Том 4. ч 6

О МОЕМ ОПЫТЕ


ZT. Се - стенограмма доклада на совещании в Научно-практическом
институте спецшкол и детдомов НКП РСФСР 20 окт 1938. Его
директором в 1936-1943 Данюшевский И.И. (1890-1950).
Заключительное слово Мака в т.8 со стр. 179.

Я думаю, что едва ли в том, что я могу вам сказать, я сообщу какие-нибудь
ценные для вас вещи. Я думаю, что и у вас есть чему учиться, так же как и
у меня и у всех других товарищей. У вас самих имеется прекрасный опыт
работы, имеются прекрасные учреждения.
Я думаю, что из того, что я вам расскажу, вы можете получить пользу
исключительно в порядке толчка, отталкивания, даже, может быть,
отталкивания сопротивления, так как мой опыт довольно своеобразен и,
пожалуй, имеет мало общего с вашим. Может быть, мне больше
посчастливилось, чем вам.
Поэтому я прошу мои слова считать не рецептом, не законом, не выводами.
Несмотря на то что мне пришлось 16 лет подряд проработать исключительно в
детском доме, я не могу сказать, что я пришел к каким-то окончательным
выводам. Я нахожусь еще в процессе становления, так же, вероятно, как и
вы.
При решении многих вопросов мне надо прибегать, может быть, к вашей
помощи или к помощи других товарищей.
Поэтому то, что я вам скажу, - это не выводы; выводы могут быть сделаны
в большом труде, в монографии, в трудах, подкрепленных марксистским
анализом. У меня нет выводов в отношении воспитания, и поэтому позвольте
мне говорить с вами, как товарищу с товарищами, о тех
гипотезах-предчувствиях, которые у меня есть, ибо то, что я скажу, - это
скорее предчувствие, чем выводы.
Я прекрасно понимаю, что мои мысли определяются моим педаго-
гическим опытом, понимаю, что возможен другой опыт, и, если бы я его
испытал, может быть, я думал бы иначе.
Мой опыт очень узок. Я 8 лет занимался колонией для правонарушителей
им. Горького и 8 лет трудовой коммуной им. Дзержинского. Коммуна им.
Дзержинского уже не была учреждением для правонарушителей. В первое время
я получал обыкновенных беспризорных детей, а большей частью из семей
ответственных работников, где неблагополучие выражалось не в материальной
обстановке, а исключительно в обстановке педагогической, бытовой.
Кто труднее из этих трех категорий: правонарушители, беспризорные или
дети из семьи, - сказать трудно, но я думаю, что труднее всего дети из
семьи. По крайней мере, по извилистости характеров, по их яркости и
сопротивляемости эти дети кажутся мне в моем опыте наиболее трудными.
Но я к этому времени был лучше вооружен техникой своего мастерства, а
самое главное - у меня был коллектив ребят, имеющий шестнадцатилетние
традиции и шестнадцатилетнюю историю.
Только поэтому работа с детьми из семьи для меня была более легкой, чем
работа с моими первыми воспитанниками-правонарушителями, с которыми я еще
работать не умел.
На основании работы со всеми этими тремя категориями я в последние годы
своей работы пришел к следующему выводу, для меня самому важному. Этот
вывод даже в настоящее время звучит для меня несколько парадоксально. Он
утверждает, что трудных детей совершенно нет. Причем это утверждение не
имеет у меня характера простого отрицания.
Вообще мне хочется сказать, что расстояние между моральной социальной
нормой и моральными социальными искривлениями очень незначительно, почти
ничтожно.
Отсюда мне представляется еще один вывод, в котором я не уверен, что
так называемая перековка, выправление характера, не должна происходить
эволюционно, на протяжении длительного времени.
Я прихожу к такому убеждению, что так как это расстояние между
антисоциальными привычками, между каким-то опытом, имеющим неприемлимый
для нашего общества характер, и нормальным опытом очень незначительно, то
это расстояние надо пройти как можно быстрее#1.
Я это говорю, будучи очень слабо уверен, что такая теория возможна, но
я уверен в своем опыте.
За последние 5 лет, работая в коммуне им. Дзержинского, где было много
ярких и трудных характеров, я не наблюдал уже процессов эволюции
характера. Я наблюдал эволюцию в том обычном смысле, в каком мы всегда
понимаем рост, развитие: мальчик учится в 3, 4 классе, потом переходит в 5
класс. Его кругозор расширяется, знаний и навыков у него больше. Он
работает на заводе, повышает свою квалификацию, приобретает навыки
общественного характера.
Но это обыкновенный рост, а не какая-то эволюция от испорченного,
искривленного характера к норме.
Это вовсе не значит, что нет никакого различия между искривленным
характером и нормой, но это значит, что выправление характера гораздо
лучше производить методом, если хотите, взрыва#2.
Под взрывом я вовсе не понимаю такого положения, чтобы под человека
подложить динамит, поджечь и самому удирать, не дожидаясь, пока человек
взорвется.
Я имею в виду мгновенное воздействие, переворачивающее все желания
человека, все его стремления.
Я так был изумлен внешним видом этих изменений, что впоследствии
занялся вопросом методологии этих взрывов и эволюции в области
искривленного характера и постепенно приходил все к большему убеждению,
что метод взрывов - я не нахожу другого слова - может быть учтен
педагогами как один из удачных. Может быть, найдут более удачное
педагогическое слово для определения этого метода, я искал, но не нашел.
Я расскажу вам о некоторых своих впечатлениях, которые заставили меня
не только думать так, как я думаю, но и продолжать дальше свою работу над
этим методом.
Еще в 1931 г. я должен был пополнить свою коммуну, где было 150
человек, новыми 150 ребятами, многих я должен был принять в течение двух
недель.
У меня уже была очень хорошая организация коммунаров. Из 150 человек 90
были комсомольцами в возрасте от 14 до 18 лет, остальные были пионерами.
Все были крепко связаны, были очень дружны, обладали очень красивой,
точной, бодрой дисциплиной, прекрасно умели работать, гордились своей
коммуной и своей дисциплиной. Им можно было поручать довольно
ответственные задания, даже физически трудные, даже трудные
психологически.
Вот какой метод я применял для того, чтобы произвести наиболее сильное
впечатление на мое новое пополнение.
Конечно, этот прием был многообразен, оон заключался и в самой
подготовке помещения: спальни, рабочих мест, класса, в подготовке внешней
обстановки, в виде цветов, зеркал.
Коммуна жила очень богато, потому что была на хозрасчете.
Мы так принимали детей. Мы их собирали всегда в скорых поездах. Это
было в Харькове. Ребята, ехавшие в скорых поездах, - это был наш
контингент; мы имели право на этот контингент. Скорые поезда Москва -
Минеральные Воды, Москва - Сочи, Москва - Кисловодск перевозили кандидатов
в мою коммуну.
Все эти скорые поезда проходят через Харьков ночью, и мы этих ребят
тоже собирали ночью.
Семь-восемь коммунаров, один из которых назначался временным командиром
на одну ночь, отправлялись для того, чтобы собрать этих ребят. Этот
временный командир всегда отвечал за работу отряда и всегда сдавал рапорт
после окончания задания.
Временный отряд в течение 2-3 часов собирал беспризорных с крыш, из
уборных, вытаскивал из-под вагонов. Они умели собирать этих "пассажиров".
Я никогда не сумел бы их найти.
Сотрудники НКВД, стрелки отводили мне комнату на вокзале. В этой
комнате происходил первый митинг.
Этот митинг заключался не в уговаривании ребят идти в коммуну, а носил
такую форму. Наши коммунары обращались к ребятам с такими словами:
"Дорогие товарищи, наша коммуна испытывает сильные затруднения в рабочей
силе. Мы строим новый завод, мы пришли к вам с просьбой помочь нам".
И беспризорные были уверены, что это так.
Им говорили: "Кто не хочет, - может ехать дальше скорым поездом".
И дальше начинался тот метод удивления, который я хочу назвать методом
взрыва.
Обычно ребята всегда соглашались помочь нам в нашем строительстве. В
этой комнате они оставались ночевать. А на другой день в 12 часов вся
коммуна с оркестром - у нас был очень хороший большой оркестр, 60 белых
труб, - со знаменем, в парадных костюмах с белыми воротниками, с наивысшим
шиком, с вензелями и т.д. выстраивались в шеренгу у вокзала, и, когда этот
отряд, запахивая свои кафтаны, семеня босыми ногами, выходил на площадь,
сразу раздавалась музыка, и они видели перед собой фронт. Мы их встречали
звуками оркестра, салютом как наших лучших товарищей.
Потом впереди выстраивались наши комсомольцы, девочки, следом за ними
шли беспризорные ребята, а потом шел еще взвод.
И вся эта группа шествовала очень торжественно по восемь человек в ряд.
Граждане плакали от умиления, но мы видели, что это только техника и
ничего сентиментального.
Когда их приводили в коммуну, они отправлялись в баню и выходили оттуда
подстриженные, вымытые, одетые в такие же парадные костюмы с белыми
воротниками.
Затем на тачке привозилась их прежняя одежда, поливалась бензином и
торжественно сжигались.
Приходили двое дежурных по двору с метлами и сметали весь пепел в
ведро.
Многим моим сотрудникам это казалось шуткой, но на самом деле
производило потрясающе материальное, если не символическое впечатление.
Из этих беспризорных, которых я собирал с поездов, я мог бы назвать
только двух-трех человек, которыми не стали на надлежащие рельсы.
Но эти ребята никогда не забудут их приема на вокзале, этого костра,
новые спальни, новое обращение, новую дисциплину, и навсегда у них
останутся сильные впечатления.
Я привел один из примеров того метода, который я называю методом
взрыва.
Этот метод продолжается и развертывается дальше во всей моей системе.
Эта система прежде всего заключалась в коллективе.
К сожалению, у нас ни в каких книгах не описано, что такое коллектив и,
особенно, что такое детский воспитательный коллектив#3.
Об этом надо писать и надо производить большие исследования такого
коллектива.
Первым признаком коллектива является то, что это не толпа, а
целесообразно устроенный, действующий орган, орган, способный действовать.
Организация коллектива была такой, что коллектив обращался в социальный
организм; он всегда оставался коллективом, никогда не превращался в толпу.
Это, пожалуй, самое трудное дело в нашей педагогической работе, и я не
видал больше таких коллективов, какой был у меня.
Я это говорю не в похвальбу себе, а просто констатирую факт.
И я не один создавал этот коллектив. Об этом говорить очень долго, и я
едва ли все сумею сказать.
Но сама организация коллектива должна начинаться с решения вопроса о
первичном коллективе. Я над этим вопросом много думал, много возникало у
меня разных способов организации коллектива, и я пришел к следующим
выводам.
Первичный коллектив, т.е. коллектив, который уже не должен делиться на
более мелкие коллективы, образования, не может быть меншье 7 и больше 15
человек. Я не знаю, почему это так, я этого не учитывал. Я только знаю,
что если первичный коллектив меньше 7 человек, он начинает обращаться в
дружеский коллектив, в замкнутую группу друзей и приятелей.
Первичный коллектив больше 15 человек всегда стремится к разделению на
два коллектива, всегда есть линия разделения.
Я считаю идеальным первичным коллективом такой коллектив, который
одновременно ощущает и свое единство, спаянность, крепость и в то же время
ощущает, что это не компания друзей, которые договорились, а это явление
социального порядка, коллектив, организация, имеющая какие-то обязанности,
какой-то долг, какую-то ответственность#4. Все это можно изложить на
бумаге. В коротких словах трудно изложить.
Особоенно меня занимала фигура того лица, которое должно руководить
этим первичным коллективом и отвечать за него.
Я все 16 лет своей работы употребил на решение этого труднейшего
вопроса и пришел к такому убеждению, что во главе первичного коллектива
должен быть обязательно единоначальник, одно лицо, которое по типу своей
власти как единоначальник все-таки не является диктатором, но которое в то
же время является уполномоченным этого коллектива.
Для меня потом стало важным еще одно обстоятельство - длительность
такого первичного коллектива.
Мне удалось сохранить такой первичный коллектив без изменения в течение
7-8 лет. Десять-пятнадцать мальчиков или девочек сохраняли качество
первичного коллектива в течение 7-8 лет, причем производились изменения не
больше, как в размере 25%: из двенадцати человек в течение 8 лет
переменились трое: трое ушли и трое пришли.
Я заранее предчувствовал и видел на деле, что получается очень
интересный коллектив, интересный в том смысле, что его можно было рас-
сматривать как чудо по характеру движения, по характеру развития этого
коллектива, по характеру тона, тона уверенности, бодрости, тенденции к
сохранению первичного коллектива. Этот коллектив имел у себя
единоначальную власть командира и потом бригадира.
Сначала была тенденция выдвигать во главу такого первичного коллектива
наиболее способного, наиболее "блатного", наиболее волевого мальчика или
девочку, атамана, способного держать всех в руках: командовать,
настаивать, нажимать.
И вот в течение 16 лет я наблюдал, как эта тенденция выбора в качестве
командира наиболее сильной личности, способной командовать, постепенно
изменялась и как под конец во главе такого первичного коллектива, отряда
(у меня обычно этот коллектив назывался отрядом) становился очередной
старший, ничем не отличающийся от всякого другого.
В течение этих 16 лет, почти незаметно для меня и почти независимо от
моих целей воспитания, такое изменение произошло, когда во главе отряда
становился очередной старший.
В последние годы я достиг такого педагогического счастья, что мог
любого коммунара в любом коллективе назначать старшим и мог быть уверен,
что он будет блестяще руководить.
Я не имею сейчас возможности рассказывать вам подробно о характере этой
интересной детской магистратуры, детского выборного лица, которое не
только способно играть в старшего, но на самом деле руководить, вести за
собой коллектив, не будучи для этого ни самым сильным, ни самым
талантливым, ни самым волевым, а имея только одно отличие от всех
остальных - полномочие и ответственность, как будто чисто формальное
отличие.
Мне пришлось в 1933 г. выделить около 100 коммунаров на очень тяжелую,
трудную, нервную, специальную работу по поручению правительства Украины,
когда мои коммунары работали в течение нескольких месяцев в труднейших
условиях вне коммуны.
