммуна не знала провалов, не знала
разложения или упадка энергии, ни одного дня в ее истории не было такого,
когда бы имя Ф. Э. Дзержинского звучало укором. И это случилось вовсе не
потому, что в коммуну приходили какие-либо особые дети, здоровые и
радостные. В коммуну приходили именно те, о которых Ф. Э. Дзержинский
сказал:
"Сколько их искалечено борьбой и нуждой!"
Великая и простая любовь Ф. Э. Дзержинского к детям выражена была им
однажды в таком коротком и таком выразительном слове#1:
"Когда смотришь на детей, так не можешь не думать - все для них. Плоды
революции не нам, а им".
Не презрение, не высокомерную подачку, не ханжеское умиление перед
человеческим несчастьем подарили чекисты этим исключительным детям. Они
дали им то, о чем с таким человеческим чувством говорил Феликс Эдмундович,
- все дали самое дорогое в нашей стране: плоды революции, плоды своей
борьбы и своих страданий. А среди этих плодов не паркет, не цветы, не
чудесные солнечные комнаты главное. Главное - новое отношение к человеку,
новая позиция человека в коллективе, новая о нем забота и новое внимание.
И только поэтому искалеченные дети, пришедшие в коммуну, переставали нести
на себе проклятие людей "третьего сорта". Они становились дзержинцами. Об
этом хорошо знают коммунары, потому что и самый путь коммунара в коммуне
обозначается знаменательным чертежом движения: вот ты пришел в коммуну -
ты только воспитанник; ты уже пошел вперед - ты получаешь звание
коммунара, наконец, ты ведешь других, ты борешься впереди, ты хорошо
знаешь, за что борешься, - ты получаешь звание коммунара-дзержинца#2. Этот
путь не такой уж легкий, ибо на легком пути создаются и легкие люди, а
коммунары-дзержинцы справедливо утверждают:
"Человека нужно не лепить, а ковать".
Этот путь не легкий, но всегда неизменно радостный, бодрый путь
победителя. Коммуна железного Феликса умеет воспитывать в своих прекрасных
дворцахз, окруженных цветами, не только улыбку друга, не только хорошее,
теплое товарищеское слово, но и суровое слово большевика, железное
требование и непоколебимую принципиальность. В ее жизни как в зеркале
отражается личность Ф. Э. Дзержинского, личность великого гуманиста,
скромного и доброго человека, и в то же время сурового борца, чекиста. И
поэтому таким уверенным и таким большевистским всегда был и будет путь
коммуны имени Ф. Э. Дзержинского, и поэтому с тем большим успехом она
выполняет одну из основных своих задач - помощь детям.
К сожалению, в нашем обществе мало знают о жизни коммуны и мало людей
наблюдали те чудесные операции, которые с таким блеском и с таким
спокойствием умеют совершать коммунары. Постановление партии и
правительства от 1 июня 1935 г. о полной ликвидации беспризорности застало
коммуну в составе 500 коммунаров. В течение нескольких месяцев к ним
пришли новые пятьсот, пришли с улицы, из зала суда, из неудачных,
деморализованных семей. И в настоящее время только очень опытный
глаз способен отличить, где старые испытанные дзержинцы, а где новые,
только что налаженные воспитанники. В коммуне давно не существует
института воспитателей, и, принимая новых пятьсот, ни один коммунар не
предложил в панике: давайте все-таки пригласим воспитателей#3.
Проделывая эту совершенно невероятной трудности операцию, коммунары не
просили помощи, но, и закончив ее, они не возгордились, не
кричали о своих успехах, они, кажется, даже и не заметили успеха, потому
что у них много забот и много новых дел и новых стремлений#4. Среди этих
стремлений лицо коммунара-хозяина особенно прелестно.
Ф. Э. Дзержинский оставил коммунарам и второй большевистский завет -
строительство. И поэтому, выковывая для советского общества сотни новых
большевиков, коммунары делают это как будто между делом, а дело у них
серьезное, одно из славных дел нашего времени#5. Кто теперь не знает ФЭД -
советской "Лейки"? Кто не мечтает иметь в своих руках эту прекрасную вещь,
и ФЭД, пожалуй, даже более известен, чем коммуна Ф. Э. Дзержинского.
История ФЭД - сама по себе чудеснейшая история, это история борьбы,
страстного стремления к победе и страстного неутомимого терпения. Эта
машинка оказалась гораздо более трудной, чем казалась вначале, а
дзержинцам пришлось освоить ее без заграничной помощи.
Выполняя многомиллионные промфлинпланы, с гневом вгрызаясь в каждое
производственное препятствие, с огромным чувством и размахом подхватив
стахановское движение, они способны были всегда поставить "Тартюфа" на
своей сцене, не пропустить ни одной премьеры в харьковских театрах,
танцевать, петь, сотнями считать значки ГТО и требовать от каждого
коммунара, чтобы он был ворошиловским стрелком. И уже совсем как будто
нечаянно из последнего класса коммунарской десятилетки#6 ежегодно выходят
десятки культурных, образованных людей, а через год приезжают в коммуну в
гости и рассказывают простыми словами и своем новом пути: инженера, врача,
педагога, летчика, радиста, актера. И пожалуй, никто из них не думает о
том, что в своей жизни они выражают лучшие стремления нашего советского
стиля, они находят те пути, за которые боролся Ф. Э. Дзержинский.
г. Киев
О ЛЕСНОЙ ШКОЛЕ (ЛГ 05.08.1936; см. также и т.7 с.46, т.8 с.16 +, в
частности, полные тексты писем Мака Г. Салько от 10-11 и
14.10.1928 по изданию Г„тца Хиллига).
Письмо в Совет жен писателей
В "Литературной газете" от 15 июля я прочитал об организации Совета жен
писателей. От души хочется приветствовать это замечательное дело, тем
более что в списке его целей значится: улучшение быта детей писателей. По
последнему вопросу мне хочется сделать одно предложение... организовать
под Москвой лесную школу, или трудовую колонию, или можно назвать еще
как-нибудь удобнее и оригинальнее. В этом учреждении должна быть полная,
хорошо оборудованная десятилетка с общежитием для мальчиков и девочек, с
небольшими мастерскими производственного типа, выпускающими товарную
продукцию (это обязательно). Рабочий день на производстве - два часа, труд
детей должен оплачиваться, как и труд всякого производственного рабочего.
Особенно меня интересует такое устройство этого учреждения, при котором не
было бы никакого разрыва между семьей и школой.
Питание, одежда, культурные услуги, книги и все прочее должны
предоставляться детям учреждением, семья может кое-что добавлять только с
разрешения школы. Я при этом думаю, что полное обеспечение детей не должно
иметь характера какого бы то ни было баловства или тем более излишнего
удовлетворения потребностей или преждевременного их удовлетворения. Наряду
с вопросами образования должны быть хорошо разрешены все вопросы
воспитания характера и физического воспитания. Ведь всем известно, что в
этих как раз областях в нашей семье, даже культурной, не всегда умеют дать
детям то, что нужно.
Пишу в Совет жен писателей потому, что, мне думается, это дело должно
быть сделано матерями, а дело это, уверяю вас, очень хорошее и достойное.
Привет. А. Макаренко
"ЧУДО", СОЗДАННОЕ СОВЕТСКОЙ ЖИЗНЬЮ [июль 1936, Москва]
Я как-то рискнул написать рассказ еще в 1914 г., задолго до работы в
колонии им. Горького. Послал Алексею Максимовичу и получил короткий ответ
- тема рассказа интересная, но написано слабо. Это отбило у меня временно
охоту писать, но заставило с большей энергией отнестись к работе по
специальности. Когда я второй раз попробовал, кое-что получилось. Так и у
всех. Если свое советское дело и свою личность, которая вложена в это
дело, описать точно и детально, получится интересно. Я не хочу себя
чувствовать писателем и в дальнейшем. Я хочу остаться педагогом и очень
благодарен вам, что сегодня вы говорили о самом важном, о самом
существенном для меня - о педагогической работе, о людях, которые
подвергаются педагогическому воздействию.
