20. НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ
Через час Игорь Чернявин весело вошел в столовую. Только остриженная под
машинку голова несколько смущала Игоря, костюм у него самый новый, пояс
самый изящный, лицо у него самое интеллигентное и интересное. Заканчивала
завтрак первая смена, которая должна отправиться в школу. Игорь знал, что
Нестеренко на него зол, ожидаются неприятные разговоры, но, с другой
стороны, его продолжала увлекать роль остроумного протестанта. С уверенной
грацией Игорь проходил через просторную, светлую, украшенную цветами,
столовую. Скатерти сияют такой белизной, точно их сегодня переменили, или
это утреннее солнце так радостно светит?
Из столовой многие уже выходили. Игорь не заметил насмешливых взглядов,
направленных на него. Он знал свое место за столом и свое исключительное
право на него. За этим столом, кроме Игоря, сидят Нестеренко, Гонтарь и
Санчо Зорин. Действительно, Нестеренко и Санчо на своих местах, уже поели
и разговаривают. За другими столами только одиночки заканчивают завтрак, а
в конце столовой, возле Клавы Кашириной, вертится Володя Бегунок - самый
верный признак того, что сейчас будет сигнал на работу. Но Игорь еще не
работает, поэтому он весело подходит к столу и говорит свободно:
- А вот и мое местечко!
К удивлению Игоря, Нестеренко ничего укорительного на это не сказал,
напротив, спросил по-своему добродушно:
- Выспался?
- Ох, и хорошо выспался! Меня будили, кажется?
- Кажется будили.
- Я что-то там такое говорил?
- Что-то говорил.
Санчо отвернулся к окну. Откуда-то взялся возле окна Миша Гонтарь и
сердито посматривает на Игоря. Нестеренко увидел подходившую к ним Клаву и
вежливо приподнимается навстречу:
- Спасибо, Клава, за завтрак. Хорошо накормила.
Это Игорю нравится. Санчо ему вчера рассказывал, что существует правило
- за пищу благодарить дежурного командира.
- Не стоит, - говорит Клава.
Она смотрит на ручные часы и кивает Володьке, следующему за нею, как
тень:
- Через минуту можешь давать.
Володька проделал трубой движение, отдаленно напоминающее салют.
Нестеренко говорит ему тихо:
- Вот я скажу Алешке, как ты отвечаешь. Он тебе завинтит гайку.
Володька серьезнеет, краснеет и спешит к выходу, кстати, у него и дело
есть.
Нестеренко недовольно обращается к Клаве:
- Ты, Клава, распускаешь пацана. Он мне так не ответил бы!
Клава улыбается. У нее прекрасные зубы, и она еще краше в улыбке:
- Да я и не заметила. И не привыкла. Второй раз дежурю. А это кто? Ты -
Чернявин?
Чернявин вежливо поклонился.
- Почему ты прикидываешься в спальне? Такой большой, а прикидываешься,
как ребенок.
Краска заливает лицо Игоря. Он хотел бы видеть в Клаве только
хорошенькую девушку - и не в состоянии. Черт его знает, как получается, но
никак он не может забыть о том, что она дежурный бригадир. Неужели
шелковая повязка производит такое сильное впечатление? Игорь что-то
лепечет, начинает сбиваться:
- Бывает... товарищ...
- Как это так "бывает"? А чего ты в столовую пришел?
- С вашего разрешения... кушать.
- Кушать! Разве тебе не обьяснили? Опоздать можно не больше, как на
пять минут. Раздача кончена двадцать минут тому назад. Столовая готовится
для второй смены. Тебе обьяснили?
- Мне говорил товарищ Зорин, но я выпустил из виду.
- Выпустил из виду?
Не дождавшись его ответа, Клава тронулась к выходу.
Это возмутило Игоря. Она говорить с ним не хочет! Неужели они здесь
воображают, что ему неизвестны советские законы?
Игорь сделал шаг вперед и очутился перед Клавой:
- Позвольте, выходит так, что вы меня лишаете завтрака?
- Вот какой ты чудак! Ты сам себя оставил без завтрака. Почему ты не
пришел?
- Значит, я без завтрака?
Нестеренко сказал мечтательно, глядя в сторону:
- Это малосущественно.
Игорь взялся за спинку стула, произнес медленно, веско, так, как он
разговаривал с начальником почты:
- Оставление без пищи все-таки запрещено. Мне это хорошо известно.
Зорин пришел в восторг. Быстрой рукой он дернул по своей и без того
всклокоченной шевелюре и сказал звонко:
- Верно, товарищ! Ты на Клаву пожалуйся.
- Обязательно! Имейте в виду, товарищ дежурный бригадир, я буду
жаловаться. Кому у вас нужно жаловаться?
В таком же тоне, с прибавкой небольшой дозы невинности, Зорин ответил:
- Общему собранию.
Нестеренко и даже Клава громко рассмеялись. Только Зорин был серьезнее:
- А ничего! Что ж тут такого? Он имеет право...
Но и Зорин не выдержал и захохотал уже в полную силу.
На дворе заиграли сигнал. Клава быстро направилась к выходу.
Игорь посмотрел ей вслед, бросил гневный взгляд на Зорина, но и сам не
выдержал: улыбнулся.
21. РУСЛАН
После "завтрака" Игорь в очень скучном настроении отправился осматривать
колонию. Голод его не беспокоил. Во время своей свободной жизни он привык
вкушать пищу независимо ни от каких расписаний и даже независимо от
аппетита, а исключительно по обстоятельствам. Его больше задело насилие,
произведенное над ним этой смазливой девчонкой, которая не только не
проявила интереса к его оригинальной наружности, но еще вздумала поучать
его.
Выйдя из здания, Игорь даже с некоторым удовольствием нашел и формулу
осуждения: они здесь гордятся своими порядками, салютами и вензелями;
воображают себя Советской властью, а на самом деле - обыкновенные
бюрократы. На своем веку Игорь насмотрелся таких бюрократов. "Скажите
пожалуйста, почему деньги присланы как раз на эту станцию?" Опоздать к
завтраку можно только на пять минут, а если опоздаешь на шесть минут, сиди
голодный. И они собираются воспитывать Игоря Чернявина! Кто знает, захочет
ли еще Игорь Чернявин, чтобы из него тоже бюрократа сделали. И все
бюрократы говорят: можешь жаловаться.
Так размышлял Игорь Чернявин, проходя по дорожке цветника. Цветы его
мало радовали. Собственно говоря, можно было выйти из цветника и
отправиться по дороге в город. К сожалению, у него не было никаких планов,
никакого начатого дела, а во-вторых, можно уйти и завтра.
Игорь прошел цветники и свернул вправо. Здесь начинался лес. На его
опушке - новое каменное здание. Оно было пристроено к глагольному концу
того дома, из которого Игорь вышел, и соединялось с ним висячим закрытым
мостиком. Санчо рассказывал ему об этом здании. В нем будут новые спальни,
только спальни. А в старых спальнях будет школа, а в теперешней школе еще
что-то будет. Игорь уже забыл. Вообще, строительство. Санчо, захлебываясь
от восторга, называл какие-то цифры: двести тысяч, триста тысяч. Санчо в
то же время и возмущался: кто-то где-то ассигнует деньги на новые спальни
и на прием новых ребят, а на производство никто не хочет давать ни
копейки, колонисты сами об этом должны подумать. Ребят можно набрать, а
работать где? Надо развивать производство. Слово "производство" Санчо
произнес с уважением, восторженно вспоминал Соломона Давидовича Блюма, но
тут же и посмеивался над
ним. Вообще, у них только снаружи все это прибрано, а что на самом деле,
кто их разберет. Вчера перед сном вся бригада потешалась, вспоминая
какой-то стадион. И Нестеренко сказал:
- В такой колонии такой стадион! Что это такое?
Игорь прошел мимо нового здания. Оно было уже закончено, блестели
стекла в оконных переплетах.
Дальше был разработан парк, проведены широкие дорожки, посыпанные
песком, стояли чугунные скамьи. Санчо и об этом парке рассказывал с
энтузиазмом. Подумаешь, большое дело: дорожки и гимнастический городок.
Посмотрели бы они, какие гимнастические городки в Ленинграде. А то:
собственными руками! И еще пруд какой-то! Довольно запутанная сеть дорожек
куда-то заметно спускалась. Ага! Вот и пруд! По берегу пруда тоже идет
дорожка и тоже стоят скамейки. Пруд небольшой, над ним нависли деревья,
кое-где на берегу сделаны деревянные ступени.
Игорь присел на скамью, а потом подумал: почему бы ему не искупаться.
Он разделся и полез в воду. Воды была прохладная, ласковая и пахла чем-то
особенным, духов они напустили в пруд, что ли? Нет, это пахнет мята, все
берега заросли мятой. Игорь выплыл на середину; попробовал достать дно, не
достал, внизу вода была ледяная. Перевертываясь в воде, Игорь заметил
движение у скамьи, где он оставил одежду. Он подпрыгнул, посмотрел,
подплыл поближе. На берегу столя, заложив руки в карманы спецовки, и
смотрел на него коренастый парень, стриженный тоже под машинку, наверное,
новенький. Он крикнул:
- Холодная вода?
- Хорошая.
- Полезу.
Через минуту он с разгона бултыхнулся в воду, и скоро его стриженная
голова очутилась рядом с Игорем:
- Ты что, колонист. - спросил он.
- Да, в этом роде.
- Новый, что ли? Что-то я тебя не видел.
- Со вчерашнего дня.
- Ага!
- А ты?
- А я две недели.
- Тоже новый?
- Тоже.
- Ну и что?
- Удирать буду.
- Да ну?
- Честное слово! Ну их к чертям!
Он перевернулся в воде, выставил зад, подрыгал ногами:
- Холодная! Я - одеваться!
Они подплыли к берегу. Натягивая штаны, Игорь спросил:
- А тебе есть куда удирать?
- Да у меня папан в городе. Только он - сволочь. Я к нему не пойду. Я у
него облигаций на пять сот рублей стырил, так он такой хай поднял, в
милицию потащил. А сам ответственный работник, как же - Заготзерно
какое-то. Меня сюда и спровадили.
- Ты уже работаешь?
- А как же, приспособили. Социализм, говорят, строим. Ну и стройте!
- А почему ты сейчас гуляешь?
- Да какой там социализм! Материалу нету! Меня на шипорезный поставили.
Станок, правда, мировой, так материалов нету. Да ну их...
- Как твоя фамилия?
- Фамилия у меня еще ничего: Горохов. А вот имя... Куда их головы
торчали? Руслан!
Игорь рассмеялся. Горохов тоже осклабился. У него было очень простое,
прыщеватое, носатое лицо, и нос был гораздо красивее всего остального.
Когда он смеялся, зубы показывались разной величины и направления и даже
разного цвета.
- Руслан! Я пока не читал "Руслана и Людмилу", так еще ничего, терпел,
а как прочитал!.. Ты читал?
- Читал.
- С моей мордой! Руслан! Так это им, понимаешь, нужно, а как ассигнаций
паршивых на пятьсот рублей, так в милицию побежали!
- Я тоже, наверное, уйду, - сказал Игорь.
- У тебя тоже родители?
- Мои далеко - в Ленинграде.
- К ним пойдешь?
- Нет, к ним не пойду.
- А куда?
- А ты куда?
Они сели на скамью, глянули друг на друга, улыбнулись неохотно. Руслан
задумался:
- Черт их знает... может, они и правильно...
- Кто?
- Да... эти... тут. А только нельзя так: все это ходи по правилам. По
правилам и по правилам. И тащат тебя в разные стороны. И вякают, и
вякают: в стрелковый кружок, в драматический кружок, в изокружок! "Учиться
необходимо!" А я хотел в оркестр, так у них тоже правила.
- А ты говорил: удирать будешь.
- И убегу, а что ж ты думаешь? Терпеть буду? Хотел в оркестр -
"подожди", в оркестр принимают только колонистов.
- Так ты же колонист?
- Черта с два! Тебе разве не рассказывали? Черта с два!
- Что-то я слышал... звание колониста...
- Звание колониста. Ты не колонист, а воспитанник. Ого! Тебе, может, и
пошьют парадный костюм, так без этого... на рукаве... без знака. И
наказывать тебя можно как угодно: и наряды, и без отпуска, и без карманных
денег. Алексей что захочет, то и сделает. И из бригады в бригаду, и на
черную работу погонит... И в оркестр нельзя.
- Черт знает что, - протянул Игорь удивленно. - И долго это так?
- Самое меньше четыре месяца. А потом, как бригада захочет. Бригада
должна представить на общее собрание, а на собрании, как по большинству
решат. А на собрании известно кто - комсомольцы. Там где-то по секрету
поговорят, а ты и не знаешь.
- А почему же в оркестр только колонисты?
- А кто их знает, почему? Да еще знаешь какое правило: в оркестр можно,
допустим, колонисту, а из оркестра черта с два!&19
- Нельзя?
- Боже сохрани! Так уж до смерти и оставайся музыкантом. Понимаешь ты,
порядки? Допустим, мне надоело - нет, играй! Все равно убегу.
Руслан отвернул обиженное лицо к глубине парка, задумался: задумался и
Игорь. Слышно было, как за парком шумело машинное отделение. Какие-то еще
звуки долетели оттуда: не то детские крики, не то лай собак. Потом звонко
ударило один раз, другой и пошло ритмично звенеть дальше. Руслан вытянул
шею, встревожился.
- Ты в какой бригаде? - спросил Игорь.
Руслан не расслышал:
- А?
- В какой ты бригаде? В первой? У Воленко?
- У Воленко. Кажется, лес привезли. Говорили, привезут.
- Воленко хороший бригадир?
- Они тут все одинаковые. Побегу. Это лес привезли.
Руслан прыгнул через кустики на соседнюю дорожку. Игорь посмотрел ему
вслед: синяя куртка Руслана далеко уже мелькала между деревьями.
22. СТАДИОН ИМЕНИ БЛЮМА
Игорь тоже направился на "производственный двор", как говорили в колонии.
Санчо уже рассказывал ему, что в колонии есть несколько мастерских.
Недавно приехал новый заведующий производством, так уже не будут
мастерские, а будут цехи: механический, литейный, машинный, сборочный и
швейный. Игорь никогда не видел никакого производства и не интересовался
этим делом, поэтому он ничего не понял во всех этих названиях,
догададывался только, что в швейном что-то шьют. Но теперь выходило так,
что и ему придется работать в каком-нибудь цехе. Он решил посмотреть, что
это за "производственный двор".
Через парк, идя по тому же направлению, куда побежал Руслан, Игорь,
действительно, вышел на новый двор, видно, недавно расчищенный из-под
леса: кое-где стояли еще пни, а в других местах, в огромных ямах, валялись
выкорчеванные могучие корневища. Двор был громадный и весь забросан,
трудно было разобрать чем. Здесь было много бревен, досок, балок - все это
в беспорядке, вперекос, перемешано с углем, железом разного сорта, с
опилками, стружками, пустыми бочками из-под извести. Вокруг двора стояло
несколько приземистых деревянных строений, похожих на сараи, но через
крыши их выходили трубы, а из труб валил дым самых разнообразных оттенков
и густоты, следовательно, это были не сараи. В одном из строений, более
солидном, что-то делали с деревом, и дереву было, видимо, неприятно:
оттуда неслись стоны и вопли самых разнообразных оттенков: тихие, гулкие,
низкие звуки - звуки привычного и безнадежного протеста; звуки нервные,
визгливые, раздражительные; наконец, время от времени вырывался настоящий
вопль, отчаянный, душераздирающий, невыносимый. Возле этого здания стояло
несколько длинных подвод, рабочие сбрасывали с них доски.
Выйдя из парка, Игорь остановился, выбирая, как легче пройти, и рядом с
собой увидел группу людей: Алексей Степанович без шапки, в сапогах и
военной рубашке хаки, Витя, Клава Каширина и еще двое. Один из них полный,
с брюшком, с круглой головой, выбритой начисто, а может, быть, просто
лысый. Игорь догадался: это и был знаменитый заведующий производством -
Соломон Давидович Блюм. Он торжественно показывал рукой на широкое,
приземистое, барачного типа здание, выстроенное недавно, и тем не менее
производящее отталкивающее впечатление. Трудно было установить, из чего
оно сделано: из обрезков, щепок, старой фанеры, глины? Покрыто оно тоже
весьма странной смесью из самых различных материалов: железа, фанеры,
толя, а в одном месте красовалось даже несколько рядов черепицы. Это было
очень длинное здание, и именно поэтому бросалась в глаза его несуразность:
здание довольно круто спускалось в сторону пруда, и его наклонная,
скошенная конструкция дико противоречила всякому привычному представлению
о строении.
Как будто пораженный этим внезапным величием, Захаров стоял на опушке
парка, шевелил руками в карманах галифе и смеялся:
- Да-а! Я приблизительно предчувствовал нечто подобное, но...
все-таки...
Витя хохотал, наклоняясь к земле:
- Вот молодец, Соломон Давидович! За неделю построил!
Клава улыбнулась сдержанно. Виктор сказал:
- Это и называется: стадион имени Блюма.
Соломон Давидович выпятил полную стариковскую губу:
- Что вы такое говорите, имени Блюма? Это плохой сборочный цех? Плохой?
Да?
Захаров увидел Игоря:
- Чернявин, иди сюда.
Игорь вытянулся, красиво - это было несомненно - поднял руку и успел
заметить любопытствующий взгляд Клавы Кашириной:
- Здравствуйте, товарищ заведующий!
- Здравствуй. Иди сюда. Ты ведь человек ленинградский, всякие дворцы
видел. Как тебе нравится сборочный цех?
- Вот этот сарай?
