ФЛАГИ НА БАШНЯХ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1. Человека сразу видно
Началась эта история на исходе первой пятилетки.
От зимы остались корки льда, прикрытые от солнца всяким хламом:
соломенным прахом, налетами грязи и навоза. Поношенный булыжник
привокзальной площади греется под солнцем, а между булыжником просыхает
земля, и за колесами уже подымаются волны новенькой пыли. Посреди площади
- запущенный палисадник. Летом в палисаднике распускаются на кустах листья
и бывает похоже на природу, сейчас же здесь просто грязно, голые ветки
дрожат, как будто на земле не весна, а осень.
От площади в городок ведет мостовая. Городок - маленький, случайно
попавший в географию. Многие люди о нем и совсем не знали бы, если бы им
не приходилось делать пересадку на узловой станции, носящей имя города.
На площади стоит несколько ларьков, сооруженных еще в начале нэпа. В
сторонке - почта, на ее дверях - желтая яркая вывеска. Возле почты скучают
две провинциальные клячи, запряженные в переоксившиеся экипажи - линейки.
Движение на площади небольшое - больше проходят железнодорожники с
фонарями, кругами веревки, фанерными чемоданчиками. Рядок будущих
пассажиров - крестьян сидит на земле у стены вокзала, греется на припеке.
В сторонке от них расположился в одиночестве Ваня Гальченко, мальчик
лет двенадцати. Он грустит у своей подставки для чистки сапог и щурится на
солнце. Подставка у него легонькая, кое-как сбитая из обрезков, видно, что
Ваня мастерил ее собственноручно. И припасу у него немного.
У Вани чистое бледное лицо и костюм еще исправный, но и в лице и в
костюме уже зародился тот беспорядок, который потом будет отталкивать
добрых людей на улице и неудержимо привлекать на сцене или на страницах
книги. Этот процесс байронизации Вани только-только что начался - сейчас
Ваня принадлежит еще к тем людям, которых не так давно называли просто
"хорошими мальчиками".
Из-за палисадника, описывая быструю, энергичную кривую, картинно
заложив руки в карманы пиджака, щеголяя дымящейся в углу рта папиросой,
вышел здешний молодой человек и прямо направился к Ване. Он поддернул
новенькую штанину, поместил ногу на подставке и спросил, не разжимая
зубов:
- Желтая есть?
Ваня испугался, поднял глаза, ухватился за щетки, но тут же увял и
растерянно-грустно ответил:
- Желтая? Нету желтой.
Молодой человек обиженно снял ногу с подставки, снова заложил руки в
карманы, презрительно пожевал папиросу.
- Нету? А чего ты здесь сидишь?
Ваня развел щетками:
- Так черная есть...
Молодой человек гневно толкнул носком ботинка подставку и произнес
скрипящим голосом:
- Только голову морочите! Черная есть! Ты имеешь право чистить?
Ваня наклонился к подставке и начал быстро складывать свое имущество, а
глаза поднял на молодого человека. Он собрался было произнести слова
оправдания, но в этот момент увидел за спиной молодого человека новое
лицо. Это юноша лет шестнадцати, худой и длинный. У него
насмешливо-ехидный большой рот и веселые глаза. Костюм старенький, но
все-таки костюм, только рубашки под пиджаком нет, и поэтому пиджак
застегнут на все пуговицы и воротник поднят. На головке клетчатая светлая
кепка.
- Синьор, уступите очередь, я согласен на черную...
Молодой человек не обратил внимания на появление нового лица и
продолжал с надоедливой внимательностью:
- Тоже чистильщик! А документ у тебя есть?
Ваня опустил щеки и уже не может оторваться от гневного взгляда
молодого человека. Раньше Ваня где-то слышал, какое значение имеет
документ в жизни человека, но никогда серьезно не готовился к такому
неприятному вопросу#1.
- Ну? - грубо спросил молодой человек.
В этот печальный момент на Ваниной подставке опять появилась нога. На
ней очень древний ботинок светло-грязного цвета, давно не пробовавший
гуталина. Вследствие довольно невежливого толчка молодой человек
отшатнулся в сторону, но толчок сопровождался очень вежливыми словами:
- Синьор, посудите, никакой документ не может заменить желтой мази.
Молодой человек не заметил ни толчка, ни вежливого обращения. Он
швырнул папиросу на мостовую и, порываясь ближе к Ване, оскалил зубы:
- Пусть документ покажет!
Обладатель светло-грязного ботинка гневно обернулся к нему и закричал
на всю площадь:
- Милорд! Не раздражайте меня! Может быть, вы не знаете, что я - Игорь
Черногорский?
Наверное, молодой человек действительно не знал об этом. Он быстро
попятился в сторону и уже издали с некоторым страхом посмотрел на Игоря
Черногорского. Тот улыбнулся ему очаровательно:
- До свиданья... До свиданья, я вам говорю! Почему вы не отвечаете?
Вопрос был поставлен ребром. Поэтому молодой человек охотно прошептал
"до свиданья" и быстро зашагал прочь. Возле палисадника он задержался,
что-то пробурчал, но Игорь Черногорский в этот момент интересовался только
чисткой своих ботинок. Его нога снова поместилась на подставке. Ваня
весело прищурил один глаз, спросил:
- Черной?
- Будьте добры. Не возражаю. Черная даже приятнее.
Ваня одной из щеток начал набирать мазь. Героическое столкновение Игоря
Черногрского с мололым человеком нравится Ване, но он спрашивает:
- Только... Десять копеек. У вас есть десять копеек?
Игорь Черногорский растянул свои ехидные губы:
- Товарищ, вы всем задаете такой глупый вопрос?
- А есть десять копеек?
Игорь Черногорский ответил спокойно:
- Десяти копеек нет.
Ваня с тревогой приостановил работу:
- А... сколько у тебя есть?
- Денег у меня нет... Понимаешь, нет?
- Без денег нельзя.
Рот у Игоря удлинился до ушей, и в глазах изобразился любознательный
вопрос:
- Почему нельзя? Можно.
- Без денег?
- Ну, конечно, без денег. Ты попробуй. Очень хорошо получится.
Ваня взвизгнул радостно, потом прикусил нижнюю губу. В его глазах
загорелось настоящее задорное вдохновение.
- Почистить без денег?
- Да. Ты попробуй. Интересно, как получится без денег.
- А что ж? Возьму и попробую...
- Я по глазам вижу, какой ты человек.
- Сейчас попробую. Хорошо получится.
Ваня бросает на клиента быстрый иронический взгляд. Потом он энергично
принимается за работу.
- Ты беспризорный? - спросил Игорь.
- Нет, я еще не был.
- Так будешь. А в школу ходишь?
- Я ходил... А потом они уехали.
- Кто? Родители?
- Нет, не родители, а... так. Они поженились. Раньше были родители, а
потом...
Ване не хочется рассказывать. Он еще не научился с пользой
реализовывать в жизни собственные несчастья. Он внимательно заглядывает на
потрепанные задники ботинок Игоря.
- Коробку эту сам делал?
- А что? Плохо?
- Замечательная коробка. А где ты живешь?
- Нигде. В город хочу ехать... Так денег нет... сорок копеек есть.
Ваня Гальченко рассказывает все это спокойно#2.
Работа кончена. Ваня поднял глаза с гордостью и юмором:
- Хорошо получилось?
Игорь потрепал Ваню по русой взлохмаченной голове:
- А ты пацан веселый. Спасибо. Человека, понимаешь, сразу видно#3.
Поедем вместе в город?
- Так денег нет... Сорок копеек.
- Чудак. Разве я тебе говорю: купим что-нибудь? Я говорю: поедем.
- А деньги?
- Так ведь ездят не на деньгах, а на поезде. Так?
- Так, - кивнул Ваня размышляя.
- Значит, нам нужны не деньги, а поезд.
- А билет?
- Билет - это формальность. Ты посили здесь, я сейчас приду.
Игорь Черногорский достал из кармана пиджака какую-то бумажку,
внимательно ее рассмотрел, потом подставил бумажку под лучи солнца и
сказал весело:
- Все правильно.
Он показал на здание почты:
- В том маленьком симпатичном домике есть, кажется, лишние деньги. Ты
меня подожди.
Он проверил пуговицы пиджака, поправил кепку и направился не спеша к
почте. Ваня проводил его внимательным, чутб-чуть удивленным взглядом.
2. ТРИ ПИРОЖКА С МЯСОМ
В кустах станционного палисадника стоит шаткая скамья. Вокруг скамьи
бумажки, окурки, семечки. Сюда пришли откуда-то все тот же здешний молодой
человек и Ванда Стадницкая. Может быть, они пришли из города, может быть,
с поезда, а скорее всего они вышли вот из-за этих самых тощих кустов
палисадника. У Ванды калоши на босу ногу, старая юбчонка в клетку и черный
жакет, кое-где полинявший и показывающий желтую крашенину. Ванда очень
хорошенькая девушка, но заметно, что в ее жизни были уже тяжелые неудачи.
Белокурые ее волосы, видно, давно не причесывались и не мылись; собственно
говоря, их нельзя уже назвать белокурыми.
Ванда тяжело опустилась на скамью и сказала сонным, угрюмым голосом:
- Иди к черту! Надоел!
Молодой человек дрогнул коленом, поправил воротник, кашлянул:
- Дело ваше. Если надоел, могу уйти.
Молодой человек достал из кармана кошелек, долго в нем искал, облизнул
губы, положил три монету на скамейку около Ванды и ушел.
Держась рукой за спинку скамьи, склонив голову на руку, Ванда не то
мечтательным, не то безнадежным взглядом глядела на далекие белые
облака. Потом, удобней улегшись щекой на сукно рукава, она, не мигая,
засмотрелась на переплеты голых кустов палисадника. В таком положении
сидела она очень долго, пока рядом с ней не уселся Гришка Рыжиков. Это
угрюмый, некрасивый парень. На щеке - заживающая болячка. Фуражки нет, но
рыжие волосы причесаны. Новые суконные брюки и заношенная, полуистлевшая
рубаха. Вытянув ноги в тапочках и как бы любуясь ими, он спросил:
- Нет пошамать?
Не меняя позы, Ванда сказала медленно:
- Отстань.
Рыжиков ничего не сказал, но, видимо, и не обиделся. Они сидели и
молчали еще несколько минут, до тех пор пока у Рыжикова не устали ноги. Он
резко повернулся на скамейке. Двугривенный и два пятака свалились на
землю. Не спеша Рыжиков поднял их и разложил на ладони.
- Твои?
Несколько раз подбросил деньги на руке. Сказал задумчиво:
- Три пирожка с мясом.
Продолжая подбрасывать монеты на ладони, он побрел к вокзалу.
3. ДОБРАЯ БАБУШКА
Игорь Черногорский вошел в помещение почты и огляделся. Комната была
маленькая, перегороженная деревянной решеткой. В решетке два окна. У
одного - длинная очередь, у другого, где надпись: "Заказная
корреспондения. Прием и выдача денежных переводов", - ожидают всего трое
посетителей.
Игорь стал позади сгорбленной, пухлой старушонки и пригляделся к
"барышне" за окном, Но это вовсе и не барышня, - сухая и бледная женщина и
лет ей не меньше сорока. Игорь ощупал в кармане свою бумажку и подумал,
что барышня, к сожалению, мало симпатична. Соображения о бумажке и
"барышне" так его заняли, что он не заметил, как его предшественниа в
очереди молниеносно закончила свое дело и исчезла.
- Вам что?
Несимпатичная женщина за окном строго смотрела на Игоря.
- Здесь должен быть перевод... до востребования... Игорю Чернявину...
Она забегала сухими пальцами по краям целого отряда переводов,
сложенных в ящике. Выхватила один из них, поднесла к глазам:
- Это - вы?
- Это - я.
- Это вы - Чернявин?
У Игоря в груди пробежал легкий, приятный холодок:
- Собственно говоря, это я.
Женщина посмотрела на Игоря сердито:
- Как вы странно говорите - "собственно говоря!" Вы Чернявин или нет?
- Ну, конечно, я. Какие же могут быть сомнения?
- Покажите ваш документ.
Игорь отвернулся и полез в карман. Мельком взглянул на двери. Двери
открыты настежь, за ними свежее небо и прекрасный жизненный простор. Игорь
протянул женщине документ. Она прочитала все от первого до последнего
слова, глянула на обратную сторону, глянула на Игоря:
- Здесь написано, что вы командируетесь в областной отдел связи. А
почему вы у нас получаете деньги?
- А я.. так сказать, проездом.
- "Так сказать"... Сколько же вам лет?
- Восемнадцать...
- Да не выдумывайте!
Игорь улыбнулся смущенно:
- Что же я могу поделать, если я такой... моложавый...
- Я спрошу у заведующего...
Она направилась к узенькой двери в углу. За спиной Игоря о чем-то
зашептались в очереди. Открытая дверь потянула его к себе неудержимо.
Оглянулся: в очереди - больше женщины... пожилой рабочий довольно
сонного вида. Игорь поставил локоть на полку и принял рассеянно-скучающий
вид.
- Чернявин? Вы где живете?
Не снимая с полки локтя, Игорь неохотно повернул лицо. Заведующий небрит
и тоже несимпатичен.
- Что?
- Вы где проживаете? В каком городе?
- В Старосельске.
- А почему сюда адресованы деньги?
- Это не ваше дело, - произнес Игорь со скукой.
- Как это не мое дело?
- Абсолютно не ваше.
- Я в таком случае денег не выдам.
Заведующий произнес эти слова решительным голосом, но бумажка дрожит у
него в руке, а глаза неуверенно присматриваются к Игорю. Тоже -
физиономист!
Игорь Чернявин высокомерно улыбнулся:
- В таком случае позвольте мне жалобную книгу.
Заведующий всеми пальцами потер небритую щеку:
- Жалобную? А что вы будете записывать?
- Я запишу, что вместо денег вы предлагаете мне глупые вопросы...
- Молодой человек! - закричал заведующий.
Но закричал и Игорь:
- Глупые вопросы! Почему сюда выслали деньги? Это не вашедело, почему!
Может быть, они высланы на мои похороны. А может быть, на мою свадьбу! Я
должен вам обьяснять почему? Давайте или деньги, или жалобную книгу!
В очереди засмеялись. Игорь оглянулся: очередь была на его стороне.
Одна из женщин сказала с горечью:
- Вот они всегда такие. Чего куражиться над бедным мальчиком. Родители,
может, выслали.
Заведующий стоял, думал над бумажкой.
- Отпускай там скорей, чего нас держишь? - закричали в очереди.
- Хорошо, - произнес заведующий с угрозой, - я деньги выдам. Но я
запрошу Старосельск.
- Будьте добры, синьор, запросите.
- Выдайте им, - распорядился заведующий.
И вот Игорь Чернявин стоит на крыльце. В одной руке у него деньги, в
другой - старосельский документ. Игорь вытянул губы: "Родители, может,
прислали..."
На душе у Игоря радостно. Над площадью бродят праздничные облака,
станционный палисадник дышит полной грудью и собирается нарядиться в
зелень. У стены вокзала сидят крестьяне и с удовольствием ждут поезда.
Подальше над своей подставкой сидит Ваня Гальченко и смотрит в сторону
Игоря. Игорь отделил белую кредитку и положил в наружный карман пиджака.
Остальные деньги аккуратно задвинул подальше, - есть такой карман у самого
голого тела. Он направился к Ване:
- Приветствую тебя, труженик!
Достал из наружного кармана белый кредитный билет, встряхнул им в
воздухе, торжественно сказал:
- Вот тебе, мальчик, за то, что помог мне в тяжелую минуту.
Ваня испуганно вскочил с большого серого камня, на котором сидел. Его
глаза удивленно заострились. Он осторожно взял бумажку. Игорь, улыбаясь,
наблюдал: на деньги Ваня сначала смотрел серьезно, потом
серьезно-недоверчиво, потом поднял на Игоря лукаво-понимающие глаза:
- А теперь какая минута?
- Теперь такая минута, что ты можешь купить себе гуталина - желтого,
красного, зеленого и оранжевого.
Ваня радостно взвизгнул:
- А для чего зеленого?
- Ну представь себе такой случай: подходит к тебе крокодил.
Ваня пришел в восторг:
- Крокодил? И говорит: пожайлуста, у вас есть зеленая?
- Ну да. А ты отвечаешь: "А как же..."
- А почему так: то не было денег, а то сколько денег!
Ваня смотрел на Игоря серьезно, но в его внимательных серых глазах
плясали настороженные веселые точечки.
Игорь ответил несколько в нос:
- Чудак. Всегда так бывает: нет денег, а потом есть. И у тебя так:
сначала не было, а теперь - десять рублей.
- Получку получил?
- Нет, это бабушка узнала, что я в тяжелом положении, и прислала мне
сто рублей.
- Сто рублей?
Игорь громко смеется. Смеется и Ваня. Но чрезвычайно дельный вопрос
приходит ему в голову:
- У бабушки не может быть ста рублей. Бабушка ведь не работает. Это,
наверное, дедушка?
- Пускай дедушка. Только знаешь что? Давай о родственниках после
поговорим. А сейчас купим шамовки и подумаем, как нам добраться до города
Лондона.
Ваня не стал расспрашивать и удивляться. Он деловым движением,
напрягая губы, сложил десятку ии спрятал в карман. Потом расставил ноги в
коротких штанишках и в исправных ботинках, пошевелил пальцами и бросил на
свое производство взгляд сверху. Быстро присел, сложил в ящик щетки и
коробки, прихлопнул крышку, взялся за ремень.
4. ОРИГИНАЛЬНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ РЫЖИКОВА
Пирожки были сочные и вкусные, но одним движением челюстей они
превращались в нежный невесомый комок, который проглатывался ппочти без
ощущения, - только аппетит просыпался по-настоящему.
На угрюмом лице Рыжикова это отразилось усиленным блеском глаз и острой
внимательностью ко всему окружающему.
У кассы стояла очередь. Окно кассира было еще закрыто, но перед окном
собралось уже человек двадцать.
Это была опасная провинциальная очередь тех лет - все скромные,
трезвые, бедные люди. Самым выдающимся лицом в очереди был невысокого
роста человек в зимней бекеше, воротник и карманы которой были обшиты
серым барашком. Но за ним стояла обозленного вида худая женщина из тех,
которые дрожат за свое место в очереди, как будто в этом месте уж такое
большое счастье. За нею тоже женщины, и все простого звания. Деньги они
зарыли под юбки или за пазухи, да и какие у них деньги? У черненькой
аккуратной девчонки деньги зажаты в кулаке, крепко держит.
Эта стания и эта очередь плохо приспособлены для удачной операции. Люди
здесь осторожные, деньги у них небольшие, и за деньги они держатся обеими
руками. И лица у них скучные: билетов здесь на всех хватает, никто не
волнуется и не может забыть о своих деньгах.
Рыжиков вспоминает вокзал большого города. Правда, там есть неудобства:
милиционеры, стрелки и другие строгости. Каким-то чудом, невзирая на
деловую походу Гришки и его пассажирскую физиономию, они умеют узнавать
самые сокровенные мысли и даже документов не спрашивают, а говорят просто:
- Ну, молодой человек, пойдем со мной!
Зато какой там пассажир - в большом городе! Какие там волнения, какие
чувства, сколько там настоящей жизни! Целый день человек бродит между
кассовыми окошками, торчит перед справочным бюро, распрашивает
носильщиков, пассажиров. Целые ночи просиживает на вокзале. Кто попроще,
раскладывается на полу и спит так крепко, что не только деньги, душу можно
вытащить незаметно. Кто покультурнее, те, конечно, не спят, те бродят,
мечтают... Билеты там покупаются дорогие, далекие, в карманах покоятся
бумажники, черные, коричневые, пухлые.