Посчастливилось мне больше, чем многим другим, посчастливилось потому,
что я 8 лет был в колонии им. Горького несменяемым заведующим и 8 лет у
меня была в руках коммуна им. Дзержинского, коммуна, созданная не мной, а
чекистами. Кроме этих двух коммун очень много таких же учреждений, не
менее удачных. Я могу назвать Болшевскую коммуну, Люберецкую коммуну,
Томскую - коммуны Наркомвнудела. Я видел много чудес в детских колониях,
перед которыми поблекнет опыт горьковской коммуны.
[_141090_ Болшево Московской обл. Калиниградского горсовета].
Когда я писал "Педагогическую поэму", я хотел показать, что в Советском
Союзе из людей "последнего сорта", из тех, что за рубежом считают
"отбросами", можно создать великолепные коллективы. Я хотел это так
описать, чтобы было видно, что не я создаю и не кучка педагогов, но
создает это "чудо" вся атмосфера советской жизни.
Я взял темой "Педагогическую поэму", но, работая над ней, я, по
совести, не считал себя писателем. "Поэму" я написал в 1928 г., сразу
после остановления колонии им. Горького, и считал ее настолько плохой
книгой, что не показывал даже ближайшим друзьям. Пять лет она лежала у
меня в чемодане, я ее даже в письменном столе не хотел держать#1.
И только настойчивость Алексей Максимовича заставила меня, наконец, с
большим страхом отвезти ему первую часть и ждать с трепетом приговора.
Приговор был не очень строгий, и книга увидела свет. Теперь я не думаю
быть писателем. Я не скромничаю, но говорю это потому, что считаю - в
нашей стране происходят сейчас такие события, на которые надо откликаться
всяечскими способами. Сейчас я работаю над книгой, которую я считаю нужной
практически.
Сейчас назрела необходимость выпустить книгу для родителей. Слишком
много материала и слишком много уже есть законов советской педагогики, об
этом надо писать. Такая книга будет у меня готова к 15 октября, уже и
редактор есть.
Спрашивают меня о моей биографии. Она очень проста. С 1905 г. я -
народный учитель. Мне посчастливилось учительствовать в народной школе до
самой революции. А после революции дали колонию им. Горького.
Я написал в 1930 г. "Марш тридцатого года" - о коммуне им.
Дзержинского. Эта книга понравилась Горькому, но прошла в литературе
незамеченной. Она слабее последней книги, но события там не менее яркие. В
1933 г. я написал пьесу "Мажор", под фамилией Гальченко, о коммуне им.
Дзержинского, и представил ее на всесоюзный конкурс. На этом конкурсе она
была рекомендована к изданию, была издана и тоже прошла незамеченной.
МЫ ЖИВЕМ В САМУЮ СЧАСТЛИВУЮ ЭПОХУ
Мы, вероятно, не в состоянии постигнуть всего величия исторического
значения Конституции СССР, первой в мировой истории конституции
бесклассовго общества#1. Мы не способны, наверное, почувствовать всю
глубину гениальности ее простых положений, потому что эта простота вытекат
из железной естественности свободного человечества. Мы живем в самую
счастливую эпоху, когда восстанавливается эта свобода и когда вдруг
ненужными и смешными стали тонкости так называемой демократии,
оправдывающей и регламентирующей повторение несправедливости классового
общества#2.
Нашу Конституцию через тысячелетия будут изучать в школах как первый
основной закон нового человечества, как документ, разделяющий всю историю
человеческого общества на две принципиально разные части.
И как раз поэтому я считаю, что в Конституции в главе Х должно быть
сказано о семье. Семья в социалистическом обществе является первичной
ячейкой, и эта ячейка должна быть социалистической. Должно быть сказано,
что семья является не подвластной отцу (как хозяину) группой
родственников, а трудовым коллективом, счастье и разумная жизнь которого
обеспечиваются всем строем социалистического государства. Эта семья имеет
права и обязанности, особенно обязанности по отношению к детям, их
воспитанию, здоровью и т.п. Я полагаю, что такой раздел о семье должен
быть в тексте Конституции.
ДЕЛО ПАРТИИ
Больше, чем другие детские учреждения Союза, коммуна им. Дзержинского
отражает в своей истории и в своем стиле нашу великую эпоху. Трудно найти
в организации "Дзержинки" такую область работы, где бы строительство,
которое проводит большевистская партия, не звучало бы во всю мощь, не
призывало к новой борьбе и новым завоеваниям. И это потому, что коммуну
им. Дзержинского строили лучшие большевики - чекисты.
Пройдите по коммуне, и вы на каждом шагу встретите ответ коммунаров на
тот или другой исторический лозунг нашей партии.
В производственных цехах вы увидите бесконечные шеренги лучших станков.
Тут техника, достойная социалистических требований. Сама продукция
производства - ФЭД и электросверла - это прежде всего работа за
экономическую независимость нашей страны...
Развивая производство, выполняя из года в год миллионные промфинпланы,
непрестанно повышая качество продукции, дзержинцы не отстали и в
выполнении тех требований, которые партия предьявила школе#1.
Уже на протяжении шести лет у коммунаров есть полная средняя школа#2,
они ежегодно выпускают из школы десятки образованных людей...
Пятого сентября этого года коммуна торжественно выпустила в жизнь
семьдесят человек. Все они, в прошлом беспризорные и правонарушители,
вышли из коммуны образованными и квалифицированными людьми, все семьдесят
вышли комсомольцами. Наши большевистские заботы о лбдях праздновали в этом
случае великую победу. В коммуне забота о людях - главное содержание
работы. Ведь только за последний год коммуна приняла в свои стены свыше
400 новичков, выполняя директиву Коммунистической партии о ликвидации
беспризорности#3.
И именно потому, что коммуна так чутко, так энергично и так искренее
откликается на каждое указание партии, именно поэтому в ее жизни на каждом
шагу чувствуется: "Жить стало лучше, жить стало веселее".
Коммуна живет действиетльно прекрасно, радостно, разумно.
Трудно себе представить более жизнерадостный и бодрый коллектив. У
дзержинцев интересна и новая жизнь, полная света, комфорта, чистоты,
музыки, таннцев, физкультуры, - подлинно социалистическая жизнь.
Пожелаем же коммуне им. Дзержинского - коммунарам и руководителям ее -
с таким же энергичным и прекрасным успехом и дальше идти великим и
счастливым путем, которым ведет нас Коммунистическая партия!
ВЫСТУПЛЕНИЕ НА ЗАВОДЕ "ШАРИКОПОДШИРНИК" 24 ОКТЯБРЯ 1936 Г.
(Об этом в "Правда" 30.10.1936).
Дорогие товарищи, очень благодарен вам за внимание, которое вы оказываете
мне и тому делу, которому служу я и вместе со мной многие тысячи людей, -
делу воспитания.
Я хочу сказать вам несколько слов с таким расчетом, чтобы стало для вас
понятно, как я представлял себе задачу своей книги и что рассчитывал
вызвать у читателя.
Признаться, я не очень надеялся на то, что вопросы воспитания
беспризорных вызовут такой интерес у общественности, как это оказалось на
самом деле. Кроме того, я не надеялся на свои литературные способности.
Поэтому написанная мною книга пролежала пять лет#1, пока я решился под
большим нажимом и после энергичных требований А. М. Горького отдать ее в
печать.
Чего я хотел добиться этой книгой? Я вовсе не думал писать книгу для
того, что у меня учились работать с беспризорными. У меня была другая цель
- я хотел доказать нашему широкому обществу, а не педагогам, что эти дети,
которые назывались беспризорными, - это такие же обыкновенные, хорошие,
нормальные дети, как и все. Я хотел вызвать у читателей симпатию к ним и
тем самым в какой-то мере улучшить нашу работу по воспитанию этих детей.
Это была первая цель.
Какова была вторая цель? Мне хотелось показать, что только в нашем
обществе - обществе трудящихся, в советском обществе, даже из людей
третьего сорта, последнего сорта, из тех людей, которых на Западе
сваливают на свалку нищеты, огромной смертности и каторжного фабричного
детского труда, могут получиться и получаются образцовые, настоящие
советские люди, я бы даже сказал, - большевистские коллективы#2.
Мне хотелось высказать громким голосом те чисто педагогические мысли,
которые возникали у меня в процессе работы.