- Это стадион, - повторил Виктор.
Соломон Давидович произнес спокойно:
- Пускай себе сарай, пускай себе стадион, зато в нем можно работать.
Игорь спросил:
- А он не завалится?
Блюм возмутился так серьезно, как будто он давно знал Игоря и обязан
был считаться с его мнением:
- Вы слышите, что он говорит: завалится! Волончук, он завалится или не
завалится?
Скучный, нескладный, состоящий из каких-то мускульных узлов инструктор
Волончук - правая рука Соломона Давидовича - ответил невозмутимо,
определяя судьбу стадиона с завидной беспристрастностью:
- С течением времени должен завалиться, но нельзя сказать, чтобы скоро.
- Через год завалится?
- Через год? - Волончук внимательным взглядом присмотрелся к стадиону.
- Нет, через год он не завалится. Другое дело, если, скажем, дожди большие
пойдут.
Блюм закричал на него:
- Кто вас про дожди спрашивает. Когда был Ной и пошли большие дожди,
так все на свете завалилось. Когда человек строится, так он не может
ориентироваться на всемирный потоп, а ориентируется на нормальную погоду.
Волончук спокойно выслушал гневную речь Соломона Давидовича, даже
глазом не моргнул лишний раз, и уступил:
- Если хорошая погода, так ничего... выдержит.
Алексей Степанович поправил пенсне, каким-то особенным взглядом,
преисполненным векового терпения, глянул на двор и тронулся вперед.
- Хорошо, посмотрим, что там внутри.
Блюм обрадовался:
- Конечно, внутри! Нам внутри работать, а вовсе не наблюдать разную
красоту. Красота тоже деньги стоит, дорогие товарищи. Если у тебя нет
денег, так ты бреешься один раз в неделю. И ничего.
Через скрипящие воротца, кое-как сбитые из обрезков, они вошли в здание
сборочного цеха. В цехе еще ничего не было, бросался в глаза деревянный
пол, отдаленно напоминающий паркет: он был составлен из многочисленных
концов досок разной длины и ширины и даже разной толщины. Витя первый
выразил свое восхищение внутренним устройством здания, но очень сдержанно:
- Если деталь какая упадет, так ее и не поймаешь, так покатится!
Все рассмеялись, кроме Блюма:
- А почему она будет катиться? Это теперь здесь, конечно, ничего нет. А
когда будут люди, верстаки и доски, так куда она будет катиться?
Волончук серьезно оглядел все и ответил:
- Так, чтобы катиться, не должна. Зацепится.
Виктор серьезно подтвердил:
- Беру свои слова обратно, если зацепится, тогда другое дело.
И теперь Блюм разгневался окончательно; короткими руками он несколько
раз хлопнул себя по бедрам, на отекшем лице появилось выражение боевой
готовности...
- Вам нужно делать мебель, или вам нужен какой-нибудь бильярд? Чтобы
ничто никуда не катилось, пока его не ударишь палкой? Что это за такие
разговоры? Мы делаем серьезное дело, или мы игрушками занимаемся? Вам
нужны каменные цехи? А деньги у вас есть? А что у вас есть? Может, у вас
кирпич есть? Или железо? Или фонды? Ваши сборщики работают под небесами, а
я вам построил крышу, так вам еще не нравится, вам подавай архитекторский
фасад и какие-нибудь пропилеи&20. Вы сюда пришли, приемочная комиссия, и
фыркаете губами, и говорите: стадион! А что вы мне дали? Смету, проект,
чертежи, деньги? Вы дали хоть одного инженера? Что вы мне дали, товарищ
секретарь совета бригадиров Виктор Торский?
Секретарь совета бригадиров Витя Торский ничего не ответил. Алексей
Степанович дружески взял Блюма за локоть:
- Не сердитесь, Соломон Давидович, мы на лучшее и не рассчитывали.
Увидите, в будущем году мы построим настоящий завод, а это здание с
благодарностью спалим: подложим соломки и...
- Мне очень нравится: они спалят! Здесь будет замечательный склад.
- Ну хорошо.
- Пожалуйста! Теперь есть где работать. А что бы вы делали, если бы не
было этого самого стадиона имени Блюма, товарищ Торский?
- А я всегда говорил: нужно строить не спальни, а завод.
- Так видите, вы только говорили, а я построил.
- Я говорил: строить завод, а вы построили стадион.
- Товарищ Торский! Живая собака в тысячу раз лучше английского льва!
Алексей Степанович, смеясь, любовно прижал локоть Соломона Давидовича и
направился к выходу. Игорь Чернявин подождал, пока все выйдут. Оглянулся
на пустой стадион. Кого-то ему стало жаль. При выходе он остановился, и
было ясно: жаль стало Соломона Давидовича.
23. ДОВОЛЬНО ИНТЕРЕСНАЯ МЫСЛЬ
Вечером Нестеренко сказал Игорю:
- Завтра ты пойдешь на работу в сборочный цех.
- Я никогда не работал в сборочном цехе.
- А завтра будешь работать. Это значит на стадионе, а пока во дворе.
- А что я там буду делать?
- Мастер тебе покажет.
- А может, я не собираюсь быть сборщиком?
- Я тоже не собираюсь быть литейщиком, а работаю в литейном.
- Это дело твое, и я иначе думаю.
- Ты думаешь? А ты научился думать? Слышишь, Санчо? Он так думаект, что он
не будет сборщиком, а поэтому он не хочет работать. Ты его шеф, должен ему
обьяснить, если он не понимает.
Санчо с радостью согласился обьяснить Игорю, хлопнул рукой по сиденью
дивана рядом с собой.
- А что же? Садись, я тебе все растолкую.
Игорь сел, кисло улыбнулся, приготовился выслушать поучение. Вспомнил
жалкий стадион, жалкую бедность Соломона Давидовича, стало скучно и
непонятно, для чего все это нужно?
- Чего ты такой печальный, Чернявин, это очень плохо. А я знаю почему.
Ты думаешь так: какие-то колонисты, где они взялись на мою голову? А я вот
какой герой, Чернявин, скажите пожайлуста! Поживу у них четыре дня и пойду
на все четыре стороны. Правда, ты так думаешь?
Игорь промолчал.
- А на самом деле, может, ты у нас проживешь четыре года.
- А если проживу, так что?
- Как это "что"? Если ты умный человек... Представь себе: четыре года
живешь! Так сегодня ты в сборочном не хочешь, а завтра в литейном не
хочешь. А потом ты скажешь, не хочу быть токарем, а хочу быть докто-
ром, давайте мне, пожалуйста, больницу: а я буду лечить людей, ха! Так мы
с тобой четыре года будем возиться! Ты, значит, как будто не в себе -
психуешь, а мы с тобой все возимся и возимся?
Нарисованная Зориным картина заинтересовала Игоря, но заинтересовала
прежде всего глубоким противоречим той ясной логической линии, которая
принадлежала ему, Игорю Чернявину, и которую он мог изложить в самых
простых словах. Санчо сидел рядом с ним, глаза его, как всегда, были
горячи, но все-таки этот самый Санчо Зорин соображает довольно тупо.
- Ты неправильно говоришь, товарищ Зорин.
- Хорошо. Неправильно. А как правильно?
- Ты говоришь: Чернявин хочет быть доктором? А скажи, пожалуйста,
почему это плохо? А разве мало людей хочет быть докторами? А вы здесь,
дорогие товарищи, придумали: как себе хочешь, а иди в ваш сборочный цех. А
я должен сказать: "Есть, в сборочный цех!" А вот я не хочу.
- Так кто тебе мешает. Разве мы тебя заставляем? Мы тебя не заставляем.
Смотри, - пожалуйста, - Зорин показал на окно, - заборов у нас нет, стражи
нет, - никто тебя не держит и не уговаривает - иди себе!
- Мне некуда идти...
- Как некуда? Ого! Ты же говоришь, не хочу быть сборщиком, а хочу быть
доктором.
- Куда же я пойду?
- Да в доктора и иди. Учиться там или как... Добивайся, пожалуйста.
- А у вас, значит, нельзя?
- А у нас тоже можно, только по-нашему.
- Сначала в сборочный цех?
- А что же ты думаешь? А если в сборочный? Думаешь, плохо?
- Я не думаю, что это плохо, а ты мне ничего не обьяснил. С какой
стати?
- А с такой стати: для нас это нужно. Ты у нас живешь два дня? Живешь.
Шамаешь? Одели тебя, ткровать тебе дали? А ты еще сегодня в столовой
кричал: не имеет права! А почему? Откуда все это берется, какое тебе дело?
Я - Чернявин, все мне подавайте. Я хочу быть доктором. А может, ты врешь?
Откуда мы знаем? А мы можем сказать: иди себе, Чернявин - доктор Чернявин,
к чертовой бабушке!
- Не скажете.
- Не скажем? Ого! Ты еще нас не знаешь! Ты думаешь: уйду. А на самом
деле мы раньше тебя прогоним. Для чего ты нам сдался? Мы тебя ни о чем не
спросили, кто ты такой, откуда, а может, ты дернешь. Мы тебя приняли как
товарища, одели, накормили и спать уложили. Так ты один, а нас колония. Ты
против нас куражишься: хочу быть доктором, ты нам ни на копейку не
доверяешь. Тебе нужно все доказать сразу, а почему ты вперед поверить не
можешь, нам поверить?
- Кому поверить? - задумчиво спросил Игорь, чувствуя, что Санчо далеко
не так туп, как ему показалось сначала.
- Как "кому"? Нам всем.
- Поверить?
- Ага, поверить. Видишь, ребята живут и работают, и учатся, что-то
делают. Подумал бы: у них какой-то смысл есть. А то ничего не видишь,
кроме себя: я доктор. А какой ты доктор, если так спросить? Мы знаем, что
мы - трудовая колония, это же видно, а откуда видно, что ты доктор?
Они сидели на диване в полутемной спальне, на дворе зажигались фонари,
ребята куда-то разошлись. В коридоре слышались редкие шаги. Потом кто-то
крикнул:
- Се-евка!
И стало очень тихо. Игорь, конечно, не был убежден словами Санчо, но
спорить с ним уже не хотелось, и возникло простое, легкое желание: почему
в самом деле не попробовать? Этому народу можно, пожалуй, оказать
некоторое доверие. И он сказал Санчо Зорину:
- Да это я к примеру. Ты не думай, что я такой бюрократ. А ты где
работаешь?
- В сборочном цехе.
- Интересно там?
- Нет, не интересно.
- Вот видишь?
- А тебе только интересное подавай? Может, с музыкой? А если
неинтересное что делать, так ты не можешь?
- Неинтересное делать?
Игорь присмотрелся к Зорину. У Санчо задорно горели глаза.
- Неинтересное делать? Это, сэр, довольно интересная мысль.
24. ДЕВУШКА В ПАРКЕ
Сигнал "вставать" Игорь услышал без посторонней помощи. Было приятно -
быстро и свободно вскочить с постели, но когда он начал заправлять
кровать, оказалось, что это совершенно непосильная для него задача. Он
посматривал на другие кровати и все делал так, как делали и остальные, но
выходило гораздо хуже: поверхность постели получалась бугристая, складка
шла косо, одеяло не помещалось по длине кровати, а его излишек никуда
толком не укладывался. Санчо посмотрел и разрушил его работу:
- Смотри!
Санчо работал ловко, из его техники Игорь уловил главное назидание:
складка на одеяле потому получалась прямая, что с самого начала Санчо
укладывал одеяло сложенным вдвое, потом отворачивал половину, складка сама
выходила прямой, икак стрела. Это Игорю понравилось.
- Спасибо.
- Не стоит.
У Игоря было прекрасное утреннее настроение. Вместе со всеми он салютом
встретил приход дежурства. Сегодня дежурил бригадир четвертой бригады -
знаменитый в колонии Алеша Зырянский, именуемый чаще "Робесьпером"&21. И
сегодня дежурные по бригадам мотались, "как солнечные завйцы", а за десять
минут до поверки сам Нестеренко взял тряпку и бросился протирать стекло на
портрете Ворошилова и дежурному по бригаде Харитону Савченко сказал с
укором:
- Ты забыл, кто сегодня дежурит по колонии?
Харитон с озабоченной быстротой заглядывал в тумбочки и под матрацы.
Когда уже строились на поверку, Нестеренко спросил:
- А ногти? Ногти у всех стрижены?
Кто-то глянул на ногти и закричал:
- Да черт его знает, где ножницы наши?
Нестеренко рассердился:
- Если искать ножницы, когда сигнал на поверку играют, так, конечно,
никогда не найдешь. Чернявин, у тебя как?
- Да ничего как будто...
- Как будто не считается. Гонтарь, давай ножницы. Да кужа же ты режешь?
Ну что ты наделал? Эх, Мишка!
Но уже входила в спальню поверка, и Нестеренко подал команду.
Зырянский был невысокого роста, лет шестнадцати. Он хорошо сложен,
строен. Обращали на себя внимание его пристальные, умные, но в то же время
и веселые серые глаза. Брови у Зырянского короткие, прямые, ближе к
переносице они заметнее.
Еще приветствуя бригаду, Зырянский увидел все, хотя как будто ничего не
старался увидеть. Он не рыскал по спальне, ничего не искал, но, уходя,
сказал своему компаньону по дежурству, скромной и тихой девочке - ДЧСК:
- Отметишь в рапорте: в спальне восьмой бригады грязь.
- Да какая же грязь, Алеша?
- А это что? Натерли пол, а потом набросали ногтей? Это не грязь,
по-твоему?
Нестеренко ничего не ответил. В дверях Алеша сказал:
- Нельзя заниматься туалетом только для дежурного бригадира, это,
Василь, ты хорошо знаешь. Да и новенькому вашему не остригли когтей.
Салютует, а лапы, как у волка.
Нестеренко был очень расстроен после поверки и все повторял:
- Ах ты, черт! Вот нечистая сила! А все ты, Мишка. Человек влюбленный,
а ногти какие. И как же это можно: на паркет. Хорошо, если Захаров так
пропустит рапорт. А если передаст на общее собрание?
Миша Гонтарь ничего не сказал на это. Сидя на корточках, он подбирал с
полу собственные ногти.
- Я тогда прямо и скажу на собрании: это наш влюбленный Михаил Гонтарь.
Честное слово, так и скажу. А еще раз случится такое неряшество, попрошу
Алексея посадить тебя часа на три. И Оксане все расскажу, чтоб знала.
Гонтарь так ничего и не ответил бригадиру. Достаточно того, что ему и
перед своими было неловко. Нестеренко оставил его и тем же уставшим,
недовольным голосом обратился к Игорю:
- Ты идешь в сборный цех или еще будешь ногами дрыгать?
Игорь был рад, что мог утешить бригадира хотя бы в этом вопросе:
- Иду.
На производство Игорь должен был выйти после обеда, во вторую смену.
Это было хорошо: все-таки оттягивалась процедура первого рабочего опыта.
После завтрака Игорь решил погулять в парке и искупаться. Но как только он
вступил в парк, на первой же дорожке встретил "чудеснейшее видение" -
девушку.
Уже и раньше, в своей "свободной жизни", Игорь стремился понравиться
девчатам и принимал для этого разные меры: заводил прическу, украшал
костюм, произносил остроумные слова. Но никогда еще не было, чтобы девушка
ему самому очень понравилась. Он по-джентельменски привык отдавать должное
привлекательности и красоте и считал себя в некотором роде знатоком в этой
области, но всегда забывал о красавицах, как только они уходили из его
поля зрения. И поэтому каждую новую девушку он привык встречать свободным
любопытством донжуана.
Так он встретил и девушку в парке и прежде всего должен был признать,
что она "чудесна". Это слово Игорь очень ценил, гордился его
выразительностью и от самого себя скрывал, что унаследовал его от отца,
который всегда говорил:
- Чудесный человек!
- Чудесная женщина!
- Чудесная мысль!
Девушка, проходившая по дорожке парка, была "чудесна". Это в
особенности бросалось в глаза оттого, что одета она была очень бедно и
некрасиво. Не было никаких сомнений в том, что она не колонистка -
колонистки всегда чистюльки. У нее было чуть-чуть смуглое лицо, очень
редкого розовато-темного русянца, расходящегося по лицу без каких бы то ни
было ослаблений или усилений, удивительно чистого и ровного. Ничто у нее в
лице не блестело, ничто не было испорчено царапиной или прыщиком, редко у
кого бывает такое чистое лицо. Из-под тонких черных бровей внимательно и
немного смущенно смотрели большие карие глаза, белки которых казались
золотисто-синими. Зачесанные к косе темные волосы, отливающие заметным
каштановым блеском, непокорно рассыпались к вискам. Словом, девушка была
действительно чудесна.
Игорь остановился и спросил удивленно:
- Леди! Где вы достали такие красивые глаза?
Девушка остановилась, отодвинулась к краю дорожки, поднесла руку к
лицу:
- Какие глаза?
- У вас замечательные глаза!
Этими самыми глазами девушка сердито на него взглянула, потом наклонила
покрасневшее лицо, метнулась с дорожки в сторону, на травку.
- Миледи, уверяю вас, я не кусаюсь.
Она остановилась, посмотрела на него исподлобья, строго.
- А вам какое дело? Идите своей дорогой.
- Да у меня никакой своей дороги нет. Скажите ваше имя.
Девушка переступила босыми ногами и улыбнулась:
- Вы из колонии, да?
- Из колонии.
- Смешной какой!
Она произнесла это с искренним оживлением насмешки, еще раз боком на
него посмотрела и быстро пошла в сторону, прямо по траве, не оглянувшись
на него ни разу.
25. ПРОНОЖКИ
Мастер Штевель, широкий, плотный, румяный, внимательно глянул на Игоря
круглыми глазами:
- Никогда не работал?