Я не мог взять из коллектива самых лучших коммунаров, так как они
обычно были в 9-10 классе и, кроме того, это были наиболее
квалифицированные мастера, а я жил на хозрасчете и был заинтересован в
рабочей силе. Эти квалифицированные мастера были начальниками цехов этого
завода.
Я выделил середняков, выделил из них командиров, разбил людей на
отряды. Я рискнул: сам с ними не поехал и никого старшего не послал, кроме
одного завхоза, который их кормил.
И надо сказать, что они прекрасно справились со своей работой, и
особенно вновь выделенные командиры, выделенные буквально по алфавиту. Они
прекрасно поняли, до какой границы доходят их полномочия и до какой
границы доходит их ответственность.
Для того чтобы воспитать это чувство границы, до которой доходят
полномочия и серьезная ответственность, требуется, конечно, долгое время.
Я думаю, что в течение года или двух ни в каком коллективе нельзя этого
воспитать.
Потребуются 4-5 лет, чтобы воспитать эту интересную, нормальную
магистратуру в детском коллективе.
Здесь требуется большая работа, большое напряжение.
В той же логической связи стоит не только организация первичных
коллективов, но и организация общественных зависимостей внутри большого
коллектива.
У меня первичным коллективом был отряд.
Сначала я организовывал отряды по такому принципу: кто с кем учится,
кто с кем работает, тех я обьединяю в один отряд.
Потом я решил, что нужно младших отделять от старших. Затем пришел к
выводу, что это вредно, и потом уже в каждом таком отряде были и малыши, и
взрослые юноши 17-18 лет.
Я решил, что такой коллектив, наиболее напоминающий семью, будет самым
выгодным в воспитательном отношении. Там создается забота о младших,
уважение к старшим, самые нежные нюансы товарищеских отношений.
Там малышли не будут замкнуты в отдельную группу, которая варится в
собственном соку, а старшие никогда не будут рассказывать скабрезные
анекдоты, так как у них есть забота о младших.
Очень важным вопросом являлся вопрос о временных уполномоченных.
Казалось бы, пустячный вопрос, но я на этой теме, на постоянном,
неуклонном ежедневном подборе поручений, на разбрасывании этих поручений
по отдельным лицам, на строгих отчетах о коротких заданиях подготовил
очень много интересных кадров своих коммунаров.
Наконец, в порядке той же коллективной логики, для меня было особенно
интересно общее самоуправление большого коллектива.
У меня всегда, все 16 лет, были выделенные командиры, которые несли
ответственность за отряд. Был совет командиров.
Этот мой орган управления всегда вызывал возражение со стороны не
только педагогов, профессуры, но журналистов и писателей. Все считали, что
это нечто казарменное, что это муштровка.
К сожалению, мало кто вникал в сущность этого явления.
Совет командиров как орган управления чрезвычайно выгоден вот в каком
отношении.
В колонии у меня было 28 отрядов, надо было иметь 28 командиров.
Потом мы пришли к такому обычаю: совет командиров собирался только по
сигналу.
Даже если совет командиров был назначен по расписанию, обязательно
давался сигнал сбора. Обычно мы собирали командиров без расписания.
Я был против составления плана работы совета командиров. И как на меня
ни нажимали вышестоящие организации, я никогда не представил ни одного
плана работы совета командиров. Совет командиров - это был орган
управления, который должен был работать по тем задачам и темам, которые
возникают каждый день, которые нельзя пересказать в плане.
В последние 8-10 лет это было очень подвижное учреждение.
По любому вопросу, возникшему у меня, я мог собрать совет командиров в
течение двух минут.
Давался трубный сигнал для сбора совета командиров, очень коротких три
звука. Трубный сигнал давался только один раз, запреща-
лось давать его второй раз, чтобы никто из командиров не приучался
волынить, чтобы немедленно шли на совет.
Услышав трубной звук, командир, где бы он не находился: в классе, на
работе, в бане, - все равно, должен был привести себя в порядок и спешить
на совет командиров.
Сначала было трудно это сделать, а потом это стало привычкой, настоящим
коллективным рефлексом.
И если кто-нибудь из моих заместителей созывал совет командиров, я,
услышав сигнал, бежал, как конь.
Это был условный рефлекс. Я должен был спешить к исполнению своих
обязанностей.
Был у нас один интересный закон: говорить можно было только одну
минуту. Говоривший больше одной минуты считался трепачом, и его не
хотели слушать.
Мы должны были иногда провести сбор в течение перемены: 5-10 минут.
Один остроумный председатель совета командиров где-то достал песочные
минутные часы, причем он уверял, что пока падает одна песчинка, ты можешь
сказать одно слово, а тут 200 песчинок, - значит, ты можешь в одну минуту
сказать 2000 слов. Что, тебе нужно больше 2000 слов в минуту? И этот
регламент был необходим.
У нас была полная десятилетка со всеми качествами десятилетки.
Кроме того, у нас был завод, где каждый работал по 4 часа в день. Надо
было 4 часа поработать на заводе, 5 часов поработать в десятилетке. Итого
9 часов.
Кроме того, мы никогда не имели уборщицы, а каждое утро натирали полы.
У нас не могло быть пыли; бывали дни, когда к нам являлись 3-4 делегации.
Все должно было блестеть.
При этом проходили производственные совещания, комсомольские собрания,
пионерские собрания, физкультурные и др. Мы не могли тратить ни одной
лишней минуты. Может быть, другие будут в лучших условиях и им не нужен
будет такой минутный регламент.
Когда мы собирали совет командиров, то часть командиров могла быть в
отсутствии или не могла бросить работу у какого-нибудь важного станка.
Поэтому вошло в обычай - и это стало даже законом: если нет командира,
идет помощник, а если нет помощника, идет любой член отряда.
Обычно в каждом отряде знали, что, если сегодня будут играть сбор,
пойдет такой-то. Постепенно создалось такое положение, что когда собирался
совет командиров, мы не спрашивали, есть ли Иванов или Петров, а
спрашивали: представлен ли 1-й отряд, 2, 3, 4-й.
Важно, чтобы был представлен отряд.
Постепенно совет командиров сделался советом отрядов. Нам было не
важно, кто пришел из отряда, важно было, что это был человек, имеющий
звание коммунара.
Если на совете разрешался важный вопрос, мы требовали, чтобы
обязательно был командир, так как сам командир выбирался у нас не отрядом,
а общим собранием коммуны.
Мы пришли к такой формуле именно для того, чтобы совет команди-
ров не только в коммуне, но и в каждом отряде имел вид совета
уполномоченных, чтобы это были не только уполномоченные данного отряда,
но уполномоченные всей коммуны. Этот совет стоял над отрядом.
Совет командиров помогал мне работать в течение 16 лет, и я теперь
чувствую благодарность и испытываю серьезное и большое уважение к этому
органу, который постепенно изменялся, но всегда оставался только с
каким-то одним тоном, одним лицом, одним движением.
Я хочу обратить ваше внимание на следующее.
Мы, взрослые, чувствуем себя страшно умными, всегда много знаем, всегда
во всем разбираемся и все понимаем, и, когда приходим в новое учреждение,
когда нам дают новое дело, мы всегда пытаемся все поломать и сделать все
по-новому.
Благодаря этому наше молодое советское педагогическое дело, которому мы
не можем насчитать даже 20 лет, страдает быстрой текучестью форм, страшной
изменчивостью, отсутствием традиций.
Я только к концу 16-го года своей работы понял, в чем дело. Традиции,
т.е. опыт взрослых поколений, ушедших 4-5-6 лет назада, что-то сделавших,
что-то решивших, надо настолько уважать, чтобы этот опыт предшествующих
поколений не так легко можно было бы менять.
В конце концов, в той же коммуне было так много интересных,
оригинальных, точных правил, что какому-нибудь дежурному ничего не стоило
вести коммуну за собой.
Казалось бы, некоторые из этих правил даже потеряли свой смысл. И я
помню, что любой педагогический реформатор, в особенности из таких
"революционных" педагогов, мог сломать любую традицию.
Когда-то, когда мы были окружены в колонии им. Горького ворами и
бандитами, у нас стоял в дверях часовой с винтовкой. Он так и остался
стоять в 1936 г. Это была традиция. Я не хотел ее ломать, и мне было
трудно ее поломать, так как все были убеждены, что это нужно.
Когда я анализировал это явление, я пришел к выводу, что это нужно,
во-первых, потому что когда ночью 600 человек спят и мальчик 13-14 лет
стоит с винтовкой у незапертой двери на охране своей коммуны, ему и
страшновато и жутко немного, он испытывает по сути этот страх и жуть, но
это заставляет его поверить в себя.
Стояли на часах и девочки. Если стояла маленькая девочка, то я сверху
поглядывал на нее одним глазом, но девочка об этом не знала.
И винтовка была не простая винтовка, из которой можно было бы
выстрелить, винтовка была без патронов, это была символическая винтовка. И
держать ее - значило чувствовать к себе уважение, особенно когда винтовка
почищена.
В 1929 г. я перевел из моего кабинета денежный ящик поближе к часовому.
Это было сделано по предложению коллектива. Говорили, что не стоит держать
денежный ящик в кабинете. Лучше его поставить там, где стоит часовой. А
что может сделать 13-й мальчик с винтовкой в руках, об этом не
рассуждали#5. Денежный ящик стоял около часового, и мы были спокойны,
потому что тринадцатилетний мальчик, в случае нападения, принял бы все
меры, чтобы отстоять этот ящик.
Здесь мы подходим к ряду тем, которые входят в тему коллектива.
Только стройный, хорошо организованный коллектив может почувствовать свои
мускулы, а плохо организованный коллектив никогда этих мускулов не
почувствует.
Перехожу к вопросу о дисциплине.
Если вы читали мою книгу "Педагогическая поэма", то вы помните, что я
начал с вопроса о дисциплине. Я начал с того, что ударил своего
воспитанника.
В "Педагогической поэме" все это описано более или менее пространно, и
я был очень удивлен, когда на меня посыпались обвинения, что я рекомендую
побои.
Как раз в "Педагогической поэме" этого не видно. Наоборот, это событие
носило для меня печальный характер не в том смыслек, что я дошел до такого
отчаяния, а в том смысле, что выход нашел не я, а тот мальчик, которого я
ударил, - Задоров.
Он нашел в себе страшную силу и бодрость понять, до какого отчаяния я
дошел, и протянул мне руку.
Успех этого случая проистекал не из моего метода, я находился в
зависимости от случайного человеческого обьекта моего физического
воздействия. Не всякому удается натолкнуться на такого человека, которого
ударишь, а он протянет тебе руку и скажет: я тебе помогу - и действительно
поможет. А мне посчастливилось, и я тогда это понял.
В своей практике я не мог основываться на такой дисциплине, на насилии.
Я пришел к той дисциплине, истинную форму которой и хотел показать в моем
последнем романе "Флаги на башнях".
В этом романе говорится о железной, строгой, крепкой дисциплине,
которая способна привести к идиллии. Это возможно только в Советской
стране. Создать такую дисциплину очень трудно. Для того, чтобы ее создать,
требуется большое творчество, душа, личность. В это дело надо вложить вашу
собственную личность.
Это трудное дело еще и потому, что здесь успехи достигаются очень
медленно, постепенно, почти невозможно заметить движения вперед. Здесь
нужно уметь больше видеть впереди, надо уметь видеть больше того, что есть
сегодня.
Цель такой дисциплины мы прекрасно понимаем. Это полное соединение
глубокой сознательности с очень строгой и как будто даже механической
нормой#6.
Я не представляю себе хорошей дисциплины, если в ней будет одно
сознание. Такой дисциплины быть не может, и такая дисциплина будет иметь
склонность обратить в ригоризм. Она будет рассудочной, постоянно будет
ставиться вопрос в отношении того или другого поступка, будет постоянное
раздвоение, как поступить: так или не так.
Дисциплина, которая хочет опираться только на одно сознание, всегда
сделается рассудочной. Она изменит нормы в любом коллективе и всегда в
конечном счете будет представлять цепочку споров, проблем и нажимов.
Но, с другой стороны, дисциплина, основанная на технической норме,
догме, приказе, всегда имеет склонность обратиться в слепое повиновение,
механическое подчинение одному управляющему лицу.
Это не наша дисциплина. Наша дисциплина - это обьединение пол-
ной сознательности, ясности, полного понимания, общего для всех понимания,
как надо поступать, с ясной, совершенно точной внешней формой, которая не
допускает споров, разногласий, возражений, проволочек, болтовни. Эта
гармония двух идей в дисциплине - самая трудная вещь.
Этой гармонии удалось добиться моему коллективу благодаря не только
мне, а многим счастливым обстоятельствам и многим лицам.
Каким же образом произошло обьединение этой сознательности с точной
дисциплинарной формой?
Здесь было очень много способов. В конце концов, все способы, все
методы вели именно к этому. Дисциплина в этом случае не являлась условием
благополучной работы. У нас обычно думают, что для хорошей работы в
качестве необходимого условия нужна подобная дисциплина, а я не так давно
понял, что настоящая дисциплина не может быть условием работы, она может
быть только результатом всей работы и всех методов.
Дисциплина не есть метод и не может быть методом. Как только
дисциплину начинают рассматривать как метод, она обязательно обращается в
проклятие. Она может быть только последним итогом всей работы.
Дисциплина - это лицо коллектива, его голос, его красота, его
подвижность, его мимика, его убежденность. Все, что есть в коллективе, в
конечном счете принимает форму дисциплины.
Дисциплина - это глубоко политическое явление, это то, что можно
назвать самочувствием гражданина Советского Союза. Я сейчас это очень
хорошо понимаю.
Уверяю вас, что в течение всех 16 лет я никак не мог понять, где
поймать этот хвостик, где найти эту формулу, чтобы все разобрать и понять.
Поэтому нельзя говорить о дисциплине как средстве воспитания. Я могу
говорить о дисциплине как о результате воспитания#7. Этот результат
воспитания проявляется не только в том, чтобы кто-то что-то предписал и
кто-то что-то выслушал. Этот результат проявляется даже тогда, когда
человек, оставаясь наедине, должен знать, как поступить.