И вот что касается педагогических мыслей, то, вероятно, меньше всего
меня поняли даже педагоги, может быть, по моей вине, потому что я только
между делом говорил о педагогике. Говорил между делом еще и потому, что
боялся говорить, - должен вам прямо признаться в этом.
Вы прекрасно знаете, что только в этом году педология, так сказать,
скончалась благополучно#3.
Что такое педагогика? До сих пор у нас в этой области существует еще
некоторая путаница в терминах. Под педагогикой мы подразумеваем вопросы
образования, школьное дело, вопросы повышения человеческих знаний, т.е.
все то, что входит в так называемый образовательный процесс. Кроме того,
мы понимаем под педагогикой очень широкую стихию воспитания, которая
проводится не только воспитателями, но и всей нашей жизнью - каждым тз вас
над каждым из вас. Два человека, проживающие вместе неделю, уже
воспитывают один другого. Явление воспитания - чрезвычайно широкое
явление. Трудно понимать его как явление только детское, в особенности в
Советском Союзе, где воспитание сделалось одним из широчайших общественных
дел. Вы об этом прекрасно знаете.
Если спросить, например, откуда взялась наша новая советская молодежь,
то ведь прямо как будто ниоткуда, как будто у нас никаких особенных
воспитательных книг не написано, как будто и наркомпросы наши работали
плоховато, во всяком случае, мы их ругали буквально ежедневно, как будто и
родители наши плавают еще в вопросах воспитания, настоящего
коммунистического воспитания, и любовь у нас не всегда зефиром звучала,
иногда сквознячком прохватывало. Семейные формы нашего быта недостаточно
утряслись. Семья наша только теперь получает свое оформление.
Но вот смотрите - на наших глазах выросли десятки тысяч новых,
совершенно новых, страшно интересных людей, которые фактически сейчас
ведут нашу работу, - это молодежь, советская молодежь. Вот на вашем заводе
средний возраст - это, наверное, 22-24 года.
Да, товарищи, воспитание - это очень широкое общественное явление, и я
не осмелился бы взять на себя задачу писать законы этого общественного
воспитания. Некоторые догадки, некоторые отдельные мысли, которые у меня,
естественно, возникли в процессе работы с беспризорными, я позволил себе
высказать в этой книге.
Я еще раз повторяю - педологии я боялся настолько, что в своей книге ни
разу не упомянул слова "педология", тогда как фактически моя борьба была с
педологией и с педологическим уклоном в педагогике.
В чем заключается педологическая работа в педагогике? Коротко говоря, в
том, что ребенок берется совершенно отдельно, как обезяьна или кролик в
биологическом кабинете, и рассматривается при помощи разных искусственных
форм наблюдения, иногда оторванных от жизни, оторванных от коллектива, от
широкого общественного движения, и не диалектически этот ребенок
рассматривается, и естественно в таком случае, что картина получается не
социальная, а биологическая.
Этот совершенно уединенный, обособленный ребенок, по мнению педологии,
давал основа-
ние для того, чтобы делать о нем разные выводы и рекомендовать методы его
воспитания.
С моей точки зрения, такой подход к ребенку всегда был подходом
вредным, прямо скажу - антисоветским подходом. С моей точки зрения,
ребенок - это прежде всего член общества, и притом общества советского,
общества трудящихся, общества социалистического.
Несмотря на то, что эта мысль как будто бы совершенно ясна, в самой
работе по воспитанию на каждом шагу эту ясность нельзя было доказать очень
многим людям из нашего педагогического лагеря, которые в тот или иной мере
увлекались педологическим подходом к ребенку.
С этой точки зрения я и позволил себе высказать несколько мыслей,
строго теоретических, какие, может быть, уместнее было бы высказать не в
этой книге, а в книге научной, специально посвященной вопросам воспитания.
Коснусь только одного из всех педагогических вопросов, который,
вероятно, в известной мере занимает и вас, - вопроса о наказании. Это
чрезвычайно трудный вопрос. Мы знаем, что в старой школе и в теперешней
буржуазной школе не только употребляются наказания и утверждены как
главный метод, но употребляются даже наказания физические. В немецкой
школе порют еще сейчас, то же самое и в английской школе. Это установлено
законом, допускается и считается необходимым.
После революции мы, педагоги, так широко размахнулись, что пошли прямо
по линии свободного воспитания#4: никакого наказания. Даже слово
"наказание" было запрещено. Было запрещено даже слово "метод воздействия",
потому что этим можно было прикрыть вопрос о наказании.
Я в своей работе с беспризорными правонарушителями сорвался на этом
методе. Об этом я прямо и правдиво рассказал в своей книге. Но я сорвался,
если хотите, по-советски. Я избил мальчика, но избил его не потому, что
был убежден в необходимости избить его, не потому, что я сторонник такого
наказания, а потому, что я, как человек, просто сорвался.
Работать с беспризорными, в особенности с правонарушителями, очень
трудно. Но сейчас я могу держать коллектив в 800 человек, и у меня нет
такого момента, когда я мог бы сорваться. Это невозможно. А тогда, в 1920
г., я совершил преступление. Я это иначе и не называю. Это было
преступление, и меня можно было судить и осудить, и я не имел права
заявлять какие бы то ни было претензии.
Я рассказал об этом в своей книге вовсе не для того, что другие мне
подражали и совершали такое же преступление и с преступления начинали, а
для того, чтобы показать, как плохо, как гибельно, как преступно я начал
свою работу.
Интересно, между прочим, что я и такие, как я, - а таких очень много, в
особенности много у нас, в нашем ведомстве НКВД, которое занимается
исключительно перековкой взрослых и малолетних правонарушителей, - прошли
одну линию. Те, которые раньше говорили, что ребенку все позволено, что
ребенок - творческая личность, что он сам себя воспитывает, а потому по
отношению к ребенку не может быть никаких мер воздействия, - прошли свою
линию. И вот наши линии в прошлом году столкнулись. Это линия таких
людей, как я, и старая, наробразовская людей. Столкнулись они тогда,
когда мы, согласно постановлению ЦК партии и СНК, принимали от Наробраза
некоторые колонии для правонарушителей.
Мне самому пришлось принять такую колонию, которая была
целиком во власти педологов, т.е. наиболее образованных,
прекрасных, с их точки зрения, педагогов, - это одна киевская
колония. (Примечание редакции 8-томника. - Говорится о киевской
трудовой колонии НКВД N 5 в Броварах, под Киевом, которой
Макаренко заведывал по совместительству с октября 1936 г. по
январь 1937 г., см. Бабич Н. Макаренко в Броварах, "Нар образ"
1964,3).
За 16 лет нашей работы, стоя на позиции наказания, признавая,
что наказание - не физическое, конечно, а вообще -
необходимо, мы фактически пришли к такой жизни, когда
наказывать, собственно, не нужно, не приходится наказывать, ибо
у нас есть другие методы работы.
И вот я принял эту колонию под Киевом у целой кучи педологов в таком
виде: колония имела 300 мальчиков и делилась она на 3 коллектива. Один
коллектив сидел буквально за решеткой и не имел права даже и носа
показывать из-за решетки. Это были наиболее трудные дети - так называемые
дезорганизаторы. Второй коллектив сидел тоже взаперти, но решеток на окнах
не было, а третий коллектив бродил вокруг этих двух коллективов по двору.
(С м е х ).
К такой системе пришли на базе отрицания наказания.
Меня уверяли, что посадить таких мальчишек двенадцати-тринадцати лет за
решетку - это не наказание, а это только изолирование более трудных -
дезорганизаторов - от менее трудных. Я им только сказал:
- Если бы вас посадить за решетку, как бы вы это испытывали - как
изолирование или как наказание? (С м е х ).
Мне на это не ответили и с презрением на меня посмотрели.
Что мы сделали из этой колонии? Мы в течение одного дня разрушили все
три коллектива, всех смешали вместе, уничтожили решетки, и мальчики и
сейчас живут в этой колонии. Прекрасные дети, приветливые, ласковые,
трудолюбивые, дисциплинированные и красивые. И вот они живут и живут,
потому что мы их не изолируем, а наказываем...
так, как это рекомендовано
постановлением ЦК партии#7.