- Нет.
- Значит, начинаешь?
- Начинаю.
- Дома... хоть пол подметал?
- Нет, не подметал.
- Незначительный у тебя стаж. Ну что же... начнем. Я тебе дам для
начала проножки зачищать. Работа легкая.
- Какие это проножки?
Мастер ткнулд ногой в готовый стул:
- А вот она - проножка, видишь? Поставили, как была, нечищенную, с
заусенцами, вид она имеет отрицательный. А теперь ты будешь зачищать,
лучше выйдет стул. А то все чистили, а на проножки так смотрели: что там,
проножка, и так сойдет.
Мастер был словоохотливый, но деловой: пока говорил, руки его
действовали, а на подмостке перед Игорем появились куча проножек, рашпиль
и лист шлиферной бумаги. Заканчивая речь, Штевель прошелся рашпилем по
одной проножке, потом зашаркал по ней бумагой, полюбовался проножкой,
погладил ее рукой:
- Видишь, какая стала! И в руки приятно взять. Действуй!
Пока все это говорилось и делалось, Игорю занятно было и слушать и
смотреть на мастера, на проножку и на всякие принадлежности. Когда мастер,
похлопав его по плечу, отошел, Игорь тоже взял в руки проножку и провел по
ней рашпилем. В первый же момент обнаружилось все неудобство этой работы:
проножка сама собой вывернулась из руки, а рашпиль прошелся твердым
огневым боком по пальцам. На двух пальцах завернулась кожица и выступили
капельки крови. Рядом чей-то знакомый голос сказал весело:
- Хорошее начало, товарищ сборщик.
Игорь оглянулся. Голос недаром казался знакомым - свой, из восьмой
бригады, только из второй спальни, Середин, тот самый, которого Нестеренко
упрекал в пижонстве. У него чисто лицо и голова немного откинута назад. В
руках несколько тонких пластинок для спинок стула, и Середин любовно
отделывает их при помощи линейки со вставленными листками шлифера. Не
успел Игорь рассмотреть их, как они полетели в кучу готовых пластинок, а
рука Середина захватила уже новую порцию.
- Возьми там, в шкафчике, йод, - улыбаясь кивнул Середин. - Это ничего,
все так начинают.
Игорь полез в шкафчик, нашел бинты и большую бутылку с йодом. Он смазал
царапины и обратился к Середину:
- Завяжи.
- Да что ты! Зачем это? Бинт зачем? Ты еще скажешь, доктора вызвать.
- Так она течет. Кровь.
- Вся не вытечет. Намазал йодом? Ну и хорошо. И не течет вовсе, просто
капелька.
Игорь не стал спорить и положил бинт обратно в шкафчик. Но пальцы
все-таки болели, и он боялся взять в руки новую проножку. Все-таки
взял, подержал, примерился рашпилем. Потом со злостью швырнул все это на
примосток и, отвернувшись от верстака, начал рассматривать цех.
Никакого ццеха, собственно говоря, и не было. К стене машинного
отделения, вздрагивающей от гула станков, снаружи кое-как был прилеплен
дырявый фанерный навесик. Он составлял формальное основание сборочного
цеха; под навесиком помещалось не больше четырех ребят, а всего в цехе
работало человек двадцать. Все остальные распологались просто под открытым
небом, которое, в самой незначительной степени, заменялось по краям
площадки, красными кронами высоких осокорей. На площадке густо стояли
примостки различной высоты и велоичины, сделанные кое-как из нестроганных
обрезков. Некоторые мальчики работали просто на земле. На площадку эту из
машинного отделения высокий чернорабочий то и дело выносил порции
отдельных деталей. Деревообделочная мастерская колонии производила
исключительно театральную, дубовую мебель. Детали, подаваемые из машинного
отделения, были: планки спинок, сидений, ножци, царги, проножки. Собирали
театральные стулья по три штуки вместе, но раньше, чем собрать такой
комплект, составляли отдельные узлы: козелки, сиденья и т.д. Сборкой узлов
и целых комплектов занимались более квалифицированные мальчики, между ними
и Санчо Зорин. Они работали весело, стучали деревянными молотками, возле
них постепенно нарастали стопки собранных узлов, а возле Зорина
располагались на земле уже готовые, стоящие на ногах трехместные
конструкции, еще без сиденья. Большинство же ребят занимались операциями,
подобными той, которая была поручена Игорю, в руках у них ходили рашпили,
зудели, посвистывали, дребезжали.
Игорь до тех пор рассматривал цех, пока Середин не спросил у него:
- Что же ты не работаешь? Не нравится?
Игорь молча повернулся к примостку, взял в руки рашпиль. В руке он
ощущался очень неприятно: тяжелый, шершавый, осыпанный опилками - и все
старался перевиснуть куда-то вниз. Игорь положил его и взял в руки
проножку. Это было симпатичнее. Игорь внимательно рассмотрел ее. Глаз
увидел те неправильности, неровности, острые углы, которые нужно было
снять, увидел и неряшливый край, вышедший из-под шипорезного станка.
Вторая рука снова протянулась к рашпилю, но в это время прилетела пчела.
Собственно говоря, ей абсолютно нечего было делать здесь, в сборном цехе.
Игорь следил за ней и думал, что она должна понять бесцельность своего
визита и улететь. Пчела, однако, не улетала, а всн сновала и сновала над
примостком, тыкалась, подрагивая телом, в свежие изломы дубовых торцов, а
потом вдруг набросилась на раненую руку Игоря, ее соблазнила засыхающая
капелька крови. Похолодев, Игорь взмахнул проножкой и обрадовался, увидев,
что пчела улетела. Он перевел дух и оглянулся, и сейчас только заметил,
что ему жарко, что солнце припекает голову, что шея у него вспотела. Вдруг
на эту самую потную, горячую шею что-то село, мохнатое, тяжелое. Игорь
взмахнул свободной рукой - огромная, зеленоватая муха нахально взвизгнула
у его гловы. Игорь поднял глаза и увидел, что их две - мухи, они нахально
не скрывали от Игоря своих злобных физиономий. Игорь тоже обозлился и
произнес неожиданно, чуть ли не со слезами:
- Черт его знает! Мухи какие-то!
И Санчо, и Середин, и другие засмеялись. Середин смеялся добродушно,
закидывая голову, а Санчо - громко, на всю площадку:
- Игорь! Они ничего! Они не кусаются!
Из молодых кто-то сказал:
- А может, они думают, что это лошадь.
Игорь швырнул проножку на стол:
- К черту!
- Не хочешь? - спросил Середин.
- Не хочу.
Санчо оставил работу, подошел к нему.
- Чернявин, в чем дело?
Игорь надвинулся на Санчо разгневанным лицом.
- К черту! - кричал он. - С какой стати! Какие-то проножки! Рашпили!
Для чего это мне? Цех, называется, - мухи, как собаки!
Краем глаза он видел, как Середин, не прекращая работы, неодобрительно
мотнул головой, другие обернули к ним удивленные, но серьезные лица. Санчо
сказал:
- А что же? Просить тебя не будем. Иди, выйти можно здесь.
- И пойду.
Не глядя ни на кого, Игорь переступил через кучу деталей. Санчо что-то
сказал ему вслед, но Игорь не расслышал. Не услышал потому, что увидел
перед собой неожиданное видение: та самая длевушка, которую он сегодня
встретил в парке, присела у корзинки, в котороцй лежали обрезки, но лицо
подняла к нему, и на лице этом была задорная и откровенная насмешка.
26. ГЕРОЙ ДНЯ
День пошел вперед, жаркий, неслаженный и... одинокий. В столовой за ужином
хохотали по-запорожски, а Гонтарь, который ничего и не видел, со вкусом
рассказывал:
- Говорят - мухи, как собаки.
У соседнего стола звонкий пацаний голос деловито произнес:
- Безобразие! Мух надо на цепь посадить!
И за тем столом тоже хохотали.
Игорь сидел, отвернувшись к окну, злой. Нестеренко спросил:
- Значит, не будешь работать?
- Нет.
- А жить в колонии будешь?
- Меня прислали сюда, я не просил.
- Здорово! - Зорин сделался серьезным. Хохот везде прекратился. Игорь
заметил несколько лиц, смотрящих на него с интересом, а может быть, и с
уважением. Игорь почувствовал гордость, встал за столом и сказал Зорину
громко, так, чтобы и другие слышали:
- Видите ли, не чувуствую у себя призвания чистить ваши проножки.
И вышел из столовой.
Он был даже рад. На его лице восстановилась обычная уверенность в себе,
склонность к ехидной улыбке, глаза сами собой стали сильнее прищу-
риваться. Перед сигналом "спать" он гулял в парке, посмотрел волейбол.
Среди других, наблюдавших игру, приметил группу девочек и между ними,
рядом с Клавой Каширинойй, полное, тронутое веснушками, но очень милое
лицо. Девушка посмотрела на него, улыбнулась, о чем-то зашептала подруге.
У нее были ярко-рыжие кудри. Игорь придвинулся ближе, и она спросила:
- Твоя фамилия Чернявин? Ты играешь в волейбол?
- Играю.
- А мух не боишься?
Девочки засмеялись, одна Клава смотрела на Игоря осуждающим взглядом,
презрительно сжала красивые губы. Но Игорь не обиделся.
- Мухи мешают только в вашем сборочном цехе. Мешают этой важной работе.
Тут нужно проножку чистить, а она без всякого дела.
- А ты сколько проножек зачистил?
Девочки притихли, но было видно: притихли только для того, чтобы
услышать его ответ и смеяться над ним еще больше, еще веселее. Игорь не
хотел потешать их:
- Я отказался от этой глупой работы. И без меня найдутся охотники
чистить разные проножки, сороконожки.
- А ты что будешь делать?
Рыжая девочка спрашивала со спокойной улыбкой, приятным грудным
голосом, очень теплым и без насмешки. И никто больше не хохотал. Игорь был
доволен успехом: он умел вызвать к себе уважение. И на вопрос постарался
ответить с достоинством:
- Я еще посмотрю: роль для меня найдется.
Впечатление было такое, какого он хотел. Девочки посмотрели на него с
уважением, но Клава неожиданно сказала, отворачиваясь:
- Роль для тебя уже нашлась: шута горохового.
И тут все девочки громки захохотали, даже глаза их увлажнились от
смеха. Игорю пришлось заинтересоваться волейбольной партией и отойти от
них. Но в общем этот разговор его не особенно смутил. Конечно, Клава
Каширина у них бригадир, конечно, она может позволить себе назвать Игоря
шутом гороховым, а они будут смеяться. Но вот другая, рыжая, эта не очень
смеялась. Кто она такая? Пробегающего Рогова Игорь спросил:
- Кто эта рыжая?
- Рыжая? А это Лида. Лида Таликова, бригадир одиннадцатой.
Ого, тоже бригадир, а не очень смеялась.
В спальне, когда все собрались, Игоря приятно поразило, что никто не
вспоминал о его уходе из цеха, все держали себяч так, как будто в бригаде
ничего не случилось, каждый занимался своим делом, читали, писали. Санчо и
Миша Гонтарь играли на диване в шахматы. Нестеренк4о разложил на полу
газеты и разбирал на них какой-то странный прибор, весь состоящйий из
пружин и колес. Игорь ходил один по комнате и стеснялся спросить, что это
за прибор. На дворе заиграли короткий сигнал, Нестеренко удивленно поднял
голову:
- Да неужели на рапорты? Ох, и время ж бежит! Саша, пойди, сдай рапорт,
а то у меня руки.
Он расставил черные пальцы, Александр Остапчин, помощник бригадира,
повертелся перед зеркалом, посмотрел на всех красивыми глазами:
- И хитрый же у вас бригадир! Это, значит, с Алексеем разговаривать
насчет Мишиных ногтей?
Все улыбнулись. Нестеренко ответил хмуро:
- Ну и поговоришь, чего там. Скажешь, этот франт не успел. Да ведь ты
любишь поговорить, для тебя будет... вроде прокурорская практика. А если
Гонтарю попадет, тоже не жалко.
Он бросил убийственный взгляд на Гонтаря. Гонтарь крякнул и с досадой
хлопнул себя по затылку.
Остапчин еще раз глянул в зеркало и выбежал из спальни. Игорь спросил:
- Товарищ Нестеренко, что это такое?
Нестеренко поднял голову, неохотно повел глазом на Игоря и махнул
рукой, что, безусловно, могло обозначать только одно: отвяжись!
Игорь подошел к шахматистам. Рука Гонтаря еще лежала на затылке. Он не
обратил внимания на Игоря, а, подвигая фигуру, тихо спросил:
- Как ты думаешь, Санчо, меня сейчас вызовут к Алексею?
- Тебя?
- Да, по рапорту Зырянского.
Санчо взялся за голову коня:
- По рапорту? Думаю, нет. Алексей по таким пустякам не вызывает.
- А вдруг?
- Нет. А Сашке что-нибудь скажет. А кого позовет, так, может, этого
лодыря.
Санчо кивнул на Игоря. Гонтарь снял руку с затылка, отодвинул Игоря
подальше.
- Отойди, свет заслоняешь.
Но Игоря заинтересовало последнее слово Зорина:
- Меня позовет? Пожалуйста! Я уже испугался, синьоры!
Игорь победоносно посмотрел на всех, но никто не обратил на него
внимания.
Через пять минут в спальню ворвался Остапчин, переполненный словами,
багрово-красный и явно смущенный.
- Под арест на один час! - закричал он, вытаращивая на всех глаза.
Гонтарь показал на себя пальцем:
- Меня?
- Меня, - ответил с тем же жестом Остапчин.
- Тебя? - все вскочили с мест, глаза у всех сделались задорно-круглыми.
Даже Харитон Савченко совершил какое-то быстрое движение.
- Тебя? Ой!! - Нестеренко повалился спиной на пол, дрыгая в воздухе
ногами, хохотал громовым хохотом. Гонтарь снова отправил руку на затылок и
улыбался смущенно. Санчо обрадовался больше всех, прыгал, воздевая руки,
ухватил Остапчина за руки:
- За ногти?
- Да за ногти же! Робеспьер, дрянь такая, мало того, что рапорт сдал,
да еще с подробностями. После рапортов я говорю: "Алексей Степанович,
Гонтаря нужно подтянуть", а он мне отвечает: "Я у вас не нанимался всех
подтягивать, другое дело Чернявин, вчера пришел, а Гонтарь пять лет у вас
живет". Я ему и скажи: "Зырянский придирается". Тут мне и попало, насилу
вырвался. Во-первых, говорит, споры во время рапорта не допускаются,
а во-вторых, и в рапорте восьмой бригады, который ты сдавал, сказано:
отмечается неряшливость колониста Михаила Гонтаря. За неумение держать
себя во время рапортов и за неряшливость в бригаде - один час ареста.
Все слушали молча, широко открыв глаза. Игорь забыл о собственных делах
и в увлечении сказал:
- А ты ему обьяснил же?
Все на Игоря посмотрели, как на докучный посторонний предмет, но
Остапчин ответил:
- Конечно, обьяснил: "Есть, один час ареста".
Нестеренко снова ударился в хохот:
- Вот здорово! Хорошо, что я тебя послал.
- Я больше никогда не пойду...
Нестеренко ответил ему весело, с дружеской угрозой:
- Попробуй не пойти. Да ты и не за меня сел, а за себя. Любишь
трепаться и на рапортах трепанулся. Как это можно такое говорить:
дежурный придирается! Я удивляюсь, что ты дешево отделался, видно, сегодня
Алексей добрый.
Игорю вдруг стало обидно и не по себе. Черт их разберет, что у них
делается: совершенно было ясно, что Остапчин получил один час ареста
незаслуженно, а настоящий виновный, Миша Гонтарь, остался безнаказанным.
Наконец, было обидно и другое: почему-то все, даже Алексей Степанович,
интересуются таким пустяком, как остриженные ногти Гонтаря, и никто не
обращает внимания на открытый, демонстративный отказ от работы Игоря
Чернявина?
Когда укладывались спать, зашел в спальню Алеша Зырянский, уже без
повязки, и его почему-то встретили радостными возгласами, обступили, а сам
Зырянский в изнеможении упал на диван:
- Сашка влопался! Я уверен: Алексей сейчас сидит в кабинете и смеется:
Александр Остапчин пришел отдать рапорт! А между прочим, рапорт он сдает
красиво, прямо лучше всех.
И Зырянский ничего не сказал об Игоре, даже не вспомнил, что он есть в
спальне и что он сегодня демонстративно отказался от работы в сборочном
цехе.
27. ТЕБЕ ОТДУВАТЬСЯ
Утром Игорь встал вовремя и долго возился с постелью. Может быть, он и еще
поспал бы, но вчера забыл спросить, кто сегодня дежурит, ему не хотелось
опять оказаться в постели перед "дамой". Оказалось, что он сделал хорошо,
потолму что поверку принимал сам Захаров, а вместе с ним вошла дежурным
бригадиром Лида Таликова. Захаров был весел, в белой косовротке. Так же
как и дежурные бригадиры, он поднял руку и сказал:
- Здравствуйте, товарищи!
Игорю показалось, что ему ответили дружнее и любовнее, чем отвечали
дежурным, а в то же время чувствовалось, что Захарова и побаивались
здорово. Он осмотрел спальню без придирок, ни в какие тайники не
заглядывал, все это проделывал юркий и маленький ДЧСК. Алексей Степанович
все-такки попросил Гонтаря показать ногти, в этот момент Остапчин весело
покраснел, но Захаров ничего не заметил. Мимо Игоря он прошел
бесчувственно. Нестеренко спросил:
- Алексей Степанович, какая сегодня картина, не знаете?