Кто может быть счастливее человека, только что получившего билет в
вокзальной кассе? Он стоял в очереди, он ссорился с ее нарушителями, он
трепетал, ожидая, что не хватит билетов, он жадно прислушивался к
невероятным разговорам и слухам. И вот он, радостный, еще не веря своему
счастью, бредет в толпе по вокзальному залу и читает билет дрожащими
глазами, он забыл обо всем: о жене, о начальнике, о своем чемодане, о
своем бумажнике, который так берег в очереди...
Рыжиков вдруг оживился. За последней женщиной стал в очередь волосатый
мужчина в стареньком пиджаке. Сапоги у него хорошие - вытяжки, на шее шарф
зеленого цвета, а брючной карман приятно рисуется точным, хорошего размера
прямоугольником.
Рыжиков не спеша направился к очереди и стал за пиджаком. Внимательно
присматриваясь к какой-то рекламе, он повернулся к пиджаку боком, и в
следующий момент его два пальца ощутили бугристый угол бумажника. Гришка
потянул вверх, бумажник неслышно пошел, еще мгновение и... шершавая лапа
жадно ухватила руку Рыжикова, и против его глаз очутилось
испуганно-перекошенное лио:
- Ах ты, сволочь какая! Ну, что ты скажешь!
Рыжиков рванулся в сторону - неудачно. Он закричал общепринятым
обиженно-угрожающим голосом:
- Чего ты пристал? Смотри!
- Где я эту руку поймал?
- Чего ты хватаешь?
- Нет, стой, голубчик!
Неожиданным, резким движением Гришка выдернул руку и бросился к двери
на перрон. Через платформу и ближайшие пути он перемахнул, почти не
касаясь земли, и нырнул под товарный состав. Под другой. Присел,
оглянулся. На перроне топталось несколько человек. Плеч и голов он не
видел, но сразу узнал вытяжки, а рядом с ними полы серой шинели и
блестящие узкие сапоги. Услышал тот же взволнованный голос:
- Ах ты, какой бандюга!
Шинельный подол пошел волнами, и начищенные сапоги двинулись вперед,
спрыгнули с перрона. Рыжиков, мелькая тапочками, побежал вдоль товарных
составов к стрелкам. На душе у него было тяжело, но зато аппетит прошел.
5. ЗАВТРАК В САДУ
В руках у Игоря две франузкие булки, колбаса и банка варенья. Еще на
вокзале он сказал Ване:
- Здесь все пропитано железнодорожными бактериями. Давай лучше
позавтракаем в саду. Там есть такая миленькая скамеечка.
Но, войдя в палисадник, они увидели на миленькой скамеечке Ванду
Стадницкую. Она сидела, положив голову на ркуку, вытянутую по спинке
скамейки. Игорь воскликнул:
- О! Это купе занято!
Он на носках обошел мечтательную фигуру Ванды, сначала подозрительно
покосился на калоши, надетые на босу ногу, но когда очутился против ее
открытых серых глаз, обратился к ней серьезно, без улыбки:
- Мадемуазель, вы разрешите позавтракать в вашем присутствии?
Его учтиво склоненная фигура, застегнутый до воротника пиджак и ярко
начищенные ботинки произвели на Ванду приятное впечатление. Грустная, она
все же разрешила себе привычно-кокетливую ужимку и даже чутб-чуть
улыбнулась:
- Пожалуйста!
Игорь со сдержанным оживлением сказал:
- Мерси.
Ванда удивленно оглядела мальчиков и подвинулась на край скамейки.
Облака перестали ее занимать, она занялась более прозаическим пейзажем
привокзальной площади. Игорь быстро разложил на скамейке закуску, уселся
на другом коне. Ваня прогремел ящиком, поставил его на землю, уселся за
скамейкой, как за столом, сводя плечи в предвкушении завтрака. Игорь
разрезал колбасу и спросил:
- Ваня! А как мы будем варенье есть? Пальцами?
Ваня завертел головой, оглядел палисадник:
- А мы... такие... ложечки сделаем... из дерева. Ножиком.
- У вас нет ложечки, миледи? - обратился Игорь к Ванде.
Он произнес это чрезвычайно вежливо, таким тоном, каким пользуются
только самые изысканные путешественники, обращаясь друг к другу в купе
международного вагона. У Вандыы блеснули глаза от удовольствия, но,
во-первых, очевидно было для самого неиспытанного глаза, что у нее нет
никаких вещей, - она имела вид пассажира без багажа, во-вторых, от колбасы
исходил чарующий запах. Ванда проглотила слюну и ответила с жеманной
обидой:
- Ну что вы? Какие у меня ложечки?
- Серебрянные, - приветливо пояснид Игорь.
Ванда ничего не ответила, снова протянула рку по спинке скамейки,
обратилась к облакам. Но в ее глазах уже нет прежней грустной
мечтательности.
Ваня держит в руке половину франфузкой булки, он решительным рывком
головы откусывает от нее большие куски, а колбасу берет с бумажки
осторожно двумя грязными пальцами. Проделывая все это, он то и дело
поглядывает на Ванду. Он не замечает ни ее босых грязных ног, ни
безобразной копны волос. Он видит только ее нежную розовую щеку, наружный
уголок глаза, выгнутые темные ресницы.
Ваня отломил горбушку, положил на нее два ломтика колбасы, протянул
Ванде. Ванда не заметила этого, и Ваня вопросительно посмотрел на Игоря.
Игорь ест с увлечением, работает руками, зубами, ножиком. Но быстро между
делом, он кивает Ване в знак одобрения и свободной рукой треплет его по
плечу. Ваня, немного поколебавшись, легонько прикоснулся к колену соседки.
Она повернула к нему голову, хотела улыбнуться кокетливо, но не вышло -
улыбнулась просто, благородно и не спеша начала есть, отщипывая булку
мелкими кусочками. Все это произошло в полном молчании. Покончив с
нарезанной колбасой и принимаясь снова резать, Игорь спросил деловито, не
глядя на Ванду:
- Вы куда едете, сеньорита?
Ванда отвернулась к вокзалу, перестала жевать и сказала скучливо:
- Я не знаю.
- Поедем с нами, - предложил Ваня весело, поворачиваясь к Ванде на
своем ящике. - Тебя как зовут?
- Ванда.
- О! Вот это да! Ванда!
- Это польское имя.
- Поедем! Там у него дедушка и бабушка, - Ваня иронически свер-
кал глазами и следил за Игорем, принимающим его иронию с дружеским
добродушием.
Но Ванда почему-то ничего не ответила на буйную радость Вани. Она
положила на скамью недоеденный кусок булки, сказала почти растерянно,
опираясь руками на край скамьи:
- Я не знаю... куда поехать...
Игорь пристально глянул на нее и занялся банкой с вареньем. Оживление
Вани вдруг исчезло. Он с недоумением присмотрелся к Ванде, глянул на
Игоря, как будто в выражении его лица искал ответа. Игорь замычал какую-то
песенку, поставил банку на скамью и сказал строго:
- Ты, Ванда, поедешь с нами, а там видно будет.
Вот теперь Ваня все понял. Но Ванда посмотрела на Игоря испуганно:
- Я не знаю...
- Ты не знаешь, а я знаю. Сейчас придет поезд, - сядем в купе, все
обсудим.
Ваня воззрился на Игоря: какое купе? Ванда покорно замолчала.
В этот момент из-за кустов выглянул Рыжиков. Оглядел компанию,
выдвинулся вперед, остановился, тупо засмотрелся на еду. Ванда метнула в
Рыжикова ненавидящий взгляд. Игорь засмеялся:
- У тебя неприятности, Рыжиков?
Рыжиков ничего не ответил.
- Ешь, - предложил Игорь, - я всегда говорил: воровское дело самое
невыгодное. Тебя сегодня били? Я видел, как ты засыпался.
- Убежал, - прохрипел Рыжиков и принялся за еду.
- И то счастье! Это ужасно глупо. У каждого человека две руки, и каждый
старается схватить тебя руками, - Игорь брезгливо вздрогнул, - это глупо!
Надо так делать, как я.
- Бабушка, да? - спросил Ваня...
- Бабушка - почта. Присылает тебе записочку: дорогой Игорь, будьте
добры, придите, пожалуйста, и, ради бога, возьмите сто рублей. А если не
придешь - вторая записочка: какое безобразие, почему вы не берете сто
рублей? Пожалуйста, возьмите.
Рыжиков отвернулся обиженно:
- Записочку... Конечно, когда ты грамотный.
- А если ты неграмотный - иди работать. А то - в карман! Что может быть
глупее?#4 - Игорь запустил кусок булки в банку с вареньем: - Работать -
это тоже нплохо. Многие одобряют.
6. В КУПЕ
Через степь бежит длинный товарный поезд. На одной из платформ стоит
накрытый брезентом трактор. На краю брезента, спускающегося с трактора,
спит Ванда, свернувшись калачиком. Игорь Чернявин сидит около ее ног,
обнял руками свои колени и рассеянным взглядом посматривает по сторонам.
Рыжиков, расставив ноги в тапочках, стоит против него. Ваня спустил ноги с
платформы и любуется степью, широкой дорогой, ползующей рядом, курганами
на горизонте, первой весенней зеленью.
Выехали вчера вечером, долго укладывались спать, было холодно.
Потом залезли под брезент, копошились там и ежились, наконе заснули. Под
брезентом еще и тем хорошо, что на остановках ничьи любопытные взгляды не
беспокоили пассажиров и никто не мешал спать. Игорь Чернявин, засыпая,
сказал:
- Это самое лучшее купе, никакой давки т тесноты, свежий воздух и никто
не говорит глупостей: предьявите ваши билеты!
Утром проснулись рано и вылезли из-под брезента в хорошем настроении.
Только на больших станциях снова пользовались его гостеприимством, но уже
не в качестве спального места, а исключительно для того, чтобы не
волновать поездной прислуги. А потом Ванде захотелось поспать на солнышке.
Рыжиков молчал, молчал, наконец спросил:
- Зачем Ванду потащил в город?
- А тебе какое дело? - Игорь прищурил на Рыжикова глаза, может быть,
потому, что из-за Рыжикова над крышей соседнего вагона поднималось чистое,
словно умытое, солнце.
- Значит, есть дело.
- В городе что-нибудь найдем. Работу или что...
- Ты не хочешь работать, а ей нужно?
Рыжиков сказал это в упор, он лез в ссору.
- А ей нужно, - спокойно сказал Игорь, отвернулся от Рыжикова и
покровительственно посмотрел на Ванду.
- Люди все работают, - с края платформы отзвался Ваня.
Рыжиков закричал на Ваню:
- Ты, патцан, замри, пока в рожу не схватил!
Игорь произнес в нос:
- Месье, в рожу можете только с моего письменного разрешения.
Рыжиков медленно навел на Игоря через плечо угрюмо-угрожающие глаза:
- С твоего разрешения?
- И притом письменного... Подайте мне заявление...
- Какое заявление?
- О том, что вы желаете заехать мне в рожу.
Рыжиков оживился, направился к Ване:
- Интересно! Интересно, как выйдет без разрешения.
Ваня испуганно стрельнул взглядом, быстро на руках вскочил, бросился к
Игорю. Рыжиков протянул руку, чтобы поймать Ваню, но как-то так случилось,
что Игорь стал между ними. Рыжиков не успел даже бросить на Игоря
презрительный взгляд, не успел протянуть руку для защиты. Стремительный
кулак Игоря Чернявина направился как будто в лицо Рыжикова, но с ног его
повалил неожиданный удар в живот. Рыжиков свалился прямо на спящую Ванду.
Ванда проснулась, вскрикнула в испуге:
- Ой! Что такое? Чего ты?
Игорь спокойно улыбнулся:
- Не беспокойтесь! Рыжиков спать хочет. Уступите спальное место.
Ванда брезгливо обернулась к Рыжикову, но сейчас же и улыбнулась: вид
скривившегося Рыжикова, очевидно, ей понравился.
- Ты его побил? За что?
Рыжиков приподнялся на локте, выпятил толстые губы. Рыжие космы в
беспорядке спадали на лоб, почти закрывая наглые зеленые глаза.
- Ты чего скалишься? Он за тебя заступаться не будет.
Ванда покачала головой:
- А может, и будет!
- Ты... - Рыжиков вскочил на ноги, сжал кулаки.
Игорь улыбнулся, положил руку на плечо Вани, сказал в сторону, почти
нехотя, скучно:
- Имейте в виду, сэр, в этом купе вы пальцем никого не тронете.
Рыжыиков засунул руки в карманы, ухмыльнулся:
- Ты, наверное, не знаешь, кто она такая?
Игорь посмотрел на Рыжикова удивленно:
- А что такое?
- Ты, может, думаешь, она барышня? Сказать, какая ты есть?
- Пошел ты к черту! Жаба! Ну и говори! Все вы - сволочи!
Рыжиков обрадовался:
- Ха! Она же проститутка! Понимаешь, какое дельце?
Ванда медленно пошла к краю платформы, подняла воротник жакета, втянула
в воротник встрепанную голову. Игорь двинулся к Рыжикову, но Рыжиков
захохотал и, ловко перепрыгнув на другую сторону платформы, спрятался за
трактором.
Ваня еле успевал следить за происходящим.
Игорь подошел к Ванде. Глядя в пол платформы, спросил:
- Верно?
Ванда быстро повернулась, ответила с прежней ненавистью:
- Ну и что ж, верно! А твое какое дело? Может, поухаживать хочешь?
Игорь покраснел, скривил рот, отвел глаза от жадного взгляда Вани
Гальченко.
- Да... нет! А только... сколько ж тебе лет?
Ванда кокетливо повела головой, чуть-чуть, через плечо, задела взглядом
Игоря:
- Ну и что ж? Пятнадцать.
Игорь почесал медленно затылок, грустно улыбнулся и сказал:
- Хорошо... Больше ничего, синьора, вы свободны.
Она тронулась с места, неслышно, медленно прошла к брезенту, зябко
втягивая голову в воротник, опустилась на брезент и тихонько улеглась,
отвернувшись к трактору.
Игорь, насвистывая, загляделся на степь. Далеко впереди встали из-за
пологих холмов белые верхи зданий. Над ними нависло солнце.
Промелькнула внизу босоногая команда девушек, ноги у них были еще
белые, не загоревшие. Одна из девушек что-то крикнула Игорю, другие
засмеялись. Игорь проводил их скучным взглядом, отвернулся. Ваня взглянул
на Ванду, осторожно прислушался к Рыжикову за трактором, стал рядом с
Игорем, поднялся на носки, спросил шепотом:
- Она плачет?
Игорь ответил сурово, не глядя на Ваню:
- Неважно!
Платформу сильно качнуло на стрелках.
- Приехали, - сказал Игорь.
Через многочисленные стрелки, мимо мелькающих просветов товарных
составов поезд забирал вправо, быстро проходя пассажирскую станцию. Над
крышами стоявших вагонов проплыли надстройка вокзала и длинные выпуклые
кровли перронов. Поезд выскочил на узкую насыпь, которая праввильной
кривой огибала неожиданно широкий луг у самого края города. За лугом
соломенные крыши белых хат. Но снова стрелки дернули поезд, и он более
осторожно начал втягиваться в широкую сеть товарных путей. Хат уже не
было, на горе стояли и смотрели на поезд красные, серые, розовые дома
города.
Ванда зашевелилась на брезенте, села, отвернула лио к городу. Поезд
вошел в узкую длинную перспективу других товарных поездов, очень медленно
продвигался между ними.
Игорь задумался, глядя на проплывающую замасленную поверхность
станионного полотна.
Сзади него что-то глухо стукнуло. Игорь быстро обернулся. На их
платформе стоял, выпрямляясь после трудного прыжка и внимательно
разглядывая их, стрелок железнодорожной охраны. Ванда неслышной тенью
слетела с платформы.
- Это ты - Игорь Чернявин?
- Я.
- Ага! Тут у нас телеграмма... Ты получил сто рублей по подложному
переводу?
Игорь влепил в стрелка восхищенным взглядом:
- Ой, и народ же быстрый! Получил, представьте! Я отказывался,
понимаете...
Стрелок ухмыльнулся, кивнул:
- Идем.
Игорь почесал нос:
- Ах ты, черт! Жалко, Ванька, с тобой расставаться. Хороший ты человек!
И Ванда... Вы понимаете, товарищ стрелок, некогда мне.
Ваня растерялся:
- А... куда ты?
- Я? Именем закона... арестован.
- За что?
- За бабушку.
- Идем, идем, - повторил стрелок и тронул Игоря за плечо.
Игорь взялся за борт платформы, готовясь спрыгнуть. Оглянулся на Ваню:
- А ты, Ванюшка, иди в колонию. Здесь, говорят, приличная. Имени
Первого мая.
Он спрыгнул. За ним спрыгнул стрелок. Опершись руками о колени, Ваня
смотрел им вслед. Он еще не мог вместить в себя это грре.
Из-за трактора вышел Рыжиков. Он улыбнулся злорадно.
- Будьте добры! Присылают записочку: дорогой Игорь, пожалуйста,
возьмите сто рублей! Чистая работа! А Ванда где?
Ваня ответил испуганно:
- Не знаю.
7. НА СВОЕЙ УЛИЦЕ
- Куда ты пойдешь? - спросил Рыжиков, когда они подошли к остановке
трамвая возле товарной станции.
Улица здесь была булыжная, покрытая угольной пылью. Из-под копыт и
колес поднималось видимо-невидимо воробьев. У трамвайной остановки стояла
очередь. У многих людей ботинки требовали чистки. Ваня не успел ответить:
к нему подошел человек в форменной тужурке. Он добродушно кивнул к забору:
- Почистишь, что ли?
- Вам черной?
- Черной, а как же. А то к начальству нужно, а ботинки...
Ваня осмотрелся, сесть было не на чем. Подальше он увидел старое
деревянное крыльцо.
Человек, собирающийся к начальству, молча кивнул. Ваня побежал вперед,
чтобы все приготовить. Когда клиент подошел, Ваня уже набирал мазь на одну
из щеток...
- Э, нет. Ты раньше пыль убери.
Ваня приступил к работе. Рыжиков уселся повыше на том же крыльце и
молча рассматривал улицу.
- Сколько тебе?
- Десять копеек.
- А сдача у тебя есть? С пятнадцати?
Ваня полез в карман. У него оказалось только четыре гривенника.
- Не рассчитаемся так. Ну, бог с тобой, бери лишний пятак, - сказал
клиент.
Не успел клиент отойти, подошла девушка, попросила почистить туфли,
потом - красноармеец. Красноармеецц спросил:
- Сколько будет стоить, если вот сапоги?
Перед красноармейцем Ваня оробел. Он еще ни разу не чистил сапоги
красноармейцам и не знал, сколько это стоит. Ваня поперхнулся.
- Де... десять копеек.
- Вот еще дурак, - прошептал Рыжиков, но красноармеец обрадовался,
поставил ногу на подставку:
- Дешево берешь, малыш, дешево. У нас везде за сапоги двадцать копеек.
Ваня забыл спросить "вам черной?" Работал он сильно, действовал
глазами, бровями и даже языком. Быстро чистить двумя щетками он еще не
умел, одна щетка вырвалась у негог из рук и далеко отлетела. Рыжиков
громко захохотал, но щетки не поднял. Ваня сам, кряхтя, поднялся и побежал
за щеткойй.
Красноармеец дал Ване гривенник и сказал:
- Молодец. Дешево почистил, и блестит хорошо.
Он ушел, поглядывая на сапоги. У Вани заболели руки и спина. Опершись
на локти, Ваня молча рассматривал улицу.