Как мы наказываем? В крайнем случае, если вам нужно оказать какое-то
давление, затормозить человека, остановить его в каком-то падении, мы
позволяем себе оставить его без отпуска, не выдать ему заработанные
деньги, а положить их в сберкассу на его имя; если он лентяй - поручить
ему специальную работу с индивидуальной ответственностью, иногда мы лишаем
его какого-нибудь удовольствия, вроде кино или поездки в театр. Вот что мы
понимаем под наказанием.
В коммуне им. Дзержинского - это наша опорная образцовая коммуна на
Украине - за опоздание из отпуска на пять минут коммунара посадят под
домашний арест на полчаса в кабинете управляющего, а за кражу не накажут
совсем, потому что считают, что ты крадешь потому, что привык к этому.
Поставят такого пацана на середину и скажут ему:
- Ты еще два-три раза украдешь, потому что ты привык, так пускай уж
скорее эти три раза пройдут. (С м е х ).
Такой пацан начнет доказывать:
- Нет, никогда больше не украду.
- Брось, - говорят ему, - еще на той неделе, еще в том месяце украдешь,
а потом перестанешь.
И что всего удивительнее, что это не только точно в смысле
воспитательного метода, но это точно и в смысле прогноза. Он на следующей
неделе сопрет у кого-нибудь пояс, через некоторое время у другого - три
рубля, а потом ему скажут:
- Ну это уже в последний раз, правда?
- Совершенно верно, в последний раз. (С м е х ).
Обычно воровство после этого прекращается. Воровство - это результат
опыта, и даже дети это понимают. Наказывать за это нельзя.
Опоздание же из отпуска - это большое преступление. Раз ты заслужил
отпуск, раз ты представился перед коллективом таким, что тебя можно
отпустить, а потом ты опоздал и не пришел точно, - значит, ты наврал, ты
не уважаешь коллектив, не уважаешь себя, значит, у тебя нет к себе
достаточной требовательности, а ты должен ее иметь, ты должен требовать от
себя точности. Поэтому, пожайлуста, посиди на диване в кабинете
управляющего и подумай.
Видите, какие могут быть страшно интересные повороты в вопросе о
наказании. Это повороты, взятые вместе со всеми остальными приемами,
должны составить ту педагогическую технику, которая должна быть техникой
советской, техникой коммунистического воспитания, и мы эту технику творим,
творим открыто перед всем миром.
Вот, например, 7 апреля прошлого года был издан закон, что все
несовершеннолетние, совершившие преступления, отдаются под суд и судятся
по всем законам обычного нашего советского уголовного права. В Европе
тогда крик подняли:
- Смотрите, - говорят. - В Советском Союзе малышей судят по уголовному
закону.
Мы не испугались этого - судим и теперь. Но у нас совсем другая стихия
этого суда и этого наказания.
Вот и сейчас многие дети, большей частью семейные, потому что
беспризорные сейчас перестали совершать преступления, попадаются в том
или ином преступлении - в краже, в хулиганстве, иногда и в маленьком
грабеже, и их судит суд. Выносится приговор: три года или пять лет
заключения. Немедленно после суда, тут же в судебном заседании, этот
мальчик освобождается из-под стражи и передается в наши совершенно
открытые колонии, где запрещено иметь стены, заборы, решетки, сторожей.
Приезжает он туда, и говорят ему:
- Ты осужден, но это вовсе не значит, что тебя приговорили к страданию.
Нет, это значит, что тебя осудили морально, тебе сказали - ты заслуживаешь
по своему проступку три года тюрьмы, но фактически ты живешь в свободной
трудовой колонии, ты носишь очень почетное звание колониста - члена
колонии, ты работаешь на производстве, как и всякий трудящийся, ты учишься
в школе, как и каждый ребенок и юноша, ты пользуешься всеми правами
гражданства. Проживешь здесь 3-4 года, затем мы тебя выпустим и снимем с
тебя ту судимость, которую ты имеешь.
Принципиально оставаясь на позиции нказания, фактически вся наша
советская жизнь идет к тому, что наш метод воспитания является методом не
наказания, а методом
трудового коллектива, так же воодушевленного общей работой, как и здесь
все на заводе, так же ведущего свою борьбу по-стахановски, так же идущего
вперед в образовательном, политическом и культурно-просветительном деле.
Одним словом, такой мальчик становится полноправным настоящим советским
гражданином.
Вот видите, как можно, чувствуя общий тон нашей жизни, общие
устремления, установить, как нужно воспитывать наших детей.
Это главный пункт, которого я коснулся в "Педагогической поэме". Это
вопрос о методе, главным образом в смысле приемов воспитания.
Что такое дисциплина? У нас в Советском Союзе это очень хорошо знают.
Образцом у нас является дисциплина нашей Коммунистической партии. Такую
дисциплину надо, конечно, воспитывать и в наших детях. Если подумать над
теми образцами дисциплинами, которые мы имеем, то очень легко вывести
педагогический метод.
Вот все, что я хотел вам сказать по вопросу о педагогике.
Все остальное, что есть в книжке, - это уже не столько педагогика,
сколько живые люди, живые характеры, т.е. то, что вас, вероятно, больше
всего могло привлечь и больше всего убедило в том, как нужно работать с
таким народом и как нужно к нему относиться.
В настоящее время... беспризорнсть у нас фактически ликвидирована.
Сейчас наша работа заключается уже не столько в подборе беспризорных с
улиц, сколько в воспитании тех, кого мы собрали за все это время, и в
установлении окончательно трудового метода.
Но должен сказать вам, что в настоящее время перед нами возникла
другая, чрезвычайно важная задача - это воспитание тех детей, которые
выпадают из семьи. Это небольшой процент, но даже один-два процента нас не
устраивают.
Есть такие семьи, которые с ребятами, в особенности с мальчиками, не
умеют справиться по-настоящему, по-советски, не умеют воспитывать
настоящих будущих граждан. Таких детей мы получаем сейчас в наши колонии,
и признаться вам, они труднее беспризорных. Они труднее потому, что
беспризорных портила улица и некоторые педагоги, а этих портят и улица, и
педагоги, и родители.
Беспризорные, приходя к нам, видят в нас и отцов, и матерей. Больше им
не к кому обращаться. Семейный же ребенок, который сбился с пути, может
выбирать. Некоторые прямо выбирают наши трудовые колонии, а некоторые
ребята, окончательно избалованные родителями, не приученные к труду, а
только к потреблению, к удовольствию, приученные каждый день ходить в
кинотеатр, приученные с двенадцати лет мечтать о галстуке, о нарядах, о
танцах, стараются от нас уйти, чтобы опять продолжать свою жизнь в такой
семье, которая их так плохо воспитала.
Эти дети представляют сейчас предмет нашей работы, и я думаю, что всем
родителям, в особенности теперь, после постановления ЦК партии о семье, о
воспитании и ликвидации беспризорности, нужно особенно заинтересоваться
вопросами воспитания. Идя навстречу нужде многих родителей, я написал
вторую книгу, которая печатается сейчас в Москве. Она так и называется -
"Книга для родителей".
В этой книге я хочу рассказать родителям в простых словах, на примере
разных хороших и плохих родителей, как нужно воспитывать настоящих
советских граждан, каких ошибок нужно избегать, как нужно себя вести,
чтобы воспитать своего ребенка как следует, как нужно найти середину между
строгостью и лаской, как нужно найти родительский авторитет, который
необходим и который является для многих родителей довольно трудным. Вы
знаете, в старое "доброе" время родительский авторитет базировался на
третьей заповеди: "Чти отца своего и мать свою, и благо тебе будет". Сам
бог приказал чтить, и за это обещалась определенная награда. Будешь чтить
- будет тебе хорошо, получишь наследство, получишь приданое, получишь
имение от папаши и мамаши.
Так как большинство родителей не имело никаких благ, то обещать своим
ребятам награду за почтение было, собственно, не из чего. Таким родителям
предлагалось обещать благ со знаком минус, т.е. чти, но если не будешь
чтить, то будет тебе порка.
Выходит, что родительский авторитет был построен на законе божьем. А
теперь на чем построен родительский авторитет? Никакой исповеди нет,
никакого наследства, никаких благ нет - ни со знаком плюс, ни со знаком
минус.
Теперешний мальчик в подавляющем большинстве случаев не позволит папаше
взять палку - не позволит, да и все. Убежит. Вот родителям и нужно свой
авторитет построить на том, чтобы мальчик оставался их другом, в то же
время, чтобы отец и мать почитались своим сыном.