- Говорят, "Броненосец Потемкин". Поехали за картиной, Лида?
- Поехали.
Уходя, Алексей Степанович глянул на лампочку под потолком, и все
закричали обиженными голосами:
- Да это точечки такие! Стекло такое! Сколько говорили, никто не
переменяет!
Захаров остановился в дверях:
- Чего вы кричите?
- А вы посмотрели на лампочку.
- Мало ли куда я посмотрю, так вы кричать будете?
- Мы уж знаем, как вы смотрите!
Игорь отправился завтракать. По дороге никто с ним не заговорил, а за
столом Санчо и Гонтарь о чем-то громки вспоминали. Нестеренко ел молча и
осматривал столовую.
В столовой в одну смену сидело сто человек. Все они сидели за
небольшими столами, покрытыми белыми скатерятми, и, по правде сказать, все
они Игорю нравились. Хотя он ти жил в колонии только четвертый день, но
уже многих знал, знал ДЧСК, очень похожих друг на друга, аккуратных,
вьедливых и строгих мальчиков и девочек в возрасте четырнадцати-пятнадцати
лет. Примелькались и другие лица. В каждом лице Игорь бессознательно
отличал два характера, две линии. Что-то в каждом было свое, мальчишеское,
назвать это Игорь не умел, но это были несомненная энергия, агрессивность,
проказливость, боевой нрав и самостоятельный, плутовской, расторопный
взгляд, от которого трудно укрыться - все более или менее знакомые типы
лиц и привычек, которые Игорь и раньше наблюдал и которые ему нравились. С
другой стороны, у всего этого народа, живущего в колонии, ясно были
заметны и другие черты характера. Игорь отмечал их тоже бессознательно, и
даже самому себе не говорил утвердительно, что черты эти - именно от
колонии, но это были те черты, которые он нигде не наблюдал, которые
вызывапли у него симпатию и возбуждали желание сопротивляться.
Не было никаких сомнений, что вся эта публика, заседающая в столовой,
составляет одну семью, очень дружную, сбитую - и гордую своей
собранностью. Особенно нравилось Игорю, что за четыре дня ему не пришлось
наблюдапть не только драк или ссор, но даже сколько-нибудь заметной
размолвки, озлобленного или вздорного тона. Сначала Игорь обьяснил это
тем, что все боялись Захарова или бригадиров. Может быть, и боялись, но
почему-то этой боязни не было видно. Правда, дежурные бригадиры и
бригадиры в спальнях давали распоряжения, не оглядываясь, не сомневаясь в
исполнении, тоном настоящих начальников, видно было, что они привыкли это
делать, как будто годамик командовали в колонии. Но Санчо рассказывал
Игорю, что большинство бригадиров все новые, что Нестеренко и Зырянский
занимают свои посты более полугода. Кроме тього, Игорь заметил, что не
только бригадиры, но и все остальные, обладающие какой-то крупинкой власти
только на один день, распоряжаются этой властью с
уверенностью, без осторожной оглядки, а колонисты принимают эту власть как
вполне естественное и необходимое явление&22. Так держались и ДЧСК, и
дежурные по столовой и по бригадам, и часовые у парадного входа.
Часовыми обыкновенно стояли малыши, те самые малыши, которые с визгом
гоняли по парку, кувыркались в пруду, перекидывались на аппаратах в
физкультурном городке. У них были разные лица и разные походки, разные
голоса и повадки, были между ними и "вредные" пацаны, зубоскалы и
насмешники, выдумщики и фантазеры, у многих бродили в голове всякие
ветры. Но как только такой пацан брал в руки винтовку, он сразу становился
похожим на Петьку Кравчука, встретившего Игоря в день его прибытия. Как
Петька, они становились серьезны, подтянуты, старались говорить басом и
были ослепительны и официальны. Обязанности были несложные: не впускаит в
здание посторонних и следить, чтобы все вытирали ноги. Никаких пропусков
ни для взрослых, ни для колонистов в колонии не было, часовые просто на
глаз хорошо знали, кого можно пропустить, а кого нельзя. А что касается
вытирания ног, то в этом вопросе они все были одинаково беспристрастны и
неумолимы. Игорь сам видел вчера, как такой малыш остановил Виктора
Торского, пролетевшего со двора с предельнойй спешностью:
- Витя, ноги!
- Да спешу очень, Шурка!
Но Шурка отвернулся и даже не повторил приказания. И Виктор Торский,
глава всей этой республики, только с секунду подумал и с половины лестницы
возвратился к тряпке вытирать ноги, а Шурка еще и следил, как он вытирает.
Здесь, в колонии, была единая, крепко склеенная компапния, а чем она
склеена, разобрать было трудно. Иногда у Игоря возникало странное
впечатление, как будто все они - и те, кто постарше, и пацаны, и девочки -
где-то, по секрету, очень тайно договорились о правилах игрыы и сейчас
играют честно, соблюдая эти правила и гордясь ими, гордясь тем больше, чем
правила эти труднее. Иногда Игорю казалось, что и эти правила, и вся эта
игра придуманы нарочно, чтобы посмеяться, пошутить над Игорем, посмотреть,
как он будет играть, не зная правил. И досадно было, что вся игра
проходила с таким видом, как будто никакой игры нет, как будто так и
полагается и иначе быть не может, как будто везде нужно встречать
дежурного бригадира салютом, везде нужно называть заброшенный кусок двора
сборочным цехом и чистить в нем бесчисленное количество проножек.
И поэтому, при всей тсвоей симпатии к этому веселому и гордому
обществу, Игорь не хотел сдаваться. Он допустил, что легко дело не
пройдет, что все эти добродушно-бодрые пацаны и девчата только вид такой
делают, как будто никакого Игоря не существует, как будто присутствие в
столовой одного лодыря и дармоеда среди такой массы трудящихся никого не
раздражает. Игорь понимал, что должен наступить момент, когда они все на
него набросятся и захотят заставить работать. Очень интересно, как они это
сделают. Силой - не имеют права. Голодом? Тоже не имеют права. Оставят
жить в колонии и позволят не работать? Едва ли. Выгонят? Им, конечно, не
хочется выгонять. Посмотрим.
Игорь завтракал и любовался колонистами. Они тоже завтракали, все в
школьных костюмах, свежие, чистые, разговаривали друг с другом, не-
громко смеялись, иногда гримасничали. Поглядывали на сегодняшнего
симпатичного дежурного бригадира Лиду Таликову, проходившую между столами.
Вот она остановилась у соседнего стола. Смуглый мальчик поднял на нее
глаза. Она спросила у него:
- Филька, ты зачем книги притащил в столовую?
Он встал за столом, ответил:
- Так, очень нужно, я хотел правило повторить.
- Тебе лень после завтрака подняться в спальню за книгами?
Филька ничего не ответил, отвернулся, и выражение у него было такое:
говорить она будет недолго, потерплю.
- Что это за манера отворачиваться?
Филька обиделся:
- Никакая вовсе манера, а что ж я буду говорить?
- Чтобы этого больше не было. Нельзя учебники носить в столовую. И
отворачиваться нечего.
Филька облегченно вздохнул, поднял руку:
- Есть, книг не носить.
Когда Лида удалилась, все четыре стриженные тголовы сблизились,
пошептали, потом одна оглянулась на Лиду, снова пошептали. Лида подошла к
Игорю, они обернулись тоже к Игорю.
- Чернявин, ты сегодня выходишь на работу?
Игорь открыл рот. Гонтарь сказал строго:
- Встань.
Игорь поднялся.
- Не выхожу.
- У нас не хватает рабочих рук, ты об этом знаешь?
- Я не собираюсь быть столяром.
Лида пояснила ему ласково:
- А если на нас нападут враги, ты скажешь, я не собюираюсь быть
военным?
- Враги, это другое дело.
И тот самый Филька, который только что отвечал перед дежурной, сказал
своему столу, но сказал очень громко, на всю столовую:
- Это другое дело! Он тогда под кровать залезет.
Лида строго посмотрела на Фильку. Он улыбнулся ей проказливо и
радостно, как сестре.
- Значит, не выйдешь?
- Нет.
Лида что-то записала в блокнот и отошла.
После обеда Игорь читал книгу: нашел в тумбочке Санчо "Партизаны". В
спальню вошел Бегунок, вытянулся у дверей.
- Товарищ Чернявин! ССК передал: в пять часов вечера совет бригадиров.
Чтобы ты пришел. Отдуваться тебе.
- Хорошо.
- ПРидешь или приводить надо?
Володя спросил серьезно, даже губами что-то проделывал от серьезности
при слотве "приводить".
- Приду.
- Ну смотри, в пять часов быть ву совете.
Помолчали.
- Чего же ты не отвечаешь?
Игорь глянул на его серьезную, требовательную мордочку, вскочил, сказал
со смехом:
- Есть, в пять часов быть в совете!
- То-то же! - строго сказал Володя и удалился.
28. ПОСЛЕ ДОЖДЯ
В четыре часа прошла гроза. По лесу била аккуратно, весело, как будто
договор выполняла, колонию обходила ударами, поливала крупным, густым,
сильным дождем. Пацаны в одних трусиках бегали под дождем и что-то
кричали друг другу. Потом гроза ушла на город, над колонией остались
домашние хозяйственные тучки и тихонько сеяли теплым дождиком. Пацаны
побежали переодеваться. Более солидные люди, переждав ливень, быстро на
носках перебегали от здания к зданию. У парадного входа, с винтовкой,
аккуратненькая, розовая Люба Ротштепйн стоит над целой территорией сухих
мешков, разостланных на полу, и сегодня пристает к каждому без разбора:
- Ноги!
- Богатов, ноги!
- Беленький, не забывай!
К пацанам, принявшим холодный душ, она относится с нескрываемым
осуждением:
- Все равно не пущу.
- Да я вытер ноги, Люба!
- Все равно с тебя течет.
- Так что же мне, высыхать?
- Высыхай.
- Так этио долго.
Но Люба не отвечает и сердито поглядывает в сторону. Пацан кричит
кому-то в окно на втором этаже, тому, кого не видно и, может быть, даже в
комнате нет, кричит долго,
- Колька! Колька! Колька!
Наконец кто-то выглядывает:
- Чего тебе?
- Полотенце брось.
Через минуту натертый докрасна пацан улыбается подобревшей Любе и
пробегает в вестибюль.
В пять часов Володя проиграл "сбор бригадиров", посмотрел на дождик и
ушел в здание.
К парадному входу прибрел совершенно промокший, без шапки, в
истоптанных ботинках, похудевший и побледневший Ваня Гальченко. Он
остановился против входа и осторожно посмотрел на великолепную Любу.
- Ты откуда, мальчик?
- Я. Я пришел сюда...
- Вижу, что ты пришел, а не приехал. А кого тебе нужно?
- Примут меня в колонию?
- Скорый ты какой. У тебя есть ордер?
- Какой ордер?
- Бумажка какая-нибудь есть?
- Бумажки нету.
- А как же? По чему тебя принимать?
Ваня развел руками и пристально посмотрел на Любу. Люба улыбнулась.
- Чего ты на дожде мокнешь? Стань сюда... Только тебя не примут.
Ваня вошел в вестибюль. Стал на мешках, засмотрелся на дождь. Глянул на
Любу, быстро рукавом вытер слезы.
В этот самый момент Игорь Чернявин стоял на середине в комнате совета
бригадиров и "отдувался". Народу в комнате было много. На бесконечном
диване сидели не только бригадиры, сидели еще и другие колонисты, всего
человек сорок. Из восьмой бригады, кроме Нестеренко, были здесь Зорин,
Гонтарь, Остапчин. Рядом с Зориным сидел большеглазый, черноволосый Марк
Грингауз, секретарь комсомольской ячейки, и печально улыбался, может быть,
думал о чем-то своем, а может быть, об Игоре Чернявине - разобрать было
трудно. За столом СССК сидели Виктор Торский и Алексей Степанович. В
дверях стояли пацаны и впереди всех Володя Бегунок. Все внимательно
слушали Игоря, а Игорь говорил:
- Разве я не хочу работать? Я в сборочном цехе не хочу работать. Это,
понимаете, мне не подходит. Чистить проножки, какой же смысл?
Он замолчал, внимательно провел взглядом по лицам сидящих. На лицах
выражалось нетерпение и досада, это Игорю понравилось. Он улыбнулся и
посмотрел на заведующего. Лицо Захарова ничего не выражало. Над большой
пепельницей он осторожно и пристально маленьким ножиком чинил карандаш.
- Дай слово, - сказал Гонтарь.
Виктор кивнул. Гонтарь встал, вытянул вперед правую руку:
- Черт его знает! Сколько их таких еще будет? Я живу в колонии пятый
год, а их, таких барчуков, стояло в этой самой комнате человек, наверное,
тридцать.
- Больше, - поправил кто-то.
- И каждый торочит одно и то же. Аж надоело. Он не собирается быть
сборщиком. А что он умеет делать, спросите? Жрать и спать, больше ничего.
Придет сюда, его, конечно, вымоют, а он станет на середину и сейчас же: я
не буду сборщиком. А кем он будет? Угадайте, чем он будет. Дармоедом
будет, так и видно. Я понимаю, один такой пришел, другой, третий. А то
сколько! А мы уговариваем и уговариваем. А я предлагаю: содрать с него
одежду, выдать его барахло, иди! Одного выставим, все будут знать.
Зырянский крикнул:
- Правильно!
Виктор остановил:
- Не перебивай. Возьмешь потом слово.
- Да никакого слова я не хочу. Стоит он того, чтобы еще слово брать? Он
не хочет быть столяром, а мы все столяры? Почему мы должны его кормить,
почему? Выставить, показать дорогу.
- Его нельзя выставить, пропадет, - спокойно сказал Нестеренко.
- И хорошо. И пускай пропадает.
В совете загудели сочувственно. Высокий, полудетский голос выделился:
- Прекратить разговоры и голосовать.
Игорь навел четкое ухо, надеялся услыштать что-либо более к себе
расположенное. Захаров все чинил свой карандаш. В голове Игоря
промелькнуло: "А, пожалуй, выгонят". И стало вдруг непривычно тревожно.
На парадном входе Люба спросила грустного Ваню Гальченко:
- Ты где живешь?
- Нигде.
- Как это "нигде"? Вообще ты живешь или умер?
- Вообще? Вообще живу, а так нет.
- А ночуешь где?
- Вообще, да?
- Что у тебя за глупый разговор? Где ты сегодня спал?
- Сегодня? Там... в одном доме... в сарае спал. А почему меня не
примут?
- У нас мест нет, а мы тебя не знаем.
Ваня снова загрустил и снова ему захотелось плакать.
29. ВСЕ, ЧТО ХОТИТЕ...
В совете бригадиров речь говорил Марк Грингауз. Он стоял не у своего места
на диване, а подошел к письменному столику, опирался на него рукой.
Захаров уже очинил карандаш и на листке бумаги что-то тщательно
вырисовывал. Марк говорил медленно, тихо, каждое слово у него имело
значение:
- Сколько раз уже здесь говорилось, и Алексей Степанович тоже
подчеркивал, - как это так выгнать? Куда выгнать? На улицу? Разве мы имеем
право? Мы не имеем такого права!
Марк большими черными глазами посмотрел на Зырянского. Зырянский
ответил ему задорным взглядом, понимающим всю меру доброты оратора и
отрицающей ее.
- Да, Алеша, не имеем права. Есть советский закон, а закону мы обязаны
подчиниться. А закон говорит: выгонять на улицу нельзя. А вы, товарищи
бригадиры, всегда кричите: выгнать!
- Выгонять нельзя, - Грингауз нажал голосом и головой, - а, конечно, мы
не можем терпеть, потому что у нас социалистический сектор, а в
социалистическом секторе все должны работать. Игорь говорит: будет
работать в другом месте. Тоже допустить не можем: в социалистическом
секторе должна быть дисциплина. Обойди у нас всю колонию, хоть одного
найдешь, который сказал бы, хочу быть сборщиком? Все учатся, все понимают:
дорог у нас много и дороги прекрасные. Тот хочет быть летчиком, тот
геологом, тот военным, а сборщиком никто не собирается, и даже такой
квалификации вообще нет. Никаких капризов колония допустить не может, а
только и выгонять нельзя.
- В банку со спиртом... посадить!
Марк оглянулся на голос. Смотрел на него, покраснев до самого вихре-
вого своего чубчика, Петька Кравчук. Покраснел, а все-таки смотрел в
глаза, очень был недоволен речью Грингауза.
Витя Торский прикрикнул на Петьку:
- Ты чего перебиваешь? Залез сюда, так сиди тихо.
Марк, продолжая смотреть все-таки на Петьку, пояснил:
- Выгонять нельзя, но и оставлять его я не предлагаю. Если он не хочет
подчиниться социалистической дисциплине, нужно его отправить.
Нестеренко добродушно смотрел мимо Марка:
- В какорй же сектор ты его отправишь, Марк?
Громко засмеялись и бригадиры, и гости. Захаров поднял на Марка
любовно-иронический взгляд.
Марк улыбнулся печально:
- Его нужно отправить куда-нибудь... в детский дом...
Петька Кравчук в этот момент испытал буйный прилив восторга.
Он высоко подскочил на диване, кого-то свалил в сторону и заорал очень
громко, причем обнаружилось, что у него вовсе нет никакого баса:
- Я приветствую, я приветствую! Отправить его в наш детский сад... в
этот детский сад, где пацаны... который для служащих!
Виктор Торский и сам хохотал вместе со всеми, но потом нахмурил брови:
- Петька, выходи!
- Почему?
- Выходи!
- Салют, который отдал Петька, больше был похож на жест возмущения:
- Есть!