Мои коммунары говорили: мы будем судить о твоей дисциплине не по тому,
как ты поступил на виду у других, и не по тому, как ты исполнил приказание
или выполнил работу, а по тому, как ты поступил, не зная, что другим
известно, как ты поступил.
Например, ты проходишь по паркетному полу и видишь, что на полу грязная
бумажка. Никто тебя не видит,и ты никого не видишь, и тут важно: поднимешь
ты эту бумажку или нет. Если ты поднимешь и выбросишь эту бумажку и никто
этого не увидит, - значит, у тебя есть дисциплина.
Последняя форма дисциплины проявлялась в фигуре дежурного бригадира или
дежурного командира.
Это один из бригадиров, мальчиков или девочек, обычно даже не самый
старший, так как самые старшие комсомольцы, наиболее заслуженные члены
бюро, несли уже более ответственную работу: то редактора газеты, то
начальника цеха, то начальника конструкторского бю-
ро, то комсморга или секретаря комсомольского коллектива, а командир
бригады или командир отряда - это был мальчик 15-16-17 лет или девушка.
Они обычно не имели права наказывать, не имели других особых прав в
коммуне, но дежурный бригадир в течение дня ведет коммуну.
Воспитателей у нас в коммуне уже не было. Я всех их снял еще в 1930 г.
Они просто перешли в школу как учителя, а от воспитателей мы отказались.
Все восемь лет коллектив жил без единого воспитателя.
Такой дежурный бригадир с 6 часов утра до 12 часов ночи или с ночи до
утра должен отвечать за все, что происходит в коммуне, за точность и
порядок в расписании, порядок в уборке, должен был отчитаться за прием
гостей, за хороший обед, если был поход - то за поход, если была
какая-нибудь дополнительная работа - за работу. Ночью он имел право спать.
Ему одному общее собрание дало право приказа. Постепенно это право
развилось в очень сложную традицию, которой все очень гордились и которой
неуклонно следовали.
Такой пятнадцатилетний мальчик мог потом, не оглядываясь, сказать
самому старшему комсомольцу, самому заслуженному члену коммуну: возьми
тряпку и вытри эту лужу здесь на полу.
Он не имел права, обычно, повторять приказания, но кто бы ни услышал
его приказание, должен был сказать: "Есть, товарищ бригадир".
Если он даже вытер лужу, но не сказал: "Есть, товарищ бригадир", -
считалось, что он не выполнил приказания.
С этим дежурным нельзя было разговаривать сидя, а надо было
разговаривать вытянувшись.
Нельзя было ему возражать. Можно было спорить со мной, с любым
командиром, с бригадиром, а с дежурным нельзя было спорить, так как
говорили, что у него очень много дела и если каждый будет с ним спорить,
то ему, бедному, и не выжить.
Если даже дежурный бригадир неправильно решал тот или другой вопрос, то
тебе предлагалось: выполни и забудь, что это неправильно.
Рапорт дежурного бригадира я не имел права проверять.
Он говорит, что в таком-то отряде сегодня случилось то-то и то-то. Свой
рапорт он отдает в присутствии всех, с салютом. Все должны стоять.
И если я в чем-нибудь сомневался, я не мог сказать: позови мне этого
коммунара, я у него спрошу.
Это было бы сильнейшим оскорблением.
Создалась такая традиция: потом, на другой день, тот, о ком он
докладывал, может сказать, что дежурный "набрехал", но так, чтобы я не
услышал, ибо за такие разговоры я отправлял под арест. Если даже
"набрехал", не смей говорить. Это наш уполномоченный, мы ему подчиняемся,
его слушаемся.
Завтра ты можешь сказать, что он слаб, и мы его снимаем, а в момент
рапорта нельзя было ничего говорить. Этим мы избавились от бесконечных
склок.
Особенно важным было то, что рапорт дежурного не проверялся. Дежурный
бригадир докладывал мне вечером решительно обо всех, и я не помню,
чтобы кто-нибудь соврал. Он не мог соврать.
Если бы этот дежурный встретил меня на прогулке и что-нибудь о
ком-нибудь сказал бы мне, то это можно было бы проверять на сборе, но если
он говорил в присутствии всех, проверять было нельзя. Коммунары заявляли:
"Ведь он Антону Семеновичу не на ухо сказал, ведь они не в саду сидели, он
сказал в присутствии всех, с рапортом, с салютом, как он мог соврать.
Человек не может соврать в таком положении".
Коммунары были убеждены, что вся обстановка, все положение дежурного не
дают ему возможности соврать.
Это был моральный закон, и проверять было не нужно.
Вот общая результативная картина, которую можно назвать дисциплиной.
Какие методы должны вести к такой результативной картине? Устройство
коллектива как определенной организации и педагогическое мастерство.
Педагогическое мастерство - совсем не пустое дело. В педагогических
вузах этим педагогическим мастерством и не пахнет. Там и не знают, что
такое педагогическое мастерство. Мы имеем такое положение, когда это
мастерство каждый имеет право назвать кустарным, и правильно.
Я тоже много мучился с этим вопросом, и тем более мучился, что никогда
не считал себя талантливым воспитателем и, по совести говорю, что не
считаю сейчас, так как иначе мне бы пришлось бы так много работать,
ошибаться и страдать.
Я и теперь глубоко убежден, что я скорее обыкновенный, средний педагог.
Это очень похоже на правду. Но я добился педагогического мастерства, а это
очень важная вещь.
Мастерство воспитателя не является каким-то особым искусством,
требующим таланта, но это специальность, которой надо учить, как надо
учить врача его мастерству, как надо учить музыканта. Каждый человек, если
он не урод, может быть врачом и лечить людей, и каждый человек, если он не
урод, может быть музыкантом. Один - лучше, другой - хуже. Это будет
зависеть от качества инструмента, учебы и т.п. А у педагога такой учебы
нет.
Что такое мастерство? Я имею склонность отделять процесс воспитания от
процесса образования. Я знаю, что против этого возразит каждый
специалист-педагог. Но я считаю, что процесс воспитания может быть
логически выделен и может быть выделено мастерство воспитателя#8.
Можно и нужно роазвивать зрение, просто физическое зрение. Это
необходимо для воспитателя. Нужно уметь читать на человеческом лице, на
лице ребенка, и это чтение может быть даже описано в специальном курсе.
Ничего хитрого, ничего мистического нет в том, чтобы по лицу узнавать о
некоторых признаках душевных движений.
Педагогическое мастерство заключается и в постановке голоса
воспитателя, и в управлении своим лицом.
Сегодня ваш уважаемый директор в моем присутствии разговаривал с одним
мальчиком. Не каждый сможет так разговаривать. Я не буду льстить и
говорить, что здесь большой талант, но здесь имело место мастерство. Он
сердито разговаривал с мальчиком, и мальчик видел гнев, негодование,
именно то, что было нужно в данном случае. А для меня это было мастерство.
Я видел, что директор великолепно играет.
Педагог не может не играть. Не может быть педагога, который не умел бы
играть. Нельзя же допустить, чтобы наши нервы были педагогическим
инструментом, нельзя допустить, что мы можем воспитывать детей при помощи
наших сердечных мучений, мучений нашей души. Ведь мы же люди. И если во
всякой другой специальности можно обйтись без душевных страданий, то надо
и у нас это сделать.
Но ученику надо иногда продемонстрировать мучение души, а для этого
надо уметь играть.
Но нельзя просто играть сценически, внешне. Есть какой-то приводной
ремень, который должен соединять с этой игрой вашу прекрасную личность.
Это не мертвая игра, техника, а настоящее отражение тех процессов, которые
имеются в вашей душе. А для ученика эти душевные процессы передаются как
гнев, негодование и т.д.
Я сделался настоящим мастером только тогда, когда научился говорить
"иди сюда" с 15-20 оттенками, когда научился давать 20 нюансов в
постановке лица, фигуры, голоса. И тогда я не боялся, что кто-то ко мне не
пойдет или не почувствует того, что нужно.
А у воспитателя это мастерство проявляется на каждом шагу. И оно
проявляется вовсе не в парном положении, когда я - воспитатель и ты - мой
ученик. Парное положение не так важно, как то, что вас окружает.
Ваше воспитательское отношение имеет значение даже в том случае, когда
на вас никто не смотрит. И это не мистика.
Я сижу в кабинете один. Все коммунары на работе и в школе. Я на кого-то
рассердился, мне что-то нужно сделать. Я принимаю определенное
выражение лица, и это на всех отразится. Забежит один, посмотрит на меня,
шепнет другому, даже между делом, и что-то станет на свое место.
Это не значит, что от настроения одного лица зависит настроение всех
детей, но надо уметь управлять своим настроением.
Если вы будете в этом же кабинете плакать и рыдать, это тоже будет всем
известно и произведет известное впечатление.
Это сказывается во всех мелочах. Бреетесь вы каждый день или нет.
Чистите вы ботинки каждый день или нет.
Воспитатель, который вытаскивает из кармана черный скомканный платок, -
это уже не воспитатель. Лучше пусть он пойдет в уголок и высморкается там,
чтобы никто не видел.
Но это мастерство имеет значение для организации каких-то специальных
методических движений.
Например, я очень часто практиковал такие вещи. Я мог бы призвать к
себе того, кто согрешил, и сделать ему выговор. Но я так не делал.
Я пишу ему записку с просбоц прийти обязательно вечером, обязательно в
11 часов. Я даже ничего особенного не буду ему говорить, но до 11 часов
вечера он будет ходить в ожидании моего разговора. Он сам себе многое
скажет, ему скажут товарищи, и он придет ко мне уже готовый. Мне ничего
уже не нужно с ним делать. Я ему только скажу: "Хорошо, иди". И у этого
мальчика или девочки будет происходить обязательно какой-то внутренний
процесс.
Я представляю себе, что в педагогическом учебном заведении нужно
проделать кое-какие упражнения. Мы - студенты: вы, вы и т.д.
Мне говорят: "Вы, т. Макаренко, будете сейчас проводить практику.
Предположим, мальчик украл три рубля, разговаривайте с ним. Мы будем
слушать, как вы будете разговаривать, а потом мы обсудим, как вы
разговариваете: хорошо или плохо".
У нас такие упражнения не производятся, а ведь это очень трудное дело -
говорить с мальчиком, который подозревается в том, что он украл, и
неизвестно еще, украл он или нет. Тут, конечно, нужно мастерство не только
в постановке взгляда или голоса, а даже в постановке логики. А мы,
воспитатели, знаем географию, историю, литературу, но мы не знаем, что
такое детское воровство. Кто знает, что это такое: случай, преступление
или необходимость?
Если бы все люди были очень искренни, то многие сказали бы, что у них в
детстве был хоть один случай воровства. А они совсем не были ворами.
Очевидно, нам нужно подумать, что такое детское воровство и как на него
реагировать.
Я узнал сегодня, что ваш директор товарищ Данюшевский#9 поймал
мальчика, который украл мыло, чтобы передать домой. Товарищ Данюшевский
взял мыло, передал этому же мальчику и сказал: вот тебе мыло уже не
краденое, а настоящее. Зачем было красть, когда можно и так тебе дать? Он
даже премировал вора.
В таком же положении был и я как педагог...
Во время рапорта дежурный говорит: Грищенко украл кошелечек товарища.
- Грищенко, выходи на середину.
Грищенко выходит. Все на него смотрят. Он краснеет. Ему говорят: ты еще
новенький, ты привык воровать, у тебя такая привычка. Ты еще один-два раза
украдешь.
- Как это я украду? Я больше не украду.
- Нет, увидишь, что еще раз-два украдешь.
Проходят две недели. Опять Грищенко стоит.
- Опять украл?
- Да, украл у товарища.
- А ты задавался, говорил, не украдешь, мы ж тебе говорили. А вот
теперь ты больше не украдешь, у тебя есть опыт.
Мальчик уверен, что все "предсказания" сбываются, и действительно
больше не крадет.
За воровство мы перестали наказывать. Новенький что-нибудь возьмет, и
все на него смотрят и говорят: это у тебя не уголовщина, а привычка,
которая пройдет. Но вот приходит старший, который пробыл два года в
коммуне. Он докладывает, что такой-то не заплатил в трамвае за проезд.
- Как?!
Все вытягивают шеи.
- И что же, ты говорил, что ты беспризорный? Таких надо выгонять из
коммуны.
- Может быть, ты снимешь свое предложение?
- Нет, я своего предложения не снимаю.
- Кто за предложение?
Подымается рук двадцать.
Конечно, его не выгонят; он сидит и переживает.
Знаем ли мы, что такое детское воровство? То, что мы знаем из опыта,
мало. Надо, чтобы это было написано в книге. Надо, чтобы люди прочитали,
проверили, тогда они будут знать.
А что такое детское хулиганство?
Есть такой педагогический "закон", что детям надо больше драться и
кричать. В результате во время перемены наши коридоры превращаются в
отеделения ада. И все это потому, что ребенок должен бегать, кричать. Что
кричать? Просто открыть рот и кричать? Должен или не должен так кричать?
В некоторых книгах написано, что должен, а я в своем педагогическом
опыте считал, что ребенок не должен ни бегать, ни кричать без толку. Я
думал, что совершаю педагогическое преступление, так как педагогический
закон утверждает, что он должен кричать и бегать, но все-таки поступал
по-своему.
У меня только что окрашены стены. Я из последних средств пригласил
мастеров, и они произвели хороший ремонт. Я не могу допустить, чтобы
ребенок проявлял здесь свои способности в области рисования.
Я как педагог и как хозяйственник поступаю правильно.
А потом я убедился, что педагог и хозяйственник не должны расходиться.
Я добьюсь того, что ученик будет так же забоиться о чистоте стен, как и
хозяйственник. И он ничего не потерял от того, что не нарисовал на стене.
Он ничего не потеряет от того, что не покричал и что-то у него там не
развилось.