Всю эту хитрость не трудно постигнуть, если хорошенько вдуматься в один
главный вопрос - кого мы должны воспитывать из нашего ребенка.
Я буду очень рад, если из "Педагогической поэмы" и из моей второй книги
пусть даже
незначительное число людей получит для себя какую-нибудь пользу, хотя бы
даже в том смысле, что задумается над вопросом воспитания, что-то
пересмотрит, перечувствует более серьезно, чем это обычно бывает.
В заключение два слова о самой книге и ее истории. Я книгу писал не как
писатель, а потому не придирайтесь ко мне за некоторые промахи, может
быть, чисто художественного порядка. И сейчас я себя писателем не считаю,
по-прежнему работаю с беспризорными и буду продолжать работать. Поэтому
все обвинения, какие будут направлены ко мне как к писателю, я заранее
отвожу. (С м е х ). Я просто педагог, который написал так, как писалось.
Затем очень прошу, товарищи, в самую глубину вашей души смотрю с
просьбой, - не нужно меня хвалить, потому что это может меня испортить,
как лишние похвалы портят многих детей. Всегда в похвале нужно быть
особенно осторожным. (Б у р н ы е а п л о д и с м е н т ы.)
Мне было подано много записок. Большинство записок касается одного
вопроса - просят рассказать о моей жизни. Мне легко это сделать, потому
что жизнь моя очень проста.
Я учитель, сын рабочего - маляра-железнодорожника. Учительствую с
семнадцати лет. Батька у меня был очень строгий и противник образования.
Поэтому я получил образование только низшее и начал учительствовать в 1905
г. в железнодорожной рабочей школе того самого вагонного завода, где
работал мой отец.
Только в 1914 г., через 9 лет, уже после смерти отца, я смог поступить
в педагогический институт и окончил его в 1917 г.
С 1917 г. я опять учительствовал в той же школе, что и раньше, но я был
уже директором школы. Это вагонный завод в Крюкове. Меня привлекло туда
то, что там была очень знакомая мне среда, так как бувально все рабочее
общество, до одной семьи, было мне известно.
Сейчас я руковожу 5-й киевской колонией, если кому нужно будет -
пожайлуста. (С м е х ).
Собираюсь ли я написать книгу? Мне писать книгу очень трудно. В колонии
нужно работать как? Вставать в шесть часов и освобождаться от работы в час
ночи. Поэтому приходится писать рядом с ребятами. Слово написал и 20 слов
поговори. Собираюсь все-таки книжку о взрослых написать. Меня интересуют
взрослы с той же воспитательной позиции.
У нас в жизни есть много чудаков, таких как будто странных людей,
иногда и дураки есть. (С м е х ). Есть люди с мошенническими
наклонностями, халтурщиик, марафетчики, портачи. Очень интересно, как их
воспитывает общество уже не в колонии, а в самой работе. Эта тема меня
страшно увлекает...
Как я связан с педагогическим миром? Раньше я был очень связан, как вы
знаете по книге. Были у меня противники, но большинство, в особенности
члены партии, стояли на моей стороне, или, вернее, я стоял на их стороне.
Я считаю, что советская педагогика носится в воздухе. Тут не может быть
двух мнений. Совершенно ясно и определенно, что нужно делать...
Насчет кустарности метода. Это чрезвычайно сложный вопрос. Я сторонник
педагогической науки, но только новой науки. Как меня не обливали холодной
и горячей водой, не могу я понять, что я могу взять у Руссо. Я его читаю
миллион раз, и все-таки нет, отвращение у меня к Руссо. Ну хорошо.
Песталоцци был хорошим человеком. Он был добрым, любил детей - это мы у
него давно взяли. Что же касается метода, то у него тоже ничего нельзя
взять#8.
Когда мне говорят - а Маркса читали, Ленина читали? Я отвечаю:
извините, пожайлуста, Маркс и Ленин не педагоги, это больше, чем педагоги.
Если я беру что-то у Маркса, Ленина, то это не значит, что я должен
благодарить педагогов. (А п л о д и с м е н т ы.)
Я выписал из Ленина от первой до последней строчки все места, имеющие
отношение к вопросам воспитания, такие, которые сначала, казалось бы, даже
никакого отношения не имеют к воспитанию.
Когда Ленин говорит о дисциплине среди рабочих, эти места являются для
меня основанием для дисциплины среди воспитанников.
Из этого, конечного, можно создать большую, настоящую педагогическую
книгу, но я не решаюсь, считаю себя еще малоподкованным, чтобы заняться
такой работой. Когда-нибудь обязательно сделаю это. Я считаю, что можно не
читать больше ничего, кроме Маркса и Ленина, чтобы создать новую
педагогику. (А п л о д и с м ен т ы).
Будет ли продолжена "Поэма"? Хватит, не могу больше "Поэму"
продолжать...
Вот интересная записка, видно, что писал педагог: В последней части
своей книги вы сравниваете процесс воспитания детей с технологическим
процессом. Не перегнули ли вы в своих суждениях? Никак нельзя согласиться
с вашим сравнением обработки металла и живого человека. Не механический ли
это подход?"
Но понимаете, никак я не могу добиться, чтобы меня поняли. Все-таки
люди верят, что есть душа, какой-то пар, который нужно особо
обрабатывать.
Какая, собственно, принципиальная разница? Когда вы берете кусок
металла, вы имеет цель, средства и технологический процесс. Почему
невозможен технологический процесс по отношению к человеку? Пока мы не
придем к необхгодимому уважению своей технологической науки, мы не сможем
хорошо воспитывать детей#9.
Я в своей книге говорю, что некоторые детали человеческой личности
можно штамповать на штампах. На меня педагоги страшно кричат за это место
- как можно человека штамповать? Я же не предлагаю взять живого человека и
засунуть его в пресс. (С м е х ).
Возьмем, например, привычку к чистоте, к точности. Это буквально
штампуется в коллективе. Не нужно никакого индивидуального подхода к этому
вопросу. Вы создаете общие условия, создаете ежедневный опыт. Они изо дня
в день умываются, чистят зубы, моют ноги, и, когда они выходят из коммуны,
они уже не могут не умываться ежедневно.
Какая особая хитрость для этого нужна? Никакой, это пустяковая задача,
и это действительно можно сранвить со штампом. Но как и в штамповальном
деле требуется тонкая работа самих штампов, так и здесь...
О моей переписке с Горьким. С Горьким я сначала переписывался как
заведующий колонией им. Горького, а потом, когда я оттуда ушел,
переписывался с ним лично как автор.
Алексей Максимович очень настаивал все время на том, чтобы я писал
книгу, а я сопротивлялся. Хотя книга у меня была написана, но, по совести,
считал ее такой плохой и неинтересной, что думал - не стоит ее показывать
Горькому#10. По этому вопросу была переписка. Она потом пошла уже в
порядке нашей литературной дружбы и, главным образом, в порядке его опеки
над моим литературным трудом...
О девушках. Мне был сделан правильный упрек насчет Раисы, что в книге
не показано ее перерождени.
Вообще я должен признаться, что с девушками я работал слабее, чем с
мальчиками. С мальчиками у меня как-то лучше выходило, а с девушками, в
особенности когда они достигают 15-16 лет и начинают влюбляться, - дело
совсем плохо. (С м е х ).
Мальчик, если влюбится, я могу подозвать его и сказать - подожди. И,
конечно, он подождет. (С м е х ).
Девушке этого не скажешь.
Хлопца спросишь - влюблен? Он скажет - влюблен! А если девушку
спросишь, она говорит - ничего подобного, что вы выдумали! (С м е х).
Не за что взять, и потом там какая-то особенная нежность требуется,
особенная паутинка, за которую надо повести, а я для этого дела немножко
грубоват, что ли. Мне с девушками трудно было работать; или я боялся
разбить эти нежные организмы - они, знаете, умеют казаться нежными, - или,
может быть, там нужна женщина для специальных разговоров.
Все-таки колонию без девушек я себе не представляю. Считаю, что
правильное воспитание может быть только совместным. Как в жизни люди живут
вместе, так и воспитываться они должны вместе, и тогда нормально будет
идти жизнь девушек и мальчиков. Такова наша советская установка.