Дома на улице все были одинаковые, кирпичные, запыленные, двухэтажные.
Между ними короткие заборы, а в заборах ворота. Почти у всех ворот стояли
скамейки, на скамейках сидели люди и грызли семечки.
Ваня вспомнил, что завтра воскресенье. По кирпичным тротуарам проходили
люди по двое, по трое и разговаривали негромко.
Сзади открылась дверь, и скрипучий, неприятный голос спросил:
- А вам чего здесь нужно? Беспризорные?
Ваяня вскочил и оглянулся. Лениво поднялся и Рыжиков. В открытых дверях
стоял человек высокий, худой, с седыми усами:
- Беспризорные?
- Нет, не беспризорные.
- Чистильщик? Ага? А резиновые набойки у тебя есть?
В ящике у Вани было только две щетки и две банки черной мази. Ваня
развел руками:
- Резиновых набоек нет!
- Хо! Чистильщик! Какой ты чистильщик! Ну, допустим! А этот чего?
Рыжиков недовольно отвернулся.
- Чего ты здесь? Ночи ожидаешь?
Рыжиков прохрипел еще более недовольно:
- Да никакой ночи... Вот... знакомого встретил.
- А... знакомого!
Старик запер дверь на ключ, спустился по ступенькам. Ткнул узловатым
пальцем:
- Ты - марш отсюда. Вижу, какой знакомый.
- Да я сейчас пойду. Что, и на улице нельзя остановиться? Ты, что ли
такие порядки выдумал? - Рыжиков чувствовал свою юридическую правоту,
поэтому обижался все больше и больше.
Старик усмехнулся:
- Плохие здесь порядки, иди туда, где хорошие порядки. Я вот только в
лавочку. Пока вернусь, чтоб тебя тут не было.
Он отправился по улице. Рыжиков проводил его обиженными глазами и,
снова усаживаясь на крыльце, прогудел почти со слезами:
- Придирается! "Ночи ожидаешь"!
К ним подошел молодой человек и радостным голосом воскликнул:
- Какой прогресс! На нашей улице чистильщик! Да какой симпатичный!
Здравствуй!
- Вам черной? - спросил Ваня.
- Черной! Ты всегда здесь будешь чистить?
Набирая мазь. Ваня серьезно повел плечами и сказал с небольшим
затруднением:
- Всегда.
Этот клиент не спросил, сколько нужно платить, а без всяких разговоров
протянул Ване пятнадцать копеек.
- Так сдачи нет.
- Ничего, ничего, я всегда буду платить тебе пятнадцать копеек. Мне
только надо побыстрее.
Ваня опустил деньги в карман и снова начал рассматривать улцицу.
Приближался вечер, от этого на улице стало как будто чище. Ваню очень
интересовал трамвай. Он много слышал об этой штуке, но никогда ее не
видел, и теперь ему хотелось залезть в вагон и куда-нибудь поехать.
Настроение у него было хорошее. В душе разгоралась маленькая гордость:
все проходят и видят, что на крыльце сидит Ваня и может почистить ботинки.
Рыжиков сказал:
- Ваня, знаешь что? Ты мне дай пятнадцать копеек, ладно? А я тебе
завтра отдам.
- А где возьмешь?
- Это я уже знаю, где возьму. Надо пойти пошамать.
Ваня вдруг почувствовал голод. Еще утром они сьели на платформе остатки
вчерашнего ужина.
- Пятдесят копеек? А у меня есть сколько? У меня есть девяносто копеек.
А, я и забыл про те деньги!
- Какие "те"?
- Игорь дал... бабушкины.
Вася развернул бумажку, посмотрел на нее грустно и спрятал обратно.
- Так дай пятьдесят копеек. Видал, сколько у тебя денег!
- Те нельзя, - сказал Ваня и дал ему сорок пять копеек, поделив пополам
имевшуюся наличность.
Рыжиков взял деньги:
- А иночевать... я приду.
Ваня с тоской вспомнил: нужно еще ночевать. Почему-то мысль об этой
необходимости до сих пор ему не приходила в голову. Он даже
растерялся:
- А где ночевать?
- Найдем. Здесь на вокзале не позволяют.
Рыжкиков деловой походкой направился вдоль по улице. Ваня снова
опустился на ступеньки и загрустил. Солнце зашло за дома. Мимо Вани
проходили люди, и никто не смотрел на него. На противоположном тротуаре
шумела стайка детей, голос балованногй девочки сказал громко:
- А вон сидит маленький чистильщик.
Еще одна девочка загляделась на Ваню, но потом кто-то ее дернул, она
засмеялась и побежала к калитке. Голос взрослой женщины сказал:
- Варя, твой суп простынет. Я тебе вторый раз говорю.
И балованная девочка запела:
- Первый, первый, первый!
Ваня подпер голову кулаком и посмотрел в другую сторону улицы. По ней
возвращался усатый хозяин.
- Сидишь? - сказал он. - А тот где?
- Ушел, - ответидл Ваня.
- Да и тебе пора домой, никто больше чистить не будет. Только ты мне
завтра резиновые набойки принеси.
Ваня спросил:
- А далеко отсюда лавочка?
- А тебе зачем? Покупать что будешь? Папиросы, наверное?
- Нет, не папиросы. А где она?
- Да вот тут за углом сразу.
Ваня сложил щетки и коробки, поднял ящик и отправился в лавочку&5.
8. НОЧЬ
Заночевали в соломе, и оказалось, что это вовсе не далеко. Нужно по той же
улице пройти два квартала, перейти через переезд, потом еще немного
пройти, а там уже начиналось поле. Может быть, и не настоящее поле, потому
что впереди было еще несколько огоньков, но здесь, за последним домом,
было просторно, шуршала под ногами трава, а чуть в стороне стояла эта
самая солома. Вероятно, она стояла на пригорке, потому что отсюда хорошо
был виден горящий огнями город. Совсем близко, на переезде, один фонарь
горел очень ярко и сильно бил в глаза.
Ваня неохотно шел ночевать. Когда позади осталась последняя хата, он
пожалел, что не поискал ночлега в городе. Но Рыжиков брел уверенно,
заложив руки в карманы, посвистывая.
- Вот здесь, - сказал он. - Нагребем соломы, тепло будет. И к городу
близко.
Ваня опустил ящик на землю, и не захотелось ему ложиться спать. Он
начал рассматривать город. Было очень приятно смотреть на него. Впереди
огни рассыпались по широкой площади, и было их очень много. Они казались
то насыпанными в беспорядка, то обнаруживались в их толпе определенные
линии. Выходило так, как будто они играют. Подальше начинался ряд больших
домов, и во всех домах окна горели разными цветами: желтыми, зелеными,
ярко-красными.
- Отчего это? - спросил Ваня. - То такие, а то такие.. окна?
- Чего это? - спросил Рыжиков, наклонившись к соломе на земле.
- Окна отчего такие? Разные?
- А это у кого какая лампа. Колпаки такие, абажуры. Это женщины любят:
то красный абажур, то зеленый.
- Это богатые?
- И богатые, и бедные. Это из бумаги можно сделать. Бывает, абажур
такой висит, а больше ничего и нет. И взять нечего. Только голову
морочат...
- Украсть? - спросил Ваня.
- У нас не говорят "украсть", а говорят "взять"&6.
- Я завтра пойду к этому... к Первого мая.
- И там можно кое-что взять. Если умно.
- А зачем?
- Ну и глупый ты! Совсем глупый! Как это "зачем"?
- Пойти туда жить, а потом взять?
- А как же?
- А потом в тюрьму?
- Это пускай поймают!
- А Игоря поймали.
- Потому что дурак. На почту лазит. Да ему все равно ничего не будет:
несовершеннолетний.
Рыжиков гребнул солому из стога сена еще раз...
- У нас на станции сторож такой... так он умер, а тот, Мишкой его
зовут, так он тоже в колонии Первого мая. И он писал письмо.
- Первое мая, - Рыжиков разгреб солому, помял ее ногами, растянулся. -
Ложись лучше!
Ваня замолчал и стал укладываться.
На небе горели звезды. Соломенные пряди под ними казались черными,
большими конструкциями.
* * *
Проснулся Ваня рано, но день уже наступил. Солнце вставало за стогом,
Ваня лежал в тени, ему стало холодно. Он вскочил, подымая за собой солому,
приставшую к нему, и посмотрел на город. Город сейчас был другой. Кое-где
горели ненужные уже фонари, и ярко светился тот самый фонарь возле
переезда.
Город был сейчас интереснее и сложнее, но уже не был таким красивым.
Впрочем, это не имело особенного значения. Все-таки там было много домов и
крыш, а дальше стояло высокое белое здание с колоннами. Вот где настоящий
город, и нужно пойти туда посмотреть. Заработать денег и пойти... нет,
поехать на трамвае. И, наверное, в городе есть кинотеатр. А сегодня надо
идти на "свою" улицу. Ваня вспомнил вчерашнего молодого человека, который
так обрадовался, что завелся чистильщик на этой улице. Наверное, там
сейчас много народу хочет почистить ботинки. Хорошо, что есть лишняя
коробка черной мази. Ване захотелось хорошенько рассмотреть эту коробку.
Он наклонился к ящику, но ящика не было. Ногой Ваня откинул солому.
Оглянулся. Только сейчас он заметил, что и Рыжикова тоже нет. Ваня обошел
стог, вернулся на прежнее место, скучно посмотрел на город, еще раз
оглянулся, прислонился к стогу, задумался. Вдруг вспомнил, полез в карман,
пошарил в нем, вывернул: и десять рублей исчезли.
Ваня сделал несколько шагов в сторону дороги. Но остановился.
Собственно говоря, в город идти было нечего.
9. КОЗЛЫ
Целый месяц прошел после этих проишествий.
Рано утром милиционер, человек молодой, подтянутый и добросовестный,
разбудил Игоря в приемнике и сказал ему:
- Трогаем, товарищ! Ты потом выспишься, в колонии, а мне до девяти
нужно назад вернуться&7.
Игорь быстро натянул на плечи свой пиджак, под которым уже имелась
рубаха. Хотя это была короткая и бязевая рубаха, но Игорь умел ее
желтоватый воротник кокетливо разбрасывать над воротником пиджака.
Дворники сухими метлами подметали улицы, но пыль еще неохотно взлетала
над тротуарами. Утро стояло над городом ясное, прозрачное, здоровое. Игорю
было приятно в такое утро идти "в новую жизнь".
Игорь не очень интересовался новой жизнью. Это у Полины Николаевны, в
Комиссии по делам несовершеннолетних, за каждым словом: новая жизнь,
новая жизнь! Игорь любил вообще жизнь, а какая там она, новая или старая,
он не привык разбирать. Он никогда не задумывался ни над завтрашним днема,
ни над вчерашним. Но сегодняшний день всегда привлекал его внимание, как
еще не раскрытая страница, и ему нравилось не спеша перевертывать ее и
любопытным глазом присматриваться к новым
рассказам&8. Сегодня это тем более было приятно, что в тречение всего
минувшего месяца ему пришлосьо переворачивать очень однообразные страницы,
и он начал даже привыкать к этому однообразию.
В Комиссии по делам несовершеннолетних он и раньше бывал, и в этот раз
не встретил там ничего существенно нового. Давно ему известная Полина
Николаевна, женщина маленькая, остроносая, казавшаяся очень умной и
доброй, с грустной вежливостью расспрашивала его о родителях, об учебе и
вообще о том, как он дошел до такой жизни. Расспрашивая, она уже не
заглядывала, как в прошлом году, в большой лист с заглавием: "Порячдок
опроса", но задавала все та же вопросы, что и в прошлом году. Игорь
отвечал ей тоже вежливо. Он понимал, что Полина Николаевна честно
обслуживает таких, как он, получает за это небольшое жалованье, что ей
будет приятно, хотя изредка, поговорить с приличным человеком. Игорь
Чернявин любил доставлять людям радость, поэтому и с Полиной Николаевной
он разговаривал в джентельменском тоне, тем более что это было вовсе не
трудно. Полина Николаевна постукивала тупым концом карандаша по столу и
спрашивала:
- Ваш отец профессор?
- Да.
- В Ленинграде?
- Да.
- Почему вы не хотите к нему возвратиться?
- Мне не нравится его характер. Он - грубый, черствый, он изменяет моей
маме, я с ним жить не могу.
- Вы с ним часто ссорились, крупно говорили?
- Нет. Я с ним не желаю разговаривать.
- Вы могли бы мать пожалеть, Игорь.
- Мне очень жаль, но мать не хочет от него уйти.
- Вы, Игорь, такой культурный мальчик, до каких же пор вы будете
заниматься этими... приключениями?
- Полина Николаевна! Иначе не выходит. Уже два раза меня силой
возвращают к отцу. Я все равно жить у него не буду.
- А если мы вас не отправим к отцу?
- Я надеюсь, что это будет очень хорошо.
- Вы бросите ваши фокусы?
- Я надеюсь.
- Почему вы надеетесь?
- А вот вы со мной поговорили.
Полина Николаевна посмотрела на него с благодарностью:
- Поможет ли вам это... мои разговоры?
- Я думаю, что ваши разговоры хорошо помогут.
- Что мне с вами делать, Игорь? Неужели только с вами одним и говорить?
И другие ведь есть!
Полина Николаевна показывала карандашиком на дверь, за которой, в узком
коридоре, другие мальчики ожидали своей очереди. На бледном остреньком
личике Полины Николаевны, в беленьком узком кружевном воротничке, даже в
ловком, юрком карандашике, которым она действовала, - во всем
чувствовалось искреннее сожаление, что не может она взять Игоря за руку и
повести по трудной дороге жизни. И Игорь понимал
и сочувствовал: ей нужно заняться и другими сбившимися с пути обьектами.
Вероятно, это сочувствие довольно сильно выражалось на лице Игоря, потому
что Полина Николаевна страдательно опустила глаза, и ее карандашик
застучал по столу несколько нервно.
К ним подошел человек в белом халате. У него была беспорядочная
шевелюра, начинавшаяся чрезвычайно низко, почти от самых бровей. Глазные
яблоки этого человека были очень велики, они были покрыты мелкими красными
жилками и почти целиком выкатывались наружу. Казалось, что этот человек в
чистом белом халате везет что-то очень тяжелое и везти ему трудно. Полина
Николаевна сказала устало:
- Вы, Чернявин, идите в кабинет&9. Товарищ должен произвести некоторые
исследования относительно ваших трудовых предрасположений...
Игорь Чернявин раньше уже подвергался подобным исследованиям, только
тогда в белом халате был какой-то другой человек. Игорь покорно поднялся
со стула, и ближайший отрезок жизненного пути (он так и не разобрал,
нового или еще старого) он прошел за человеком в халате. Идти было
недалеко. В небольшой комнате, обставленной белой крашеной мебелью, Игоря
усадили на стул, а человек в халате сказал другому человеку в халате:
- Лабиринт Партеуса!
По спине у Игоря пробежали неприятные иголочки, он почти притих за
белым столом и начал думать о том, что действительно надо начать более
спокойную жизнь. Но когда перед его глазами на столе расположился широкий
картон с какими-то клетками и ходами, Игорь оживился.
Лупоглазый оперся руками на сто и сказал сухим, немного дрожащим
голосом:
- Вы находитесь в центре этого лабиринта, понимаете? Вам нужно из него
выйти. Вот вам карандаш, покажите, как вы будете выходить.
Игорь еще раз оглянулся на этих людей, но в общем не протестовал. Он
взял карандаш и с улыбкой наклонился над лабиринтом. Повел карандаш к
выходу, но скоро очутился в тупике и остановился. За большим окном что-то
начало сильно хлопать. Игорь посмотрел и увидел девушку на балконе. Она
оонкой палочкой колотила по развешенному на веревке ковру. Игорь снова
подумал, что нужно все-таки... черт его знает. В этот момент лупоглазый
вытащил картон у него из-под руки, а на место его положил другой. Это был
тоже лабиринт. В одном его углу был изображен козел, вкушающий какие-то
запрещенные плоды, а в другом углу - девушка с прутиком в руке. Было у нее
что-то общее с той девушкой, которая работала на балконе. Игорь улыбнулся,
глянул на балкон, потом сообразил: пока девушка доберется до козла,
пройдет очень много времени и козел успеет полакомиться как следует. Игорь
поднял лицо к человеку в халате:
- Неудобное устройство!
- Что неудобное?
- Да вот... Зачем такие дворы? Козлу тут раздолье!
- Если вы будете оглядываться, вы ничего не сделаете.
Игорь сосредоточился над картоном. У козла был очень добродушный
вид. Игорю не захотелось его прогонять.
- А знаете что? Пускай себе пасется!
- Как это так? - вскрикнул лупоглазый.
- Я думаю, что вреда будет немного. Какие-то кустики.
- Представьте себе, что там малинник.
- Не думаю. Вы напрасно беспокоитесь.
- Почему вы так разговариваете? - человек в халате с силой дернул
картон.
- С флейтой будем исследовать? - спросил другой.
Старший ответил сухо
- Нет.
Он пошел к умывальнику, а потом долго вытирал каждый палец отдельно.
Потом он вышел в дверь и уже из коридора пригласил:
- Идемте.
У столика Полины Николаевны он устало опустился на стул:
- Как? - спросила Полина Николаевна.
- Слабо. Очень слабо. Результаты нулевые. Рассеян, безынициативен,
воображение отсутствует.
- Что вы говорите? У него инициативу нужно уменьшить вдвое, а вы
говорите: безынициативен! Прочтите.
Она протянула довольно толстую папку. Человек в халате поднес ее к
самым глазам и стал быстро вертеть головой вправо и влево, бегая по
строчкам.
- Это ничего не значит, Полина Николаевна. Мы не знаем, инициатива это
или подражание. Такие штуки, - он потряс папкой в руках, - вообще
ничего не доказывают.
- А я вам говорю, что вы ошибаетесь. Я вас очень прошу посмотреть еще
раз. Вы увидите, что вы ошибаетесь.
Лупоглазый поднялся со стула обиженный и двинулся к дверям своей
комнаты.
- Хорошо!
Игорь посмотрел вслед белому халату и, когда закрылась за ним дверь,
спросил доверительно:
- А для чего это, Полина Николаевна?
Она подняла на него глаза:
- Значит, нужно.
- Я не понимаю, для чего.
- Это исследование ваших способностей.
- А для чего им мои способности?
- Идите, Игорь, не спорьте.
Игорь снова вошел в комнату, молча стал у стены. Пока люди в халатах
перебирали какие-то папки, ящики, карты, у него в душе скопилась густая
обида. Кто-то сильной рукой подчеркнул в ней одиночество, чреду последних
скудных дней, брошенного на товарных путях симпатичного Ваню, отошедшие в
вечность светлые дни детства, и мать, и старые обиды: вздорный, неверный,
сумасбродный отец и другие люди, и жестокие и холодные.
На столе стояла длинная коробка с отделениями. Старший предложил:
- Садитесь.
Обо всем этом вспомнил Игорь Чернявин, шагая рядом с милиционером по
просторным, освещенным утром тротуарам. Это было скучное и глупое время.
Полина Николаевна убеждала его начать новую жизнь, люди в халатах
раскладывали перед ним разные картоны. Особенно стало скучно после того,
как Игорь примирился со своей участью и научился выходить из всех
лабиринтов, научился продевать веревку через дырочки флейты. Все эти
занятия он сначала сопровождал насмешкой над самим собой, над козлами, над
человеками в халатах, а потом он все упражнения проделывал с угрюмой
технической серьезностью. От скуки, сделав небольшое усилие, он даже сумел
понравиться людям в халатах и помогал им исследовать других ребят. Только
записывать и высчитывать он не научился. Его наставники не посвящали
никого в свои тайны и прятали их значение за непонятными словами: "тесты",
"корреляция"&10.