Мы должны приучать воспитанников к упорядоченным, целесообразным
движениям. Извольте двигаться целесообразно. Вы идете по коридору, чтобы
выйти на улицу. Никакой скидки на ваши какие-то детские особые аппетиты к
движению. Проходи спокойно по еоридору, спокойно выходи на улицу, а когда
выйдешь во двор, там можешь удовлетворить свои аппетиты.
И оказалось, что никаких особых аппетитов у ребят нет. И потом, может
быть, торможение этих аппетитов даже полезнее, чем их удовлетворение.
Мы мало об этом знаем, а все это нужно знать, чтобы быть
мастером-педагогом. такое мастерство совершенно необходимо, его надо
воспитывать.
Я с моими коллегами, товарищами, сотрудниками всегда работал над этим
мастерством. Мы собирались, обсуждали этот вопрос, но ничего не
записывали.
Есть еще один важный метод - игра. Я думаю, что несколько ошибочно
считать игру одним из занятий ребенка. В детском возрасте игра - это
норма, и ребенок должен всегда играть, даже когда делает серьезное дело. У
нас, взрослых, тоже бывает эта склонность к игре. Почему одной нравится
кружевной воротничок, а другой не кружевной? Почему надо вдруг надевать
крепдешиновое платье, а не ситцевое? Почему хочется надеть форму? Я думаю,
что каждый из нас с удовольствием надел бы форму полковника. Почему
привлекает форма? Потому что в этом есть какая-то игра.
Почему мы ставим у себя в книжном шкафу красивые книги с золотыми
корешками наверх, а другие, похуже - вниз? Мы играем в людей
интеллигентных, культурных, имеющих библиотеку.
У ребенка есть страсть к игре, и надо ее удовлетворять.
Надо не только дать ему время поиграть, но надо пропитать этой игрой
всю его жизнь. Вся его жизнь - это игра.
У нас был завод с первоклассным оборудованием. Делали фотоаппараты
"Лейка" с точностью до одного микрона, и все-таки это была игра.
На меня многие педагоги смотрели, как на чудака, что я занимаюсь игрой
в рапорт.
Надо играть с ребятами, надо стоять во фронт, а потом можно рычать на
них. Тот командир, который минута в минуту является ко мне сдавать рапорт,
прекрасно играет, и я с ним играю. Я отвечаю за них за всех, а они думают,
что они отвечают#10.
Когда Эррио был у нас, он спросил у коммунаров: кто же это делает?
- Мы.
- А заведующий?
- Мы все делаем вместе. Мы ему помогаем.
В некоторых случаях надо игру поддерживать.
Мы ездили на экскурсию, причем нужно было решить: ехать ли в Ленинград
или в Крым. Большинство было за Крым, я тоже был за Крым. Но я начинаю
бешено спорить. Я им говорю: "Что вы увидите в Крыму? Только солнышко, и
будете валяться на песке, а в Ленинграде - Путиловский завод, Зимний
дворец". Они бешено со мною спорят. Потом все поднимают руки и смотрят на
меня. Я хорошо с ними играл. Они играют победителей, а я - побежденного.
Через три дня они говорят другу другу: "А ведь Антон Семенович заливал,
что он тоже за Крым". А тогда они играли и прекрасно это понимали.
Дальше вопрос о педагогическом риске. Тоже вопрос неразрешенный. Можно
рисковать или нет?
Года два назад в одном педагогическом журнале была напечатана
консультация. Один педагог поставил вопрос: как быть с ребенком, который
хулиганит в школе?
Ответ: надо с таким ребенком поговорить. Педагог должен говорить ровным
голосом, не повышая тона, чтобы ученик понял, что учитель говорит с ним не
потому, что он раздражен, а потому, что в этом его долг...
Как идеальный педагог, вы должны говорить ровным голосом, и тогда у вас
ничего не получится. Он уйдет таким же хулиганом, каким и пришел.
Я позволял себе риск и видел, что, как только я позволял себе рискнуть,
вокруг меня собирались все макбетовские ведьмы: а ну, как ты рискнешь, а
ну, как ты рискнешь?
Я повышенным голосом говорил: "Что это такое?!"
И у нас получалось.
В Ленинграде, когда я говорил о риске, я получил такую записку: вы
говорите о риске, а у нас в школе был такой случай: мальчику поставили
плохой балл, а он повесился. Так вот, по-вашему, нужно допустить
необходимые издержки?
Я был очень удивлен. Это же не против меня, а против вас. Мальчик
повесился не в результате какого-нибудь рискованного действия педагога.
Если это и риск, то не ставьте плохих отметок, а то все перевешаются.
Можно бояться поставить плохой балл, так как и здесь есть какой-то риск, а
ведь это же пустяк.
Плохой балл - не рискованное действие. Погладить по головке - нет
никакого риска.
Говорить ровным голосом - тоже нет никакого риска.
А может быть, мальчик, избалованный постоянно такими нерискованными
действиями, и получил склонность к самоубийству. И всякий человек, если с
ним несколько лет подряд говорить ровным голосом, возымеет желание
повеситься. Если бы все педагоги говорили с ребенком ровным голосом, я не
знаю, до какого состояния они могли бы довести ребенка.
Но, к счастью, не все говорят ровным голосом. Некоторые рискуют,
требуют, ставят плохие баллы, а главное - требуют. И только поэтому
получается живое настроение в жизни.
Эта тема риска должна быть рассмотрена в педагогической практике.
Я как педагог открыто смеюсь, радуюсь, шучу, сержусь.
Хочется мне шутить - я шучу. Хочется мне потихоньку уколоть человека -
я это делаю.
Такой риск не страшен. Мне приходилось рисковать больше, чем другим
педагогам.
Например, иногда общее собрание выносило постановление: выгнать из
коммуны. И как я ни боролся, как я ни грозил, они смотрят на меня,
смотрят, а потом опять поднимают руки: выгнать. И я выгонял. За восемь лет
я выгнал человек десять. Открываю дверь: иди на все четыре стороны, куда
хочешь, иди в белый свет.
Страшный риск, но благодаря этому риску я добился постоянного
искреннего, требовательного тона, и каждый знал, что такой тон встретит
его в первый же день, и ни для кого это не было неожиданностью.
Но особенно удивительно, что все эти выгнанные писали мне письма.
Недавно я получил письмо от человека, которого выгнал шесть лет назад и
потерял его из виду.
Он пишет: я, старший лейтенант такой-то, отличился в боях у озера Хасан
и по этому случаю решил написать вам письмо. Если бы вы знали, как я вам
благодарен за то, что вы тогда меня выгнали. Как я куражился над вами, над
всем коллективом. А когда меня выгнали, я задумался: неужели я такой
плохой, что 500 человек не согласились со мною жить? Я хотел к вам идти
проситься обратно, а потом решил, что надо самому пробивать дорогу. И вот
я теперь лейтенант, я отличился и считаю долгом вам об этом сообщить,
чтобы вы не беспокоились, что выгнали меня тогда.
Это - чтобы я не беспокоился через 6 лет. Я потерял из виду этого
человека, и вот теперь он написал, когда оказался победителем у озера
Хасан, именно в этот момент он вспомнил ооб мне как об одной из причин
своего сегодняшнего блеска.
Попробуйте поэтому предсказать, куда ведет каждый поступок.
Надо поставить вопрос об риске, ибо так называемый такт начинает
сидеть в печенках не только у педагога, но и у воспитанников.
В то время, как мне еще приходилось спорить с украинским
Наркомпросом#11, меня спросили на педагогической конференции: вы знаете,
что такое такт?
- Знаю.
- А что это такое?
- Предположим, вы обедаете с каким-нибудь человеком, и он плюнул вам в
тарелку, и вы можете ему сказать: что вы делаете, это нетактично.
А можно поступить так: взять тарелку и разбить у него на голове. И
никакого риска не будет.
Иногда не нужно разбивать тарелку на голове, доводить человеческий
поступок до логического предела, а не замазывать его.
Разве такт иногда не является уклонением от ответственности?
Передо мной мальчик или девочка, с которыми надо что-то сделать, а я не
хочу ничего делать, боюсь риска и начинаю тактично поступать. Тактично
отьезжать от данного случая в какой-то закоулок.
Может быть, я и ошибаюсь, но результаты были у меня хорошие.
Я у себя не знаю случаев рецидивов, за исключением одного, когда
девушка, выданная мною замуж, опять сделалась проституткой.
Я уверен, что я в своем опыте подошел к какой-то правде так же, как и
вы.
Я настаиваю на том, что основным принципом в нашей педагогической
работе, школьной, внешкольной, дошкольной, является как можно большее
уважение к человеку.
Я даже восьмилетнего человека называл товарищ Комаров. Так он - Петька,
Васька и т.д., а когда я прихожу в коллектив, я называю его товарищ
Комаров.
Как можно больше уважения и настойчивого, ясного, открытого требования:
веди себя так-то и так-то.
Меня одолевали родители, говорили, что я совершаю чудеса. Приезжают на
автомобиле отец и мать и говорят: "Мы больше не можем с ним жить: грубит,
требует: давай деньги, давай билеты, не хочет за собой убрать и т.д.
Возьмите его ради бога!" Посмотришь на мальчика: вполне нормальное лицо,
никакой умственной отсталости нет, здоровый мальчик, учится в 8 классе,
что же над ним работать?
"Хорошо, пусть останется, но чтобы вашего духа здесь не было года два,
чтобы бензином вашим здесь не пахло".
Главные жалобы, что не хочет почистить себе костюм, не хочет постелить
себе постель, не хочет в магазин пойти за покупками. А здесь его командиры
немного протрут с песочком, и он начинает меняться. Через полгода
отпускаешь его первый раз в отпуск. И говоришь: смотри, Сергей, ты идешь в
первый раз, посмотри, как на тебе все одето. Когда придешь домой, смотри,
чтобы от отдал салют, и смотри, чтобы ты наашел себе дома работу, чтобы
все время провел в работе.
- Слушаю.
Приходит домой: что прикажете сделать, за водой сходить или пол помыть?
Родители думают, что сделали чудеса. Никаких чудес и никаких
чудотворцев нет. А так надо требовать, чтобы мальчик не сомневался. И
мальчик находит в этом удовольствие. Он доволен тем, что может показать
родителям, что он тоже способен работать. От педагога требуется
уверенность в своей правоте. Если вы уверены, что можете требовать до
конца, ребенок всегда сделает все, что нужно.
Я еще раз прошу извинить, если в моем рассказе было что-нибудь
назидательное. Я ни на какую назидательность не претендую, а просто
рассказываю то, чему я в жизни был свидетелем...


ОТВЕТСТВЕННОМУ РЕДАКТОРУ "КОМСОМОЛЬСКОЙ ПРАВДЫ"

Прилагая статью "Ответ т. Бойму", прошу не отказать в напечатании ее в
"Комсомольской правде".
Одновременно прошу Вашего внимания к следующему моему предложению. В
статье "Откровения А. Макаренко" т. Бойм мимоходом высказался в том
смысле, что мои педагогические положения вызывают серьезные возражения. Не
имею возможности судить, разделяются ли эти возражения редакцией
"Комсомольской правды", но вообще позволяю себе утверждать, что нигде ни
разу мне не пришлось высказать свои педагогические взгляды с той полнотой
и определенностью, с какими мне хотелось бы это сделать. Вам хорошо
известно, в каком печальном положении в настоящее время находится тот
отдел педагогики, который говорит о воспитании. Я, конечно, не претендую
на звание монополиста в деле толкования основ марксистской педагогики и
вообще весьма скромно оцениваю свои силы как теоретика, но мне удалось в
своей жизни испытать очень тяжелый и длительный педагогический искус, и,
вполне естественно, я хочу, чтобы мой опыт не пропал бесследно и чтобы его
выводы сделались общественным достоянием. Я уверен даже, что я не имею
права молчать и скрывать свои мысли только потому, что они могут вызвать
раздражение у кого-либо. Тем не менее до сих пор я ограничивался
случайными высказываниями, главным образом во время встреч с читателями,
от которых я не имел права отказаться.
Убежден я в следующем: если даже некоторые мои положения ошибочны, а
это, разумеется, возможно, все же они могут принести пользу в порядке
постановки новых вопросов и в порядке общего возбуждения педагогической
мысли. А многие положения окажутся и вовсе не ошибочными, а очень
полезными: я сам могу быть своим собственным судьей.
Я предлагаю следующее: не согласитесь ли Вы предоставить мне страницы
Вашей газеты для цикла статей (подвалов) по вопросам школьного воспитания.
Темы этих статей следующие:
Воспитательные задачи школы.
Воспитательный и образовательный процессы.
Политическое воспитание.
Организация школьного коллектива.
Организация педагогического коллектива.
Педагогическое мастерство или педагогический талант.
Дисциплина и дисциплинирование.
Стиль советской школы.
Школьное самоуправление.
Меры воздействия.
Школа и семья.
Совместное воспитание.
Трудовой принцип.
Успеваемость.
Выбор профессии.
Клубная работа.
Физкультура в школе и летний отдых.
Я уверен, что мои положения в этих статьях в подавляющем большинстве не
встретят возражений со стороны редакции, но уверен также и в том, что
предварительная критика со стороны редакции будет полезна и для меня и для
дела.
Как часто можно будет давать эти статьи, зависит всецело от Вас, я могу
давать их не чаще, как один раз в шестидневку.
Прошу Вас не отказать в ответе по адресу: Москва, 17, Лаврушинский пер.,
17/19, кв. 14, А. С. Макаренко.


ДОКЛАД В ПЕДАГОГИЧЕСКОМ УЧИЛИЩЕ

Прежде всего маленькое замечание. Я очень плохой докладчик и не умею
говорить так, как полагается оратору. У нас будет не доклад, а беседа.
Заглавие - "Основы политического воспитания" - не вполне будет
соответствовать моему докладу, потому что основы политического воспитания
заключаются в самой политической науке, которую вы хорошо проходите,
изучаете в известной мере марксизм-ленинизм, изучаете другие науки этой
области. Вот там и заключаются основы политического воспитания. Я буду
рассказывать только о небольших практических выводах, какие у меня,
практического работника, остались после моей педагогической работы.
Второе замечание. Я - ни в коей мере не ученый, тем более не ученый
педагог... Это просто такой же опыт, какой вы будете иметь в своей работе.