Петька вышел. За ним Бегунок. Слышно было, как в коридоре они звонко
заговорили и засмеялись. Захаров что-то рисовал на своей бумажке, глаза
еле заметно щурились. Володя Бегунок выскочил на крыльцо и сразу увидел
Ваню Гальченко.
- Ты пришел?
Ваня обрадовался:
- Пришел, а как дальше-то?
- Стой! Я сейчас!
Он бросился в вестибюль и немедленно возвратился:
- Ты есть хочешь?
- Есть. Ты знаешь... лучше...
- Подожди, я сейчас.
Володя осторожно вдвинулся в комнату совета бригадиров. Игорь
по-прежнему стоял на середине, и видно было, что стоять ему уже стыдно,
стыдно оглядываться на присутствующих, стыдно выслушивать предложения,
подобные Петькиному. И Виктору Торскому стало жаль Игоря.
- Ты присядь пока. Подвиньтесь там, ребята. Слово Воленко.
Бегунок поднял руку:
- Витя, разреши выйти дежурному бригадиру.
- Зачем?
- Оченрь нужно! Очень!
- Лида, выйди. В чет там дело?
Лида Таликова направилась к выходу, Володя выскочил раньше нее.
Воленко встал, был серьезен.
- У Зырянского всегда так: чуть что, выгнать. Если бы его слушаться,
так в колонии один бы Зырянский остался.
- Нет, почему? - сказал Зырянский. - Много есть хороших товарищей.
- Так что? Они сразу стали хорошими, что ли? Куда ты его выгонишь? Или
отправишь? Это наше несчастье. Присылают к нам белоручек, а мы обязаны с
ними возиться. Кто у вас шефом у Чернявина?
- Зорин.
- Так вот пускай Зорин и отвечает.
Многие недовольно загудели. Санчо вскочил с места.
- Ты добрый, Воленко! Вот возьми его в первую бригаду и возись!
Воленко снисходительно глянул на Зорина:
- Не по-товарищески говоришь, Санчо. У вас и так в восьмой бригаде
собрались одни философы, а у меня посчитайте: Левитин, Ножик,
Московиченко, этот самый Руслан. У меня четыре воспитанника, а вы сразу
закричали - выгнать.
Игорь теперь сидел между Нестеренко и бригадиром второй Поршневым. Ему
и теплее становилось от слов Воленко, и в то же время разыгрывалась
неприятная внутренняя досада - что это они его рассматривают, как
букашку. Залезла к ним в огород букашка, и они смотрят на нее, будет из
нее толк или не будет. Вспоминают каких-то других букашек. Никто не хочет
обратить внимание, что перед ними сидит Игорь Чернявин, а не какой-нибудь
Ножик или Руслан, которые все-таки не решились отказаться от работы.
У главного входа Лида Таликова смотрит на Ваню, сочувствует ему, но у
нее сегодня душа дежурного бригадира, и эта душа заставляет ее говорить:
- Принять в колонию? А кто тебя знает? Может, ты все врешь.
Ваня из последних сил старается рассказать этой важной девушке что-то
особенное, но слова находились все одни и те же:
- Ничего нету... и денег нету... и ночевать негде. Я был в комонесе и
был в споне... там тоже... ничего нету. Нету - и все!
- А родители?
- Родители? - Ваня вдруг заплакал. Плачет он беззвучно и не морщится
при этом, просто из глаз льются слезы.
Володя дернул Лиду за рукав, сказал горячо:
- Лида! Ты понимаешь? Надо его принять!
Лида улыбнулась пылающим очам Бегунка:
- Ну!
- Честное слово! Ты подумай!
- Подожди здесь, - Лида быстро ушла в дом.
Бегунок поспешил за ней, но успел еще сказать:
- Ты не робей! Самое главное, не робей! Держи хвост трубой, понимаешь?
Ваня кивнул. Собственно говоря, это он понимавл, но хвост у него тоже
отказывался держаться трубой.
В совете бригадиров говорил Алексей Степанович. По-прежнему в руках у
него остро очиненный карандаш. Говорил сурово, иногда поднимая взгляд
на Игоря:
- Нельзя, Чернявин, в таких легких вопросах не разбираться. Ты пришел к
нам, и мы тебе рады. Ты член нашей семьи. Ты не можешь теперь думать
только о себе, ты должен думать и обо всех нас, обо всей колонии. В
одиночку человек жить не может. Ты должен любить свой коллектив,
познакомиться с ним, узнать его интересы, дорожить ими. Без этого не может
быть настоящего человека. Конечно, тебе не нужно сейчас чистить проножки.
Но это нужно для колонии, а значит, и для тебя нужно. Кроме того, и для
тебя это важное дело. Попробуй выполнить норму: зачистить 160 проножек за
четыре часа. Это большой труд, он требует воли, терпения, настойчивости,
он требует благородства души. К вечеру у тебя будут болдеть и руки и
плечи, зато ты зачистить 160 проножек на 120 театральных мест. Это важное
советское дело. Раньше наш народ только в столицах ходил в театр, а сейчас
мы выпускаем в месяц тысячу мест, и все не хватает, а разве мы одни
делаем? Какое мы важное дело делаем! Каждый месяц по всему Союзу мы ставим
тысячу мест. Мы отправляем наши кресла целыми вагонами в Москву, в Одессу,
в Астрахань, в Воронеж. Приходят люди, садятся в эти кресла, смотрят пьесу
или фильм, слушают лекцию, учатся. А ты говоришь, тебе это не нужно. Нам
же за эту работу еще и деньги платят. За эти деньги через год или два мы
построим новый завод, тоже необходимый и для нас, и для всей страны. Тебя
здесь противно слушать: "Я не собираюсь быть сборщиком". С нашей помощью,
как член нашего коллектива, ты будешь тем, чем ты захочешь. А проножка -
это мелочь. Когда у людей нет мяса, они едят ржаной хлеб и должны быть
благодарны этому хлебу.
Игорь слушал внимательно. Ему нравилось, как говорил Захаров. Игорь
представлял себе всю страну, по которой разбросаны проножки, это ему тоже
нравилось. Игорь видел, как, затаив дыхание, слушали колонисты, которым,
очевидно, не часто приходилось слышать речи Захарова. И сейчас было ясно
видно, почему все колонисты составляют один коллектив, почему слово
Захарова для них дорого.
В дверях стояли Лида и Бегунок. Захаров кончил говорить, посмотрел на
кончик своего карандаша - и только теперь улыбнулся.
- Лида, чем ты так встревожена?
- Алексей Степанович! Мальчик там плачет, просится в колонию.
- Можно оставить переночевать, а в колонию некуда. Отправим
куда-нибудь.
- Хороший такой мальчик.
Захаров еще раз улыбнулся волнению Лиды и крякнул:
- Эх! Ну... давай сюда его.
Лида вышла, Володжя вылетел вихрем. Виктор Торский вкось повел строгим
всевидящим глазом:
- Говори, Чернявин, последнее слово. Только не говори глупостей. Выходи
на середину и говори.
Игорь вышел, приложил руку к груди:
- Товарищи!
Он глянул на лица. Ничего не понятно, просто ждут.
- Товарищи! Я не лентяй. Вы привыкли, вам легче. А тут рашпиль, первый
раз вижу, он падает, проножки...
Зорин подсказал дальше:
- Мухи!
Все засмеялись, но как-то нехотя.
- Не мухи, а какие-то звери летают...
Зорин закончил:
- И рычат.
Под общий смех, но уже не такой прохладный, открылась дверь, и Лида
пропустила вперед Ваню Гальченко. И все еще продолжая смеяться, взглянул
на него Игорь. Оглянулся и вдруг, вытаращив глаза, закричал горячо и
радостно:
- Да это же Ванюша! Друг!
- Игорь! - со стоном сказал Ваня и точно захлебнулся.
Игорь уже тормошил его:
- Где ты пропал?
Виктолр загремелд возмущенно:
- Чернявин, к порядку! Забыл, что ли?
Игорь повернул к нему лицо, все вспомнил и с разгона, протягивая руки,
обратился к совету:
- Ах, да! Милорды!
Он сказал это слово так горячо, с такой душевной тревогой, с такой
любовью, что все не выдержали, снова засмеялись, но глаза сейчсас смотрели
на Игоря с живым и теплым интересом, и не было уже в них ни капельки
отчужденности.
- Товарищи! Все что хотите! Проножки? Хорошо! Алексей Степанович!
Делайте что хотите! Только примите этого пацана!
- А мухи?
- Черт с ними! Пожалуйста!
Виктор кивнул на старое место:
- Сядь пока, посиди.
30. СЛАВНАЯ, НЕПОБЕДИМАЯ ЧЕТВЕРТАЯ БРИГАДА
Виктор спросил:
- Тебе что нужно?
Ваня осмотрел всех, и ему все понравилось - такой знакомой была длинная
улыбка Игоря, так тепло ощущалось соседство Володи Бегунка и девушки в
красной повязке. Ваня не затруднился с ответом:
- Чего мне нужно? Я, знаете, что? Я буду здесь жить.
- Это еще посмотрим, будешь или нет.
Но Ваня был уверен в своем будущем:
- Буду. Уже целый месяц все сюда иду и иду.
- Ты бекспризорный?
- Нет... я еще не был беспризорным.
- Как тебя зовут?
- Ваня Гальченко.
- Родители у тебя есть?
Ваня на ьэтот вопрос не ответил, а только головой завертел, не
отрываясь от Виктора взглядом.
- Нету, значит, родителей?
- Они... они были, только взяли и уехали.
- Отец и мать? Уехали?
- Нет, не отец и мать.
- Разбери себя. Рассказывай по порядку.
- По порядку? Отец и мать умерли, давно, еще была война, тогда отец
пошел на войну, а мать умерла...
- Значит, родители умерли?
- Одни умерли, а потом были другие. Там... дядя был такой, и он меня
взял, и я жил, а потом он женился, и они уехали.
- Бросили тебя?
- Нет, не бросили. А сказали: пойди на станцию, купи один фунт
баранины. Я пошел и все ходил, а баранины нигде нету. А они взяли и
уехали.
- Ты пришел домой, а их нет?
- Нет. Ничего нет. И родителей нету, и вещей нету. Ничего нету. А там
жил хозяин такой, так он сказал: ищи ветра в поле.
- А потом?
- А потом я сделал ящик и ботинки чистил. И поехал в город.
- Та-ак, - протянул Виктор. - Как скажете, товарищи бригадиры?
Сказал Нестеренко:
- Пацан добрый, да и куда же ему деваться? Надо принять.
Кто-то несмело:
- Но у нас же мест нет?
Володя стоял у дверей:
- Вот я скажу, Торский!
- Говори.
- Мы с ним вместе будем. Вместе! На одной кровати.
Зырянский перед этим долго рассматривал Ваню, а теперь одобрительно
притянул его к себе:
- Правильно, Володька, давайте его в четвертую бригаду.
Игорь встал:
- А я прошу, если можно, в восьмую. Я тоже могу уступить пятьдесят
процентов жилплощади.
Володя обиженно закивал на Игоря головой:
- Смотри ты какой! Ты еще сам новенький! В восьмую! А твой бригадир
молчит! А ты за бригадира?
Виктор на Володьку прикрикнул:
- Володька, это что за разговоры!
Володя отошел к дверям, но на Игоря смотрел сердитым, темным глазом, и
полные губы его шевелились, продолжая что-то шептать, видно, по адресу
Игоря.
Из бригадиров коротко высказывалось несколько человек, каждый не
больше, как в десяти словах:
- Пока еще не разбаловался, нужно взять.
- Мальчишка правильный, видно. Берем.
- Это хорошо. Он еще не познакомился с рапзными там тетями, так из него
человек будет. А нам отгонять его от колонии, рука ни у кого не
повернется.
Клава Каширина недовольно сказала:
- И чего вы все одно и то же? Конечно, нужно принять, а только пускай
Алексей Степанович скажет, как там по правилам выходит.
Ее поддержали, обернулись к Захарову, но Володя Бегунок предупредил
слово заведующего:
- Вот постойте! Вот постойте! Вот я расскажу. Алексей Степанович,
понимте, в прошлом году пришел такой пацан, да этот, как же, Синичка
Гришка, он у тебя в десятой бригаде, Илюша. А его тогда не хотели
принимать. Сказали: места нету и закона такого нету. И не приняли. А он
две недели в лесу жил. И опять пришел. И опять его не приняли. Сказали:
почему такое нахальство, его не принимают, а он в лесу живет. И взяли его
и повезли в город, в спон, еще ты возил, помнишь, Нестеренко?
- Возил, - Нестеренко улыбнулся и покраснел.
- Возил, а он от тебя из трамвая убежал. Помнишь, Нестеренко?
- Да отстань, помню.
- Убежал и начал опять в лесу жить. А потом вы, Алексей Степанович,
взяли и сказали: черт с ним, давайте его возьмем. И еще тогда все
смеялись.
И видно было, что тогда все смеялись, потому что и теперь по лицам
заходили улыбки. А только нашелся голос и против Володькиной сентенции.
Голос принадлежал бригадиру третьей, некрасивому, сумрачному Брацану:
- Много у нас воли дали таким, как Володька. Он трубач, с дежурством
шляется целый день, так теперь уже и речи стал говорить на совете
бригадиров. По-твоему, всех принимать? Ты знаешь, какая у нас колония?
- Знаю... Правонарушительская?
- Такая она и есть.
- И вовсе ничего подобного.
Виктор прекратил прения:
- Довольно вам!
Но Воленко считал, что вопрос поднят важный:
- Нет, Виктор, почему довольно? Брацану нужно ответить.
- Ты ответишь?
- Надо ответить. Брацан давно загибает.
- Чего загибаю?
- Говори, Воленко.
- И скажу. Ты, Брацан, так считаешь: правонарушитель - человек, а все
остальные - шпана. Я не знаю, кто ты такой, правонарушитель или нет, и
знать не хочу. Я знаю, что ты хороший товарищ и комсомолец. Ты что?
Гордишься, что под судом был? В твоей бригаде Голотовский не был под
судом, а я Голотовскому все равно не верю. И вы ему не верите: скоро год,
как в третьей бригаде, а до сих пор не колонист.
Воленко кончил речь, но, видно, Брацана не убедил. Брацан, по-прежнему
сердитый, сидел на своем месте.
- Слово Алексею Степановичу.
- Ты, Филипп, нехорошо сделал, напрасно этот вопрос зацепил.
Правонарушители - это дети, которым прежде всего нужна помощь. Советская
власть так на них и смотрит. И правонарушителям этим гордиться нечем,
разве можно гордиться несчастьем! И вот пришел мальчик. У него тоже
несчастье, и ему тоже нужна помощь.
- А почему нашу колонию приспособили?
- Потому что в колонии прекрасно работаете и прекрасно живете. Теперь в
споне кричат: "Это наша колония!" А если бы наша колония была плохая, так
кричали бы на другое: "Это ваша колония!" А на самом деле эта колония...
Петька Кравчук, стоящий возле дверей, закричал:
- Наша!!
Покрывая общий смех, Виктор возмутился:
- Ну что ты скажешь! Он опять здесь! Вопрос выяснен. Голосую: кто за
то, чтобы принять Ваню Гальченко в четвертую бригаду?
Душа у Вани Гальченко замерла, когда поднялись руки. Только один его
глаз покосился на Брацана, и поразился: Брацан улыбался ему, и лицо у него
было красивое и вовсе не сумрачное.
- Единогласно. Алешка, бери его. Стойте, чего загалдели? С Чернявиным,
значит, остается по-старому - сборочный цех. А кроме того, он слово дал.
Закрываю совет бригадиров.
Вечером в спальне четвертой бригады было весело. Алеша Зырянский
поставил Ваню между коленями, расспрашивал, шутил, пугал. Потом все
уселись за стол и выслушали рассказ Алеши о том, какая славная,
непобедимая существует на свете четвертая бригада трудовой колонии им.
Первого мая и какие в ней замечательные пацаны! Этот самый Алеша
Зырянский, которого боялась вся колония, в дежурство которого все вставали
на полчаса раньше, чтобы лучше приготовиться к поверке, сейчас сверкал
глазами, с трудом сдерживая улыбку и откровенно рассыпал восторженные
слова о четвертой бригаде.
- Не бригада, а протсо пирожное! А пацаны у нас какие, Ванька! Ой, и
пацаны ж, не знаю даже, кто лучше, даром что у нас самые малые собрались.
На кого ни посмотри: вот тебе Тоська Таликов, ты на него только глянь: вот
будет бригадир, да у него уже сейчас сестра бригадиром одиннадцатой. А
Бегунок! А Филька Шарий! А Кирюшка Новак! А Федька и Колька Ивановы! И
Семен Гайдовский, и Семен Гладун! И еще Петька Кравчук!&23
На Ваню смотрели разные лица: то смуглые, то румяные, то красивые, то
не очень красивые, то открыто доверчивые, то доверчивые с иронией, то
веселые, то забавно-серьезные, то нахмуренные просто, то нахмуренные через
силу, но все одинаково счастливые, гордые своей бригадой и бригадиром,
довольные, что живут они на советском свете с честью и умеют за эту честь
постоять. Потом Алеша сказал, что он будет перечислять недостатки. Алеша
заявил, что он скажет только по одному недостатку на каждого, но зато этот
недостаток очень важный. И сказал, что Володька важничает, Петька Кравчук
задается, он там где-то был дезорганизатором, Кирюшка думает, что он самый
красивый, Гайдовский думает... одним словом, недостатки у всех были
одинаковые: все воображали, думали и задавались. Алеша закончил:
- Никогда не нужно себя хвалить, потому что это очень глупо и для
четвертой бригады не подходит. Лучше я вас похвалю, когда придется к
слову. Дежурный по бригаде!