Все-таки в кабинете было занятнее, чем в приемнике. Игорь не любил
беспризорную, шумную и ржавую толпу, дешевое ее остроумие и низкую
культуру. В кабинете же он говорил новичку с высокомерием жреца:
- Вот, синьор, пока щука не поймает эту жалкую рыбешку, вы отсюда не
выйдете!
- Видите: куда мяч закатился? Доставьте его к волейбольной сетке.
Перекинуть нельзя. Несите в руках. Черезх забор перелезть? Забудьте эти
ваши уличные привычки.
Он стоял за плечом новичка и холодным взглядом наблюдал неудачные
попытки исследуемого субьекта. Субьектт разочарованно тянул:
- Если так играть, никогда не выиграешь.
- Вы, мистер, и не должны выиграть. Выигрываем в таком случае только
мы.
Досадно только было, что в сравнении с хозяевами кабинета он выигрывал
до смешного мало: бесплатный бутерброд во время завтрака. По сравнению с
таким заработком предприятие на почте было все же выгоднее, оно было и
гораздо проще оборудовано, чем кабинет.
Сейчас Игорь с внутренним смущением вспоминал о своих
легкомысленно-позорных действиях в кабинете, на которые его подвинуло
дикое невезение с деньгами бабушки. Но... страницы этого прошлого были
перевернуты. Сегодняшний день быстро бежал навстречу: сначала промелькнули
хорошо знакомые улицы центра, потом пошли и новые места, узкая, грязная
набережная, запруженная подводами базарная площадь, потом широкая, щедро
накрытая небом Хорошиловка. Домики на Хорошиловке маленькие, между ними
цветут сады, мимо домиков бегает трамвай, бегает хлопотливо, быстро,
весело. Но вот и Хорошиловка кончилась, мостовая пошла среди молодой
зелени, а трамвай побежал по шпалам, как будто это не трамвай, а поезд. И
зеленые полосы, и шоссе, и трамвай - все направляются к дубовой рощице. К
этой рощице пришли милиционер и Игорь. В сторону ведет просека, в просеке
тоже мостовая, а через нее сетчатая с золотыми буквами вывеска:
К о л о н и я и м . П е р в о г о м а я
10. ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
Просеку милиционер и Игорь прошли быстро. Милиционер был доволен, что
заканчивает свою командировку. И Игорь был доволен: впереди была "новая
жизнь".
Сквозь просеку были крыши, да и сама просека скоро вышла в поле -
настоящее пахучее поле с рожью, с цветами на межах. За полем по всему
горизонту пошел лес, а к лесу прислонилась колония. На одном из зданий, на
высоких флагштоках - два узких флага. Флаги какие-то особенные, узкие и
длинные, такие флаги видел Игорь когда-то давно на изображениях сказочных
дворцов.
Он спросил у милиционера:
- Они там живут?
Милиционер удивился:
- Само собою там, а где же им жить?
- Флаги у них какие... Скажите, пожалуйста!
- Да, флаги, это верношколе-колонии Да у них все такое... чудное! А
народ здесь хороший, крепко живут!
Игорь повел плечами, засунул руки в карманы и все не мог отвести
взгляда от двух узких, гуляющих на ветре флагов. Флаги были на
флагштоках, а флагштоки стояли на двух башенках, венчающих здание.
- У них башни, как будто крепость!
- Такое просто здание, - ответил милиционер, - никакого сравнения с
крепостью не может быть.
Игорь не стал спорить. А все-таки две башни напоминали крепость, в этом
заключалось и что-то приятное и что-то сомнительное, во всяком случае, в
расчеты Игоря не входило жить в крепости. Но когда подошли ближе, Игорь и
сам увидел, что никакой крепости нет, иа стоит действыительно просто
здание, широкое, двухэтажное, серое; построено здание красиво, блестят на
его стенах искорки, выступающие вперед "фонари" подымаются над крышей
башнями, на башнях все полощутся флаги.
Милиционер и Игорь шли по мостовой уже мимо здания, но оно отделялось
от них широкой полосой цветников. Игорь давно не видел такого обилия
цветов. Между цветами проходили яркие золотые дорожки, на одной из них
поближе к Игорю шли две девушки, настоящие девушки, черт возьми,
хорошенькие и нарядные. Одна из них, с вздернутым носиком, с веселыми
живыми глазами, взглянула на Игоря и сказала подруге - черноглазой и
смуглой:
- Новенький! Посмотри какой, в пиджаке!
Игорь чуть-чуть покраснел и отвернулся. Собственно говоря, что ж тут
такого, в пиджаке!
На тротуаре мимо дверей гуляет народ: и постарше, и пацаны, и девушки.
У некоторых юношей начинает темнеть верхняя губа... Одеты все
разнообразно, но видно, костюмы для работы: кое-где пропитаны маслом.
Пацаны в трусиках, босиком. Девушки, как всегда, наряднее.
- Солидный народ, - как будто про себя сказал Игорь. Улыбнулся
милиционеру, но милиционер не заметил улыбки.
В открытых настежь дверях здания стоял пацан лет тринадцати, лобастый и
серьезный; среди этой спокойной, оживленной толпы он выделялся странно
официальной внекшностью: ботинки, суконные полугалифе, гамаши, темно-синяя
гимнастерка заправлена в штаны, талия стянута узким черным поясом с
пряжкой. На одном рукаве золотой вензель, широкий белый воротник
ослепительно чист, хотя чуточку примят. В руках настоящая винтовка со
штыком, пацан держит ее обеими руками за конец дула.
Игорь засмотрелся на эту фигуру, но развлекали его и другие
впечатления. Два пацана стремглав вылетели из дверей и помчались по
дорожке. Тот, который бежал сзади, закричал:
- Васька! Васька! Постой! Ключи у меня!
Игорю удалось поймать и другие слова, но они касались событий неясных,
хотя, без сомнения, и драматических.
- А Алексей вызвал его и говорит: найди!
- О!
- Говорит: найди! А не найдешь - разберем на общем собрании!
- Ой-ой-ой!
Удивило Игоря еще одно обстоятельство. Идя сюда, он испытывал
неприятное чувство ожидания: все на него набросятся, закидают вопросами,
взглядами, шутками, а тут еще и милиционер: подробность особенная. А
теперь было даже обидно: сколько народу, а у всех такой вид, как будто
никакого Игоря под стражей и не существует на свете. Но в то же время
нельзя было сомневаться: появление фигуры Игоря между цветников всеми
отмечено, и все поставили своего рода нотабене на его фигуре, и, кажется,
нотабене ироническое. Игорь подумал: "Вредный народ!" - но немедленно
получил и более активные знаки внимания. По дорожке мимо него проходил
черноглазый мальчик в трусиках, посвистывал, поглядывал по сторонам -
видно было, что шел по какому-то определенному, нужному ему направлению, -
на Игоря еще издали бросил легкий взгляд, и снова куда-то отвлекся, и тем
не менее, проходя мимо Игоря, сказал:
- Дядя! А где ваш галстук?
Игорь не разобрал, что это обращаются именно к нему, и огляделся. Но
тут же он догадался, что по характеру костюма проблема галстука могла
возникнуть только с его, Игоря, появлением, ибо к костюмам местных жителей
добавления галстука, безусловно, не требовалосьб. Но когда Игорь все это
сообразил и бросился догонять взглядом чяерноглазого мальчика, то уже не
мог отличиить его среди других мальчиков.
Как раз в этот момент из здания вышел, тоже босоногий и тоже в
трусиках, пацан лет двенадцати, хорошенький, румяный, чуть-чуть важный.
Как-то особенно играючи и уверенно ступали его ноги, большие темные глаза
по-хозяйски оглядывали все. Он стал на краю единственной ступени, поднял
длинную, блестящую серебрянным блеском трубу, быстро облизал губы и,
подняв раструб трубы, заиграл. Это был сигнал&11, короткий, отрывистый, а
в конце украшенный шутливо-разливчатым хвостиком. Пацан
проиграл его только один раз, опустил трубу, улыбающимися глазами
посмотрел на мальчиков поближе и вдруг, сорвавшись со ступеньки, побежал.
На углу здания остановился и снова проиграл тот же сигнал. Игорь не
утерпел, спросил первого попавшегося:
- Что это он играл?
- Кто играл? Бегунок? А это на работу...
Через полминуты из дверей только одиночки торопливо выбегали и
устремлялись следом за всеми. Остался пацан с винтовкой, и к нему
обратился милиционер.
- Куда здесь? Вот привел...
Тот серьезно оглянулся на вопрос, но, видно, ничего не нашел
подходящего и сказал:
- Сейчас!
Бегунок со своей трубой не спеша возвращался к дверям.
- Володька, позови дежурного бригадира&12.
Володька Бегунок сразу догадался, для чего нужен дежурный бригадир.
Повернув голову, он прищурился на Игоря и, проходя в двери, почти пропел:
- Е-есть... Позове-ем...
Он ушел в здание, пацан с винтовкой теперь составлял единственную
мишень для Игоря Чернявина. Игорь сказал улыбаясь:
- А если я пройду... вот, без спросу? Что же ты, будешь стрелять?
Часовой опустил глаза, но ответил басом:
- Стрелять не буду, а прикладом по башке получишь.
После этих слов он покраснел и недовольно отвернулся. Игорь рассмеялся,
прицепился к часовому удивленным взглядом:
- Ух ты?
Часовой посмотрел на Игоря исподлобья, вдруг улыбнулся, но что-то
почуял справа, в прохладном полумраке вестибюля, вытянулся, винтовка
моментально оказалась у его плеча. На ступеньку вышел юноша лет
шестнадцати. Он одет был в такой же костюм, как и часовой, только на левом
рукаве у него была красная повязка. Игорь догадался, что это дежурный
бригадир, да и часовой показал на Игоря:
- Воленкошколе-колонии Привели...
У Воленко тонкое лицо, очень интеллигентное и бледное. Особенно строгое
выражение имеет рот Воленко: у него подвижные губы, от которых, кажется,
всегда можно ожидать слова осуждения.
Воленко подошел к милиционеру, мельком глянул на Игоря:
- У вас есть бумага?
Милиционер раскрыл книжку:
- Есть тут бумажонка. Вот здесь распишитесь.
Воленко расписался и возвратил книжку милиционеру:
- Все?
- Все как будто...
Игорь подал милиционеру руку, улыбнулся:
- Надеюсь, больше не увидимся?
Милиционер ответил с тонкой улыбкой:
- А кто его знает? - козырнул Воленко и отправился в обратный путь.
Воленко, до сих пор наблюдавший процедуру прощания, сказал Игорю:
- Пойдем&13.
11. БЕСЕДЫ КУЛЬТУРНЫХ ЛЮДЕЙ
Игорь Чернявин вошел в вестибюль и попятился. Молнией блеснула у него
мысль, что случилось недоразумение: он сюда попал по ошибке. Растерянно
оглянулся он на Воленко, потом снова глянул вперед. Перед ним был марш
широкой лестницы, покрытой бархатной малиновой дорожкой. В конце марша -
просторная площадка, дубовые двери, на них золотом на стекле написано:
Т е а т р
А рядом с дверями в театр огромное квадратное зеркало, оно отражает
следующий марш лестницы, и еще площадку, и еще зеркало, а самое главное
оно отражает бесконечную и щедрую ленту ярко-красных цветов, уставленных
по всему барьеру в особых, длинных ящиках.
- Вытри ноги, - сказал Воленко и показал на большую темную тряпку,
лежащую на кафельном полу.
Игорь посмотрел на свои ботинки. Никакой грязи на них не было:
- У меня чистые.
Подошел часовой с винтовкой.
- Они у тебя не чистые, а совсем грязные. Вытирай, когда тебе говорят.
Игорь пробормотал:
- Черт его знает...
Все-таки он зашаркал подошвами по темной тряпке, и только теперь понял,
что тряпка потому и кажется темной, что она влажная.
- Теперь здесь, - часовой показал на трехстороннюю щетку и внимательно
и строго нахмурил лицо, пока Игорь исполнял его приказание. Воленко
терпеливо ожидал, стоя на третьей, верхней, ступеньке, ведущей в более
высокую часть вестибюля. Игорю стало интересно:
- Синьоры, у вас все такие серьезные?
У Воленкол чуть-чуть вздрогнул уголок строго рта, он завертел вокруг
пальца шнурок с ключиком на конце.
Игорь, обчищая ботинки в щетках, разглядывал часового. У того из-под
тюбетейки выбегал на выпуклый лоб небольшой чубчик и закручивался крутой
спиралью.
- Сколько же тебе лет?
Часовой пошевелил губами, сдержал улыбку, еще строже глянул на ноги
Игоря:
- Это не твое дело, вытирай себе!
Игорь иронически дернул плечом.
- Идем, идем, - сказал Воленко.
Он двинулся влево по коридору. Вправо коридора не было, а на такой же
дубовой двери таким же нарядным золотом было написано:
Столовая
Дверь эта открылась, из столовой выглянула девочка лет четырнадцати в
белом халате, спросила:
- Воленко, ты ведь еще не завтракал?
- Нет. Ты мне оставь, Лена. И вот... новенькому.
- А как же, - ответила девочка и спряталась за дверью.
С одной стороны коридора были большие окна, а с другой несколько дверей
и между ними в больших рамах не то стенгазеты, не то что-то другое. В
конце коридора тоже дверь, и на ней тоже надпись:
Тихий клуб
Но они вошли не в эту дверь. Последняя дверь слева:
Совет бригадиров
Воленко именном эту дверь открыл и взглядом пригласил Игоря войти.
Игорь переступил порог. Солнечное сияние в двух огромных окнах ослепило
его. Он прищурился, но сразу отметил особенности этой комнаты: в ней у
всех четырех стен проходил неширокий диван, мягкий, но узкий. В углах
комнаты он заворачивал по кривой. В правом углу на диване сидел Володя
Бегунок, на голом колене держал свою трубу, натирал ее суконным обрезком.
Бегунок быстро глянул на Игоря, но сказал в другой угол:
- Когда же мази купят? Говорили, говорили, аж надоелошколе-колонии Это
бесхозяйственностьл, правда, Витя?
В другом углу дивана стоял маленький письменный столик, и за ним сидел
тот, кого Бегунок назвал Витей. Витя поднялся за своим столиком и ответил:
- Сейчас денег мало.
- Сколько там нужно денег? Тридцать копеек. - Володя с большей силой
начал натирать свою трубу и на Игоря больше не посмотрел. Очевидно, для
Володи Бегунка Игорь представлял сейчас явление малозанимательное и
особенно в сравнении с вопросом о мази. Но тот, кого называли Витей,
заинтересовался Игорем, вышел из-за своего столика и подошел вплотную к
Игорю. Он был тоже в трусиках и в парусиновой рубашке. И у него трусики
были стянуты узким черным пояском. Но Витя был уже не малыш. Ему было не
меньше шестнадцати лет, это был человек серьезный и бывалый, - опытный
взгляд Игоря это сразу почувствовал.
У Виты быстрый, острый, сдержанно-насмешливый взгляд. Он взял из рук
Воленко большой пакет и бросил его на стол:
- Из комиссии?
- Из комиссии.
Игорь вежливо ему поклонился. Витя ответил таким же вежливым поклоном,
но в этом поклоне просвечивало очень тонкое передразнивание. Бегунок
громко засмеялся, завалившись на диван и задирая босые ноги. Игорь оглядел
всех. Витя присел к столику, взял в руки конверт, прочитал то, что было на
нем написано:
- Игорь Чернявин? Много про тебя понаписывали...
Но в конверт не заглянул, снова подошел к Игорю. Последнему захотелось
как можно скорее отделаться от разных вопросов:
- Написано там много, а дело пустое. Маленькая неправильность при
получении денег.
Витя сказал ему в глаза, улыбаясь одними ресницами:
- Вот что, друг. Какая там у тебя неправильность, это никому не
интересно&14. Понимаешь, не интересно. А вот другой вопрос: будешь бежать
или останешься?
Бегунок поднял лицо, медленно улыбнулся. Игорь огляделся. Бежать ему не
хотелось, но нельзя было и сдаваться так легко. Он ответил:
- Там видно будет.
- Это верно, - сказал Витя весело. - Ну, идем к Алексею Степановичу.
Только теперь Игорь увидел, что в одном месте диван прерывался узкой
дверью, и на ней тоже надпись:
Заведующий колонией
Эту дверь Витя распахнул, и Игорь неожиданно для себя очутился в
кабинете. За ним прошли Витя и Воленко, а за ними и Бегунок, бросив свою
трубу на диван, прошмыгнул в кабинет; прошмыгнул ловко, во всяком случае.
Игорь увидел его уже возле письменного стола. Володя поставил локти на
стол, на ладошках пристроил голову, глядел на заведующего.
Заведующий сидел за письменным столом и перелистывал книгу. В этом
человеке не было ничего особенного: подстриженные усы, стеклышки пенсне,
под машинку стриженная голову. Он поднял на Игоря глаза, и глаза у него
были обыкновенные: серые, чуть-чуть холодные.
- Вот, Алексей Степанович, новичок, - Витя показал рукой на Игоря.
Игорь вежливо поклонился, и Володя Бегунок не смог удержать улыбки, да
уж так и оставил улыбку надолго. По всему было видно: Алексей Степанович
заметил улыбку Володи и знал ее причину, но сделал такой вид, как будто он
ничего не заметил.
- Как тебя зовут?
- Игорь Чернявин.
- Ты учился в школе?
- Да. Окончил семь классов.
- Почему так мало?
Алексей Степанович с недовольным видом откинулся к спинке кресла. Его
глаза холодно, осуждающе смотрели на Игоря. Но Игорь всегда был убежден,
что его образование превышает среднюю необходимость в жизни, и поэтому ему
показалось сейчас, что заведующий шутит. Игорь оживленно удивился и даже
руками дернул вперед:
- Мало? Семь классов - это мало?
- А ты разве не знаешь? Есть восьмые группы, девятые, десятые.
- Конечно есть, так это не для всех.
Алексей Степанович не обратил внимания на ответ Игоря. Он начал
перелистывать книгу, помолчал, протянул скучновато:
- Та-ак... Днепрострой, что это такое?
- Как?
- Днепрострой... ты знаешь, что такое Днепрострой?
- Днепрострой? Это... это станция.
- Какая станция?
- Станция... мост и... там станция.
Бегунок восторженно пискнул в ладошки, которыми прикрыл рот...
- Виноват... там, кажется, нет моста.
Игорь видел, с каким трудом Бегунок прикрывает ладонями губы, чтобы не
засмеяться. На лице Воленко не было улыбки, но еле заметно вздрагивала
нижняя губа.
Алексей Степанович кивнул головой над книгой:
- Стыдно! Просто стыдно! Культурный человек! Окончил семь классов -
говорит такие глупости. Надо себя больше уважать, товарищ Чернявин.
- Я забыл, товарищ заведующий...
- Что забыл?
- Забыл... вот... Днепрострой.
- Днепрострой - такая вещь, о которой нельзя забывать. Понимаешь,
нельзя! А кроме того... ты сказал... старшие классы не для всех. Это
тоже... не блещет остроумием.
- Я в том смысле сказал...
- Смысла мало. Такое количество смысла меня не устраивает. Мало смысла,
понимаешь?
Алексей Степанович глянул Игорю в глаза, и Игорь увидел, что у
заведующего нет ничего холодного, ничего скучноватого: у него было живое,
требовательное лицо. Игорь ответил:
- Да, понимаю, товарищ заведующий.