В некотором отношении с девушками легче, но зато внутренность их души
так не ковырнешь, как у хлопца. С внешней стороны они причиняют меньше
затруднений. Они почти никогда не крадут, никогда не убегают, не дерутся,
но, правда, ссорятся гораздо больше. (С м е х ). Как мирить их в этих
ссорах - это даже для меня, с таким опытом, в значительной мере еще
секрет. Так трудно добиться того, чтобы они не обиделись на тебя же и
чтобы не усилить еще эту ссору.
Вообще с девушками очень трудно работать. Поэтому и книга у меня дана,
может быть, без такой прямой любви к делу отражения работы с девушками...
Как реагировали сами ребята на мою книгу? Сказать, что они пришли в
большой восторг, - нельзя. Они просто считают, что описана правда. Так
было, говорят, так и написано. Никаких особенных вопросов у них не
возникало...
Спрашивают о будущей книге - будет ли там сказано об отношениях между
школой и семьей? Конечно, без этого никак не обойдешься, но о школе нужно
говорить отдельно, и говорить нужно очень много. Там очень много
интересных вопросов.
В записке пишут, что нужно подчеркнуть в этой книге, что должно быть
созвучие отношений между отцом и матерью. Можно не подчеркивать. Само
собой понятно, что если отец и мать находятся в постоянной вражде и драке,
то какое же там может быть воспитание.
Хотелось бы прочесть о похвале и наказании. Об этом нужно говорить в
книге. Если воспитание ведется правильно с первого года рождения, не
приходит-
ся. Наказание - это уже метод перевоспитания, а не воспитания. Товарищам
родителям это нужно очень хорошо знать. В нашем советском воспитании не
должно быть никакого наказания.
Если вы настолько плохо воспитали своего ребенка, что он начинает вас
крыть, ругать и не слушаться вас, то вы хватаетесь за наказание, причем
хватаетесь за него неумеючи. Наказание - хитрая штука, и наказывать
нужно умеючи. Наказывая неумеючи, можно испортить все дело. О том, как
наказывать умеючи, я в своей книге думаю кое-что написать.
Но главная задача моя и ваша должна состоять в том, чтоб воспитывать
так, чтобы не нужно было наказывать#11. Это очень нетрудно, если вы к делу
воспитания относитесь не как к забаве или игре, а как к серьезному делу,
порученному на на вашу ответственность, как к такому делу, за которое вы
отвечаете перед всей Советской страной.
Вы должны понять, что плохо воспитанный ребенок - это брак, который вы
сдаете государству. В нашем семейном производстве вы являетесь
бракоделами (с м е х ), пользуясь тем, что нет специального браковщика,
который стоял бы возле вас. Вы подсунете обществу либо лентяя, либо
шкурника, либо портача, либо лакея, либо мошенника, воспользовавшись тем,
что его сразу не разобрали, а потом будут браковать, но у вас уже не
найдут. Если вы серьезно, с первого дня рождения сына подумаете над
вопросом воспитания, то наказывать никогда не придется.
Уж на что босяки приходят в коммуну им. Дзержинского, а ведь наказание
там - очень редкое явление.
Чем наше советское наказание должно отличаться от наказания
буржуазного? В буржуазном наказании такая логика: ты согрешил - теперь ты
страдай, обязательно страдай, сиди без пищи, либо сиди за решеткой, либо
палкой тебя треснут, страдай.
У нас такой советской логики быть не может. Наше наказание должно быть
таким способом воздействия, когда конфликт разрешается до конца и нового
конфликта не получается. Такое наказание вполне возможно и уместно, в
особенности в семье.
Вопросы все.
Теперь несколько заключительных слов.
Многие товарищи совершенно правильно указывали на недостатки моей
книги, в частности тут говорили, что воспитатели плохо изображены - как-то
мельком. Не думайте, что это нарочно вышло, это чисто художественный
недостаток. Работа девушек отражена слабо - это тоже большой недостаток
чисто художественного порядка.
Таких недостатков, конечно, много, и я считаю, что всех недостатков
художественного порядка вы даже не назвали. Есть очень растянутые места,
есть неправильные, неточные выражения, которые дают возможность толковать
и так и этак. Возьмите хотя бы разговор о механическом воспитании. Значит,
плохо изложил, не так, как следует.
Но я считаю, что так как главное мое дело все-таки педагогическое, то
особенно придираться ко мне никто не имеет права. Я не давал никогда и
никому никакого обязательства написать художественную книгу#12.
Я лично убежден в том, что каждый из нас, работающий на таком большом и
интересном деле, как наше, скажет: можно писать. Я вчера был у вас на
заводе. Ведь у вас прямо какая-то музыка, а не завод. Если бы вы захотели
подробно, искренне и честно описать вашу работу с первого дня прихода на
завод до сегодняшнего дня - ваши разговоры, ваше участие в производстве, в
борьбе, - получилась бы увлекательная книжка.
Я являюсь сторонником именно такой литературы. Я не могу представить
себе, как это можно в Советском Союзе писать вымышленные книжки, когда не
нужно ничего выдумывать. Зачем тут выдумывать и что выдумывать? Выдумать
завод "Шарикоподшипник", когда он существует, когда это реальный завод и
тут есть реальные люди, реальная борьба и реальные столкновения?
Я считаю, что теперь нет никакой особенной заслуги в том, чтобы
написать приличную и интересную книжку.
Если у вас есть такие люди, которые захотят такую книгу о своей работе
написать, то нужно внимательно, до мельчайших подробностей знать свое
дело, следить за ним и кое-что записывать... Есть много подробностей,
которые могут выскочить из памяти. Их нужно записывать. Через 3-4 года вы
сможете написать интересную книжку.
Еще раз благодарю вас за внимание ко мне, к моей работе и книге, желаю
вам от души в дальнейшей вашей работе добиваться больших успехов и о вашей
работе рассказать другим людям так, чтобы она была реальна, интересна и
памятна. (Б у р н ы е а п л о д и с м е н т ы.)
РАЗГОВОР О ВОСПИТАНИИ
Вступительное слово
У нас нет еще полноценной методики воспитания, и мы должны ее создать.
Критики, разбиравшие "Педагогическую поэму", больше всего меня ругали за
недооценку теории педагогики. Но когда я писал свою книгу, то меня
занимала не классная жизнь, а проблема воспитания и перевоспитания
правонарушителей. Мой опыт воспитательной работы привел меня к тому
выводу, что нам нужно создать методику воспитания. Я получил высшее
педагогическое образование#1, перечитал все, что есть в литературе по
вопросам воспитания, и все это меня нисколько не удовлетворило. Я не
получил метода работы. Я полагаю, что в интересах дела нужно отличать
школьную методику учебной классной работы от методики воспитания.
Желательно у вас в институте создать специальную кафедру воспитания,
которой у вас до сих пор нет.
В начале моей "Педагогической поэмы" я показал свою техническую
беспомощность. В 20-м г., когда я приступал к перевоспитанию
правонарушителей, я не имел ни инструмента, ни метода. Я оказался в лесу с
пятилинейной лампочкой и стаей бандитов. Я оказался педагогически
беспомощен, и тогда, при тех условиях, я назвал педагогику
шарлатанством... Тогда я сделал большую ошибку, что ударил своего
воспитанника Задорова#2. В этом было не только преступление, но и крушение
моей педагогической личности. Я тяжело переживал эти минуты и как человек
и как педагог.
Всегда я считал подобные факты большим педагогическим преступлением и
за это сам отдаю своих подчиненных под суд. Года через два после
столкновения с Задоровым я понял и открыто сказал, что нужна
педагогическая наука, но не оторванная от жизни, а связанная с ней и
помогающая воспитателю в практической работе. Я уверен, что она будет, в
этом меня убедил мой шестнадцатилетний опыт. Мне пришлось быть
руководителем в трех колониях НКВД#3.
В нашей прекрасной действительности, способной породить такое
величественное движение, как стахановское, в этой действительности есть
все, чтобы создать новую науку - педагогику. Мы сейчас крепко бьемся за
новую воспитательную технику. И можно быть уверенным, что новая,
социалистическая педагогика будет создана сегодня или завтра.