Володя выскочил из-за стола и вытянулся перед бригадиром:
- Есть, дежурный по бригаде!
- Барахло Ванюшино!
- Есть, Ванькино барахло!
Володя торжественно поднес:
- Получи, Гальченко! Вот трусики, голошейка, тюбетейка. А это мыло. А
это пояс. А это простыни, а это полотенце. А школьный костюм завтра. Идем!
Там душ горячий. А кто будет Ванькиным шефом?
- Ты и буешь шефом.
- Есть! Алеша, дай машинку, мы его сейчас - Володя показал пальцами.
В дверь заглянул Игорь Чернявин.
- К вам в гости можно?
- Можно.
- Хоть ты меня и собирался выгнать, я на тебя не обижаюсь.
- У нас нет такой моды - обижаться.
Ваня воззрился на Игоря:
- Выгнать? За что?
- Он большой барин. А может, наследство от кого получил.
Ваня захохотал:
- От бабушки? Да?
Игорь поднял Ваню на руках:
- Смотри, Ваня! А скажи, где твой ящик?
Он поставил его на пол.
- А тот украл... Рыжиков. И десять рублей.
- А Ванда?
- Не знаю.
Володя нетерпеливо дернул Ваню за рукав.
- Идем!
Мальчики побежали по коридору. Зырянский улыбнулся Игорю:
- Не обижайся, Игорь. Это называется: горячая обработка металлов.
Ч А С Т Ь В Т О Р А Я
1. НЕ МОЖЕТ БЫТЬ
Колония им. Первого мая заканчивала седьмой год своего существования, но
коллектив, собравшийся в ней, был гораздо старше. Его история начиналась
довольно давно, на второй день после Октября, в другом месте, в совершенн
ином антураже, среди полей и хуторов старой полтавской степи&24.
"Основателями" этого коллектива были люди ярких характеров и рискованной
удачи. Онир принесли с собой "с воли" много беспорядочной страсти и
горячего фасона, все это было у них черномазое... собственно говоря,
негодное к употреблению, ибо было испорчено орнаментами культуры, так
сказать, капиталистической, с маленьким креном в уголовщину.
Небольшая гурппа педагогов, людей обыкновенных и добродушных, по
случайной раскладке заняла этот скромный участок революционного фронта. Во
главе группы был Захаров, человек тоже обыкновенный. Необыкновенным и
ошеломляющим в этом зачине было одно: Октябрьская революция и новые
горизонты мира. И поэтому Захарову и его друзьям задача казалась ясной:
воспитать нового человека! В первые же дни выяснилось, что дело это очень
трудное и длинное. Тысячи дней и ночей - без передышки, без успокоения,
без радости - пришлось пережить Захарову, но и после этого до нового
человека оставалось еще очень далеко. К счастью, Захаров обладал талантом,
довольно распостраненным на восточной равнине Европы, - талантом
оптимизма, прекрасного порыва в будущее. В сущности, это даже и не талант.
Это особое, чисто интеллектуальное богатство русского человека, человека
со здоровой башкой и зорким глазом, умеющего различать ценности. До
Октябрьской революции этим богатством души и веры спекулировали хозяева
жизни, обращая веру в доверчивость, а оптимизм в беззаботность, расценивая
эти качества как особые атрибуты замечательного "русского" прекраснодушия.
И народная вера в разум, в цену ценностей, в истину и правду, в общем,
была выведена за границы практической жизни, в область легенд, скзаний и
анекдотов, приноровленных для развлечения. Оптимистической силе русского
народа потом приделали тульской работы ярлычок и напи-
сали на нем с самоуничижительным юмором: "Авось, небось и как-нибудь". И
осталось для оптимизма прилично нищенское место, над которым можно было и
посмеяться с европейским высокомерием, и поплакать с русской тоской.
В порядке не то высокомерия, не то тоски поставили на этом самом месте
беломраморный дворянский памятник и написали на нем вдохновенные слова
поэта:&25:
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде царь небесный
Исходил, благословляя.
Это и все, что осталось от великолепного русского оптимизма к началу
двадцатогно века: наивность и умиление. Ибо только безгранично наивный
человек не мог понять, что светит в смиренной наготе. Люди более
практические ухмылялись в бороды: русский человек ограблен был весьма
успешно, а по оптимизму своему даже и не обижался. И только в 1917 г.
неожиданное обнаружилось, что народный оптимизм есть нечто гораздо более
сильное и гораздо менее безобидное. Без всякого расчета на "авось" и
"как-нибудь", чрезвычайно основательно, с настоящей деловитостью, русский
народ выгнал старомодных эстетов "за Черное море", и очистилось место для
новой эстетики и для нового оптимизма. Вероятно, в Западной Европе и до
сих пор еще не могут понять, откуда у нас взялись простота и уверенность
действия? Советский человек показал себя не только в пафосе загоревшихся
глаз, не только в усилии волевого взрыва, но и в терпеливых ежедневных
напряжениях, в той черной, невидной работе, когда будущее начинает
просвечивать в самых неуловимых и тонких явлениях, настолько нежных, что
заметить их может только тот, кто стоит у их источника, кто не отходит от
них ни помышлением, ни физически. После многих дней и ночей, после самых
бедственных разочарований и срывов, отчаяния и слабости наступает
праздник: видны уже не мелочи и детали, а целые постройки, пролеты
великолепного здания, до сих пор жившие только в оптимистической мечте. На
таком празднике самое радостное заключается в логическом торжестве:
оказывается, что иначе и быть не могло, что все предвидения рассчитаны
были точно, основаны на знании, на ощущении действительных ценностей. И
был вовсе не оптимизм, а реалистическая уверенность, а оптимизмом она
называлась из застенчивости.
И Захаров прошел такой тяжелый путь - путь оптимиста. Новое рождалось в
густом экстракте старого: старых бедствий, зависти, озлобления - толкотни
и тесноты человеческой и еще более опасных вещей: старой воли, старых
привычек и старых образцов счастья. Старого обнаружилось очень много, и
оно не хотело умирать мирно, оно топорщилось, становилось на пути,
наряжалось в новые одежды и новые слова, лезло под руки и под ноги,
говорили речи и сочиняло законы воспитания.
Старое умело даже писать статьи, в которых становилось на защиту советской
педагогики.
Было время, когда это старое в самых новых выражениях куражилось и
издевалось над работой Захарова и тут же требовало от него чудес и
подвижничества. Старое ставило перед ним сказочно глупые загадки,
формулируя их в научно-нежных словах, а когда он совсем не по-сказочному
изнемогал, старое показывало на него пальцами и кричало:
- Он потерпел неудачу!
Но пока происходили все эти недоразумения, протекали годы. Было уже
много нового, над чем хорошо следовало задуматься. Со всех сторон, от всех
событий в стране, от каждой печатной сьтроки, от всего чудесного
советского роста, от каждого живого советского человека приходили в
колонию идеи, требования, нормы и измерители.
Да, все пришлось иначе назвать и определить, новой мерой измерить.
Десятки и сотни мальчиков и девочек вовсе не были дикими зверенышами, не
были они и биологическими индивидами. Захаров теперь знал силы и поэтому
мог без страха стоять перед ними с большим политическим требованием:
- Будьте настоящими людьми!
Они с молодым, благородным талантом принимали эти требования и хорошо
знали, что в этом требовании больше уважения и доверия к ним, чем в любом
"педагогическом подходе". Новая педагогика рождалась не в мучительных
судорогах кабинетного ума, а в живых движениях людей, в традициях и
реакциях реального коллектива, в новых формах дружбы и дисциплины. Эта
педагогика рождалась на всей территории Союза, но не везде нашлись
терпение и настойчивость, чтобы собрать ее первые плоды.
Старое крепко держалось на Земле, и Захаров то и дело сбрасывал с себя
отжившие предрассудки. Только недавно он сам освободился от самого
главного "педагогического порока": убеждения, что дети есть только обьект
воспитания. Нет, дети - это живые жизни, и жизни прекрасные, и поэтому
нужно относиться к ним, как к товарищам и гражданам, нужно видеть и
уважать их права и обязанности, право на радость и обязанность
ответственности. И тогда Захаров предьявил к ним последнее требование:
никаких срывов, ни одного дня разложения, ни одного момента растерянности!
Они с улыбками встречали его строгий взгляд: в их расчеты тоже не входило
разложение.
Наступили годы, когда Захаролву уже не нужно было нервничать и с
тревогой просыпаться по утрам. Коллектив жил напряженной трудовой жизнью,
но в его жилах пульсировала новая, социалистическая кровь, имеющая
способность убивать вредоносные бактерии старого в первые моменты их
зарождения.
В колонии перестали бояться новеньких, и Захаров потушил в себе
последние остатки уважения к эволюционной постепенности. Однажды летом он
произвел опыт, в успехе которого не сомневался. В два дня он принял в
колонию пятьдесят новых ребят. Собрали их прямо на вокзале, стащили с крыш
вагонов, поймали между товарными составами. Сначала они протестовали и
"выражались", но специально выделенный "штаб" из старых колонистов привел
их в порядок и заставил спокойно ожидать
событий. Это были классические фигуры в клифтах, все они казались
брюнетами, и пахло от них всеми запахами социальной запущенности".
Ближайшее будущее представлялось им в тонах пессимистических, дело было
летом, а летом они привыкли путешествовать - единственное качество,
которое сближало их с английскимаи лордами. То, что произошло дальше,
Захаров называл "методом взрыва", а колонисты определяли проще: "Пой с
нами, крошка!"
Колония встретила новеньких на вокзальной площади, окруженная тысячами
зрителей, встретила блестящим парадом, строгими линиями развернутого
строя, шелестом знамен и громом салюта "новым товарищам". Польщенные и
застенчивые, придерживая руками беспомощные полы клифтов, новенькие заняли
назначенное для них место между третьим и четвертым взводами.
Колония прошла через город. На привычном фоне первомайцев новенькие и
на себя и на других произвели сильное впечатление. На тротуарах роняли
слезы женщины и корреспонденты газет.
Дома, после бани и стрижки, одетые в форменное платье, румяные,
смущенные до глубин своей души и общим вниманием, и увлекательной
придирчивостью дисциплины, новенькие подверглись еще одному взрыву. На
асфальтовой площадке, среди цветников были сложены в большой куче их
"костюмы для путешествий". Полите из бытылки керосином, "барахло" это
горело буйным, дымным костром, а потом пришел Миша Гонтарь с веником и
ведром и начисто смел жирный мохнатый пепел, подмаргивая хитро ближайшему
новенькому:
- Вся твоя биография сгорела!
Старые колонисты хохотали над Мишиным неповоротливым остроумием, а
новенькие оглядывались виновато: было уже неловко.
После этой огневой церемонии&26 начались будни, в которых было все что
угодно, но почти не было пресловутой перековки: новенькие не затрудняли ни
коллектив, ни Захарова.
Захаров понимал, что здоровая жизнь детского коллектив законно и
необходимо вытекает из всей советской действительности. Но другим это не
казалось таким же законным явлением. Захаров теперь мог утверждать, что
воспитание нового человека - дело счастливое и посильное для педагогики.
Кроме того, он утверждал, что "испорченный ребенок" - фетиш педагогов -
неудачников. Вообще он теперь многое мог утверждать, и это больше всего
раздражало любителей старого.
Старое - страшно живущая вещь. Старое пролезает во все щели нашей жизни
и очень часто настолько осторожно, умненько выглядывает из этих щелей, что
не всякий его заметит. Нет такого положения, к которому старое не сумело
бы приспособиться. Казалось бы, что может быть священнее детской радости
и детского роста? И все это утверждают, и все исповедуют, но...
Приезжает в колонию человек, ходит, смотрит, достает блокнот и еще не
успел вопрос поставить, а глаза его уже увлажняются в предчувствии
романтических переживаний.
- Ну... как?
- Что вакм угодно?
- Как вы... вот... с ними... управляетесь?
- Ничего... управляемся.
- Э... э... расскажите какой-нибудь случай... такой, знаете, потруднее.
Захаров с тоской ищет портсигар:
- Да зачем вам?
- Очень важно, очень важно. Мы понимаем... перековка... конечно, они
теперь исправились, но... воображаю: как вам трудно!
- Перековка...
- Да, да! Пожалуйста, какой-нибудь яркий случай. И, если можно,
снимок... Как жаль, что у вас нет... до перековки.
Захаров роется в памяти. Что-то такое очень давно, действительно,
было... вроде перековки. Он смотрит на любопытного романтика и про себя
соображает: как легче отделаться - доказывать ли посетителю, что никакой
перековки не нужно, или просто соврать и рассказать какой-нибудь анекдот.
Второе, собственно говоря, гораздо легче.
В подобных недоразумениях было для Захарова много трагического. А еще
трагичнее вышло, когда приехали к нему приятели из Наркомпроса.
Они видели людей, машины, цветы, рассмотрели цифры и сводки. Вежливо
щурились на предметы реальные и вежливо мычали над бумагой. Захаров видел
по их лицам, что они просто ничему не поверили.
- Это беспризорные?
- Нет, это колонисты.
Володя Бегунок на диване неслышно хихикнул.
- А... вот этот мальчик! Был беспризорный?
Володя встал, бросил на Захарова секретный, дружеский взгляд:
- Я колонист четвертой бригады.
- Но... раньше, раньше ты был беспризорным?
Почему-то Володе стало неудержимо смешно, он быстро посмеялся в угол
дивана. Отвечать все же нужно:
- Я... забыл.
- Как это забыл? Забыл, что ты был беспризорным?
- Угу...
- Не может быть!
- Честное слово!
Володя сказал это с искренной убедительностью, но им показалось, что
мальчик над ними издевается, и это было вполне возможно, если принять во
внимание, что здесь все в чем-то сговорились.
Приятели уехали расстроенные. Редко им приходилось встречать такой
единодушный заговор. А разве в таком случае можно установить, где правда,
а где очковтирательство. Во всяком случае, у Захарова чересчур уж
благополучно.
- Не может быть!
- И если даже так, где же борьба? Где же сама педагогика? И где,
наконец, беспризорные? Откуда он набрал этих детей?
У этих людей никогда не было оптимизма.
2. ВАНЯ
Только один месяц прошел после совета бригадиров, памятного для Вани на
всю жизнь. Над колонией стоял июль - жаркий, солнечный. Школьный костюм
Вани лежал в тумбочке. Бригадир четвертой никому не разрешал надевать
школьных костюмов.
- Вам, пацанам, только и погулять теперь в трусиках, вроде как
солнечная ванна... - говорил он.
И Ваня и другие члены четвертой бригады ходили в трусиках и голошейках,
а в парадных случаях добавочно к трусикам наряжались в просторную,
блестяще отлаженную "парусовку", одежду полноценную, с рукавами,
воротником и карманом на груди. На ноги при этом надевались голубые носки
и "спортсменки", а на голову - золотая тюбетейка. В этом костюме пацаны
имели вид великолепный.
Ваня быстро входил в колонисткую жизнь, все ему нравилось в ней и все
ему было по плечу. Он отказался от своего законного права погулять два дня
и на второй день после приема пошел работать в литейных цех шишельником.
Литейный цех помещался в старом каменном сарае. В одном углу здесь стоял
литейный барабан, в другом - работали шишельники. Литейный цех отливал из
меди масленки. Ване нравилось, что они важно назывались "масленкки
Штауфера". Нравилось Ване и то, что масленки Штауфера были очень нужны для
разных заводов - без них ни один станок не мог работать: так, по крайней
мере, утверждала вся четвертая бригада. Ваня нарочно выбегал смотреть, как
полная подвода, нагруженная небольшими ящиками, отправлялась на вокзал. В
ящиках лежали масленки, никелированные, совсем готовые, завернутые в
бумагу.
Масленки были разных размеров, от двадцати до восьмидесяти миллиметров
в диаметре, таких же размеров делались и шишки. С первого же дня Ваня стал
входить в работу. Конечно, техника ему давалась не сразу. Бывало, что
шишка развалится у него в руках, когда, проткнув ее песчаное тело тонкой
проволокой, он укладывал шишки на фанерный лист, чтобы отправить их в
сушилку. Но уже через неделю он научился деревянным молотком придавать
шишке определенную плотность в форме, научился сообщать песку необходимую
влажность, осторожно вынимать шишку из формы и протыкать проволокой и если
еще не умел делать ста шишек за четыре часа, то шестьдесят выходило у него
свободно. Соломок Давидович платил ребятам по копейке за каждую шишку:
Филька, Кирюшка и Петька говорили, что это очень мало&27.
Но не одни шишки владели Ваниной душой. Каждый день приносил что-либо
новое. Перед каждым днем он останавливался, чуть-чуть задыхаясь от силы
новых впечатлений, оглядывался на новых друзей и требовал от них
разьяснений.
Например, оркестр. Все пацаны четвертой бригады преклонялись перед
оркестром, многое о нем рассказывали, умели напевать "Марш милитэр" и марш
из "Кармен", а "Смену караула" напевали на такие слова:
Папа римский вот-вот-вот
Собирается в поход.
Видно, шляпа - этот папа -
Ожидаем третий год.
А после этого следовало тарараканье, очень сложное и красивое. Но в
настоящих тайнах оркестра разбирались немногие: Володя Бегунок, Пеьтька
Кравчук и Филька Шарий, потому что Володя играл на второй трубе, Петька на
пиколке&28, а Филька был самый высокий класс - первый корнет. Ване тоже
захотелось играть на чем-нибудь, но приходилось ожидать, пока он получит
звание колониста: воспитанников в оркестр не принимали. А пока наступит
этот счастливйый момент, Ваня не пропускал ни одной сыгровки. Услышав
сигнал "сбор оркестра", он первым приходил в тот класс, где обыкновенно
оркерстр собирался. В первые дни дежурные по оркестреу старались его
"выставить", но потом к нему привыкли, так уже и считали, что Ваня
Гальченко - будущий музыкант. В оркестре Ване все нравилось: и блестящий
белый хор инструментов - с серебром, как уверял Володя Бегунок, - целых
тридцать штук, и восемь черных кларнетов, и хитрые завитки тромбонов, и
пульты, и строгость полного, веселого старика-дирижера Виктора Денисовича,
его язвительные замечания.