- Ага! Это уже лучше. Это гораздо умнее сказано. Теперь еще один
вопрос: ты хороший товарищ?
Глаза Алексея Степановича смотрели сейчас иронически, как будто в его
вопросе был нескрываемый подвох. И поэтому Игорь переспросил:
- Хороший ли я товарищ?
- Да. Хороший товарищ или... так себе?
Этот вопрос, в сущности, был для Игоря легким вопросом, он ответил
уверенно и охотно:
- Да, я могу сказать: товарищ я неплохой.
Алексей Степановичы улыбнулся вдруг просто и дружески, и в его улыбке
было что-то такое задорное, почти мальчишеское, только у детей так
свободно, беззастенчиво открываются губы, у них не остается никаких узких
щелей и углов.
- Молодец! Нет, знаешь, ты далеко не глупый человек, это очень приятно.
Ну... хорошо. Ты познакомишься с нами ближе. Витя, у нас где место?
- Есть место в восьмой бригаде.
- Хорошо. Будешь в восьмой бригаде. Бригадир Нестеренко - человек
основательный. Ты немного зубоскал, правда?
Игорь чуть-чуть покраснел.
- Немножко.
- Это ничего, а то в восьмой бригаде много серьезных. Отдохни, а там и
за дело. Бежать не будешь?
Почему-то Игорь не захотелось сказать "там будет видно", но он помнил
свой отчет и посмотрел на Витю. Свободно, просто и уверенно Витя ответил
на Игоря, чуть-чуть улыбаясь одними глазами:
- Нет, Алексей Степанович, он бежать не собирается.
- Добре. Значит... Воленко, действуй.
Воленко вытянулся.
- Есть!
12. ПОЛНОЕ НЕДОВЕРИЕ
Все вышли из кабинета, кроме Володи Бегунка. Володя снял локти со
стола:
- Алексей Степанович!
- Ну?
- До зарезу нужно тридцать копеек на мазь.
- Тридцать копеек? Хорошо, я скажу завхозу.
Все в Володе оставалось в положении "смирно", только шея вытянулась и в
глазах появилось обиженно-убедительное, страстное выражение.
- Да он не купит! Честное слово, он не купит... Он будет говорить...
- Ладно. Вот тебе тридцать копеек на мазь, а это двадцать на трамвай.
- Сейчас можно?
- Можно... до четырех часов.
Очень радостно, громко, с молниеносным салютом Бегунок сказал:
- Есть, Алексей Степанович!
Он выскочил из комнаты, потом приоткрыл дверь, просунул голову.
- Спасибо!
По коридору мимо часового Володя пролетел с предельно
скоростью, но и пришлось с такой же скоростью возвратиться, чтобы спросить
у часового:
- Куда дежурный пошел? Воленко?
Часовой, опираясь на свою винтовку, нахмурил брови:
- Воленко? А он туда пошел, с этим чудаком... туда.
Часовой показал направление.
Володя побежал догонять. По плиточному тротуару он повернул за угол и
выбежал на широкий двор, обставленный хозяйственными постройками. В самом
центре двора он увидел Воленко и Чернявина, направляющихся к кладовой.
Володя, запыхавшись, обогнул их и пошатнулся, останавливаясь перед
дежурным:
- Товарищ дежурный бригадир! Товарищ Захаров разрешил в город до
четырех.
Воленко удивился:
- В этом костюме?
- Нет, не в этом. Я только говорю. А я надену парадный. Я сейчас
надену.
Воленко отправился дальше:
- Ты переоденься и приди показаться.
У Бегунка на этот раз даже руки вышли из положения "смирно".
- Так, Воленко! Я же не какой-нибудь новенький. Другие дежурные всегда
отпускают и то... доверяют. Я хорошо оденусь.
- Я посмотрю.
Володя несколько увял, опустил плечи, неохотно и сумрачно сказал "есть"
и уступил дорогу&15.
Через пятнадцать минут, когда Воленко вел Игоря в баню, Володя стал
перед дежурным:
- Товарищ дежурный бригадир! Я могу идти?
Воленко уже занес ногу на ступеньку, но оглянулся, внимательно осмотрел
Володю, тронул его пояс, бросил взгляд на ботинки, поправил белый
воротник. Румяное личиког Бегунка над белым воротником сияло совершенно
неизьяснимой красотой. Большие карие глаза ходили по следам взглядов
дежурного и постепенно меняли выражение, переходя от смущенного опасения к
победоносной гордости. Тюбетейки Воленко не тронул, но сказал возмущенно:
- Я не понимаю, что это за мода! Почему у тебя всегда тюбетейка
набекрень?
Рука Володи быстро поправила тюбетейку, и глаза потеряли некоторую
часть гордости.
- Зеркало у вас есть? Надо в зеркало смотреть, когда уходишь. Деньги на
трамвай имеются?
- Деньги есть.
- Покажи.
- Да есть! Вот еще, Воленко, какое у тебя недоверие!
- Показывай!
Маленькая ладонь Володи расправилась у пояса, и над ней склонились две
головы в золотых тюбетейках.
- Это тридцать копеек на мазь, а это двадцать копеек на трамвай.
- Только смотри, все равно узнаю: нужно покупать билет, а без билета
нечего лататься. А то я знаю: все экономию загоняете!
- Да когда же я, Воленко, загонял экономию? У тебя всегда... такое
недоверие.
- Знаю вас... Можешь идти!
- Есть!
На этот раз "есть" было сказано без всякой обиды.
"13. ИСПЛОТАЦИЯ"
Город был большой, и самая лучшая улица в городе - улица Ленина. На этой
улице, на горке, стоит белое здание с колоннами, в здании помещается
театр. На улице много прекрасных витрин, но Ваня Гальченко бредет между
людьми и витринами грустный. Чулки у него исчезли, голова заросла грязной,
слежавшейся порослью, ботинки порыжели.
Ваня пережил плохой месяц. Тогда, у стога соломы, ограбленный и
обиженный, он недолго плакал, но долго думал и не придумал ничего.
Продолжал думать и потом, когда, перебравшись через переезд, прошел по
"своей" улице; со стесненным сердцем посмотрел на крыльцо, на котором
вчера чистил ботинки&16.
Так начались его трудные дни.
Где находится колония им. Первого мая, Ваня никак не мог выяснить. На
улицах он спрашивал встречных, но большинство отвечало незнанием, а были и
такие, которые отмахивались и молча проходили дальше. К милиционерам Ваня
подходить боялся. Боялся он и беспризорных и старался куда-нибудь
скрыться, когда видел их приближающуюся стайку. Вообще Ваня плохо привыкал
к сложности и многолюдству большого города. На той станции, откуда он
приехал, все было проще и понятнее. Он спросил у молодой женщины, катящей
перед собой детскую коляску:
- Где колония Первого мая? Никто не знает.
- Колония Первого мая? - женщина остановила коляску. - Я слышала.
Только это далеко. Это за городом, мальчик.
- За городом? А где?
- Я не знаю. Ты спроси в наробразе.
Режущее, незнакомое слово так испугало Ваню, что он даже вздохнул.
Стало вдруг очевидно, что в городе жизнь гораздо более запутанна, чем ему
казалось.
- А что это?
- Это учреждение, понимаешь, дом такой. Там тебе и скажут...
- Дом...
- Это на главной улице. Не забудешь? Наробраз.
- Наробраз.
- Ты на главной улице спроси. Тебе каждый покажет.
- Там написано?
- Наверное, написано.
Ваня обрадовался. Но пришлось истратить целый день на это дело.
Несколько раз он прошел главную улицу. В последний раз шел медленно,
прочитывал все вывески, но такого слова "наробраз" так и не встретил.
Наконец догадался спросить. Пожилой человек в шляпе показал палкой на
огромный дом с просторной перед ним площадкой и сказал:
- Наробраз? А это в окрисполкоме. Это там...
Этот дом давно заметил Ваня и даже прочитал все вывески при входе. Там
такой вывески "наробраз" тоже не было. Все же он поверил пожилому человеку
и направился к этому дому.
Ваня еще раз просмотрел все вывески при входе в большое здание,
просмотрел рассеянно, потому что хорошо знал, что наробраза там не было.
Потом вспомнил, что с другой стороны подьезда на асфальтированной площадке
выступает крылечко и над ним есть какая-то вывеска. Он нашел этот вход.
Действительно, здесь была вывеска, и на ней написано:
Окружной отдел народного образования
Опять не то. Но в этом месте Ваня увидел нечто, не имеющее никакого
отношения к наробразу, но, безусловно, важное. На асфальтированной
площадке сидело целых четыре чистильщика - все мальчики. Тут же стояли
люди, ожидающие свободной подставки. Одна подробность Ваню сильно
заинтересовала: стояла пятая подставка для чистки обуви, на ней лежали две
щетки. Ваня заметил, как на это соблазнительное оборудование поглядывали
люди, читавшие афиши, но ничего сделать не могли: работник, вероятно,
отлучился надолго. Ваня подошел сбоку к самойц подставке и начал наблюдать
работу мальчиков. Ближайший к нему, скуластый, веснушчатый пацан лет
пятнадцати, работал быстро, весело, щетки у него в руках ходили незаметно
для глаза. Начищая задник, он наклонялся вперед и вбок, поглядывая на
Ваню. Когда клиент снял ногу с подставки и полез в карман за кошельком,
пацан дробно застучал колодками щеток по ящику и загляделся на Ваню. Глаза
у него были ловкие, напористые, уверенные. Ваня смутился и двинулся
уходить. Пацан крикнул:
- Ты чего здесь заглядываешь?
- Это я?
- "Это я"! Чего торчишь? Может, чистить умеешь?
- Умею.
- Врешь.
- Умею.
- А ну покажи!.. Пожалуйте, гражданин! Вот к нему! Пожалуйте,
пожалуйте!
- Да, может, он не умеет?
- Я отвечаю. Если будет плохо, перечищу. Как тебя зовут?
- Ваня.
- Ванька? Садись.
Пацан энергично перемахнул к свободной подставке, открыл ящик, достал
одну коробку, другую, открывал, закрывал их. В ящике находилось большое
богатство: мази всех цветов, даже бесцветная, две бархотки, банка с
разведенным мелом. Он выбросил малую щетку, банку с черной мазью, хлопнул
рукой по подставке, сказал:
- Начинай! Видишь, сколько народу!
Ваня уселся на скамеечке, расставил ноги, с удовольствием принялся за
работу. На подставке стоял хороший, новый ботинок, и над ним нависла
штанина, тоже новая, дорогого сукна. Ваня начал сметать пыль с ботинка, но
энергичный пацан крикнул на него недовольным голосом:
- Умеешь! Штаны подкати!
Ваня оглянулся растерянно, но скоро догадался, в чем дело. Аккуратно,
не спеша, подкатил штанину, получилось хорошо. Ваня продолжал работу.
Скуластый хозяин был занят своим клиентом, но все время посматривал на
работу Вани, а когда клиент ушел, сделал одно замечание.
- Зачем много мази кладешь? Он не понимает, говорит: "Чисти", - а на
самом деле мази не нужно. Туда, сюда - и готово. А ты намазал!
К Ване подошел новый клиент, потом еще один. Ваня работал охотно, с
радостью, но руки и спина у него заболели почему-то очень скоро, и он был
доволен, когда наступила передышка.
- Деньги давай, - сказал скуластый, не глядя на Ваню. - Ох ты, черт,
спать хочется. У тебя есть документ?
У Вани было тридцать копеек. Ему не жалко было этих денег, но почему-то
раньше ему не приходило в голову, что их придется отдавать, поэтому он
немного удивился требованию и переспросил:
- Тебе деньги отдать?
- А как же? Ха! А кому ж отдавать?
Он взял тридцать копеек и небрежно бросил в свой ящик. А из ящика
достал три копейки.
- На. Буду платить тебе по копейке с гривенника. Хочешь?
- Как это: по копейке?
- По копейке, хочешь? За каждого.
- Мне?
- Ну да, за работу. Нужно платить или не нужно? А документ у тебя есть?
- Какой документ?
- Без документа? Видал, тебе и по копейке много. А если спросят: какое
право имеешь чистить, тогда что будет?
- А я скажу, что нету документа.
- Он скажет! Подумаешь! А он возьмет ящик, и ты пойдешь... знаешь?
Юрка, посмотри за ним, а я пошамать...
Их сосед в общем ряду - Юрка - кивнул головой, ответил нехотя:
- Посмотрю.
- И посчитай, сколько он нароботает.
- Считать мне некогда, сам считай.
- И не надо. Все равно, если спрячешь, найду. Все равно найду,
понимаешь? - Он стоял перед Ваней и теперь, во весь рост, казался выше и
основательнее. На нем были хорошие брюки навыпуск и новые ботинки. Ване
стало не по себе перед его настойчивой угрозой, Ваня отвернул лицо в
сторону:
- Ничего я прятать не буду.
Скуластый отправился по улице. Юрка повернул к Ване лицо, сказал
недрежелюбно:
- По копейке взялся! Ходит тут всякая шпана!
Ваня ничего не ответил. Юрка еще два раза посмотрел на него, задумался,
плюнул с осуждением через свой ящик, сказал своему соседу слева:
- Нашел дурака. По копейке!
Подошел клиент. Юрка застучал щетками:
- Пожалуйте, гражданин& Почистим шевровые!
Но гражданину, видно, не понравилась развязносьть Юрки, тем более что
ботинки у него были вовсе не шевровые. Он поставил ногу к Ване.
- Да он и чистить не умеет, он приблудный! Жалеть будете!
Ваня ощущал неприятную робость перед Юркой. Он нахмурил брови
механически, без увлечения закончил работу, положил гривенник в ящик. Юрка
с презрением наблюдал за ним.
Последний в ряду слева, большой, неповоротливый, скучный, бросил:
- Спирька меня целое лето эксплуатировал, сволочь! Целое лето, так и то
по три копейки платил.
- По пять нужно, - сказал Юрка.
Большими стаями пошли клиенты, разговоры прекратились. Ваня не успевал
разогнуть спину, однат нога за другой менялись на подставке, гривенники
прибавлялись в ящике. Но сейчас Ваня не испытывал прежней трудовой
радости, лица клиентов его не интересовали, и он с клиентами не
разговаривал. Наконец он так устал, что щетки еле двигались у него в
руках, чаще стали вырываться. Возвратилься Спирька с папиросой в зубах,
увидел группу ожидающих, закричал весело:
- Вот пришел мастер первой категории! Пожалуйте!
Еще с полчаса все пятеро разгружали очередь. У Вани вспотел лоб и стало
болеть в груди. Когда последний клиент бролсил ему гривенник, Ваня даже не
поднял монету, она так и осталась лежать на асфальте. Потом Спирька
сказал:
- Давай выручку!
Не считая, Ваня передал ему серебро.
- Ого! Рубль шестьдесят! Здорово! А больше нет?
- Нет.
- А ну, выверни карманы.
Ваня вывернул.
- Значит, тебе шестнадцать копеек. На. Видишь, и заработал.
Юрка, положив руки на колени, обратил глаза к Спирьке. Глаза выражали
негодование. Негодование выражали и другие пацаны, но только последний в
ряду, неповоротливый и скучный, сказал:
- Паскуда ты, Спирька.
Спирька воинственно обернулся:
- Что ты сказал? Что ты сказал?
Последний ничего не ответил, но Юрка подтвердил с улыбкой:
- Не слыхал? Правильно сказал! Это называется, знаешь как?
- А как? А как?
- Это называется исплотация! Исплотация! Что ж ты ему по копейке! Так
же только буржуи делают, исплотаторы.
Спирька гневно завертелся на асфальте, покалывал взглядами Ваню, но с
наибольшим возмущением обращался к последнему в ряду:
- А по сколько ему давать? Он и чистить не умеет. А гуталину сколько
изводит? А если тебе, Гармидер, жалко, так и плати ему сам. Пожалуйста,
плати хоть по десять копеек.
Гармидер по-прежнему скучно смотрел в сторону и ничего не сказал. Спор
поддерживал Юрка.
- Гармидер не исплотатор, у него и ящика лишнего нету.
- Ага! У него нету! И у тебя нету! Так вам хорошо говорить! А я гуталин
должен покупать? А щетки стоят? А бархат стоит? А за ящик ты не платил
четыре рубля, не платил? Так тебе легко!
Юрка далеко плюнул прямым, как стрела, броском.
- Мне легко, у меня свой ящик. И ты себе чисть. А второй ящик - это
исплотация значит.
- Заладил, как сорока: исплотация, исплотация! Какой пионер, подумаешь!
Его никто не держит, пускай себе идет куда хочет. И документа у него нет.
Он поймается, а мой ящик и весь припас пропали!
Юрка еще раз далеко плюнул, поднялся, потянулся, зевнул.
- Как себе хочешь. А только мы не позволим. Плати ему по пять копеек с
гривенника.
Спирька заверещал на всю улицу:
- По пять копеек?
- По пять копеек!
- По пять копеек без документа?
- Ну... если ящиком рискуешь, плати по три копейки. Гармидеру платил по
три и ему по три.
Спирька вдруг неожиданно сдался, перестал кричать, захохотал, хлопнул
Юрку по плечу.
- Да я и плачу ж по три. Чего тты взьерепенился?
- И плати по три.
- А по сколько ж? Это я пошутил, что по копейке. Думал, посмотрю, как
он работает, а может, он убежит. Очень мне нужно: исплотация! Пускай себе
чистит. Это я на смех, а вы тут целый митинг завели!
Спирька долго посмеивался, поглядывал острыми глазами на всех. Гармидер
не обращал на него Та-ак...и скучно глядел в сторону. Юрка снова уселся
за свой ящик, улыбался понимающе, наконец сказал:
- Да чего ты представляешься? Что, мы не знаем? У тебя этот ящик целый
месяц даром стоит. А тут нашелся пацан, другой бы обрадовался, а ты
жадничаешь: по копейке.
- Вот чудаки! Жадничаю! Пошутил я, это верно. Пожалуйста: по всей
справедливости расчет. Начистил ты на три гривенника, потом еще на
пятнадцать гривенников.
- На шестнадцать, - поправил Юрка.
- Ну да, на шестнадцать. Значит, на девятнадцать разом. Вот тебе еще по
две копейки с гривенника - тридцать восемь копеек. Целую кучу денег
заработал.
Ваня в течение всей этой истории сидел неподвижно на скамейке и слушал.
Его захватила неожиданная глубина проблемы, поднятой чистильщиками. Еще
так недавно Ваня учился в школе, в четвертой группе. В школе говорили об
Октябрьской революции, о поражении буржуев, о гражданской войне. Все это,
казалось Ване, давно прошло, и вдруг он сам сделался предметом
эксплуатации. Спирька в его глазах вдруг перестал быть чистильщиком,
соседство с ним стало неприятным. Но когда Спирька высыпал на его руку
тридцать восемь копеек. Ваня с радостью увидел и другую сторону проблемы:
теперь у него было пятьдесят семь копеек, да еще до вечера оставалось
много времени... Сегодня он поужинает не иначе, как замечательно влажной,
вкусной колбасой с мягкой булкой. Ваня с большим удовльствием набросился
на новый ботинок, очутившийся на подставке, и легко принял дополнительное
требование Спирьки:
- Только ты и ящик домой отнесешь. Я тебе носить не буду.
14. НЕПОНЯТНОЕ
Три недели работал Ваня у Спирьки, зарабатывал по рублю в день, а то и
больше. На пищу ему хватало. Но работать приходилось много, к вечеру Ваня
очень уставал, а еще нужно было и ящик относить и утром приходить к
Спирьке за ящиком. К счастью, Спирька жил недалеко от товарной станции,
следовательно, и от той соломы, где Впня ночевал.