В журнале "Коммунистическое просвещение" (август, 1936 г.) дается
совет, как бороться с недисциплинированностью учеников, с хулиганством и
т.д. Этот вопрос задавался еще в 20-м г., затем повторялся в 23, 25, 27,
29 гг. и сохранился до 36-го г. Когда же наконец будет разрешен этот
деловой и простой вопрос?
Чистая теория педагогики показала свою полную беспомощность, если до
сих пор не смогла разрешить этого вопроса. В консультации журнала
"Коммунистическое просвещение" дается совет учителям самим быть
дисциплинированными, сплоченными, самим не опаздывать в школу и т.д. Это
отписка, а не совет. Такой "консультацией" ничего не сделаешь для
воспитателя. Здесь хотели и советь дать, и ничего "страшного" не
насоветовать. В седьмом пункте рекомендуется учителю вести беседу с
учеником, нарушающим правила внутреннего распорядка, занимающимися
воровством и хулиганством, вести беседу спокойным, ровным голосом!.. Наша
печать ежедневно сообщает о героических людях, о страстной работе, а
учителям этот авторитетный журнал Наркомпроса рекомендует спокойный,
ровный голос!#4
Со своими воспитанниками я могу говорить ласково и нежно, но могу и
повысить голос, твердо сказать: "Брось!" Без этого нет воспитания.
Я не хочу сказать, что нужно кричать на воспитанников. Нет! Но нужны
страсть, любовь, увлечение своим собственным делом в той мере, как это мы
наблюдаем у стахановцев. Если я не умею волноваться, то я обязан этому
научиться! При совершении воспитанником я не умею волноваться, то я обязан
этому научиться! При совершении воспитанником преступления воспитатель как
представитель общества должен показать свое негодование.
Неудивительно, что в указанной консультации ничего не говорится о
коллективе как воспитательном факторе. Учителю Позднякову рекомендуется
только лично побеседовать с учеником, который занимался мелкими кражами и
дошел до квартирных краж. Рекомендуется взять с ученика слово, что он
больше не будет заниматься подобными делами. И только. Не рекомендуют
выносить этот поступок на обсуждение коллектива, так как это нанесет
ребенку "тяжелую внутреннюю рану", отчего пострадает учеба, а коллектив
ничего не выигрывает. Это вредная установка.
Затем в данной консультации ничего не говорится о наказании. Боятся
этого слова. А в постановлении ЦК#5 нашей партии это слово называется с
большевистской прямотой и наказание не вуалируется словами "мера
воздействия". Я стою за наказание. Только надо уметь его применять, а
этому нужно учиться.
Весь отдел консультации журнала "Коммунистическое просвещение" отдает
установками левака Шульгина. Консультанты стремятся удивить мир фокусом#7.
Они подобны покойным педологам, которые любили такие вопросы изучать,
изучать; изучать и записывать, чем и путали учителя в вопросе, как ему
быть с наказанием. У нас еще не освоена система наказания. Из старой школы
мы не можем взять систему наказаний, чуждую нам, с ее слежкой, кондуитами,
привязываниями к каждому пустяку и т.д. Применению наказания я долго
учился.
Сами коммунары боролись с нарушениями правил внутреннего распорядка и
сами управляли всей жизнью коммуны. В коммуне им. Дзержинского наказания
принципиально признаны, но именно поэтому на практике они почти не
применяются. Такого положения мне удалось добиться при помощи
использования всей воспитательной силы коллектива. Воспитание, а
следовательно, и наказание должны проходить через крепкий коллектив.
Сознательный крепкий коллектив крайне необходимо создать в каждой школе
как живой организм с действующими органами и общими интересами. Снимать
ответственность преступника перед коллективом, как советуют в журнале
"Коммунистическое просвещение", - значит отказываться от новой педагогики.
Я настаиваю, что и в педагогике нужно изобретать. До последнего времени
не занимались изобретением в педагогике, так как боялись педологии,
которая отнимала это законное право у педагогики. Пусть вновь
созданная кафедра воспитания разработает вопросы воспитательного значения
коллектива, проблему наказания, стиля, тона и т.д.
Я уверен, что в ближайшие десять лет мы создадим методику
коммунистического воспитания.
З а к л ю ч и т е л ь н о е с л о в о
Я не отрицаю науку педагогику. Прежнее суждение о педагогике у меня
сложилось в ее рабочем понимании. Послезавтра я опять еду в Киев и буду
руководить новой колонией НКВД, где придется столкнуться с множеством
практических вопросов. Придется опираться не на старую педагогическую
систему, а на новую систему завтрашнего дня. Приходится ругаться из-за
отсутствия не педагогических идей, а педагогической техники, которой не
хватает. И сейчас остается спорным вопрос механизации#8 воспитательной
работы. Воспитать умение чувствовать себя в рядах с другими, ощущать
товарища локтем. Нужна обработка не только индивидуальная, но и при помощи
коллектива, через организацию. Такие "детали" личности, как привычка к
чистоте, к точности, как способность к быстрой ориентировке, нельзя
воспитать при помощи индивидуальной обработки, не хватает сил и времени, а
исключительно методом накопления коллективного опыта. Я выработал для себя
рабочую схему, в которой разбираю четыре типа влияния (чистое и
практическое, собственное и постороннее)#9. Надо уметь организовать и
подчинить себе эти влияния, чтобы создать технику и полезный пучок
влияний. В социалистическом обществе владеть ими будет легче - без
применения наказания. И наконец самое главное. Наша коммунистическая
работа не может быть бесстрастной. Надо уметь работать с верой в человека,
с сердцем, с настоящим гуманизмом.
Без любви к человеку не было бы и Октябрьской революции. Мирюсь с вами
и по вопросу о наследстве. Глубоко уважаю старых педагогов. Много их читал
и многому научился у них. Но нам нужно продолжать дело создания
воспитательной методики. Это ответственная задача лежит на нас. Многому в
воспитательной работе учился у чекистов, имеющих доброе сердце и
сильно любящих детей. Они ежеминутно чувствуют ответственность за свою
работу. Они не проявляют ни лени, ни самоанализа, ни интеллигенщины в
подходе к детям, они работают уверенно, хорошо, эффективно. Я учюсь у
них. Я соглашаюсь, что педагогика должна быть единой наукой#10, но
продолжаю настаивать, что необходимо разработать методику воспитания и
уметь ее подчинить воспитательным целям школы.
Прекрасна работа по созданию нового человека! В ней много наслаждения!
Я приветствую партию, давшую нам это счастье и радость!..
БЕСЕДА С РАБОЧИМ АКТИВОМ НА ЗАВОДЕ "ШАРИКОПОДШИПНИК"
Беседа т. Макаренко с активом состоялась в парткабинете. Писатель-педагог
рассказал об очень интересных методах воспитания, переубеждения людей,
которые применяются в детских колониях НКВД и основаны на опыте большой
долголетней работы.
В коммуне им. Дзержинского, сказал т. Макаренко, мы организовали учет
поведения. Каждый воспитанник знал (и это самое главное), что его
поведение ежедневно фотографируется. То или иное уклонение от нормы в
поведении всегда отмечалось особым значком. Прогул, например, обозначался
кружочком, опоздание - треугольником, грубость с мастером - вертикальной
черточкой и т.д. причем, говорит т. Макаренко, мы этот учет поведения
ввели не для организации выводов. Мы использовали его для соревнования по
вопросам поведения. С 1930 г. все 28 бригад ведут это соревнование.
Не репрессия, а коллективное осуждение
Мы по-иному относимся к репрессиям.
Допустим, какой-нибудь великовозрастный воспитанник нагрубил мастеру.
Его проступок обсуждается на собрании. Собрание постановляет: "Поручить
Мише Вареннику (пионеру десяти лет) разьяснить Зубатову (виновнику), в чем
заключается неправильность его поведения". Или другой случай. Собрание,
состоявшееся 1 октября, выносит следущее решение: "6 октября в 2 часа дня
Иванову обязательно подумать над тем, почему он совершил свой проступок".
Ясно, что Иванов будет думать об этом не только 6 октября в 2 часа дня,
но и во все дни, предшествующие этой дате.
Прогульщик - "гость"
Прогульщика мы усаживали в столовой за стол гостей, а не рядом с
товарищами. Причем кормили не хуже, а даже несколько лучше, чем остальных
коммунаров. Несколько дней прогульщик в роли гостя чувствовал себя
неплохо, но потом ему это надоедало и он возвращался к товарищам на
работу.