- Ты был в цирке? - обращается Виктор Денисович к "эсному басу"&29
Данилу Горовому, после очередного недоразумения с си-бемоль.
- Был, - отвечает Горовой и краснеет.
- Был? Видел - морской лев на трубе играет?
Данило Горовой, массивный, с могучей шеей, славный кузнец колонии,
молча облизывает огромный мундштук своего баса. Виктор Денисович сердито
смотрит на Горового; подняв лица от своих мундштуков, смотрят на Горового
и все сорок музыкантов. Виктор Денисович продолжает:
- Так это же морской лев! Морской лев, а как играет!
Горовой подымает недовольный взгляд на дирижера. Известно всей колонии,
что он не отличается остроумием, но не может он молчать сейчас, не может
оставить без возражения обидного намека на морского льва. Морской лев - у
него даже ног нету, а голова собачья. И Горовой с пренебрежением отводит
глаза от дирижера и говорит тихо:
- Как он там играет!
После этого радостно заливаются смехом и музыканты, и Виктор Денисович,
и Ваня Гальченко, и сам Данило Горовой. Чей-то голос прибавляет к смеху
одинокую реплику:
- Морской лев си-бемоль тоже не возьмет, Виктор Денисович!
Но Виктор Денисович уже серьезен. Он холодно смотрит через головы
оркестра, стучит тоненькой палочкой по пульту:
- Четвертый номер. Тромбоны, не кричите! Раз... два!
Ваня замирает рядом с малым барабаном, в его уши вливается прекрасная
сложная музыка. Но оркестр притягивает его не только музыкой. В колонии
говорили, что оркестр, существуя пять лет, ни разу не отдувался на общем
собрании. Старшиной оркестра ходил Жан Гриф, высокий, черноглазый юноша из
девятой бригады. Ваня и смотреть на него остерегался, а не то
разговаривать... Если же смотрел, так только тогда, когда Жан выделывал
какое-нибудь соло на своем коротеньком корнете, и ничего, кроме нот и
палочки дирижера, не видел.
Но и оркестр не поглощад целиком душу Вани Гальченко. Замирала его душа
и на физкультурной площадке. С таким же почтением смотрел он на Перлова, у
которого голова всегда победоносно забинтована: о нем гремит слава
отчаянного форварда. Затаив дыхание, Ваня слушал рассказы о величественных
матчах волейболистов. Славились и городошники. Их капитан Крусков говорил:
- В нашей команде "письмо" выбивают с одного удара.
- Ну, это врешь, положим, "письмо" не выбьют.
- Выбиваем. Как "не выбьют"? А про "аэроплан" и говорить нечего. У
наших пацанов хоть и не сильный удар, а зато как повернет, каждым концом
зацепит.
А в коридоре главного здания висел еще и ребусник&30. Ваня подолгу
останавливался перед ним, прочитывал сотни его потрясающих вопросов,
картин, загадок, чертежей, труднейших математических формул. Нарисованное
окно, в окно смотрит девочка, а внизу вопрос:
- Сколько этой девочке лет?
Потом еще вопрос: где можно построить такую избу, чтобы все ее четыре
стены смотрели на юг? И тут же нарисована симпатичная избушка, а на ней
флаг.
За спиной Вити стоит Семен Гайдовский, он человек серьезный:
- Это пятая серия, она теперь так висит - для красоты; уже решили и уже
премии получили. А когда будет осень, Петр Васильевич повесит новую. Я в
прошлую зиму четыре тысячи очков заработал на ребуснике.
Познакомился Ваня и с Петром Васильевичем, фамилия у которого была
странная: Маленький. А на самом деле он был страшно большой, самый высокий
человек в колонии и худой-худой. У него были и ноги худые и шея худая, и
нос худой, а все-таки это был веселый, неутомимый человек. Самое же
главное - он был какой-то "не такой", как говорили пацаны. Они
рассказывали о нем много смешных историй, но в то же время стаями,
обуреваемые сложнейшими планами, проектами и начинаниями, ходили за ним.
Видно, у Маленького был приметливый глаз. Уже на второй день он увидел
Ваню, пробегавшего через двор, и закричал:
- Эй, пацан! Паца-ан!
Ваня задержался.
- А иди сюда!
- А чего?
У Маленького были такие длинные ноги, что он сделал только три шага и
очутился возле Вани:
- Новенький?
С высоты, с неба, смотрело на Ваню носатое, худое лицо. Под носом
что-то такое растет - не то усы, не то как будто нарочно; глаза
ярко-голубые, напористые.
- Новенький? Зовут как? Ваня Гальченко? Ты перемет умеешь делать?
- Перемет?
- Перемет - рыбу ловить? Не умеешь? А радиоприемник? Тоже не умеешь? А
может, ты стихи пишешь? А что же ты умеешь делать?
Ваня был смущен многими вопросами, но ему захотелось не ударить лицом в
грязь, и он сказал, подняв лицо и прищурив один глаз:
- А я сделал ящик.
- Какой ящик?
- Ботинки чистить...
- Сам делал?
- Сам.
- И чистил?
- Чистил.
- Щеткой намазывал?
- Ага, маленькой такой, а потом большой.
- А! Видишь? Значит, мы с тобой завернем.
- Кого?
- Не кого, а дело завернем. Гребной автомобиль! Ваня Гальченко!
Кажется, ты человек деловой.
И, больше не сказав ни слова, Маленький сделал в сторону несколько
шагов и исчез между двумя зданиями. Через цветник, он, кажется, просто
перешагнул.
Это было интересно. Гребной автомобиль! Ваня расспросил всю четвертую
бригаду, но никто не знал, что такое гребной автомобиль. Млух о том, что
Петр Васильевич Маленький собирается с Ваней делать гребной автомобиль,
сильно взбудоражил четвертую бригаду. Оказалось, что у колонистов
четвертой бригады были свои планы на Маленького: с теми в воскресенье он
идет ловить рыбу в каком-то таинственном озере в десяти километрах, с
другими затевает сложную игру, с третьими отвоевал у совета бригадиров
комнату и в ней устраивает что-то.
- А кто он такой? - спросил Ваня.
- Петр Васильевия? А... он... он - никто.
- Почему никто?
- Он считается учитель, так это он учит по черчению в старших группах,
а так он никто, просто себе...
Через неделю Ваня встретил Маленького в лесу. Он ходил между деревьями,
заглядывал на их вершины, но Ваню сразу узнал:
- Ага! Ваня! Гребной автомобиль - замечательная вещь. Иы с тобой завтра
сядем и поговорим.
Но завтра Петр Васильевич заболел, и говорили, что он заболел
туберкулезом. Известие об этом с большой печалью повторялось в четвертой
бригаде. И не столько таинственный гребной автомобиль, сколько сам Петр
Васильевич запомнился Ване: такой большой, быстрый и занимательный и так
печально заболевший туберкулезом, тоже таинственной и, кажется,
смертельной болезнью...
Но, по совести говоря, больше всего нравилась Ване самая жизнь в
четвертой бригаде. Было здесь по-дружески тепло, интересны были все
ребята, и в такой строгости держал всех Алеша Зырянский. Каждый день
хотелось Ване поскорее закончить работу и вернуться в чистую, уютную
спальню, слушать, говорить, смеяться, жить&31. Хотелось, чтобы Алеша
что-нибудь приказал, даже самое трудное, и чтьоб салютнуть и сказать ему:
- Есть!
3. СТАРЫЕ И НОВЫЕ СЧЕТЫ
Игорь Чернявин каждый день работал - зачищал проножки. Руки егоо были
покрыты ссадинами и царапинами, и рашпиль по-прежнему вызывал отвращение.
Игорь не скрывал своего отрицательного отношения к работе над проножками,
но считал себя обязанным ее выполнять, потому что дал слово в совете
бригадиров. Однако он скрывал свой панический страх перед пчелами и мухами
и с осторожным вниманием поглядывал на них, когда они прилетали к его
верстаку. К счастью, через неделю после начала работы Игоря сборочный цех
был переведен в помещение стадиона. Как ни плохо шла работа над
проножками, Игорь к концу четырехчасового рабочего дня сдвал Штебелю
тридцать проножек, а за это количество полагалось в день заработка
девяносто копеек. Штевель утверждал, что такой молодой человек, как Игорь,
должен сдавать в день, по крайней мере, сотню проножек.
Работа в цехе отнимала всего четыре часа после обеда. Все остальное
время проходило гораздо симпатичнее. Утром Игорь шел в школу, и там в
одном из классов Николай Иванович полчаса или час занимался с ним. Николай
Иванович был по-прежнему всегда чисто одет, чрезвычайно вежлив и прост. За
это время Игорь познакомился и с другими учителями и учительницами и
заметил, что все они отличаются такой же безукоризненной вежливостью и так
же чисто одеваются. Вообще учителя здесь были какие-то "не такие", да и от
всей школы, помещавшейся в отдельнои здании, исходил приятный запах: в
школе было солидно, чисто, приветливо и даже несколько торжественно.
Понравилась Игорю и библиотека. Она помещалась рядом с "тихим" клубом.
Книг в ней было много, книги все были переплетены, стояли в порядке на
полках до самого потолка, а у широких дверей с перекинутой поперек
полочкой всегда собиралась очередь читателей. Библиотекой заведовала
древняя старушка Евгения Федоровна, но копошились с книгами,
выдавали, принимали, записывали, чертили, рисовали и мазали
рекомендательные списки три колониста, и между ними главную роль играла
шура Мятникова, тонкая, очень стройная девушка. У нее смуглое лицо и
большой рот.
- Прочитал? Или картинки посмотрел? - спрашивала она, и при этом в лице
ее была шутливая и серьезная очень живая игра...
Игорь всегда любил читать. Бродячая жизнь отвлекла его от книг, и
сейчас он с новой жадностью набросился на чтение. Проснувшись утром,
приятно было вспомнить, что в тумбочке лежит книга. Вечером Нестеренко не
позволял долго читать и тушил свет в одиннадцать часов. Игорь
приспособился просыпаться раньше сигнала "вставать" и часок почитать в
постели. Именно с этого утреннего чтения начался день, который потом до
самого вечера был наполнен выдающимися проишествиями.
Еще с вечера Нестеренко сказал Игорю:
- Завтра ты дежуришь по бригаде.
Дежурный по бригаде должен был вставать в шестом часу, чтобы к поверке
успеть закончить уборку. Игорь проснулся рано, но вспомнив о "Таинственном
острове", который лежал в его тумбочке, не вспомнил о дежур-
стве. Когда прозвенел сигнал и поднялась вся бригада, Нестеренко только
ахнул:
- Что же ты со мной делаешь?
Игорь бросился к тряпкам и щеткам, но было уже поздно. Поверка застала
спальню в беспорядке и Чернявина в разгар работы. Не повезло еще и в том
отношении, что поверку принимал сам Захаров. Он строго нахмурился, холодно
рассматривал спальню, холодно сказал: "Здравствуйте, товарищи", небрежно
выслушал рапорт и спросил:
- Кто дежурит?
Игорь улыбнулся смущенно:
- Я.
- Получи один наряд.
Игорь так же смущенно улыбнулся и услышал шипение Нестеренко:
- Да отвечай же, как следует! Что это такое?
Игорь обрадовался выходу из мучительного положения, вытянулся:
- Есть, один наряд, товарищ заведующий!
После поверки Нестеренко долго еще читал Игорю нотации, по-старушечьи
деатльно разбирал недостатки его характера и барского воспитания.
- Даже книга, даже книга, святая вещь, и та тебя с толку сбивает, а
если ж ты повстречаешься с какой сволочью, что тогда будет!
Но другие товарищи не сильно осуждали. Санчо Зорин даже одобрил:
- Это хорошо, Нестеренко, чего ты испугался? Боевое крещение! Ты
посуди: какой же из него будет человек, если он ни одного наряда не
получит?
И Нестеренко не выдержал, улыбнулся:
- Это, конечно, верно, а только и бригаде неприятность.
В тот же день дежурил по бригаде Ваня Гальченко. У него дело прошло
гораздо благополучнее и даже со славой. Все еще спали, а Ваня стоял на
подоконнике и мыл стекла, тихонько насвистывая. За окном распускалось
утро, внизу, в цветнике, возились с поливкой, горели на солнце окна в
здании школы. Володя Бегунок давно захватил свою трубу и пошел будить
дежурного бригадира Илюшу Руднева из десятой бригады. Скоро во дворе он
заиграл сигнал побудки.
Продолжая работать, Ваня лукаво посмотрел на спящих товарищей. Отвечая
сигналу, Филька о чем-то заговорил во сне. У окнап зашуршали шаги. Снизу,
из сада, Володя спросил тихо:
- Спят?
Ваня кивнул.
Через минуту тихонько приоткрылась дверь, в щель продвинулся раструб
трубы. Сигнал раздался страшно громко. Алеша Зырянский мгновенно вскочил с
постели, но Володи уже не было.
- Вот чертенок! Ну, я его поймаю! Какой же ты молодец, даже окна помыл.
Ваня, краснея, выслушивает похвалу бригадира и еще сильнее натирает
стекло. В двери снова просовывается серебрянный раструб. Зырянский
вспыхивает и крадется к дверям, но дверь распахивается. Володя налетает на
Алешу, вскакивает верхом на его живот, обнимает его руками, ногами и
трубой и орет:
- Ребята! Бей бригадира!
С постелей вскакивают Филька, Петька, оба Семена, и подымается общая
возня. Стоя на подокннике, Ваня громко смеется. В дверь заглядывает
невысокий, собранный, хорошенький мальчик - дежурный бригадир Руднев,
улыбается и спрашивает:
- Встаете?
После завтрака Игорь увидел Ваню:
- Ванюша, как дела?
- О! Здорово, понимаешь! Сегодня убудет благодарность в приказе!
- Да ну! За что?
- А за дежурство по бригаде.
- За дежурство? Ох ты, черт! И я получил.
- Благодарность?
- Нет, один наряд. Говорят, хорошего колониста не бывает без наряда.
- А кто это говорит?
- А это мой шеф говорит, Санчо Зорин.
- Это у тебя такой шеф? Вот у меня шеф, так шеф - Володька!&32
Лето - школа не работает, и в парке народу много. Кто идет к пруду, кто
к гимнастическому городку, а кто на скамьях расположился поуютнее и читает
книжку. Игорь с книжкой - причиной утреннего скандала - направился в самый
далекий и тенистый уголок. На запущенной дорожке он третий раз в жизни
встретил "чудесную" девушку с карими глазами. Она очень спешила, идя ему
навстречу, быстро перебирала загоревшими ногами, волосы у нее были еще
мокрые после купания. Девушка подняла на Игоря глаза, такие, как и раньше,
прекрасные, с золотисто-синим блеском, но не смутилась, что-то вспомнила,
задорно улыбнулась.
Игорь стал на ее дороге. Она отступила назад и руку подняла к лицу.
- Не бойтесь, мисс, не бойтесь. Скажите только ваше имя.
- А на что вам?
- Я хочу с вами познакомиться, а меня зовут Игорь.
- Ну так что?
- Ничего, конечно, особенного. Просто - Игорь.
Девушка попыталась обойти его сбоку. Юбчонка на ней была поношенная.
- Скажите ваше имя, миледи, я же больше ни о чем не прошу.
Девушка остановилась, поднесла кулачок к губам:
- Вы... мух боитесь.
Игорь вдруг вспомнил, при каких бедственных обстоятельствах он встретил
эту девушку в последний раз, и покраснел. Она заметила его смущение,
опустила руку, двинулась вперед. Игорь уступил ей дорогу. Она быстро
оглянулась на него, сверкнула зубами:
- А меня зовут Оксана!
Игорь всплеснул руками:
- Боже мой, какое имя! Оксана!
Но девушка была уже далеко, только ноги ее светло и быстро мелькали на
запущенной дорожке.
- Чего ты? - оклинкнули Игоря сзади. Игорь оглянулся. Это был Володя
Середин. Сын старого инженера, он и в колонии старался не терять
"интеллигентности" - по-пижонски крепко сжимал склонные к улыбке губы,
как-то особенно высоко задирал голову.
- Ты не знаешь, что это за девчонка? Она ведь не колонистка!
Середин ответил с небольшим возмущением:
- Какая там колонистка! Прислуга!
- Не может быть?!
- Почему не может быть?
- Прислуга?
- Ну да, прислуга. Здесь за прудом дача... дом просто. Она там
прислуга.
- А кто же там хозяин?
- Там не хозяин, а черт его знает... адвокат какой-то.
- А ты откуда знаешь?
- Ты спроси у Гонтаря. Он в эту девчонку влюблен.
- Влюблен? Да ну?
- Еще как влюблен. Он для нее и прическу сделал. Он тебе ребра
переломает.
Игорь тронул Середина за рукав:
- Сэр! Дело не в ребрах. Дело, понимаешь... если он адвокат, так почему
она так одевается?
- Я не знаю. Гонтарь думает, что он ее для огорода держит. Свои овощи,
понимаешь, только не сам работает, а занимается эксплуатацией - Оксана
работает. Батрачка. А ей только пятнадцать лет. Сволочь!
Середин смотрел на Игоря умным, спокойным взглядом, и слово "сволочь"
особенно сочно звучало в его культурном выговоре.