За это время Ваня ближе, чем с другими, сдружился с Юркой. Юрка был
человек опытный и много понимал в жизни. Несмотря на то что он был круглый
сирота, он спал не на улице, как другие, а нанимал угол у какой-то
"тетки". Он очень одобрительно отнесся к намерению Вани идти в колонию им.
Первого мая, но тут же и разочаровал его:
- Там хорошая колония, только тебя не примут.
- Почему не примут?
- Думаешь, так легко принимают? Тут в городе пацанов ой-ой-ой сколько
хотят, а попробуй. Я тоже ходил.
- В колонию ходил?
- Ходил. Еще в прошлом году. Меня как пришпилит декохт, а ящика у меня
не было. Я и пошел. А теперь мне наплевать на них. Еще и лучше, потому - у
них все-таки строго: чуть что - "есть", "есть". И пацаны там есть
знакомые, а только наплевать!
Юрка и действительно плюнул аристократическим своим способом:
- Проживу и без них.
- Значит, они не берут?
- Они не имеют права, а нужно в комиссию идти.
- В какую комиссию?
- Комонес называется.
- А где она?
- Комонес? А вот ту за углом сейчас. Только туда не пустят.
- В колонию?
- Нет, в комонес. Я ходил, так туда не пустили.
Все-таки Ваня улучил минутку и побежал в комонес. Это было,
действительно, за углом. Окончился его изит очень быстро. Ваня успел
проникнуть только в коридор, и уже через минуту он снова стоял на крыльце,
а на него глядела из полуоткрытой двери лысая голова сторожа. Разговор
между ними начался еще в коридоре и за самоле короткое время успел дойти
до большого накала. Быстро обернувшись к двери, Ваня дернул плечом и
крикнул со слезами:
- Не имеете права!
Сторож никакого мнек...по вопросу о праве не высказал, он выражался
директивно:
- Иди, иди!
- Я хочу в колонию Первого мая!
- Мало ты чего хочешь! Здесь таких не берут.
- А каких?
- Правонарушителей берут, понимаешь?
- Каких нарушителей?
- Повыше тебя сортом. А не то, что всякий сброд: захочется ему в
колонию, скажите, пожалуйста.
- А если мне жить негде?
- Это что: жить негде? Это пустяки. Это спон принимает.
- Спон? Какон спон?
- Так говорится: спон. И иди себе!
Сторож захлопнул дверь. Ваня задумался: "Спон!"
К месту работы Ваня возвращался расстроенный, Юрка еще издали увидел
его и крикнул:
- А что я говорил?
Ваня присел на скамейку, взялся за щетки. Клиент уже поставил ногу,
Юрка заканчивал щегольской командирский сапог и все-таки отозвался на
события:
- Он думал, там ему сейчас: пожалуйте, товарищ Гальченко, садитесь.
Ваня ничего не сказал, а когда кончил работу, спросил:
- А он говорить, в спон какой-то идти?
- Кто говорит?
- Да там такой лысый: в спон.
- Стой, стой! Спон? О! Знаю! Это в наробразе, знаю спон. Только там...
- Юрка завертел головой, и Ваня понял, что Юрка выразил предельное
пренебюрежение к спону.
- Чего?
- Да там... ну... туда лучше не ходи. Буза!
Спирька к подобным разговорам относился с самым холодным презрением. Он
принимал и отпускал клиентов, курил, посвистывал, скем-то перемаргивался,
как будто никакого спона и не существовало.
- Спон этот здесь. - Юрка кивнул на входную дверь, возле которой они
сидели. - Только они здесь не берут, а говорят: иди в приемник. Буза!
Ваня на следующий день отправился в спон. Он вошел в ту самую дверь, на
которую показывал Юрка, поднялся по узкой и темной лестнице и попал в
такой же темный коридор. Здесь было много дверей, они открывались и
закрывались, какие-то люди входили и выходили, за фанерными створками
дверей гудели голоса, стучали машинки. В коридоре на деревянных диванах
сидели потертые, с нечищенными ботинками клиенты.и скучали. Ваня прошел
весь коридор, прочитал все надписи и вернулся. У одного из сидящих
спросил:
- Спон, понимаете...
- Ну?
- Какой это спон?
- Спон самый обыкновенный. Сюда иди.
Он показал пальцем на дверь. На двери Ваня прочитал:
Социально-правовая охрана несовершеннолетних
Прочитал еще раз. Ничего не понял. Обернулся.
- Это спон?
- Еще не верит, малыш. Прочитай первые буквы.
Ваня прочитал и обрадовался, теперь он все понял, действительно, это
был спон. Ваня открыл дверь и вошел. В небольшой комнате сидели четыре
женщины и один мужчина. Все они что-то писали. Ваня осмотрел всех и
обратился к маленькой женщине с черными большими глазами.
- Здравствуйте.
Женщина посмотрела на Ваню, но продолжала держать перо в руке:
- Тебе чего, мальчик?
- Мне... спон.
- Ну да, спон, так что тебе нужно?
- Отправьте меня в колонию Первого мая.
Женщина заинтересовалась Ваней, положила ручку, ее глаза улыбнулись:
- Это ты сам придумал?
- Сам.
- Не может быть. Тебя кто-то научил.
- Никто не учил. Там, говорят, прилично.
Женщина с черными глазами переглянулась с другой женщиной, обе они
улыбались, не открывая губ.
- Еще бы! Ты - беспризорный?
- Нет, еще не был.
- Так чего же ты пришел? Мы берем только беспризорных.
- Я не хочу быть беспризорным.
- Видно, ты очень неглупый мальчик.
Ваня повел головой к плечу:
- ДА чего ж я буду глупый?
- Это и видно. - Они опять поглядели друг на друга.
- Ну хорошо. Не мешай... - сказала одна из них.
- Я не мешаю.
- В колонию Первого мая мы не отправляем. Это комонес.
- Комонес?
- Да, комонес. Туда правонарушителей отправляют.
- Я был в комонесе. Так там выгоняют! Такой... лысый.
- У них есть кому выгонять, а у нас некому, так ты.и стоишь. Я тебе
сказала: не мешай!
За столом в углу поднялся молодой мужчина и сказал недовольно:
- Мария Викентьевна, сами виноваты: зачем эти разговоры? Сами вступаете
с ними в прения, а потом не выгонишь. Работать абсолютно невозможно.
Он вышел из-за стола, подошел к Ване, ласково, осторожно взял его за
плечи, повернул лицом к двери:
- Иди!
В коридоре Ваня еще раз прочитал надпись:
Социально-правовая охрана несовершеннолетних
Потом прочитал первые буквы. Выходило, действительно, спон. Но теперь
это уже было не так понятно, как четверть часа тому назад.
Через три недели произошла новая катастрофа. К чистильщикам подошел
молодой человек с портфелем и потребовал документы. В катастрофе виноват
был сам Спирька. Нужно было посадить Ваню в середине шеренги чистильщиков
- в таком случае, как потом обьяснили опытные люди, Ваня успел бы смыться.
Ваня же сидел крайним, и человек с портфелем прежде всего потребовал
документы у него.
В ответ на это Ваня только похолодел. Человек с портфелем помолчал над
ним и распорядился:
- Собирай свое добро.
Ваня беспомощно обратился к Спирьке, но Спирька вел себя самым странным
образом: он любовался улицей, любовался всласть, его глаза смеялись от
удовольствия.
- Бери ящик, чего ты оглядываешься?
- Так это не мой ящик.
- Не твой? А чей?
- Это его, Спирьки.
- Ага, Спирьки? Это ты - Спирька?
- Я! А какое мне дело?
Спирька очень честно и обиженно пожал плечом.
- Чей это ящик, ребята?
Сначала молчали, а Гармидер все-таки сказал:
- Ваньку нечего подводить. Спирькин ящик. И припас тоже его.
- Да идите вы к черту! Чего пристали, смотри! Я тебе продал ящик?
Продал? Чего же ты молчишь?
- Когда ж это ты мне его продавал?
Юрка сказал примирительно:
- Засыпался, Спирька, нечего.
Человек с портфелем все понял, и судьба всей системы стала очевидной и
для Спирьки. Человек с портфелем произнес после этого только одно слово:
- Идем!
Спирька выругался головокружительно, размахнулся и ударил Ваню по уху.
Гармидер бросился на помощь, но Спирька успел ногой очень сильно ударить
по своему ящику. Коробки с гуталином и деньги покатились по асфальту, а
Спирька, заложив руки в карманы, спокойно отправился по улице. Человек с
портфелем глазами искал подкрепления, но оно пришло не скоро. Юрка шепнул
растерявшемуся Ване:
- Дергай!
И Ваня "дернул". Через десять минут на глухой, заросшей вербами улице
он остановился. Ему казалось, что за ним погоня. Он присмотрелся к уличной
дали: там никого не было, а поближе только белая собака перебегала улицу.
Собака посмотрела в сторону Вани несколько подозрительно, но, когда Ваня
тронулся с места, она поджала хвост и побежала скорее. Денег у Вани было
двадцать две копейки, сегодняшняя выручка вся осталась в ящике.
Снова начались дни одиночества и голода. Двадцать две копейки помогли
поддерживать жизнь в течение двух дней. Потом стало совсем плохо, а тут
еще и небо выступило против Вани. С утра светило солнце, к двум часам
собирались черные говорливые тучи, к вечеру проходила над городом гроза:
ливень несколько раз с силой обрушивался на город, громовые удары били без
разбору, а к ночи начинался тихий дождик и продолжался до утренней зари.
Этот порядок установился на целую неделю. Ваня в своей соломенной постели
промок в первую же ночь, он думал, что на второй день не будет дождя, и
снова промок. На третью ночь он уже побоялся идти ночевать в солому, долго
ходил по городу, пережидая дождь в подьедах и воротах домов. Так он
добрался до вокзала.
На вокзале стояла тишина. В зале для ожидания только что прошла уборка.
Влажный чистенький кафель с опилками, кое-где к нему приставшими, блестел
под ярким электричеством, на больших диванах дремали редкие пассажиры.
Двое красноармейцев закусывали. Они доставали еду из холщового мешка,
стоящего между ними, и еда была вкусная: розовую французкую булку они
разломили пополам, разлом этой булки был ослепительно пушистый. Шесть яиц
лежало на диване, один из красноармейцев подставил широкое колено, чтобы
они не скатились на пол. Другой на газетном листе потрошил и резал
селедку. Кусочки селедки красноар-
мейцы осторожно брали двумя пальцами и ели. Ваня сделал к ним несколько
шагов, красноармейцы посмотрели на него, один из них ухмыльнулся:
- Выходит, ты голодный?
- Денег... нету.
- Денег нету? Это плохо. Беспризорный, выходит?
- Нет... я еще...
- Ну что ж. Садись с нами, вот сюда.
Ваня сел против них на другом диване. Рядом с ним легла приятная
порция: половина французкой булки, два кусочка селедки и одно яйцо.
Красноармейцы все это разложили перед ним молча, в своем мешке они оба
хозяйничали дружно, но обходились тоже без слов, только изредка гмыкали.
Стрелок железнодорожной охраны подошел к ним, показал пальцем.
- Этот с вами едет... пассажир?
Красноармеец постарше и посмуглей ответил:
- Пока... видишь, с нами едет.
Стрелок недоверчиво скосил глазом на Ванину закуску:
- Чего-то он мало соответствует.
- Ничего, подходящий. Будет соответствовать.
Стрелок отошел. Красноармейцы даже не пероглянулись, продолжали
закусывать. До самого конца ужина они не сказали Ване не слова. Только
когда холщовый мешок был завязан и газета с крошками и требухой брошена в
сорный ящик, молодой протянул:
- Поужинали, значит.
15. СЕРЕБРЯННЫЙ ГРИВЕННИК
Ваня здесь, на вокзале, и заснул, сидя на диване. Стрелок не беспокоил его
до утра, потому что на противоположном диване сидели красноармейцы. Но
утром, когда стрелок все-таки разбудил Ваню, красноармейцеы уже не было.
Стрелок молча смотрел на Ваню, а Ваня молча догадался, что нужно уходить.
Он побрел к главной улице, ему хотелось посмотреть, что теперь
происходит на асфальте возле наробраза, а кроме того, он решил еще раз
зайти в спон и поговорить там о колонии Первого мая.
Походка у Вани деловая, но настроение у него плохое: мужчина в споне,
который сидит за самым дальним столом, бросает на жизнь довольно мрачную
тень. Из магазина вышел мальчик в золотой тюбетейке - Володя Бегунок. И на
тюбетейку эту, и на вензель на рукаве, и на живые темные глаза Ваня так
загляделся, что даже приостановился у деревянной клетки, ограждающей
молодое дерево.
Володя Бегунок держал в руке коробку мази для чистки сигнальной трубы.
Стоя при выходе из магазина, он внимательно рассматривал этикетку на
коробке. Потом спрятал мазь в карман, но, вынимая руку из кармана, выронил
гривенник, который назначен был на обратный трамвай. Гривенник покатился
под ноги Вани Гальченко. Ваня быстро наклонился, поднял монету. Бегунок
выжидательно посмотрел на Ваню. Ваня протянул ему гривенник. Володя взял и
несколько смущенно обьяснил:
- Это у меня на трамвай. А то пешком... шагать. Шесть километров.
Ваня улыбнулся из вежливости. Собственно говоря, у Вани есть свои дела
гораздо более трудные.
- Шесть километров?
- Там... - Володя показал куда-то, - колония Первого мая.
Ваня, ошеломленный, дернулся к Володе.
- Первого мая?
- Ну да.
- Ты из Первого мая? Ага? - Ваня, не сдерживая радости, засмеялся.
Володя улыбнулся, гордый своим высоким званием.
- Колонист. Видишь, - и форма первомайская.
Володя поднял локоть. На рукаве на бархатном ромбике было вышито:
золотым цветом цифра "1", а серебром, через цифру, слово "Мая".
- А мне как раз...
- Ты - беспризорный?
- Нет, я еще не был беспризорный. Я все хочу... И ничего... Никто не
отправляет.
Ваня говорил серьезно. Они стояли на середине тротуара, их толкали
проходящие. Володя первый заметил это неудобство, нахмурил брови, взял
Ваню за руку, потащил в сторону.
- Я тебе так скажу... Там у нас совет бригадиров, так он строгий. Там
такие черти, бригадиры! Они скажут: а место где? А еще скажут: почему? А
ты пойди в комиссию, называется комонес.
- Был я в комонесе. И в споне был. Везде я был.
- Она не хочет?
- Кто "она"?
- Там женщина такая. Не хочет?
- Она не хочет, а он тоже толкается. Говорит, это для первого сорта -
право...нарушителей. А ты правонарушитель?
Володя носком ботинка застучал по выступу цоколя, опустил глаза,
улыбнулся:
- Они там такое придумали: правонарушители, а только это буза,
понимаешь? Это все равно. И наши так говорят: это неправильно.
Володя на секунду задумался, скучно повел взглядом по улице. Очень
возможно, что поднятый вопрос был выше его сил. Брови у Володи оставались
еще нахмуренными. Наконец он решительно шевельнул губами, гневно вздернул
голову:
- Знаешь, что? Черт с ними! Ты приходи. В субботу. Мы попросим, я моему
бригадиру скажу. У меня ох и хороший бригадир Алеша Зырянский! Ты найдешь
колонию? Через Хорошиловку нужно.
- Найду.
- А ты эти десять копеек... купи булку.
Ваня взял гривенник.
- А на трамвай? Пешком?
- Вот еще: пешком! С какой стати! Поеду, только я так... бесплатно
поеду.
- Без билета?
- Конечно, это нельзя, ну так что ж! Только я с пересадкой: в одном
трамвае, потом в другом трамвае, а кондуктор и не увидит.
Ваня улыбнулся.
Володя строго салютнул.
Онип разошлись. Ваня считал, сколько дней осталось до субботы, а Володя
Бегунок вспомнил дежурного бригадира Воленко и ясно видел, что в колонию
нужно идти пешком.
16. АКУЛА НЬЮ-ЙОРКА
Игорь Чернявин рано закончил все процедуры: побывал у врача, в бане, в
парикмахерской. В швейной мастерской с него сняли мерку. Воленко обьяснил:
- Это для парадного костюма.
В кладовой в присутствии Воленко старик кладовщик выдал Игорю
"школьный" костюм, спецовку, ботинки, трусики, тюбетейку и пояс. В бане
Игорь переоделся, кое-что осталось у него в руках. Воленко привел его в
"тихий" клуб и сказал:
- Здесь побудь до пяти часов. В спальню я тебя не могу допустить,
потому что нет дома восьмой бригады - все заняты. А в обед им некогда с
тобой возиться.
Игорь не был утомлен процедурами, его ничто не раздражало, а суховатая
сдержанность дежурного бригадира даже немного импонировала ему. И, может
быть, поэтому распоряжение Воленко его неприятно удивило:
- Я должен здесь сидеть? И не могу выйти?
- Почему? Ты можешь выйти. Только на второй этаж и в другие здания тебя
еще не пустят, потому что ты еще не принят бригадой. Ты новенький, тебя
никто не знает.
- Но я уже в колонистском костюме!
- Это ничего не значит. Ты здесь посиди до обеда. А после обеда пойдем
в школу, там тебя проэкзаменуют.
Воленко ушел. Игорь сложил спецовку на диване и решил познакомиться с
"тихим" клубом.
"Тихий" клуб представлял собой большой, красиво расписанный зал. У его
стен проходил такой же бесконечный диван, как и в комнате совета
бригадиров. В одном месте, в узком конце зала, диван прерывался, здесь
находился небольшой помост, устланный ковриком. На помосте на мраморном
пьедестае стоял бюст Сталина, и вся стена в этом месте была украшена
портретами и картинами из жизни Сталина. В других частях зала тоже были
портреты и картины. Игорь долго ходил и рассматривал их. Ему понравилось,
что все в зале было сделано красиво и основательно: все портреты и картины
были в дубовых рамах, под стеклом. Пол в "тихом" клубе был паркетный,
вероятно только сегодня его натерли. Кое-где возле дивана стояли дубовые
восьмигранные столики, а вокруг них полумягкие стулья.
На одной из продольных стен Игорь увидел длинный ряд небольших
портретов. Были здесь изображены и пожилые, и молодые люди, и пацаны.
Игорь легко узнал среди лиц, изображенных на портретах, лицо Воленко, все
остальные были незнакомы.
Рассматривая все это, Игорь дошел до большого зеркала. В бане он
переоделся в костюм, который Воленко называл школьным, но Игорь еще не
видел себя в зеркале в этом костюме. Сейчас на него смотрел румяный
молодой человек, узкий черный ремень туго стягивал поясок суконных
брюк навыпуск, темно-синяя плотной материи блуза была заправлена в брюки,
ее воротник не имел пуговиц и широко раскидывался, открывая шею. Все это
Игорю понравилось. Жаль только, что нижняя сорочка без воротника и ничего
беленького нельзя выпустить. Жаль еще, что его остригли под машинку:
голова Игоря была немного торчком и остриженная казалась чуть-чуть
глуповатой. Но Игорь видел, что многие колонисты носили прическу, прическа
была и у Воленко, значит, это здесь можно.
Игорь любил свое лицо. Больше всего ему нравились в нем постоянная
склонность к ехидной улыбке и чистый блеск небольших, немного прищуренных
глаз. Но сейчас что-то изменилось в его лице, хотя оно оставалось таким же
приятным. Может быть, оно стало серьезнее, может быть, удивленнее? Игорь
разобрать хорошо не мог. А все-тиаки в нем было что-то новое.