К сожалению, вы начинаете, а я кончаю, но все-таки я с большой радостью
согласился бы быть на вашем месте - начинать педагогическую работу.
Я работал 32 года в педагогической области, из них 16 лет в школе,
сначала в начальном училище, высшем и среднем, потом в рабочей и заводской
школе#1. Последние 15 лет я работал в колониях им. Горького и им.
Дзержинского НКВД УССР#2.
Трудно говорить о политическом воспитании в старой школе. Там был
"закон божий", батюшка, который его преподовал. Того, что он делал, никто
не знал, не интересовались ни ученики, ни учителя, и этот предмет не
отражался на воспитании.
Известно, что из духовных семинарий, где готовились будущие священник,
сами дети священников, где все внимание обращалось на то, чтбы воспитать
религиозных детей, выходили людьми неверующими. Я видел много попов, но
верующего не видел ни одного. Вот вам политическое воспитание в старой
школе. Оно было очень напряженное, ему уделяли много времени, но толку
было мало.
Из моих учеников без всякой антирелигиозной пропаганды выходили
неверующие люди.
В старой школе нет ничего, что можно было бы уподобить нашему
политическому воспитанию. Были попытки, осужденные рабочим обществом,
воспитать людей, преданных царю и отечеству.
Опыт настоящего политического воспитания мы имеем в советское время, и
о нем можно говорить.
У меня опыт исключительный, и я не вполне уверен, что вы его можете
использовать.
У вас будут дети из семьи, к вам они придут в восьмилетнем возрасте. Вы
будете вести работу рядом с семьей, а я получал мальчиков и девочек,
обычно в возрасте старше тринадцати лет, побывавших на улице, в тюрьме, в
суде, часто неграмотных, запущенных, и, конечно, этот контингент, по
сравнению с тем, который вы будете иметь, был совершенно иным.
Но все же советское воспитание остается советским, и те основы, какие
были у меня, могут и должны быть у вас.
Я хочу сделать еще маленькое замечание. В своей практике я различал и
различаю теперь политическое образование и политическое воспитание и
думаю, что большую ошибку делают педагоги, которые ставят перед собой
только вопрос политического образования. Есть много таких педагогов,
комсомольцев, пионервожатых, которые считают, если мальчик или девочка
знает политграмоту, если знает историю Октябрьской революции, историю
гражданской войны, знает последние победы индустриализации,
коллективизации, знает историю последних лет построения социализмав, наше
могущество военное и промышленное, то эти дети, по их мнению, политически
воспитаны.
К сожалению, мне приходилось и в своей и в чужой практике наблюдать,
что эти знания сами по себе не делают еще человека политически
воспитанным. Бывали случаи, когда мальчик прекрасно знает, что полагается
ему знать по школьной программе, читает газеты, может делать доклады и
выражаться в своих речах весьма приятно, а по своему поведению, по своему
отношению к коллективу, коллективу колонии или коммуны, коллективу всего
государства проявля_ет лицо несоветское. Мне приходилось это наблюдать.
Конечно, приходилось наблюдать и противоположные случаи, когда юноши
или девушки, казалось бы, отстали в деле политического образования, путают
даты сьездов, не разбираются часто в легких вопросах политической истории,
а по своему характеру, по своей душе, по своей личности они явно для меня
были "нашими". Вот такие случаи первого и второго рода мне приходилось
наблюдать, и, естественно, я задумался над этим, в чем дело, почему
мальчик не только знает все, что ему нужно знать, но и других учит, а по
своему характеру и поведению меня не удовлетворяет.
Я помню как однажды одно событие остановило мое внимание. Событие было
пустяковое, может быть, вам не стоит о нем рассказывать, но, чтобы вы
поверили, как иногда маленькое событие может много показать, я вам
расскажу.
Событие заключалось в том, что у нас, в коммуне им. Дзержитнского,
вечером был киносеанс (у нас было свое кино). Сидело коммунаров 500
человек и педагоги. И вот на картине трудно было разобрать (картина
изображала военное событие), что за войска приближаются с горизонта, и тут
все в зале начали спорить (музыки у нас не было). Спорили не так - белые
или красные, а спорили - белые или наши. И вот эта терминология "наши", а
не красные для меня много показала. Когда люди в горячем споре, где они не
выбирают слов, не беспокоятся о точности выражения, а говорят, как душа
подсказывает, когда говорят "наши", значит, действительно видна
родственная связь с людьми, которые приближаются с горизонта, и людьми,
которые сидят в зале.
С этого случая я поставил целью - проводить такое политическое
воспитание, чтобы в душе моего воспитанника, в его личности и разуме
это слово "наши" возникало без борьбы, без напряжения, без дипломатии, без
хитрости, чтобы оно шло от самой души. И воспитать такую способность
человека быть преданным нашему обществу, нашей революционной истории,
нашему делу - я поставил себе целью.
Сегодня я буду говорить только о политическом воспитании, считая, что
вопрос политического образования остается вопросом первейшей важности,
считая, что без политического образования не может быть политического
воспитания, но думаю, что этот вопрос для вас более или менее известен,
поскольку он в вашем училище разбирается детально, а в своей часовой
беседе буду говорить о том, что я называю политическим воспитанеим,
отдельно взятым.
Я буду говорить об очень узкой области, которую скорее можно назвать
воспитанием политического характера человека, имеющего политическую
ценность. В особенности в моей практике меня этот вопрос занимал больше,
чем занимает педагогов нормальной школы. В школу приходят дети получать
образование. Ко мне приходили дети, которые настолько были уже испорчены,
что не могли жить в нормальном обществе, и передо мной ставился вопрос о
таком воспитании, чтобы они могли жить в нормальном человеческом обществе.
Для меня это был главнейший вопрос. Человека, моего воспитанника, у
которого я не мог преодолеть характер, у которого политически характер не
был воспитан - я не имел права выпустить из колонии. Я мог выпустить
такого, который явно для моей честности и ответственности был советским
гражданином.
Я поставил себе целью выпускать комсомольцев, и в последние семь лет
выпускал комсомольцев. Но этого было для меня мало. Я должен был выпускать
таких людей, чтобы их характер был политически воспитан.
Что такое политически воспитать характер? Как раз этот вопрос в нашей
теперешней школе находится в загоне. Вопросу воспитания характера не
уделяется внимания ни Наркомпросом, ни педагогической литературой. Я
считаю, что это самый важный вопрос. Воспитать настоящий большевистский
характер - значит воспитать человеческое чувство. Я уверен, что если мы не
воспитаем человеческого чувства как нужно, то, значит, мы ничего не
воспитаем. А чувство и воспитание чувства лежит в известном вопросе,
который можно назвать "личность - коллектив".
Вот этому вопросу - личности и коллективу - тоже почти никакого
внимания не уделяет педагогическая литература.
Каждый человек стремится к лучшей жизни. Каждому хочется жить лучше,
богаче, красивее и веселее. Совершенно естественное стремление.
Это стремление есть и в нашем советском обществе и в буржуазном
обществе. Но как это желание и стремление удовлетворить?
В нашем обществе это стремление удовлетворяется совсем не так, как в
буржуазном. Это различие, как удовлетворить стремление к лучшей жизни,
должно вызвать и различие в воспитательном процессе.
В буржуазном обществе говорят: "Ты свободен, т.е. ты можешь какими
угодно способами бороться, ты можешь сталкивать своих противников, ты
можешь добиваться такой силы, чтобы получить способность эксплуатировать
других людей и за счет их труда улучшать свою жизнь, ты можешь сваливать в
кучу и эксплуатировать десятки и сотни тысяч и наживаться на них, ты не
имеешь никаких обязательств перед этими людьми, кроме самого необходимого
приличия. Но ты имеешь право бороться не только с эксплуатируемыми, ты
имеешь право валить на землю своих конкурентов, таких же буржуев, как и
ты".
Вот закон капиталистического общества. Закон беспощадной борьбы за
благополучие со всеми остальными людьми.
Надо сказать, что в нашей среде, в среде нашего юношества и детства,
приходится наблюдать такие инстинкты - силой пробить дорогу себе. Если
воспитать такую энергию - это значит воспитать пренебрежение к интересам
другого человека, полное презрение к интересам коллектива, это значит,
воспитать хитрого, сильно вооруженного эгоиста. Такого эгоиста, который
мог бы всех побеждать, такого сверхчеловека, жадного, сильного животного
мы воспитать не можем. Это не значит, что мы должны воспитывать слюнтяев,
мягоньких, добреньких ангелочков, которые всем уступают и кланяются.
Христианское воспитание тоже не в нашем духе. Мы должны воспитать борцов,
а не слюнтяев.
Вот цель воспитания у нас и может быть так сформулирована - воспитание
борца-коллективиста.
Это слова старые, и в педагогике давно говорилось, но как воспитать
этого борца, об этом не говорили. И теперь вы можете услышать еще среди
некоторых педагогов такие слова, что нужно воспитать советского героя,
способного на героизм. Трудно ли это? Привезите их в школу Папанина,
Кренкеля, устройте беседу, уже вы кое-что сделали. Почитайте о папанинцах,
о челюскинцах - тоже воспитали. Прочитали о гражданской войне - тоже
пример. Вот на таких примерах советского героизма, говорят, можно
воспитать таких борцов. Правда здесь есть, но не вся.
Представьте себе, что в нашем советском обществе, в самой нашей
революции, в деятельности Коммунистической партии... можно найти блестящие
образцы героизма, гениального творчества, больших исторических действий. И
поэтому среди нашей молодежи есть порыв к героизму, любовь к героическому
поступку. Никто из этих детей никогда не скажет, что им не нравится
героический поступок, и каждый мечтает, что он будет героем. Я уверен, что
если бы вдруг неожиданно нашим детям сегодня проявить свою любовь к
Советскому Союзу, пожертвовать жизнью, то они пожертвовали бы.
К такому служению нашей Родине наша молодежь всегда готова. Нельзя
сказать, что это мы, педагоги, воспитываем. Их воспитывает вся наша
история, и, конечно, Папанин и его четверка должны быть признаны самыми
выдающимся педагогами Советской страны, настолько они много принести
пользы нашему школьному делу.
Но хуже дело обстоит, когда от человека требуется не героическая
вспышка, не героический неожиданный подвиг, а длительная, мучительная
нажимная работа, часто даже очень тяжелая, неинтересная, грязная и даже
причиняющая неприятные ощущения в организме. Для такой работы наш характер
не очень воспитан, а между тем, если бы в тех же Папанине, Крен-
келе не только увидели людей, живущих на льдине, а обратили внимание на
всю их биографию, то увидели бы, что раньше, чем совершить подвиг, они
прошли дополнительный путь неизвестных, терпеливых, молчаливых и тем не
менее героических усилий. Они не могли бы взойти на высший гребень
героизма, если бы вся их биография, весь их труд не были тоже по существу
героичными.
Такой героичности, мало заметной, терпеливой, настойчивой, протекающей
медленно, незаметно для всех, которая потом увенчается всемирной
известностью, в Советском Союзе много, и мы должны воспитывать ее в наших
детях.
Это воспитание заключается в правильной организации коллектива,
дисциплине, порядке, в организации ежедневого быта и т.д. На эту сторону я
обращал главнейшее внимание в своей работе. Вы об этом читали в
"Педагогической поэме".
Окончательно мой детский коллектив был организован в коммуне им.
Дзержинского, где я работал восемь лет, но эта коммуне не явилась новым
учреждением.
Из-за несогласия с украинским Наркомпросом мне пришлось уйти из колонии
им. Горького.
Дальнейшие события заключались в том, что когда я перешел в коммуну им.
Дзержинского, туда в течение месяца перебежали все воспитанники колонии
им. Горького.
Делали они это незаметно, приходили утром 10-15 человек и даже не
говорили, что они перебежали. Вечером, когда все ложились спать, они меня
спрашивали: "Можно у вас переночевать?" - "А почему вы не в колонии?" -
"Видите ли, мы из колонии ушли совсем". - "Куда же вы ушли?" - "Не знаем.
Конечно, если бы вы нас приняли, мы бы остались". После этого я говорю:
"Довольно болтать, идите спать". На другой день прибегали опять и т.д.
Кончилось тем, что прокурор Харьковского округа привлек меня к
ответственности за развал колонии им. Горького. И только письмо А. М.
Горького защитило меня от уголовной ответственности. Я, собственно,
колонию совсем не развалил, там осталось все помещение, комнаты... только
перешли живые люди ко мне. Вот эти люди составили коммуну им.
Дзержинского.
Первые годы они с трудом называли себя дзержинцами, никак не могли
привыкнуть.
Вот этот коллектив в коммуне им. Дзержинского - продолжение коллектива,
описанного в "Педагогической поэме", составил основную цель моего
организационного внимания.
Желаю вам, когда вы поработаете пять-шесть лет в школе, чтобы вы
добились таких успехов и чтобы у вас был такой коллектив. Стоит только
захотеть. Хитрости никакой нет, только большая работа, любовь к этому делу
принесут успех.
Вы идете в начальную школу, это ваше счастье. Начальная школа тем
хороша, что там маленький коллектив, можно всех знать в лицо. Каждый виден
не только насквозь, но даже глубже, как говорят коммунары. Легче, чем в
большой школе, где не знаешь, где Петя, а где Ваня. Вам можно
позавидовать, настолько у вас счастливые условия работы.
Я не буду утомлять разными советами, а расскажу, как был организован
коллектив коммуны им. Дзержинского, причем чести моей не так много.
Большое значение имела комсомольская организация. На третьем году
существования коммуны комсомольская организация имела такое значение, что
я снял всех воспитателей и оставил только педагогов-учителей, а раньше
были воспитатели, которые ничему не учили, а только воспитывали.