Они направились к главному зданию. Игорю хотелось еще расспросить
Середина об Оксане. Дежурный бригадир Руднев стоял на крыльце с блокнотом
в руках. Увидев Игоря, он сказал:
- Чернявин! У тебя есть один наряд. Вот эту дорожку нужно подмести и
посыпать песком. Работы здесь на полчаса, а у тебя как раз один
наряд. Сдашь мне к обеду.
Игорь не забыл стать смирно:
- Есть, выполнить один наряд, сдать к обеду.
Но забыл спросить, чем нужно подметать и где взять песок. Руднев ушел.
Игорь осмотрелся. И Середина уже не было возле него.
Через полчаса Игорь работал на дорожке. В руках у него были три гибких
прутика, и как он ни царапал ими дорожку, они не в силах были зацепить
мелкий сор. Проходивший мимо Нестеренко остановился:
- Это наряд?
- Да.
Откуда-то взялся Ваня Гальченко. Нестеренко пренебрежительно надул
полные щеки:
- Так... кто же это... прутиком?
- А чем?
- Что ты за человек? Веник сделай!
Нестеренко еще с секунду молча смотрел на Игоря, неодобрительно пожал
плечами, ушел. Игорь оглянулся на Ваню, покраснел, Ваня убежал.
Игорь задумался. Еще царапнул два раза. Собственно говоря, против
наряда он ничего не имело, но дайтие же орудия производства! На дорожке
были мелкие веточки, два-три старых окурка, лепестки цветов. Вся эта
мелочь никак не хотела поддаваться прутику. Игорь еще раз беспомощно ог-
лянулся и увидел Ваню. Ваня бежал к нему вприпрыжку, и в руках у него был
великолепный веник.
- Ваня! Вот спасибо! Где ты такой веник достал?
- А нарвал. Сколько хочешь!
- Давай я буду сам.
- Ты подметай, а я пойде песка принесу.
Через двадцать минут Игорь и Ваня заканчивали работу, посыпая дорожку
из одного ведра. Захаров вышел из-за угла здания:
- Гальченко, помогаешь?
- Это так... немножко. Он все.
- Ты - хороший товарищ!
Ваня поднял голову, но Захаров уже ушел. У него была тонкая талия и
хорошие, блестящие сапоги.
- Новенького ведут, - сказал Игорь.
Ваня посмотрел вдаль по шоссе. Действительно, было видно, что один из
идущих - милиционер.
- Мен тоже с милиционером. А нехорошо с милиционером.
Ваня не ответил, деловым взглядом осмотрел работу.
- Надо здесь досыпать, а то получилась лысина.
- А куда мы песок денем? Остаток?
- Давай на этой дорожке приберем. Она маленькая.
Игорь не возразил. Они в десять минут убрали небольшую поперечную
дорожку. Игорь взял ведро и направился к главному входу, где как раз
дежурный бригадир Руднев расписывался в книге милиционера. Пока друзья
подошли к ним, милиционер уже козырнул и направился в город.
- Товарищ дежурный бригадир, наряд выполнил.
- Сейчас посмотрю, вот только этого сдам Торскому.
Игорь посмотрел на новенького и остолбенел: перед ним стоял Гришка
Рыжиков. Ваня Гальченко, глядя на Рыжикова, давно уже задохнулся в
удивлении и даже рот открыл. Рыжиков развязно улыбался, но заговорить не
решался. Заговорил Игорь:
- Этого гада в колонию? Я его сейчас с лица земли сотру!
Руднев протянул руку, чтобы остановить Игоря, но Игорь уже схватил
Рыжикова за воротник.
- Ограбить такого пацана!
- Да пусти, - захрипел Рыжиков, цепляясь своими грязными пальцами за
пальцы Игоря.
Игорь уже занес кулак другой руки над головой Рыжикова, но в этот
момент Руднев с силой схватил Игоря за пояс и повернул к себе:
- Товарищ Чернявин! К порядку!
Игорь не мог не оглянуться на этот окрик, а, оглянувшись, увидел сразу
и белый воротник, и золотисто-серебрянный вензель, и яркий шелк повязки.
Он выпустил Рыжикова и стал "смирно". Руднев посмотрел на Рыжикова, как
показалось Игорю, с гадливостью, но Игорю сказал сурово, негромко и
властно:
- В колонии нельзя сводить старые счеты, товарищ Чернявин!
И в тоне этого мальчика, в его сведенных насильно бровях, в ясном
взгляде, в том уважении, с которым было сказано слово "товарищ", Игорь
почувствовал нечто совершенно непреодолимое. Он поднял руку:
Есть, не сводить старые счеты, тиоварищ дежурный бригадир!
Руднев уже уводил Рыжикова в дом. Игорь никак не мог прийти в себя, но
о Рыжикове уже забыл: он только сейчас почувствовал, как это удивительно,
что он мог с такой готовностью подчиниться маленькому Рудневу...
Ваня вышел из оцепенения и трепыхнулся рядом с ним...
4. ДРУЖБА НА ВСЮ ЖИЗНЬ
Ваня заметил Володю Бегунка на другом конце двора и побежал рассказать ему
о своем несчастье. Прибытие Рыжикова как будто закрыло солнце, светившее
над колонией. Мрачные тени легли теперь на все эти здания и на лес, и на
пруд, и даже на четвертую бригаду. Рыжиков в колонии - это было
оскорбительно!
Володя нахмурил брови, напружинил глаза, расставив босые ноги,
терпеливо выслушал взволнованный Ванин рассказ:
- Так это тот самый, который тебя обокрал? Так чего ты сдрейфил?
- Так он же теперь в колонии! Он тепернь ввсе покрадет!
- Ха! - Володя показал на Ваню пальцем. - Испугался. Обкрадет! Думаешь,
так легко обокрасть? Пускай попробует! А ты думаешь, тут мало таких было?
Ого! Сюда таких приводили, прямо страшно.
- А где они?
- Как где? Они здесь, только они теперь уже не такие, а совсем другие.
Они пошли в парк. Ни они, ни Игорь Чернявин не видели, как к главному
зданию подкатил легковой автомобиль. Из него вышли две женщины и с ними -
Ванда Стадницкая. Дежурный бригадир Илюша Руднев, выбежавший к ним
навстречу, бросил быстрый взгляд на Ванду и увидел, какая она красивая.
Сейчас у Ванды волосы совсем белокурые, чистые, они даже блестят, и на
волосах - синий берет. И на ногах не хлюпающие калоши, а чулки и черные
туфли. И лицо у Ванды сейчас оживленное, она оглядывается на своих
спутниц. Официальный блеск дежурного бригадира Ванда встречает дружеской
улыбкой.
К сожалению, в настоящий момент Руднев не может ответить йей такой же
улыбкой. Он поднимает руку и спрашивает с приветливой, но настороженной
вежливостью:
- Я дежурный бригадир колонии. Скажите, что вам нужно.
Полная, с ямочками на щеках, с пушистыми черными бровями, видно,
веселая и добрая женщина, так засмотрелась на хорошенького Руднева, что не
сразу даже ответила. Засмеялась.
- Ага, это вы такой дежурный. А нам начальника нужно.
- Заведующего?
- Ну, пускай заведующего.
- По какому делу?
- Ну что ты скажешь - она обернулась к другой женщине, такой же
полной, но солидно, немного даже строго настроенной. - Значит, обязательно
вам сказать?
- Да.
- Хорошо. Мы привезли к вам девушку... вот... Ванду Стадницкую.
А сами мы из партийного ькомитета завода им. Коминтерна. И письмо у нас
есть.
Руднев показал дорогу:
- Пожалуйте.
Часовой у дверей, тоненький белокурый Семен Касаткин, чуть заметным
движением глаз спросил Руднева и получил такой же еле ощутимый ответ&33.
Руднев открыл дверь в комнату совета бригадиров, но отступил,
пропуская выходящих. Ванда подняла глаза: вдруг побледнела, слабо
вскрикнула, повалилась на окно:
- Ой!
Рыжиков, нахально улыбаясь, прошел мимо. Руднев сказал ему:
- Подожди здесь, я сейчас. Пожалуйте. Витя, это к Алексею Степановичу.
Все обернулись к Ванде, предлагая ей пройти, но Ванда сказала, опустив
голову:
- Я никуда не пойду.
Рыжиков стоял на отлете, руки держал в карманах, смотрел с необьяснимой
насмешкой. Виктор опытным глазом оценил положение.
- Руднев, забирай его!
Руднев, ухватив за рукав, повернул Рыжикова лицом к выходу. Витя
пригласил:
- Заходите.
- Никуда я не пойду. - Ванда еще ниже опустила голову, а когда Рыжиков
скрылся в вестибюле, она с опозданием бросила ему вдогонку ненавидящий
взгляд, потом отвернулась к открытому окну и заплакала.
Женщины растерянно переглянулись. Витя мягко подтолкнул их в комнату:
- Посидите здесь, а я с ней поговорю.
Женщины послушно вышли. Витя закрыл за ними дверь, потом осторожно взял
Ванду за плечи, заглянул в лицо:
- Ты этого рыжего испугались? Ты его знаешь?
Ванда не ответила, но плакать перестала. Плптеп у нее не было, она
размазывала слезы рукой.
- Чудачка ты! Таких хлюстов бояться - жить на свете нельзя.
Ванда сказала в угол оконной рамы:
- Я его не боюсь, а здесь все равно не останусь.
- Хорошо. Не оставайся. Машина ваша стоит. А только можно ведь зайти в
комнату?
- Куда зайти?
- Да вон к нам.
Ванда помолчала, вздохнула и молча направилась к двери. В комнате
совета бригадиров она хотела задержаться, но Витя прямо провел ее в
кабинет к Захарову.
Алексей Степанович удивленно посмотрел на Ванду, Ванда отступила назад,
вскрикнула:
- Куда вы меня ведете?
- Поговорите там, Алексей Степанович, женщины... две...
Захаров быстро вышел. Ванда испуганно глянула ему вслед, упала на
широкий диван и на этот раз заплакала с разговорами:
- Куда вы меня привели? Все равно не останусь. Я не хочу здесь жить!
Она два раза бросалась к двери, но Витя молча стоял на дороге, она не
решилась его толкнуть. Потом она тихо плакала на диване. Витя видел в
окно, как ушел в город автомобиль, и только тогда сказал:
- Ты зря плачешь, теперь все будет хорошо.
Она притихла, начала вытирать слезы, но вошел Захаров, и она снова
зарыдала. Потом вскочила с дивана, сдернула с себя берет, швырнула его в
угол и закричала:
- Советская власть! Где Советская власть?
Стоя за письменным столом, Захаров сказал:
- Я Советская власть.
И Ванда закричала, некрасиво вытягивая шею:
- Ты? Ты - Советская власть? Так возьми и зарежь меня! Возьми нож и
зарежь, я все равно жить больше не буду.
Захаров не спеша, основательно уселся за столом, разложил перед собой
принесенную бумажку, произнес так, как будто продолжал большой разговор:
- Эх, Ванда, мастера мы пустые слова говорить! И у меня вот... такое
бывает... А покажи, какая у тебя беретка. Подними и дай сюда.
Ванда посмотрела на него тупо, села на диван, отвернулась.
Витя поднял берет, подал его Захарову.
- Хорошая беретка... Цвет хороший. А наши искали, искали и не нашли.
Интересно, сколько она стоит?
- Четыре рубля, - сказала Ванда угрюмо.
- Четыре рубля? Недорого. Очень хорошенькая беретка.
Захаров, впрочем, не слишком увлекался беретом. Он говорил скучновато,
не скрывал, что берет его заинтересовал мимоходом. Потом кивнул, Витя
вышел. Ванда направила убитый взгляд куда-то в угол между столом и стеной.
Поглаживая на руке берет, Захаров подошел к ней, сел на диван. Она
отвернулась.
- Видишь, Ванда, умереть - это всегда можно, это в наших руках. А
только нужно быть вежливой. Чего же ты от меня отворачиваешься? Я тебе зла
никакого не сделал, ты меня не знаешь. А может быть, я очень хороший
человек. Другие говорят, что я хороший человек.
Ванда с трудом навела на него косящий глаз, угол рта презрительно
провалился:
- Сами себя хвалите...
- Да что же делать? Я и тебе советую. Иногда очень полезно самому себя
похвалить. Хотя я тебе должен сказать: меня и другие одобряют.
Ванда наконец улыбнулась попроще:
- Ну так что?
- Да что? Я тебе предлагаю дружбу.
- Не хочу я никаких друзей! Я уже навидалась друзей, ну их!
- Какие там у тебя друзья! Я уже знаю. Я тебе предлагаю серьезно:
большая дружба и на всю жизнь. На всю жизнь, ты понимаешь, что это значит?
Ванда пристально на него посмотрела:
- Понимаю.
- Где твои родители?
- Они... уехали... в Польшу. Они - поляки.
- А ты?
- Я потерялась... на станции, еще малая была.
- Значит, у тебя нет родителей?
- Нет.
- Ну так вот... я тебе могу быть... вместо отца. И я тебя не потеряю,
будь покойна. Только имей в виду: я такой друг, что если нужно, так и
выругаю. Человек я очень строгий. Такой строгий, иногда даже самому
страшно. Ты не боишься? Смотреть я на тебя не буду, что ты красивая.
У Ванды вдруг покраснели глаза, она снова отвернулась, сказала очекнь
тихо:
- Красивая! Вы еще не знаете, какая.
- Голубчик мой, во-первых, я все знаю, а во-вторых, и знать нечего.
Чепуха там разная.
- Это вы нарочно так говорите, чтобы я осталась в колонии?
- А как же... Конечно, нарочно. Я не люблю говорить нечаянно, всегда
нарочно говорю. И верно: хочу, чтобы ты осталась в колонии. Очень хочу.
Прямо... ты себе представить не можешь.
Она подняла к нему внимательные, недоверчивые глаза, а он смотрел на нее
сверху, и было видно, что он и в самом деле хочет, чтобы она осталась в
колонии. Она показала рукой на диван рядом с собой.
- Вот садитесь, я вам что-то скажу.
Он молча сел.
- Знаете что?
- Возьми свою беретку.
- Знаете что?
- Ну?
- Я сама очень хотела в колонию. А меня тут... один знает... Он все
расскажет.
Захаров положил руку на ее простоволосую голову, чуть-чуть провел рукой
по волосам:
- Понимаю. Это, знаешь, пустяк. Пускай рассказывает.
Ванда со стоном вскрикнула:
- Нет!
Посмотрела на него с надеждой. Он улыбнулся, встряхнул головой:
- Ни за что не расскажет.
В кабинет ворвался Володя Бегунок, остолбенел перед ними, удивленно
смутился:
- Алексей Степанович, Руднев спрашивает, не нужно ему новенькую
девочку... тот... принимать?
- Не нужно. Клава примет. Пожалуйста: одна ногда здесь, другая там,
позови Клаву.
- Есть!
Володя выбежал из кабинета, а Ванда прилегла на боковине дивана и
беззвучно заплакала. Захаров ей не мешал, походил по комнате, посмотрел на
картины, снова присел к ней, взял ее мокрую руку:
- Поплакала немножко. Это ничего, больше плакать не нужно. Как зо-
вут того колониста, который тебя знает?
- Рыжиков!
- Сегодняшний!
Влетел в комнату Володя, снова быстро и с любопытством взглянул на
Ванду, что не мешало ему очень деловито сообщить:
- Клава идет! Сейчас идет!
- Ну, Володя! Вот у нас новая колонистка! Видишь, какая грустная? Ванда
Стадницкая.
- Ванда Стадницкая? Вот здорово! Ванда Стадницкая?
- Чего ты?
- Да как же! А Ванька собирается в город идти... искать тебя. И я тоже.
- Ваня? Гальченко? Он здесь?
- А как же! Гальченко! Вот он рад будет! Я позову его, хорошо?
Захаров подтвердил:
- Немедленно позови. И Рыжикова.
- Ну-у! Тогда и Чернявина нужно...
- Ванда, ты и Чернявина знаешь?
Ванда горько заплакала:
- Не могу я...
- Глупости. Зови всех.
В дверях Володя столкнулся с Клавой Кашириной.
- Алексей Степанович, звали?
- Слушай, Клава. Это новенькая - Ванда Стадницкая. Бери ее в бригаду и
немедленно платье, баню, доктора, все и чтобы больше не плакала. Довольно.
Клава склонилась к Ванде:
- Да чего же плакать? Идем, Ванда...
Не глядя на Захарова, пошатываясь, торопясь, Ванда вышла вместе с
Клавой.
Через десять минут в кабинете стояли Игорь, Ваня и Рыжиков. Торский и
Бегунок присутствовали с видом официальным. Захаров говорил:
- Понимаете, что было раньше, забыть. Никаких сплетен, разговоров о
Ванде. Вы это можете обещать?
Ваня ответил горячо, не понимая, впрочем, какие сплетни может сочинять
он, Ваня Гальченко:
- А как же!
Игорь приложил руку к груди:
- Я ручаюсь, Алексей Степанович!
- А ты, Рыжиков?
- На что она мне нужна? - сказал Рыжиков.
- Нужна или не нужна, а языком не болтать!
- Можно, - Рыжиков согласился с таинственной снисходительностью.
На него все посмотрели. Вернее сказать - его все рассмотрели. Рыжиков
недовольно пожал плечами.
Но в комнате совета бригадиров разговор на эту тему был продолжен.
Игорь Чернявин настойчиво стучал пальцем по груди Рыжикова:
- Слушай, Рыжиков! То, что Алексей говорит, - одно дело, а ты запиши,
другое запиши... в блокноте: слово сболтнешь, привяжу камень на шею и
утоплю в пруду!&34