Игорь уселся на диван и задумался. Очевидно, придется ему жить в этой
колонии им. Первого мая! Сколько времени? Год, два, три? Уходить отсюда
еще не хотелось. Он провел два года "на свободе". Деньги доставались
легко, попадались хорошие знакомые, но как-то так получалось, что радости
от всего этого было мало. Кино, конфеты, колбаса давно перестали его
удовлетворять. Больше всего надоела бездомность. Ночевки на вокзалах, в
соломе, в ночлежках, в притонах были одинаково отвратительны. Самые лучшие
костюмы, которые он покупал при удаче, очень быстро обращались в паскудную
рвань.
Получалось несолидно. В такой же рвани щеголяло большинство, как он,
"свободных" людей. Это некрасиво, это ни в какой мере на напоминало той
элегантной, блещущей остроумием и удачей жизни, которая так притягательна
в американских кинофильмах. Игоря раньше привлекал этот бесшабашный задор,
блеск таланта и смелости, благодарная борьба с сыщиками, такими же
джентельменами, такими же элегантными и смелыми. Черт его знает, в жизни
получалось совсем не так. Игорь мог проделывать захватывающие дух
операции, но никакие сыщики против него не выступали. Обыкновенный стрелок
в полном вооружении или милиционер в своей шинели один вытаскивал с
вокзала или ночлежки целую кучу таких акул Нью-Йорка. А потом нужно было
разговаривать с Полиной Николаевной и ловить какого-то безобразного и, в
сущности, невинного козла. Эта жизнь не обнаружила в себе ни одной
привлекательной черты. Не было никаких преследований на автомобиле,
таинственных писем, трюков, блондинок с револьвером, направленным на
человека в маске. Ничего не было, кроме американской мечты. Игорю сейчас
не хотелось возвращаться в этот мир приключений.
А что здесь, в колонии? Как пойдет жизнь? Ему выдали спецовку,
обязательно заставят работать. Он ничего не имеет против честных трудовых
рук. Но сам он никогда ничего не делал, и работать ему не хотелось. А
здесь, вероятно, гордятся: вот мы работаем! Надо все-таки разбираться:
одному нравится, другому не нравится. Игорю не нравилось. Впрочем, можно
убудет попробовать. Черт его знает, может быть, из него выйдет
какой-нибудь токарь. С другой стороны, его заставят и в школу ходить.
Заведующицй этот, Захаров, конечно, дока. Игорь не возражал против
образования, особенно против высшего образования. Но ему и раньше не
нравилось учиться, не нравилась добродетельная скука учителей, их мелочная
придирчивость.
Не нравилась и беспорядочно-шумная, желторотая толпа школьников.
Игорь думал долго, но не пришел к каким решениям. Впереди все
оставалось открытым. Самым открытым был вопрос о матери. К этому вопросу
Игорь давно не возвращался, так слабо егог тянуло пробираться к этому
страшному вопросу сквозь дебри расстояний и противоречий. Вопрос о матери
- это вопрос какого-то, черт его знает, отдаленного будущего, но, пожалуй,
мать была бы рада, если бы он приехал к ней в гости в парадной форме
колониста и на пороге отдал сдержанный строгий салют. Это у них шикарно.
Но взгляд его упал на спецовку, мирно лежащую на диване; спецовка пахнула
очень сложным и скучноватым будущим.
Какие бывали блестящие, захватывающие дни, полные опасности и остроты!
Бывали. А сегодня что? Он сидит в этой красивой клетке, и его стережет с
винтовкой в руках какой-то сопливый Петька Кравчук. Хорошенькая акула
Нью-Йорка! Эту акулу сегодня будут просто потрошить школьными перочинными
ножиками.
Игорь сумрачно встретил дежурного бригадира Воленко, который пришел
звать его обедать.
17. ПРИЯТНЫЙ РАЗГОВОР
После обеда Игорь Чернявин был в школе. Его принял старик учитель. Или он
здесь назывался как-нибудь иначе?
Учительская была красивая, большая и тоже с огромными окнами. Но здесь
были приспущены тяжелые гардины и на полу лежали ковры. Старик учитель
выбрал для разговора затененный угол, где стояли большой диван, два
кресла и маленький столик.
Учитьель Игорю понравился. Пиджак его застегнут на все пуговицы, очень
чистый воротник рубахи, щеки гладко выбриты.и седые усы привычно-умело,
несколько даже кокетливо подкручены. Он напоминал Игорю профессора из
американской картины. Больше всего понравился вежливый склад речи учителя.
Он сказал:
- Вы Игорь Чернявин? Я вас жду. Садитесь, прошу вас.
Он тронул рукой спинку кресла, а когда Игорь сел, он расположился рядом
с ним на диване и, немного склоняясь вперед, сказал:
- Меня зовут Николай Иванович. Напдо с вами выяснить. Алексей
Степанович говорил мне, что вы окончили семь групп, но это было, вероятно,
давно: некоторые жизненные обстоятельства, так сказать, мешали вам.
Он остановил взгляд на Игоре с молчаливым вопросом. Игорь сидел прямо в
кресле, сложа руки на коленях, внимательно слушал.
- Да, я два года не занимался.
- Скажите пожалуйста, товарищ Чернявин, вы хорошо учились?
- Иногда хорошо, иногда плохо.
- Я думаю, это зависело от разных посторонних причин, способности вам
не мешали?
- Да, у меня были способности...
- Разрешите, я вам предложу кое-что написать. Очень важно узнать, как у
вас с грамотностью. Пожалуйста. Вот вам бумага, чернила и перо.
Что бы вам такое предложить? Ну вот, если вы не возражаете? Напишите
коротко, очень коротко - вы ведь из Ленинграда? - напишите, что вам больше
всего нравится в Ленинграде - улицы, мосты, может быть, парки. Это вы
можете?
- Да, попробую.
- Пожалуйста, а я займусь своим делом.
Николай Иванович улыбнулся, чуть-чуть кивнул головой и присел за
большим столом посреди комнаты. Игорю понравилась тема. Действительно,
Ленинград было чем вспомнить. Игорь часто думал о родном городе и грустил.
В Ленинграде живет мать... Да и вообще Ленинград - шикарный город, больше
всего соответствующий его вкусам.
Через полчаса Игорь вручил Николаю Ивановичу исписанный лист. Николай
Иванович достал большие черные очки и, вытянув губы, стал читать работу
Игоря. Прочитал один раз, прочитал второй раз.
- Очень хорошо. Очень грамотно и интересно. Одна ошибка, и то
незначительная: колонна пишется через два эн.
- Разве?
- Да, через два, но этого в седьмом классе вы могли не знать. А вот с
математикой как?
Игорь покраснел. Ничего не ответил. Так же вежливо Николай Иванович
попросил Игоря разделить дробь на дробь. Целую минуту Игорь рассматривал
написанное выражение, но карандаша в руки не взял.
Николай Иванович от своего стола посмотрел на Игоря через плечо.
- Что же вы? Забыли?
- Забыл. Представьте себе, совершенно забыл.
Игорь поднялся с кресла. Он мог тоже показать пример вежливости.
- Я не буду больше затруднять вас, Николай Иванович. Писать я могу, а
все остальное забыл, алгебру забыл, биологию, всякую политику. Я думаю,
что... мне уже поздно учиться.
Николай Иванович зашарил по карманам, нашел очки на столе, надел их и
сквозь очки посмотрел удивленно на Игоря:
- Как вы странно говорите, товарищ Чернявин! Как это можно так
говорить? Какая там особенная премудрость! Забыли, это вполне естественно.
Будем вспоминать. Да садитесь, чего вы вскочили.
Он снова усадил Игоря в кресло, придвинул стул, сел прямо против него
и, поглаживая свои колени, поглядывая вкось на яркие окна, заговорил:
- Я вам предложу такую программу. Учебный год кончается. Сейчас нет
смысла зачислять вас в школу. Мы сделаем просто: запишем вас на
следующий год прямо в восьмой класс. Только летом нужно будет
позаниматься. Я вам очень советую. У вас хорошие способности, нужно
учиться. Вы согласны со мной?
- Я мог бы согласиться с вами. И даже... я вам благодарен, понимаете?
Но, может быть, я не останусь здесь до осени. Может быть, мне в колонии не
понравится.
- То есть... вы уйдете из колониишколе-колонии
- Да.
Николай Иванович посмотрел на него поверх очков:
- Куда же вы уйдете?
- Там будет видно куда.
- У нас никогда не было случая, чтобы уходили. Отсюда может уйти только
очень глупый, совершенно запущенный субьект. Я уверен, что вы не уйдете,
товарищ Чернявин.
Этот старик, на румяных щеках которого уютными завитками шевелились
седые усы, был просто прелесть. Он говорипл с живым огоньком в глазах,
иногда делал паузу, чтобы найти более точное выражение, и в это время егл
глаза быстро бросались в сторону. Он не просто болтал, он задумывался,
соображал, но все это выходило у него без натуги и очень симпатично.
Главным образом он говорил о значении образования, о том, какие пути лежат
перед молодым человеком в Союзе, какое достоинство заключается в том,
чтобы идти по этим путям, как растет личность человека в учебной работе.
Он думал сейчас об Игоре Чернявине, и ни о ком другом. Он уважал Игоря
Чернявина и с особым удовольствием высказывал это уважение. И именно
поэтому Игорь не захотел покончить с ним разговор как-нибудь формально,
хотелось и самому с такой же искренностью и честным вниманием отнестись к
собеседнику. И Игорь сказал:
- Николай Иванович! Я не привык работать. Я никогда не работал.
Николай Иванович спокойно улыбнулся:
- Да, это может быть. Вы еще так мало жили, и привычек у вас мало.
- А если не привыкну?
Николай Иванович скрестил на животе пальцы и добродушно рассмеялся:
- Почему же? Это такая приятная привычка.
- Приятная?
- А как же? Очень приятная. Я вот работаю сорок лет, и знаете, мне до
сих пор нравится.
- Ну да, так вы учитель!
- О, пожалуйста! Если вы хотите быть учителем, это очень хорошо. Но
многие думают, что труд учителя самый неприятный. Это, конечно, чепуха.
Всякий труд очень приятная вещь. Вот вы увидите.
- Попробую, - сказал Игорь и снова поднялся.
- Попробуйте. Вам здесь помогут. У нас хорошие ребята.
- Спасибо, Николай Иванович.
- Все-таки, когда вы можете начать подготовку?
- С первого июня?
- Хорошо. Давайте с первого июня. Я вас запишу.
Игорь поклонился Николаю Ивановичу. Николай Иванович радушно,
внимательно ему ответил. Володи Бегунка здесь не было, и некому было
скалить зубы по поводу обычной вежливости двух воспитанных людей.
Игорь шел по двору и беспомощно оглядывался. Ему захотелось, до зарезу
хотелось встретить что-нибудь такое, что его возмутило бы, вызвало бы
злобу, протест, или хотя бы такое, над чем подмывало бы пошутить. Нельзя
же в самом деле: с утра, с самого утра он был предоставлен самому себе, а
против него стояла непонятная, уверенная и вежливая сила. В пять часов он
будет принят бригадой. Неужели и бригада с таким же спокойствием будет его
обрабатывать?
18. РАЗГОВОР, НЕ ДЛЯ ВСЕХ ПРИЯТНЫЙ
В пять часов в "тихий" клуб пришел Воленко в сопровождении высокого
массивного юноши с лицом чрезвычайно добродушным, какие бывают только у
очень мягких, покладистых людей.
Воленко сказал:
- Товарищ Чернявин! Это твой бригадир Нестеренко.
Только теперь Воленко позволил себе некоторую шутливость тона и
движения. Он немного иронически повел рукой и взглядом:
- Сдаю его в полном порядке: остриженный, чистый и вполне
оборудованный. Спецовка вот лежит. Парадный костюм заказан. Пожалуйста!
Видимо, Воленко надоело уже возиться с Чернявиным, и он с облегчением
передавал новичка бригадиру. Бригадир, понимая это, с такой же сдержанной
игрой склонился перед дежурным:
- Очень благодарен, товарищ дежурный. Вы понимаете, следующий раз и я
вам приготовлю.
Воленко отдал салют и удалился.
В этой церемонии, торжественной и чуть-чуит шутливой, Игорь
почувствовал большую теплоту. Не вызывало сомнений, что Воленкол и
Нестеренко были очень дружны между собой, а сейчас в шутливых, чуть-чуть
церемонных поклонах они что-то играючи подчеркивали. Нестеренко в этой
игре вовсе не казался уже таким добродушным. У него был симпатичный голос,
мягкого баритонного оттенка, но слышно было, что этим голосом он умеет
владеть. В его обращении был небольшой привкус замедленного, украинского
юмора. Но ту выправку, какая была у Воленко, Игорь заметил и у Нестеренко.
Впрочем, как только ушел Воленко, Нестеренко оставил всякую игру.
- Ты назначен в восьмую бригаду. Бригада сейчас в сборе. Пойдем.
Он направился к двери. Игорь остановил его:
- Товарищ бригадир!
- Что такое?
Игорь взял в руки свою спецовку, так же, как и во дворе, беспомощно
оглянулся на окна, не вытерпел, растянул в улыбку свой ехидный рот:
- Товарищ бригадир, вы учитесь?
- В школе?
- Да, в школе учитесь?
- Во-первых, учусь в десятом классе. А во-вторых, не называй меня на
вы, товарищем бригадиром. Это у нас не нужно. Меня зовут Васей.
- Разве? А я слышал, как обращаются к Воленко: товарищ дежурный
бригадир!
- Это другое дело. Дежурный бригадир - у нас большая власть. Он ведет
день. Если он в повязке, с ним без салюта нельзя разговаривать.
- А зачем это нужно?
- Видишь ли? Вот с тобой сколько он сегодня повозился? Ты заметил?
Сколько у него дела! Если каждый будет с ним рассусоливать, так он ничего
не успеет. А кроме того... какие же могут быть споры с дежурным?
- А с тобой можно спорить?
Нестеренко пожал плечами:
- Со мной, конечно, можно. Только у нас это не в моде.
- К тебе не нужно с салютом?
- Иногда нужно. Потом узнаешь. Идем, бригада ждет.
Они прошли мимо часового (стоял уже другой) и поднялись по лестнице
между цветов. На втором этаже проходил такой же светлый коридор, только
здесь на полу был не кафель, а паркет, он так же блестел, как и в "тихом"
клубе. Они остановились у двери, на табличке которой было написано:
8-я бригада
Нестеренко взялся за ручку двери, но раньше, чем открыть ее, он
обьяснил:
- У нас две спальни по восемь человек. Вторая спальня рядом.
Спальня была большая. В ней стояло восемь кроватей, красивых,
окрашенных розовато-желтой краской. На кроватях лежали одеяла вишневого
цвета. Все постели находились в идеальном порядке. На кроватях никто не
сидел, никто даже не стоял рядом. Больше десятка мальчиков собралось
вокруг большого стола. У стены Игорь заметил диван, очень длинный и тоже,
видимо, имеющий претензию быть бесконечным, - очевидно, такие диваны в
колонии любили.
При входе Игоря и Нестерненко все повернули к ним головы. Нестеренко
остановился у дверей и сказал несколько торжественным голосом, в котором
Игорь все же услышал оттенок сдержанной шутливости:
- Принимайте нового товарища. Рекомендую: Игорь Чернявин.
Все задвигали стульями, но не встали, а еще плотнее уселись за столом,
заботливо оставлля рядом два места для вошедших. Нестеренко сел на один
стул, хлопнул рукой по другому, приглашая Игоря:
- Садись.
Все вдруг притихли и с интересом ожидали, что будет дальше. Глаза у
Нестеренко вспыхивали иронически:
- У нас такой обычай: когда приходит новенький, вся бригада собирается
и бригадир знакомит. Так у нас в колонии пошло издавна, годков пять тому
будет. И в это время бригадир должен всю правду сказать о товарищах, как
он думает, брехать нельзя. Когда и ты, Чернявин, будешь бригадиром, тоже
так будешь делать. Так вот видишь, они на меня и смотрят, потому знают:
пощады не будет.
Все это Нестеренко говорил не спеша, добродушно, чуть-чуть окая и
растягивая слова.
- Да начинай уже. Василь, довольно мучить!
Это сказал самый младший в бригаде, беленький мальчик лет четырнадцати,
с тем аккуратным, чистеньким и умным лицом, какие часто бывают у природных
отличников по учебе.
- Рогову невтерпеж, знает, что ругать буду.
- Ругай, только пожалуйста, скорее.
- И еще у нас обычай, никто не должен спорить и обижаться. Какое бы
слово не сказал бригадир - каюк! А новенький, вот, скажем, ты, Чернявин,
не должен воображать, а должен учиться, как правду говорить и как правду
слушать нужно. Понимаешь?
Игорь Чернявин даже рот приоткрыл, и его лицо потеряло последнее
выражение остроумной ехидности&17.
Нестеренко начал. Он показал на взрослого юношу, которому было не
меньше восемнадцати лет. У него был низкий лоб и жесткие волосы, не
признающие никакого пробора. Лицо расплывчатое, губошлепистое, а в то же
время и энергичное в движении, боевое.
- Это Миша Гонтарь, слесарь по ремонту, хороший слесарь, только в школе
учиться не хочет. Дошел до пятого класса, а теперь выдумал, что он уже
ученый. Сдурел, приходится силой заставлять. Товарищ он хороший, прямо
скажу, хоть бы и все были такие товарищи, а только неряха - никакого
спасения. Куда ни повернется, или поломает что-нибудь, или набросает,
пойдет и забудет. Ему каждый день бриться нужно, а он три дня не брился. А
живет в детской колонии... Через него наша бригада по чистоте никак не
может на хорошее место выйти, а бригада хорошая. Он как наденет спецовку с
утра, да еще в цехе задержится, известно - слесарь по ремонту, так и в
столовую в спецовке прется, а там, конечно, ДЧСК скандал устраивает, и все
на бригаду. Видишь? Если Миша дежурит по бригаде, так мы к нему буксир
назначаем, как к маленькому. Еще у него недостаток: строя не любит, в ногу
ходить не умеет, да и костюм парадный на нем сидит, как на сундуке. Это
нам, всей бригаде, конечно, очень грустно, потому что, собственно говоря,
пустяк, а он никак не справится. А слесарь он хороший и товарищ тоже.
Добрый и работать любит, самые пустяки остались, чтобы человеком стать. Он
хочет шофером стать, а каждый шофер образованный человек должен быть. А
теперь у него новая напасть: влюбился. Как же ему можно влюбляться, когда
прическу ему всей бригадой делаем - сделать не можем.
Нестерненко все это проговорил сочно, основательно, поглядывая на
товарищей, а товарищи смотрели на Мишу. Очевидно было, что в
характеристике Миши все с бригадиром согласны, пожалуй, согласен и сам
Миша. Он даже не протестовал против информации о влюбленности.
- Теперь дальше: Петр Акулин.
Петр Акулин не улыбнулся. Как сидел боком, так и остался сидеть. У него
было худое простецкое лицо, покрытое густым деревенским румянцем.
Казалось, что лицо это не способно к улыбке.
- Акулин у нас лучший токарь в колонии и в восьмом классе лучше всех
учится. И аккуратист, и дисциплину знает, и комсомолец первый сорт. Будет
летчиком по прошествии времени. Само собой, будет. Только корзину у нас
каждый имеет, и у него есть корзина. И никто никогда не запирает, такого
обычая нет в колонии. Акулин же три дня назад замок повесил, - некрасиво.
Либо ты воров боишься, либо тайну какую собираешься завести, кто тебя
знает, а только замки в колонии заводить не следует. Другое дело на
заводе, государственное имущество должно быть заперто для порядка, а в
бригаде товарищи живут, к чему здесь замок?