Внешний каркас моего коллектива - это дисциплина. Я очень недоволен
дисциплиной в школе. Это дисциплина - "не кричи, не кури, не пей водки, не
оскорбляй педагога", вообще "не, не, не". Это мораль, утверждающая, чего
не нужно делать. Я называю такую дисциплину дисциплиной воздержания или
торможения. Я считаю, что дисциплина в советском детском коллективе должна
иметь один характер - стремление вперед. Это дисциплина победы, дисциплина
преодоления. Такой дисциплиной, которая говорит только о том, чего нельзя
делать, гордиться нельзя. Гордиться можно такой дисциплиной, котопая
куда-то ведет, чего-то требует от человека, чего-то большего, чем
воздержание. Это цель. Такая дисциплина существует в Коммунистической
партии. Коммунист должен добиваться победы, а не только воздержания от
чего-то неприятного. Такая дисциплина должна быть в школе. Такая
дисциплина будет тогда, когда вы перед каждым мальчиком поставите
определенные требования, причем вы будете требовать не от вашего лично
имени, а от имени всего коллектива, от имени коллектива вашей школы,
вашего города, всего советского общества.
Я не знаю, может быть, вы обвините меня в некоторой жестокости по
отношению к детям. Я никогда себя в этом не обвинял, но, например, я
поднимал своих ребят в 6 часов утра, я не позволял задерживаться в постели
ни на одну минуту, я не позволял опаздывать на завтрак, на завод или в
школу. Я предьявлял к своим ребятам самые строгие требования. Я мог так
делать потому, что эти требования предьявлял весь коллектив, потому, что
все дети были убеждены, что так нужно. Этого не могло быть, если бы у
детей не было коллектива, если бы они не считали, что интересы коллектива
выше их личных интересов или интересы коллектива есть их личные интересы.
Конечно, такой дисциплины, такой преданности нельзя добиться в течение
нескольких месяцев. Это нужно делать постепенно, и высами не заметите, как
будет рождаться успех за успехом.
Я заметил это только тогда, когда общее собрание однажды постановило:
"Антон Семенович, вы имеет право наказывать, но мы отрицаем ваше право
прощать, потому что вы накажете, а через час прощаете".
Это сказано по-большевистски. И последние пять лет, если мне
приходилось наказывать на пять часов ареста, то я только через пять
часов мог прощать. Никакая сила не могла уменьшить эти пять часов.
Когда я увидел, что общее собрание потребовало законности, я понял, что
комсомольское собрание уважает наказание не меньше, чем удовольствие.
А потом увидел, что каждый новенький, как только он вошел в коллектив,
ходит и мечтает, когда его наконец так накажут. Он считает, что с этой
минуты, как я наказал его в первый раз, он свой: я не смотрю на него, как
на чужеродного. Раз я его наказал и он ответил "есть!", то мы с ним друзья
на всю жизнь. Я в их глазах был представителем интересов их коллектива -
и в этом наказании они видели признание, что коллектив считает его
настоящим членом коммуны.
Был у нас один случай. У нас был плохой литейный цех, и заведующий
производством не хотел ставить вентиляцию, а в цехе был медный дым. Мой
доктор Вершнев прочитал в словаре Брокгауза и Эфрона, что литейный дым
очень вреден и может возбудить литейную лихорадку. Он прибежал ко мне с
книгой и говорит: "Что это такое! Не позволю отравлять пацанов".
Раз доктор не позволяет, я обратился в совет бригадиров. И совет
бригадиров постановил - снять с работы всех шишельников. Прибежал
завпроизводством: "Что вы делаете, не будет литья, станут сборочный и
никелировочный цехи".
Завпроизводством Соломон Борисович Блюм вечером поймал пацанов и
говорит: "Что вы обращаете внимание на приказ, пойдем, сделаем шишки,
ведь сейчас нет дыма, никто не узнает, закроем двери и ставни". Они
согласились и пошли. Но через полчаса в литейной открылись двери, и мой
связист (который все знал и слышал), лейтенант 12 лет, сказал: "Заведующий
требует вас немедленно". Пришлось пацанам идти под арест. Сняли с них
пояса и посадили на диван на общем собрании. Они очень испугались, потому
что не я их арестую, а общее собрание, а оно строже меня. Среди этих
пацанов было четыре старых колониста со значками, а один был новенький,
Ваня. Когда на общем собрании их вывели на середину кто-то сказал: "Зачем
Ваня стоит, ведь он новенький". Тогда он возмутился: "Как это я не
отвечаю?" Пришел случай наказать, а тут отвод. Он в слезы: "Как вы меня
оскорбляете, почему хотите отпустить?" И собрание решило, так как он
хлопец хороший и ничем плохим себя не проявил, - прощать нельзя, нужно
наказать.
Вот этой логики я тогда не понимал. Когда собрание постановило, прошли
у Вани слезы, и он очень виноватым голосом оправдывался, что у него нет
никакой литейной лихорадки, что он беспокоился об общих интересах. А
против них выступали, что их нужно взгреть, и даже предложили снять звание
коммунаров и значки. Ограничились тем, что постановили 1 Мая, когда
построятся идти на парад, перед строем, при знамени прочитать им выговор.
Для них это было большое преступление - неподчинение приказу, и потом
ходили разговоры по колонии, что их слишком строго наказали, но
оскорбиться из-за наказания считалось большим позором.
Вот такая ответственность перед коллективом, когда она приобретает
такой характер спаянности, что освобождение от ответственности кажется
освобождением от коллектива, вот такого рода дисциплина показывает
сбитость коллектива.
Конечно, бывали случаи очень жестоких наказаний, которые я никак не мог
одобрить, но не рицаю того, что эта жестокость наполняла коллектив
единством, глубокой гордостью, что человек принадлежит коллективу...
Как-то раз у меня случилось большое несчастье. Дежурный бригадир,
который вел коммунарский день, которому оказывалось большое доверие, с
которым в течение дня нельзя говорить без положения "смирно", заявил, что
у мальчика Мензяка пропал радиоприемник, купленный на заработанные им
деньги.
Вечером на общем собрании (а общее собрание было ежедневно) этот самый
дежурный бригадир Иванов разбирал это дело. Вора найти не могли. Воровства
в коммуне вообще не было. На другой день утром пацаны пришли и сказали
мне, что на сцене под суфлерской будкой под полом стоит радиоприемник. Они
сказали: "Мы спрячемся за кулисы и посмотрим, кто его возьмет". Они три
дня простояли за кулисами не выходя, стояли не дыша и дожидались. Тот, кто
украл, тоже был осторожен. Иванов придет, станет на сцене, потом прыгнет
вниз, постоит и уйдет. Так продолжалось несколько дней. Фактически никаких
доказательств нет. Пацаны больше терпеть не могут. И они решили. Когда
вошел Иванов, они все хором сказали: "Ты взял радиоприемнки". И тот был
пойман.
Его судило общее собрание, и не за то, что он украл и сам разбирал
дело, а за то, что он спрятал радиоприемник в самой колонии и мучил
бедных пацанов и хотел продать приемник. Собрание постановило - выгнать.
Выгнать из коммуны - это значит под открытое небо. Я не утвердил
постановление. Они кричали возле моего кабинета целый вечер, что я зажимаю
самокритику, что разрушаю коммуну, и по телефону заявили протест в НКВД о
моих неправильных действиях. Прибыли из НКВД, уговаривали их: "Что вы
делаете, нельзя выгнать". Они слушают, слушают, аплодируют, а голосуют за
то, чтобы выгнать. На третий день приехал начальник и пристыдил их. "Не
стыдно ли вам, что в коммуне живут изверги?" Все смеются. Тогда этот
чекист говорит: "Преклоняюсь перед вашим единством, перед вашей
уверенностью в себе. Неправильно мы слюнтяйничали, нельзя прощать таких
врагов. Правильно вы поступили". Его (Иванова) выгнали, но тут же за
воротами его взял милиционер и перевез в другую колонию (конечно,
коммунары об этом и не знали и считали, что уже выгнали на все четыре
стороны). И теперь еще, когда я говорю уже со студентами (бывшими
коммунарами), что он пропал, они говорят, что так ему и надо, что таким
нечего жить на земном шаре.
Это жестокость, с которой нужно бороться, и с ней боролся по мере сил,
но эта жестокость говорит о том, что здесь есть коллективный интерес,
коллективный характер. Ведь эти 500 человек так наладили каждый свой
характер, что получился общий характер. Разумеется, есть разница, пока он
в коллективе - у него один характер, наедине - у него другой характер, но
по мере развития колонии личный характер делается все ближе к
общекоммунарскому идеалу. Этот характер проявлялся в некоторых
коммунарских законах. Я перечислю некоторые законы#3.
Никогда коммунары не просят прощения. Пока ты не наказан - ты можешь
доказывать, что ты прав, но как только тебя наказали, считается
неприличным доказывать, что ты прав. Считалось, например, что коммунару
обязаны верить на слово. Коммунаром назывался каждый воспитанник через 4
месяца после его поступления в коммуну, носящий значок, и у такого
коммунара было привелегии, ему обязаны были верить на слово. Также
неприлично было проверять рапорт. Дело доходило до чертиков в области
чистоты. Проверка чистоты происходила каждое утро, и постепенно чистота
улучшалась, и наконец дошло до того, что дежурному члену санкома выдавался
платок - смотреть, нет ли пыли. Он вытирал портреты, стулья, и если на
спинке стула оказывался волосок, то отмечалось, что в такой-то спальне
грязь. Сказать "не верим" нельзя было, за это полагалось три часа
ареста за возражение рапорту, и если бы я не налагал ареста, то мне
сказали бы, что я распускаю коммуну. Считалось, что в этот момент человек
соврать не может, и пускай десять свидетелей говорят, что дежурный не
прав, но раз он сказал во время дежурства, значит, он соврать не мог. Вот
эта убежденность, что человек соврать не может, уже называется этикой.
Вообще в коммуне также бывали Хлестаковы, но когда он делает то, что
фактически делает не он, а уполномоченный коллектива, - он соврать не
может, и это действительно было так.
Вот так надо поднять значение уполномоченных коллектива и у вас. Если
вы добьетесь такого положения, что ваш староста или уполномоченный в
глазах коллектива не может врать, - значит, вы добились коллективного
рефлекса, уважения к своим собственным магистратам. Это возникает после
длительного коллективного воспитания - это дружба, и даже не просто
дружба, а обычай дружбы.
Считается также неприличным, когда два члена коллектива подерутся в
стенах коммуны. В коммуне им. Дзержинского были драчуны, но они должны
были выйти за границу коммуны и там подраться, а в коммуне было неприлично
и стыдно драться. Потом случалось, что приводят коммунаров в синяках,
измазанных, грязных. Я спрашиваю: "Вы дрались?" - "Нет". - "Вдвоем
дрались?" - "Нет". - "Вы были в ссоре?" - "Нет". - "Ведь все же знают". -
"Вам об этом никто не может сказать, за то, что делается за границей
коммуны, мы не отвечаем". Этот закон не был нигде написан, но он строго
исполнялся.
Для того чтобы это было, необходимо воспитать особое чувство... В нашей
теоретической педагогике не пояснено, что такое способность ориентировки.
Вы доджны чувствовать, кто стоит позади вас, - друг или враг. У нас это в
школе не воспитывается, и учащиеся не чувствуют того, что их окружает. Нет
умения знать, где ты находишься, как нужно вести себя в данный момент. Я
придавал этому огромное значение и потом об этом не жалел. Мы совершили
восемь походов по Кавказу, Волге, Крыму и т.д., и там эта способность
ориентировки очень пригодилась. Умение ориентировки - умение найтись и
знать, что делать в любой обстановке. Ориентировка может быть воспитана
только тогда, когда человек знает, что он член коллектива, что каждое
движение для него дорого, что он член коллектива, что каждое движение в
коллективе для него дорого, дороже своего личного интереса. Вот это я
называю настоящим большевистским воспитанием характера.
Чрезвычайно важный вопрос - это уметь приказать товарищу и уметь
товарищу подчиниться. Это та трудность, которую меньше всего умеют
воспитывать и никогда нельзя было бы воспитать, если бы не создали
коммунистического коллектива, а в коммунистической этике на этом все
построено. У нас полное равенство, и поэтому у нас начальство - товарищ и
подчиненный - товарищ. Воспитать умение приказать и подчиниться товарищу -
большое достижение в области политического воспитания.
Я для этого дела не жалел никаких трудов и опытов, и помогали мне в
этом комсомольцы и старшие коммунары. Мы иногда выбирали командиром
двенадцатитлетнего мальчишку. Мы понимали, что он командир слабый, но он
из всех сил старается быть командиром хорошим. Дежурный по коммуне имел
большую власть. Утром он обходил все спальни,
и когда подавалась команда отряду "Смирно!" - он говорил: "Здравствуйте,
товарищи!" Он являлся начальником на сегодняшний день. Представьте себе,
что этот пацан имел право встретить члена бюро комсомольской ячейки и
сказать: "Видишь, тряпка лежит, надо ее убрать", и ему отвечали: "Есть,
товарищ командир!" И если ему не отвечали как следует, он писал рапорт.
Конечно, этот командир принимал все это всерьез. И в дальнейшем мы этому
придавали огромное значение - уметь подчиниться товарищу не потому, что он
сильнее физически, не потому, что он умнее, а потому, что его уполномочил
коллектив, и потому, что он за коллектив отвечает. Это явление советского
порядка.
Точно так же очень многое можно воспитать в характере по отношению к
труду. У очень многих среди молодежи есть такое представление: это труд
плохой, это чистый труд, это грязный труд.
Последние годы в коммуне было правило (уборщиц там не было): убирали
коммуну авральной работой. Кто натирал паркет, кто мыл стекла, кто мыл
пол, убирал уборнуб и т.д. На всю уборку выкраивалось 15 минут. Сначала за
месяц спорили, кому какая уборка: кто будет убирать театр, кто клуб, кто
мой кабинет, а кто будет уборную мыть. Конечно, самой противной уборкой
была уборная, и давалась эта уборка самому худшему отряду. Потом решили,
что это большая морока, каждый раз вытягивать номерки, и решили тянуть
жребий, потом тянули жребий на полголда. Потом как-то случилось так, что
такой-то отряд выделился в июне. Говорят: "Это героический отряд, давайте
им дадим мыть уборную"#4. - "А что же вы думаете, не возьмем?" И стал, как
правило, лучший отряд мыть уборную, и это считалось его привелегией, и он
этим гордился: "Вы что, пол натираете, а вот попробуйте заработать уборную
убирать". Вот такое отношение к труду должно быть воспитано не только по
отношению к коллективу, но и по отношению ко всему Советскому Союзу.