Практикуем также и обьявление выговора в особой обстановке. Например, в
а п р е л е выносится такое постановление: "Обьявить Петрову выговор в
день 1 М а я". Я не помню случая, чтобы выносили кому-нибудь выговор в
этот праздничный день, ибо за время, предшествующее празднику, парень
настолько исправлялся, что отпадала всякая необходимость вообще выносить
ему выговор.
Как беседовать
Ваэнейшим методом воздействия считаю беседу. Причем эту беседу должен
проводить человек высокоавторитетный. В с я н а ш а с и с т е м а
в о с п и т а н и я - э т о р е а л и з а ц и я л о з у н г а о
в н и м а н и и к ч е л о в е к у . О в н и м а н и и н е
т о л ь к о к е г о и н т е р е с а м , е г о н у ж д а м , н о
и к е г о д о л г у .
На борьбу с ворами призвали коллектив. Попавшийся вор вызывался на
собрание. Оно происходило в большой комнате. С центра потолка свисает
большая яркая люстра. Виновнику предлагают выйти на середину. Если он
вышел и стал в небрежную позу, все собравшиеся предлагают: "Стань смирно!"
Ослушаться всего собрания никто никогда не осмеливался. Затем выступал
наш воспитанник Землянский, которого мы звали Робеспьером. Робеспьер
произносит гневную стремительную речь и в заключение предлагает выгнать
виновника из коммуны. Затем выступают еще несколько таких же энергичных
ораторов. Вор все это время бледнеет и краснеет. После (этого) говорит
кто-нибудь из комсомольцев:
- Мы ведь исправляем таких. Если его выгоним, он опять станет
беспризорным. Нужно дать ему возможность исправиться. Я думаю, что его
исправить можно. Предлагаю его зачислить в нашу бригаду. Мы за него
поручимся. Выгнать всегда успеем.
Излишне отрицать, что этот вор может украсть еще раз, еще два
выступавшие ребята об этом говорили), но больше воровать он не будет. И
спустя сравнительно короткий срок он "входит в норму".
Товарищеский "чай"
Часто мы практиковали такой способ сближения людей. Раз в пятидневку
вечером я накрываю у себя в кабинете стол для чая, приглашаю бригаду. В
этой бригаде есть, конечно, и плохие воспитанники. Во время чая происходит
задушевная беседа. Выступающие воспитанники обрушиваются на
недисциплинированных, а я беру их под защиту, говорю приблизительно
следущее:
- Что вы на них напали? Они ведь хорошие ребята. Ну, были грешки, надо
думать, что это проступки повторяться не будут.
Воспитанники дорожат этими беседами. Они с нетерпением ждут, когда я их
приглашу на чай следующий раз.
ВЫБОР ПРОФЕССИИ
И до революции я работал с детьми#1. Как и полагалось до революции, в моем
ведении находилось очень ограниченное социальное поле. Я сам был сыном
рабочего, и мои ученики были такого же сорта. Официальные люди того
времени называли нас мастеровыми. Все же у меня были дети мастеровых более
высокого ранга - железнодорожников. Родители их были народом
квалифицированным: заслуженные деятели паровозных и вагонных парков,
машинисты, их помощники, токари, попадались между ними и начальниками
станций.
Железнодорожники жили лучше других рабочих и даже несколько гордились
своей хорошей жизнью. И детей своих учили не в каких-нибудь "начальных"
трехлетках и не в церковноприходских школах, а в специально для них
придуманных "пятилетках". Одним словом, мои ученики составляли некоторым
образом привелегированное детство.
Оканчивая пятилетку, мои ребята приступали к выбору жизненного пути. Я
руководил ими, и тогда мне казалось, что я действительно им помогаю и что
без моей помощи трудно было ребятам выбрать жизненный путь. А сейчас я
вспоминаю это время и думаю насмешливо: собственно говоря, ребятам моя
помощь и не требовалась: выбора никакого не было. Я проработал в
железнодорожной школе девять лет, выпустил в жизнь человек 500; всем помог
выбрать профессию, и все они, за малым исключением... сделались
железнодорожниками. То, что я называл выбором профессии, было вариацией на
очень малом диапазоне: от паровозного слесаря до паровозного машиниста.
Окончив школу, мои ребята поступали в тот или иной цех "учениками". Я
годами встречал их в этом завидном звании, и они все были похожи друг на
друга: замасленная, заношенная рубашка, измазанная мордочка, в руках
неизменные "концы". Учебная пабота их заключалась почти исключительно в
том, что они целый день ползали в самых грязных местах и вытирали части
машин и паровозов. Только когда у них начинала сильно отрастать борода, их
переводили в помощники слесаря, это было уже большим карьерным
достижением. Заработки их выражались в каких-то грошах, и тем не менее при
выборе профессии этот заработок был чуть ли не единственным стимулом.
* * *
После революции судьба поручила мне "самый низший отдел человечества" -
беспризорных... Вот кто составлял мое обычное общество. До того как
попасть в колонию, эти маленькие люди, собственно говоря, уже выбрали себе
"профессию", были ею очень довольны и мою непрошенную консультацию
встречали даже с некоторым сопротивлением.
Но я терпеливо приучал их к труду и к школе, вокруг себя они видели
новое, советское общество, новую свободу, новые пути человека. перед их
глазами, как и перед глазами всех советских юношей, открылись широкие
дороги. Сначала осторожно, потом все смелей и смелей мои воспитанники
вступали на них, захватывали новые области, открывали новые перспективы.
Скоро закончится 17 лет, как я работаю с ними. Многие мои воспитанники
давно стали взрослыми людьми, женились, имеют детей. Тысячи разошлись по
Советскому Союзу, и все нашли для себя профессию. Что они выбрали?
Вот я вспоминаю их имена, вижу их деятельность и хочу честно
перечислить их рабочие пути. Но такое перечисление было бы очень
утомительным. Мне трудно сказать, что они выбрали. Гораздо легче сказать,
чего они не выбрали. И кажется, единственная "профессия", которую они
обошли с презрением, это "профессия" вора или мошенника.
И что поразительно: при выборе профессии они меньше всего думали о
будущих заработках, о материальных стимулах. Они жадными глазами следили
за великим подьемом нашей жизни и видели, куда требуются силы, где не
хватает людей, куда призывает их партия. В начале первой пятилетки они все
бросились в индустрию. "Инженер" - вот что выражало в их глазах высшую
степень выполнения долга, высшую форму деятельности. И от того времени
много осталось на этом пути: инженеры-технологи, инженеры-строители,
специалисты по тяжелому машиностроению, по легкому машиностроению,
авиаконструкторы. Потом, когда в самом настойчивом порядке дня стали
вопросы культурного строительства, дороги моих учеников стали
разнообразнее. Многие пошли учиться на исторические, педагогические,
медицинские факультеты, многие ушли в такие заманчивые области, как
геология, появились первые представители в области искусства - студенты
литературных факультетов, музыкальных институтов, театральных студий,
художественных школ. Особый отдел составляют военные вузы, и самый любимый
отдел - летные школы.
Конечно, выбор профессии в советское время - гораздо более трудное
дело, чем до революции. Главное затруднение, если угодно, главный
недостаток нашего времени - слишком много путей, слишком широки
возможности. Чтобы выбрать профессию, теперь не нужно оглядываться ни на
классовое или сословное положение, ни на материальную обеспеченность, ни
на самодурство родителя. И бывает нередко, когда юноша или девушка
растеряются перед этими просторными далями, бросится в одну сторону,
увидит нечто более привлекательное. Потом оказывается, что ему вовсе не
это нужно, что на самом деле по призванию своему он не летчик, не инженер,
а музыкант или медик. И поэтому в настоящее время гораздо большее значение
имеет помощь родителя и воспитателя.
Конечно, не всем удается осилить учебу и дойти до вуза. Многие так
увлекаются характером своей работы. что уже не могут добраться до учебных
вершин и остаются на средних пунктах: начальниками цехов, инструкторами,
монтерами. Но в своей жизни они все равно пережили настоящие стремления,
все равно испытали прелесть свободного выбора дороги, а если выбрали более
узкую, то по доброй воле.