Акулин не обернулся к Нестерненко, одну руку положил на спинку
соседнего стула, сказал невыразительно, тихо:
- Я не от товарищей замок...
- Знаем. Думаешь, у нас место свободное, новенького пришлют, а он к
тебе в корзину полезет. Конечно, полезет, если замок висит. А зачем так
думать: как новенький, так и вор. Мало ли чего там у каждого было - в
старой жизни! Чернявин тоже новенький, видишь, сидит с нами, так и по нему
ж видно: он к товарищу в корзину не полезет.
Акулин убрал руку со спинки стула, прохрипел:
- Сниму.
В бригаде, притаившейся в ожидании, как будто все вздохнули. На самом
деле не вздохнули, а просто пошевелились.
- Дальше: Александр Остапчин - помощник бригадира восьмой бригады
трудовой колонии им. Первого мая.
Уже по тому, как торжественно произнес бригадир название должности
Остапчина, можно было заключить, что Остапчина в бригаде любят и
относятся к нему немножко насмешливо. И сам Александр Остапчин, услышаву
свою фамилию, мигнул, повернулся к бригадиру, положил голову на кулаки,
поставленные один на другой. У Остапчина большие карие, красивые глаза,
чуть-чуть подернутые веселой, маслянистой влагой.
- Совсем человек как человек - и токарь неплохой, и в десятом классе, и
помбригадира, и прочее. Настоящий человек, а только одна беда: трепач. Ох,
и трепаться же любит, прямо хлебом не корми, а дай поговорить. И хоть бы
дело говорил, а то язык говорит, а он за языком бегает, остановить не
может и на правильную линию пустить тоже не может. И по сторонам не
смотрит: свой, чужой, совсем посторонний - ему все равно; он говорит и
непременно загнет куда-нибудь. Всей бригадой удержать не можем. Мечтает:
прокурором буду. Так разве можно, чтобы прокурор за собой не смотрел?
Прокурор если что скажет, так все к делу, да перед этим два раза подумает.
А нашему Александру всегда нянька нужна, чтоб его за полы хватала.
Остапчин не смутился, не обиделся, его глаза по-прежнему смотрели на
Нестеренко, улыбались дружески, но в какой-то еле заметной степени и
нахально. Он как будто был даже доволен, что у него есть такой интересный
недостаток, и тоном полудетского каприза возразил:
- А что я такое когда говорил?
- А помнишь, приехала к нам женщина из Наркомпроса. А ты ей такое
натрепал, что она чуть не плакала.
- Правду говорил.
- Правду? Правду говоритьь тоже к месту нужно. Она приехала
познакомиться с нашей жизнью, и может, и поучиться хотела, значит, у нее
где-то там натерло, а ты речь... прямо с горы: ничего вы, наркомпросовцы,
не понимаете, все путаете, даром хлеб едите. Она потом спрашивает, кто это
такой? А я ей, конечно, ответил: не обращайте внимания, так себе,
новенький, еще не отесался.
Колонисты расхохотались. Остапчин смущенно отвернулся, но глаза его
даже в этот момент не потеряли своей влажной улыбки.
- Санчо Зорин, во! Он - сам видишь, какой!
И действительно, Санчо был виден, как бывает виден насквозь ясный
апрельский день. Услышав свое имя, он немедленно взобрался с ногами на
стул. А бригадир сказал ему с добродушной строгостью:
- Чего ты с ногами на стул залез? Чернявин, он назначается твоим шефом,
давно тебя ждет. Будет твоим шефом, пока ты получишь звание колониста.
Будет тебя всему учить и на общем собрании докладывать на звание
колониста. Человек он горячий, а только не всегда справедливый бывает.
Если ему вожжа попадет под хвост, так никакого удержу нет. Ты на это не
обращай внимания.
Игорь кивнул и засмотрелся на Зорина. А Зорин уже кивал ему, и моргал,
и всем лицом рассказывал о чем-то. Лицо у него было острое, живое,
быстрое. В течение одной секунды он успевает отзваться на все впечатления,
всем ответить и у всех спросить. И сейчас каким-то чудом он успел показать
бригадиру, что он благодарен ему за правду и постарается поменьше
горячиться, что он видит любовь к себе всей бригады и отвечает ей такой же
любовью, что он поможет Чернявину сделаться хорошим колонистом и что
Чернявин не должен робеть. Это лицо больше рассказывало о Зорине, чем мог
о нем рассказать бригадир.
Нестеренко перешел к другим, их было еще шесть человек, все юноши
шестнадцати - восемнадцати лет. Нестеренко всех их признал хорошими
мастерами, прекрасными товарищами и колонистами, но в каждом отметил и
недостатки, отметил в упор, улыбаясь сдержанно, выбирая и округляя слова,
но в то же время не скрывал и досады, требовательной и вьедливой.
Лиственному Сергею он приписал слишком большую любовь к чтению,
послужившую причиной того, что Лиственный ходит "как сумасшедший".
Широкоскулому, белобрысому, нескладному Харитону Савченко - вялость
характера. Борису Яновскому, кучерявому брюнету, - наклонность к
запирательству и брехне. Всеволоду Середину - пижонство, Данилу Горовому -
неуязвимость характера и излишнее хладнокровие.
Все слушали бригадира молча, никто ничего не возражал, но когда он
окончил, все загалдели, засмеялись, напомнили друг другу самые вредные
детали характеристик и напали даже на Нестеренко с разными дополнительными
вопросами. Но Нестеренко не долго их слушал:
- Чего крик подняли? Дайте же кончить. Познакомтесь вот с Чернявиным,
забыли, что ли?
Александр Остапчин закричал:
- Ты про нас можешь рассказывать, а про себя ничего не сказал? Когда я
буду бригадиром, я про тебя расскажу.
- Вот я и подожду, когда ты будешь бригадиром, тогда и про меня
скажешь, хотя я так полагаю, что ничего умного не скажешь. Принимайте
Чернявина!
- Да уж приняли! Чернявин, руку! - Остапчин размахнулся своей рукой. -
Санчо, довольно тебе там, бери человека в работу. Смотри, какой хороший
материал для комсомольца.
Все посмотрели на Игоря, и этим моментом Игорь воспользовался:
- Синьоры! Вы понимаете, я очень благодарен вам, что приняли меня к
себе. Только вы понимаете... про вас вот товарищ бригадир все рассказал, а
про себя я сам должен рассказать, правда?
Кое-кто улыбнулся. Акулин посмотрел подозрительно. Гонтарь с
осуждением, Нестеренко сказал:
- У нас нет такой моды, чтобы новенький о себе рассказывал. Да тебе и
нечего рассказывать. Какой ты человек мы и сами увидим. А кроме того, не
нужно говорить "синьоры". Понял?
- Понял, товарищ бригадир, виноват, товарищ Нестеренко.
- Иди сюда, Чернявин, - Санчо Зорин ожидал его в углу комнаты. - Вот
твоя кровать, вот твоя тумбочка, все хозяйство. Мыло и зубной порошок
получишь у помощника бригадира Остапчина. Два дня будешь отды-
хать&18, а потом за дело. Вечером я тебе что-нибудь расскажу. Ты в каком
классе будешь?
- В восьмом.
- Здорово. И я в восьмом. А вообще - ты свободный гражданин! Куда
хочешь!
Санчо широким жестом показал на окно. За окном было поле, а на самом
горизонте виднелись постройки города.
19. ОН ЕЩЕ СЫРОЙ
Вечером Игорь Чернявин заснул не скоро. Постель была свежая, прохладная,
чистая, такая постель была у него только тогда, когда он жил еще дома;
заснуть в такой постели показалось ему высшим блаженством. В эту минуту
ему хотелось выразить кому-то благодарность и за эту постель, и за чистое
белье, и за новый симпатичный костюм, и за узкий черный пояс. Кого только
благодарить? Алексея Степановича? Воленко? Восьмую бригаду? А может быть,
просто Советскую власть? Но о Советской власти Игорь Чернявин имел самое
сложное представление. От школы остались чисто словесные образы, от
Ленинграда - неясное, забытое ощущение детства, зато в "вольной" жизни
Советская властьь вспоминалась - власть строгая, требовательная и
настойчивая: милиционеры, стрелки, воспитатели в приемниках, люди в белых
халатах. Изо всей Советской власти наиболее покладистым и безобидным
существом была Полимна Николаевна, но он вспоминал ее остренькое и
умненькое лицо с острой неприязнью. А здесь, в колонии, он ощущал
Советскую власть очень сложно, в непонятном, густом экстракте; трудно даже
было разобрать, где она находилась. Конечно, Алексей Степанович, конечно,
Николай Иванович. Но Санчо только что рассказывал: все эти дома наново
построены на чистом поле. Все сделано наново: и цветники, и зеркала, и
паркет. Санчо говорил: ничего старого, все Советская власть сделала. И по
словам того же Санчо выходило, что Советская власть - это не только
Алексей Степанович и учителя, но еще и они, все колонисты. Санчо так и
говорил: мы сделали, мы купили, мы решили, мы постановили. Выходит так,
что и сам Санчо Зорин тоже Советская власть. И Володя Бегунок!
Да... Хитро придумано: восьмая бригада даже корзинок запирать не хочет
- фасон! А черт возьми, действительно хитрый фасон, ни за что в чужую
корзину после этого не полезешь. Рыжикова бы сюда, интересно посмотреть,
как он эти корзинки обчистит? Разумеется, Рыжиков - дрянь, это и говорить
нечего. А все-таки здесь они здорово спелись. Сидит Алексей Степанович в
кабинете, и не видно его, а кругом начальство; даже этот лобастый Петька
тычет нахальными глазенками в щетку и требует - вытирай! Всякие у них
обычаи, фасоны, и все это только для того, чтобы свободному человеку,
Игорю Чернявину, заморочить голову.
Игорь согласен, что и кровать на сетке, и свежая простыня, и
пододеяльник - хорошие вещи, но Игорь понимает и другое: такими хорошими
вещами покупается покорность, особенно если человек попадается жадный на
все эти удовольствия. И папаша, вероятно, на это рассчитывал, однако у
папаши не вышло. Что же? Можно поспать и в хорошей постели, пускай,
но посмотрим, чем это кончится. Вот, например, работать. Николай Иванович
говорит: приятная штука. А если неприятная? Ему хорошо в чистом костюме
поучать там... в классе. А если они заставят доски строгать, покорно
благодарю, синьоры! Допустим, не захочу. Выгонят? Интересно. Какой позор
для трудовой колонии Первого мая! Одного человека - Игоря Чернявина, не
какого-нибудь там бандита, а скромного интеллигента и джентельмена не
смогли заставить работать. Не справились! Интересно, как они будут
выгонять? Игорь Чернявин представил себе расстроенные физиономии восьмой
бригады. Ох, как им будет досадно! Сколько они здесь нахитрили, вежливость
какая, простыни какие, "обычаи", а купить не купили. Игорь Чернявин может
прожить и без их досок. Он вспомнил некоторые свои самые остроумные
комбинации. Сколько в них было вдохновения, привлекательных, забавных,
неожиданных поворотов! Никакие свежие постели с ними сравняться не могут,
потому что в этих поворотах - свобода.
Все-таки Игорь счастливо потянулся, вкусно свернулся калачиком и
заснул, так и не разрешив противоречия приятных вещей и неприятных, хотя и
гордых, мыслей.
Когда утром он открыл глаза, было уже светло. Перед этим ему снились
надоедливая трубная музыка и пожар. На пожаре было много огня, шума и
треска, Игорь в какой-то толпе куда-то спешил, а в уши бил настойчивый,
звонкий голос:
- Слышишь? Слышишь?
Игорь открыл глаза. Перед ним стоял беленький, чистенький Рогов и
звенел:
- Слышишь, Чернявин, вставай!
Рогов увидел открытые глаза Игоря и повторил уже спокойнее:
- Вставай, сейчас уборку начнем.
Другие колонисты восьмой бригады чуть-чуть суматошились, входили и
выходили с полотенцами, убирали постели, взбивали подушки. Рогов мотался
по спальне с белой тряпкой в руках, вытирал пыль. Он прыгал от стульев к
подоконникам, заглядывал в тумбочки, подскакивал к верхней перекладине
дверей, продевал руку за батареи отопления, возился у портретов, потом
застыл у какой-то кроватной ножки. Игорь закрыл глаза; хороший,
счастливый, теплый сон снова к нему возвратился...
- А чего этот спит?
Игорь узнал голос Нестеренко и глаз не открыл.
- Ты будил его, Рогов?
- Да, будил. Он же проснулся!
Игорю стало интересно, что эти представители Советской власти будут
делать, если он не встанет? Вот просто не встанет, да и куда ему спешить?
Даже по здешним "обычаям" он два дня не должен работать. Он снова услышал
над собой голос Нестеренко:
- Чернявин!
Помолчал и опять:
- Чернявин!
Сильная рука легла на его плечо, плечо заходило взад и вперед. Игорь
открыл глаза:
- А что?
- Давно сигнал был.
- Какой сигнал?
- Сигнал "вставать"! Тебе вчера Санчо обьяснял?
Игорь повернулся на спину, улегся поуютнее, показал бригадиру свою
широкую ехидную улыбку:
- Обьяснял, да я не все разобрал!
- Так вот я тебе говорю: был сигнал "вставать"!
- Это несущественно, товарищ!
Нестеренко вытаращил на него большие свои серые глаза, полные
удивления. Рогов натирал пол и подскочил к ним на босой ноге. Наконец,
Нестеренко нашел слова, нашел с таким замедлением, что у Игоря даже смех
начал срываться.
- Что ты там мелешь? Смотри: несущественно! Сейчас поверка будет!
Игорь повернулся на бок и руку подложил под щеку:
- Это тоже малосущественно.
В спальню влетел Санчо Зорин и закричал:
- Товарищ бригадир! Уборка нижнего коридора сдана мною на пять!
Но бригадир находился в таком недоумении, что не услышал рапорта: он
сказал Игорю грубоватым голосом:
- А это будет существенно, если я тебя поясом потяну?
Игорь ответил спокойно
- Это будет существенно, но незаконно.
- Ах ты, панское зелье!
Одеяло и пододеяльник куда-то полетели с Игоря. Ничем не прикрытый, он
почувствовал себя в смешном положении и хотел уже вставать, но снаружи
долетели звуки нового сигнала. Рогов соскочил со своей щетки и вскрикнул:
- Ой, лышенько! Уже поверка!
Он бросился к ботинкам. Все колонисты завертелись перед зеркалом,
поправляя прически, сегодня они были как один одеты в школьные костюмы.
Игорь знал, что вся бригада до обеда работает в школе. Приведя себя в
порядок, все спешили занять место на свободном участке спальни -
выстраивались в просторный ряд. Нестеренко беспомощно оглянулся, Санчо
подбежал к нему:
- Да закрой ты его, ну его к черту! Сегодня Клава дежурит!
- Клава? Ну, что ты скажешь!
Нестеренко набросил одеяло на Игоря. Сообщение о Клаве и Чернявина
привело в ужас. Оказаться перед девушкой в одном белье! Поэтому он охотно
подхватил одеяло и закутался с головой, но оставил щель, чтобы видеть.
Нестеренко быстро обошел спальню, потрогал пальцем подоконник, заглянул
под кровать, спросил:
- Санчо, не знаешь, Алексей будет на поверке?
- Алексей спозаранку в город уехал.
Из коридора влетел Рогов, шепнул: "Поверка идет!", стал на свыое место
в ряду. Открылась дверь, Нестеренко громко скомандовал:
- Бригада, смирно! Салют!
Игорь увидел, как ряд колонистов вытянулся, повернул головы к дверям,
поднял правые руки. Нестеренко стоял отдельно против двери. Сияя золо-
том тюбетеек, вензелями на рукавах, белизной широких воротников, вошли
невысокая девочка лет пятнадцати-шестнадцати и мальчик гораздо моложе ее.
За ними голоногий Володя Бегунок с трубой, в парусовке, направил
любопытные, загоревшиеся глаза на необычную фигуру в постели.
У дежурного бригадира Клавы Кашириной очень хорошенькое, нежное,
немного полное лицо, темно-русые кудри из-под тюбетейки и ясные, хоть и
небольшие, серые глаза. Она, очень серьезная, строго стояла перед высоким
Нестеренко и смотрела на него вверх из-под чистенькой, розовой руки.
Нестеренко сделал шаг вперед:
- Товарищ дежурный бригадир! В восьмой бригаде трудовой колонии им.
Первого мая все благополучно. Не поднялся к поверке Чернявин!
Клава бросила быстрый, по-женски лукавый взгляд на лежащего Игоря и
сказала замечательно красивым, высокого серебрянного тона голосом:
- Здравствуйте, товарищи!
Шеренга дружно ответила ей:
- Здравствуй!
И после этого шеренга разошлась. Заговорили, засмеялись. Центральной
фигурой сделался вдруг мальчик в повязке с красным крестом - ДЧСК -
дежурный член санитарной комиссии. Сегодня в роли ДЧСК - Семен Касаткин.
Ему со всех сторон говорят:
- И здесь смотрите.
- Пожалуйста!
- Будьте покойны!
Но Касаткин не улыбается. У него придирчивый взгляд, и он рыщет по всей
спальне, заглядывает в корзины, щупает батареи. В руке у него чистый
носовой платок, он пользуется им в качестве контрольного приспособления.
Но всякий раз, когда он подносит платок к глазам, пыли на платке не
обнаруживается, и восьмая бригада торжествующе "агакает". За пальцами ДЧСК
и за его платком особенно напряженными глазами следит сегодняшний дежурный
по бригаде Олег Рогов. От волнения его аккуратная прическа растрепалась, и
ДЧСК издевательски спрашивает:
- А почему ты сегодня не причесывался?
Рогов с некоторым страхом поглядывает на Клаву и отвечает:
- Да понимаешь, беспокойства столько!
Потерявший надежду "поймать" бригаду, Касаткин задирает голову к
лампочке:
- А лампочка, кажется, в мухах!
Ему отвечают хором:
- Да это разве мухи? Это точки такие! Каждое дежурство спрашивает.
Стекло такое!
А Игорь Чернявин в это время крепко спит. Черт его знает, дежурство
хорошенькой Клавы им абсолютно не было предусмотрено. По движению голосов
Игорь чувствует, что Клава уже стоит у его постели. И если секундой раньше
Игорь еще дышал, как дышит каждый крепко спящий человек, то сейчас и
дышать перестал. Серебрянный голос Клавы спрашивает:
- Может, он заболел? Касаткин, проверишь потом.
Касаткин отвечает негромко:
- Есть проверить!
Но Нестеренко не может забыть "это несущественно".
- Кто заболел? Чернявин? Ты послушала бы, как он перед поверкой
разговаривал. А потом взял и заснул сразу.
Клава тронула плечо Игоря:
- Чернявин! Чернявин, как тебе не стыдно?
Но Игорь не дышит и в самой далекой глубине души проклинает свой
вздорный характер. Он невольно, сквозь досаду, представляет себе, как это
было бы красиво, если бы он сегодня, хоть и новенький, самым точным
образом отсалютовал этой девушке и вместе со всеми крикнул бы ей:
"Здравствуй!" Очень возможно, что она обратила бы внимание на его
оригинальное лицо и ехидную улыбку. Неужели она еще будет его тормошить? С
облегчением он слышит голос своего шефа Санчо Зорина:
- Да брось его, Клава! Пускай лежит. Он еще совсем сырой!
Игорь слышит, как легкие шаги удаляются от его постели. Он приоткрывает
глаз, видит движение к двери и снова закрывает глаз, потому что встречает
карий, веселый и все понимающий взгляд Володьки Бегунка.