Это очень легко распостраняется.
Такой человек, который живет интересами коллектива, - если он еще
политически образован, подкован марксистско-ленински, то это есть
настоящий большевистский характер. Без такой закалки, без воспитания
чувства преданности к коллективу и простого ясного понимания
внутриколлективных отношений политическое воспитание невозможно.


ДЕТИ В СТРАНЕ СОЦИАЛИЗМА

Я работал учителем начальной школы до революции и продолжаю работать с
детьми по сей день. Великие перемены произошли ща последние двадцать лет в
жизни народа, населяющего территорию бывшей Российской империи. Когда
начинаешь, в частности, изучать положение детей, то, естественно возникает
желание сравнить цифровые показатели прошлого и настоящего. Но разница
между старым и новым так велика, что рассудок теряет способность постигать
эти статистические сравнения. Если, например, мы скажем, что количество
срелних школ в сельсских местностях за последние двадцать лет возросло на
19000 процентов - девятнадцать тысяч!, - то такое статистическое сравнение
превосходит возможности нашей фантазии.
Всему миру известно, что царский режим создавал каторгу для маленьких
детей. Если в культурном отношении наша страна тогда отставала от других
стран, то в отношении детской смертности она не имела себе равных.
Причинами этой большой смертности были низкий жизненный уровень
подавляющего большинства населения, жестокая эксплуатация рабочих в
городах, страшная бедность крестьян в сельских местностях и использование
малолетних на непосильной для них работе.
Положение резко изменилось в настоящее время. По сравнению с 1913 г.
национальный доход Советского Союза возрос в пять раз. В результате
ликвидации эксплуататорских классов весь национальный доход стал
достоянием народа, уровень жизни которого повышается из года в год.
Несмотря на огромный рост промышленного производства и большой спрос на
рабочую силу, советский закон запрещает использование труда детей моложе
14 лет. В шахтах и на других вредных для здоровья производствах он
запрещает также труд подростков моложе 17 лет. Дети в возрасте от 14 до 16
лет допускаются к работе только с разрешения инспектора труда. Они
работают четыре часа в день под руководством опытных инструкторов. Вот
почему вы никогда не увидите советского подростка, даже в малейшей степени
страдающего от усталости. Вы никогда не увидите детей, заморенных
непосильным трудом.
Это, конечно, не значит, что в Советском Союзе дети воспитываются
безответственными людьми и лодырями. Наоборот, мы предьявляем большие
требования нашим детям: мы требуем, чтобы они хорошо учились в школе, мы
требуем, чтобы они развивались физически, чтобы они вырастали достойными
гражданами СССР, чтобы они знали, что происходит в стране, к чему
стремится наше общество, в каких областях жизни преуспевает, а в каких еще
отстает. Мы даем детям общее и политическое развитие, помогает им стать
активными и сознательно дисциплинированными людьми. Но у нас нет ни
малейшей причины применять к ним физическое наказание или причинять им
малейшее страдание. Наши дети, чувствуя, какой любовью, вниманием и
заботой мы окружаем их на каждом шагу, осознают свои обязанности и,
морально убежденные, выполняют эти обязанности, не томясь, а охотно.
Наши дети видят: все, что они делают, необходимо не для удовлетворения
старших, а для них самих и для всей будущности нашей Родины. Советским
детям чуждо всякое чувство лести и угодливости. Им не приходится унижаться
перед начальством, от которого зависит их судьба.
В нашей стране чувство зависимости от другого лица, от хозяина,
нанимателя, мастера, чуждо не только детям, но и взрослым - оно у нас
давно забыто, отошло в прошлое. Наши дети лучше, чем кто-либо другой,
чувствуют свежесть своего социалистического Отечества. Вот почему они
могут свободно учиться, развиваться и готовиться к будущему. Вот почему
они уверены в своем будущем, любят свою Родину и стремятся стать
достойными гражданами, патриотами СССР.
На примере своих родителей и всех окружающих они видят, что перед ними
открыто любое поприще, все пути, что успех целиком зависит от их
прилежания и честного усердия в школьных занятиях.
Перед советскими юношами и девушками, кончающими начальную или среднюю
школу, открыто столько путей, сколько есть профессий и
специальностей, они имеют право и возможность выбрать любую из них. Не
существует никаких преодолимых трудностей, которые препятствовали бы их
выбору. Юноши и девушки, желающзие поступить в вуз, знают, что они могут
поехать в другой город, если нужно, не беспокоясь о жилье и питании, так
как каждый вуз имеет общежития, и каждый студент имеет право на стипендию
от государства, независимо от того, есть у него родители или нет.
Однако свобода - не единственное достижение, каким пользуются наши дети
благодаря условиям, присущим советскому общественному строю. Эти условия
стимулируют целеустремленную работу в школе и дают уверенность в будущем.
Уже в первые годы Советской власти Рабоче-Крестьянское правительство
мужественно взяло на себя заботу о миллионах беспризорных, появившихся в
результате первой мировой войны 1914 г. и вооруженной интервенции
1918-1921 гг. Это бремя молодое Советское государство взяло на себя в тот
период, когда оно велу войну на всех рубежах и боролось с экономической
разрухой и голодом, охватившим большие районы. Несмотря на все это,
Советское правительство уделяло большое внимание детям. В нашей стране
было много бездомных беспризорных детей, которые лишились родителей, не
имели родственников или опекунов, - детей, шатающихся по улицам городов и
деревень.
Но и эти дети выросли квалифицированными рабочими и хорошими
гражданами. Советское общество не только дало каждому из них кров и
пропитание, но и обучило и подготовило к честной трудовой жизни. Много лет
прошло уже с тех пор, как наша страна покончила с бродяжничанием детей. На
наших фабриках и в учреждениях вы часто встретите бывших беспризорных,
которые в настоящее время занимают ответственные посты и пользуются
уважением своих сотрудников и всего общества.
История борьбы с бродяжничанием детей, которое вызвало столько
злорадства и клеветы со стороны наших врагов, доказала, что советское
общество не жалеет усилий и средств для благополучия детей и делает это,
не унижая ребенка, а солбюдая полное уважение к его личности. Только этим
можно обьяснить тот замечательный факт, что, несмотря на большие
трудности, какие иногда возникали в процессе нашей борьбы на этом фронте,
Советское правительство ни разу не прибегло к помощи физических наказаний
или детской тюрьмы. Оно предпочитало полагаться на обучение и выбор труда
по склонности, этим помогая беспризорным стать достойными гражданами своей
страны.
Однако борьба по ликвидации детской беспризорности составляет только
небольшую часть той огромной работы с детьми, которую советское общество
провело в течение 21 года. Подавляющее большинство населения Росии в
царское время было безграмотным. Считалось само собой разумеющимся, что
правящие классы и государственная власть не проявляют никакой заботы о
народе, тем более о детях. Детские площадки, детские сады, ясли были
неизвестны широкому большинству народа даже по намиенованию. Советское
общество должно было создавать все это буквально из ничего.
В настоящее время даже в самых отдаленных районах Советского Союза
население на своем собственном опыте видит, что первейший за-
население на своем собственном опыте видит, что первейший за-
ботой социалистического государства рабочих и крестьян является воспитание
детей. Построены тысячи школ, созданы алфавиты языков многих народностей,
появились новые писатели, подготовлены новые кадры учителей для обучения
тех народов, которые до революции не имели письменности и часто не знали
даже назначения бумаги. Ясли, детские сады, детские клубы сделались
необходимыми элементами советской жизни, и нието в СССР не может
представить жизни без этих учреждений.
Ко второму пятилетнему плану (1933-1937) для детей было построено 864
Дворца и клуба, 170 детских парков и скверов, 174 детских театра и кино,
760 центров для технического и художественного образования детей. Эти
центры посещают более 10 миллионов детей. С 1933 по 1938 г. было построено
20607 новых школ. В СССР уже введено всеобщее начальное обучение, а по
третьему пятилетнему плану (1938-1942) будет введено всеобщее среднее
обучение в городах и всеобщее семилетнее обучение в сельских местностях.
Эти цифры показывают, какие большие усилия прилагаются, чтобы дать
советским детям счастье и цель в жизни.
Поразительным примером являются детские лагеря и разные мероприятия по
организации отдыха детей в летние каникулы. По окончании учебного года
большинство детей направляется на отдых за город. Детские лагеря
организуются государством, профессиональными союзами и промышленными
предприятиями. Каждый завод и каждое учреждение в СССР имеют для этого
соответствующие возможности и ассигнования. Лагеря организуются в
окерстностях каждого города; особенно их много в южных районах Советского
Союза - в Крыму и на Кавказе. В 1939 г. в летних лагерях будет отдыхать
1400000 детей. Кроме лагерей стационарного типа существуют и подвижные
лагеря.
Я сам, например, со своей детской коммуной совершил семь больших
походов по СССР. Располагая палатками, лагерным оборудованием и
продуктами, моя коммуна покрыла тысячи километров по железной дороге, по
воде и пешком. Мы совершили походы в Крым и на Кавказ, на берег Азовского
моря, прошли через Донбасс. Мы плавали по Черному морю и по Волге. Мы
разбили свои палатки в Сочи, Ялте, Севастополе и на берегу Донца. Всюду
нас тепло принимало местное население, люди показывали нам свои заводы,
детские учреждения, клубы. Нет лучшего метода развития и образования
молодежи, как эти летние походы.
По окончании обучения в средней школе советские юноши и девушки не
только приобрели знания, но и обогатили себя впечатлениями от встреч с
людьми, от знакомств с их трудом и психологией.
Но и в зимнее время развитие советских детей не ограничивается стенами
школы. После занятий в школе они идут в пионерские клубы, которые с каждым
годом совершенствуются и превращаются в первоклассные детские учреждения
исследовательского типа, центры художественного воспитания детей. Здесь
каждый школьник может получить консультацию и найти полезное занятие, если
в нем жива искра любознательности и самобытности.
У советских детей удивительная тяга к механике. Среди детей в возрасте
от двенадцати до шестнадцати лет почти невозможно найти кого-либо, кто не
заинтересовался бы вопросами техники или не был бы знаком с основ-
ными законами наиболее простых машин. Этот жадный интерес к механике и
технике удовлетворяют не только клубы, специально организованные для этой
цели, но и большое количество технических журналов и книг для детей. Эти
ценные пособия служат подготовке технических кадров для молодой
промышленности СССР.
В армии и на флоте, в искусстве, литературе и политике молодое
советское поколение доказывает на каждом шагу, что внимание, которое
уделяется детям в СССР с самого раннего возраста, дает уже богатые плоды.


ИЗ СТАТЬИ "О КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ЭТИКЕ"

...Несомненным представляется, что в порядке предупреждения каких бы то ни
было неудач в области коммунистического воспитания, во всяком случае для
более совершенного и качественного яркого успеха широкой воспитательной
работы, перед нами стоят две важнейшие задачи.
Первая - огромная, творческая марксистская работа по определению и
разрешению всех вопросов теории коммунистического воспитания и
коммунистического поведения. Само собой разумеется, что одно перечисление
признаков правильного поведения не решат дела. Для нашего общества
настоятельно необходима не простая номенклатура нравственных норм, а
стройная и практически реализуемая цельная нравственная система,
выраженная, с одной стороны, в серьезнейших философских разработках и, с
другой стороны, в системе общественных этических традиций. По своей
цельности, ясности, убедительности и привлекательности для широких масс,
по своему соответствию живым потребностям нашей жизни и нашего развития
такая система этики должна оставить далеко за собой решительно все
моральные кодексы, когда-либо существовавшие в истории. И эта идейная
цельность и чистота коммунистической этики облегчат и ускорят нашу победу
над пережитками капитализма.
Вторая важнейшая задача именно и состоит в разрушении этих пережитков.
В этой области, в области борьбы с пережитками, у нас сделано очень много.
То, что сделано, должно быть отнесено к влиянию сил нашей жизни,
Коммунистической партии, к самому факту нашей революции, к нашей
двадцатиоднолетней свободной истории, к опыту наших коллективных усилий и
наших коллективных побед. К сожалению, этот богатый и ценный опыт
недостаточно проанализирован философской и педагогической мыслью.
Специально над вопросами борьбы с пережитками прошлого мы работали
очень мало, еще меньше занимались узнаванием и определением этих
пережитков, мало занимались их учетом. До сих пор мы пробавляемся слишком
общими утверждениями, имеющими характер домашних справок на тот или иной
случай жизни. Мы хорошо знаем, например, что ревность есть пережиток
прошлого, что жадность, шкурничество, зависть, разврат, пьянство - тоже
пережитки капитализма.
И у нас есть тенденция: все, что плохо, все, что портит наши отношения,
работу, нервы, искажает наш быт, причиняет страдания, - все это огулом
считать пережитками капитализма и на этом заканчивать нашу аналитическую
работу.
На самом деле, разумеется, дело обстоит не так легко и не так просто.
Некоторые недостатки нашего быта и наших характеров порождены по нашей
вине, по вине неразработанности новой этической системы и недостаточного
изучения новых нравственных традиций. Многое происходит вследствие причин
совершенно здоровых: нашего бурного роста, нашей исторической молодости.
Кое-что обьясняется еще тем прекрасным пафосом, которого так много в нашей
жизни: именно здесь лежит обьяснение несколько излишней нашей
темпераментности, горячности, увлекаемости, поспешности, задора, иногда
удальства, проявляемых во всех тех случаях, когда человеку поразмыслить
некогда, а хочется докончить начатое, невзирая на то, что это начатое
знаменует некоторую неряшливость ориентировки. Все это недостатки иногда
очень досадные, иногда даже печальные, но в общем своем движении они
направляются к нулю и рано или поздно исчезнут.
Совсем другое дело - действительные пережитки капитализма и вообще
пережитки прошлого. Они еще многочисленны и часто разлиты в обществе
предательски незаметно, неощутимо для глаза, таятся в глубоко скрытых
мотивациях поступков, намерений, желаний. Иногда они проявляют себя в
открытых движениях, явно дисгармонирующих с общим стилем нашей жизни, а
часто, наоборот, они хорошо спрятаны в мимикрии советского поведения и
даже "марксистской" фразеологии. Они составляют тот невыразительный, но
тем не менее ощутимый фон, на котором иногда рисуются и советские - наши
события, а большею частью и ничего не рисуется, а спокойно стоит, ровное,
молчаливо-безразличное внимание: что будет завтра? Пережитки эти никогда
не обьединяются в явления сколько-нибудь значительные или бросающиеся в
глаза, потому что живые "бациллоносители" - обыкновенно люди, искренне
советские и даже не знающие, какого врага они в себе носят. Поэтому
бороться с такими пережитками с каждым в одиночку в каждом случае наново
просто невозможно и неэкономно. Наша жизнь протекает так энергично, у нас
столько забот, впечатлений, стремлений, починов, что часто нельзя обвинить
того или другого товарища в том, что он не протестует против происходящего
на его глазах мелкого припадка старого. Кроме того, такая одиночная
борьба, попытка слабого протеста может принести не пользу, а вред, она
усиливает сопротивление, вызывает агрессивное нарастание пережитка.
Еще раз приходится отметить, что пути борьбы с подобными пережитками в
быту, в общении часто остаются неясными. Мы не знаем, что применить в том
или другом случае: решительное подавление, протест, деликатное убеждение
или молчаливую игру игнорирования в надежде на наступающее естественное
отмирание пережитка, тем более возможное, чем более сильное воздействие на
"бациллоносителя" оказывает вся наша жизнь.
Вероятно, в каждом отдельном случае требуется и отдельное решение этого
вопроса, но можно все же утверждать, что настоящая борьба с этими
пережитками должна вестись организованно по всему их фронту, с учетом
одного важнейшего обстоятельства: все эти остатки старого - вовсе не
случайный набор вредных атавизмов. Они образуют систему, в общей своей
сложности представляют остаток доживающей, но живучей старой этики.
Отдельные детали этой системы не просто соседствуют, они логически свя-
заны, они поддерживают друг друга, и вредное значение всей системы гораздо
больше просто математической суммы отдельных пережитков.
Эта старая этическая система, еще до сих пор направляющая довольно
широкие потоки поступков, выросла на религиозной почве. Сюда я отношу не
только этику православного или католика, а и еврея и магометанина - всю
накопленную историей этическую жизнь классового общества.
Может казаться, что от этой старой нормы у нас ничего не осталось. На
самом же деле остался моральный опыт, вековая традиция поведения. Все это
продолжает жить в нашем обществе в качестве сложного и скрытонго
пережитка, истинная сущность которого не всегда очевидна и иногда кажется
даже революционной.
Говоря о системе религиозной морали, нужно разуметь не только
официально высказанные ею положения, но и все те исторические формы,
которые, естественно, из этих положений выросли. Поэтому нас совершенно не
интересует какая-нибудь ортодоксальная догматика. Для нас одинаково важно
и то, что религии формально считают положительным, и то, что относится,
так сказать, к искривлениям - к сектанству. Искривления эти есть плоть от
плоти всей этической системы, они заложены в самой ее сущности. Для нас
важен весь мир этого морального опыта, вся его фактическая инструментовка.
Если обратиться к христианству, то и здесь правила поведения выросли в
развитии общества, основанного на эксплуатации, и были прежде всего
необходимы для более успешного процесса эксплуатации. Именно поэтому
христианская мораль внедрялась в сознание трудящихся, в этом сознании она
создавала нормы поведения, а самое главное - в историческом опыте она
создавала традиции поведения. Нужно при этом отметить, что эта система
этики сделана искусно. Если бы она была построена так же грубо, как
мифология или догматика, нам сейчас бы пришлось наблюдать гораздо меньше
пережитков.
Христианская религия существует окло двух тысяч лет, и за это время не
так уж много было людей, которые серьезно могли верить в троичность
божества, или в непорочное зачатие, или в грехопадение прародителей. А
если даже и пытались верить, то едва ли сомневались в настоящей сущности
служителей культа в условиях эксплуататорского строя. И в литературе, и в
народном творчестве нет, кажется, ни одного образа, изображающего
церковников в виде, вполне адекватном их официальной святости.
В историческом развитии эксплуататорского общества церковная иерархия
складывалась как аппарат принуждения и классового порабоещния. Недаром
в эпоху пугачевсвого восстания, происходившего как будто в довольно
религиозное время, народ расправлялся с попами так же, как с помещиками. В
этой своей части все религиозные культы сделаны грубо. Совсем иную историю
переживают этические религиозные системы, в частности, христианская. Нет
никакого сомнения в том, что эта система родилавсь гораздо раньше
официальной церкви, родилась при этом, безусловно, в среде подавленных и
порабощенных классов в эпоху плачевного отчаяния. Это была попытка
утвердить хотя бы самые малые признаки своего человеческого достоинства.
Потеряв всякие надежды на какой бы то ни было суррогат свободной
жизни, люди решились на самоубийственную попытку найти эту свободу в
пессимистическом индивидуализме, в полном отказе от борьбы, от
сопротивления. Нравственное "совершенство", заключащееся в отказе от
счастья, в беспредельной, противоестественной уступчивости, в добровольной
отдачк себя в распоряжение первого попавшегося ближнего, было все-таки
утверждением личной, "моей" силы - пусть даже эта сила только и
проявляется в насилии над собственными страстями.
Это основная идея обладала чрезвычайно важными особенностями,
"счастливо" определившими ее двухтысячелетний успех и живучесть...
Если говорить о классовом лице такой этической схемы, то нужно признать
ее удивительную универсальность: этический максимализм, заключающийся в
максиуме покорности и непротивления порабощенных - плоть от плоти
эксплуатаорского общества, ничем лучшим заменен быть не мог. Такая этика
оказалась очень живучей как привычка, как система нравственных традиций,
как закрепленная опытом нравственная логика. И ей обеспечено было
длительное существование вплоть... до пролетарской революции, положившей
конец классовому обществу. Несмотря на свое смирение, подчеркиваемое на
каждом шагу, старая мораль насквозь индивидуалистична. "Праведнику" нет
никакого дела до коллектива, общества, до ближнего. Если его ударить в
правую щеку, он подставляет левую, беспокоясь в этом случае только о своем
совершенстве, о своей заслуге. Его абсолютно не интересует тот изувер,
который колотит по щекам своих "ближних". С таким же усердием "праведник"
готов разводить клеветников, ибо прямо рекомендуется: если вас преследуют,
"ижденут и рекут всяк зол глагол на вы лжуще" (гонят вас и клевещут на
вас), - вы не только не должны огорчаться, или жаловаться, или
беспокоиться, напротив, вы должны "радоваться и веселиться". так как ваша
личная "премия" - "мзда" от такого несчастья значительно повышается -
"много на небеси".
Разумеется, на практике немного находилось охотников совершать подобные
подвиги, и дело совсем не в этом. Сщуественным здесь является полное
безразличие отдельной личности к интересам общества, решение морального
вопроса в пределах узкого, индивидуального устремления. Этическая норма
находится, следовательно, в полном, безраздельном владении личности. Эта
личность привыкла не всегда подставлять щеку, правую или левую, но она
крепко утвердилась в своем праве на личное совершенствование, а отсюда уже
пошли многие тенденции индивидуализма. Они еще живут даже в нашем
обществе. Иногда эта тенденция личного чванства, одинокой слепой гордости
своим "совершенством" без всякой мысли об общественной пользе, иногда это
личное кокетство, эстетический припадок эгоизма, для которого собственная
слеза дороже общей радости.
Ревнивая, пропитанная личной нравственной жадностью и самолюбием, этика
индивидуалиста на каждом шагу отталкивает человека от общественных
явлений. "Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким и
вас будут судить". Это значит - не обращайте внимания на все то, что
вокруг вас происходит, не ввязывайтесь в неприятности,
руководствуйтесь правилом "моя хата с краю". Полная непротивления по
отношению к другим, такая этическая норма не так много требует и от самого
судьекта совершенствования. Все совершенствование заключается в
пассивности, поэтому одним из главных отличий этики сделалось
универсальное положение: ничего ни при каком случае не нужно требовать ни
от других, ни от себя. "Грех" - поступок неправильный, противоречащий даже
прямым нормам этики, - не такое страшное дело, всегда можно покаяться,
пережить новый припадок унижения и после этого можно жить спокойно и даже
рассчитывать на царствие небесное...
Нельзя подсчитать, невозможно охватить взглядом этот двухтысячелетний
нравственный опыт человечества, основанный на прямом утверждении: тяни
как-нибудь свою лямку, думай только о себе, не связывайся с
неприятностями, не требуй ничего ни от других, ни от себя, а нагрешишь -
всегда успеешь покаяться.
Подобная нравственная система была необходима для того, чтобы классовое
подавление, всеобщая и ничем не сдерживаемая эксплуатация могли
существовать с "чистой совестью" и с наибольшими успехами...
Коммунистическое поведение, коммунистическая нравственность,
коммунистическое воспитание должны иметь иные линии развития, совершенно
новые формы и новую терминологию. Линия раздела между "хорошим" и "дурным"
должна проходить у нас по абсолютно новым местам. Христианская этика не
интересовалась вопросами труда и трудовой честности. "Посмотрите на птиц
небесных, они не сеют, не жнут, не собирают в житницы, а живут". У нас
труд есть дело чести, дело доблести, геройства. В нашем обществе труд
является не только экономической категорией, но и категорией нравственной.
То, что считалось нормальным - нищенство, попрошайничество, беззаботность,
- у нас должно считаться прямым преступлением.
Логической осью нравственного закона ни в какой мере не может быть
обособленный индивид, безразлично относящийся к общественным явлениям.
Наш поступок должен измеряться только интересами коллектива и
коллективиста.
Поэтому даже одноименные добродетели, которые как будто признавали
прежде и признаем мы, в сущности, совершенно различные явления. Честность
"праведника" и честность коммунистическая - принципиально разные вещи.
Честность всегда начиналась со слов "не хочу" - не хочу чужого, не хочу
лишнего, не хочу неправильного.
Наша честность всегда должна быть активным требованием к себе и к
другим: хочу и требую от себя и от других полного внимания к общим
интересам, полного рабочего времени, полной способности отвечать за свое
дело, полного развития сил, полного знания, хочу и требую наиболее
совершенных, наиболее правильных действий.
Очень многие категории поступков, в старой этике стоявшие вне пределов
моральной нормы, у нас делаются моральными категориями. Все то, что
усиливает или ослабляет связь между людьми, что, следовательно, обьединяет
или разрушает коллектив, в нашем обществе не может считаться безразличным
по отношению к нравственной норме. В коммунисти-
ческом обществе, например, точность, способность приходить вовремя,
выражаться определенно, требовать ясно и ясно отвечать будут обязательно
проверяться с этической точки зрения, а не только с точки зрения
деловой...
В старом мире деловитость была преимуществом отдельных людей, в меру
этого преимущества они поднимались по общественной лестнице, приобретая
более совершенные способности эксплуататоров. Поэтому воспитание
деловитости было воспитанием личной, индивидуальной силы, большинства
людей. Деловитость становилась преимуществом меньшинства над большинством.
С нашей точки зрения, следовательно, такого рода деловитость была
явлением, в известной мере безнравственным.
В нашем обществе деловивтость становится достоинством, которое должно
быть у всех граждан, она делается критерием правильного поведения вообще -
деловитость становится, таким образом, явлением нравственного порядка.
Мы не имели возможности в этой статье сделать просмотр всех направлений
человеческого поступка в нашем обществе, для этого требуется, конечно,
длительное и специальное исследование. Но мы уже видим, что сами критерии
нравственного и безнравственного, правильного и неправильного у нас новые.
И коммунистическое воспитание наше отличается от "нравственного"
воспитания старого мира не только в перчене нравственных норм, но и в
характере самого воспитательного процесса. Так, например, можно указать
уже с достаточной уверенностью, что нравственное воспитание
коммунистического человека прежде всего базируется на воспитании его
способностей, на развитии его сил, его созидательного, творческого актива.
Личность в нашем обществе совсем не то, что личность в обществе классовом.
Те способности, которые в классовом обществе выращивались по секрету для
всякого преимущества одного человека перед другим, которые поэтому не
делались обьектом научного изучения и исследования, у нас должны сделаться
предметом самого широкого педагогического внимания. К таким способностям
относятся, например, способности ориентировки, композиции, вкуса и многие
другие.
Только такой человек, человек, воспитанный в коллективистической этике,
человек, гармонично связавший свои интересы с интересами общими, способен
очень просто и очень легко понять значение знаменитой формулы: "от каждого
по способностям, каждому по потребностям". Индивидуалист никогда этой
формулы понять бы не мог. Для него потребности каждого определяются
жадностью каждого.
И вместе с ним кое-кто разводит еще руками и удивляется: как это
возможно? Если каждому дать по потребности, каждый и набросится на
общественное добро. К счастью, это не так. Уже в настоящее время в нашей
стране очень много людей, которые способны жить по этой формуле и ничего
не будут расхватывать и тащить в свои дома. Они уже понимают, что нельзя
определить мои потребности, если не думать о потребностях всего
общества... Мы уже много сделали в области коммунистического воспитания, в
особенности много сделали в широком воспитательном процессе, гораздо
меньше в воспитательном процессе детского возраста. Перед
нами стоят большие трудности, требуется еще теоретический анализ вопросов
коммунистического воспитания, требуется еще создать кадры для этого
колоссального дела, но фундамент его уже заложен.
Самое важное, что нам предстоит, - это накопление традиций
коммунистического поведения#1. Мы иногда злоупотребляем словом
"сознательный". Наше поведение должно быть сознательным поведением
человека бесклассового общества, но это вовсе не значит, что в вопросах
поведения мы всегда должны аппелировать к сознанию. Это было бы слишком
убыточной нагрузкой на сознание. Настоящая широкая этическая норма
становится действительной только тогда, когда ее "сознательный" период
переходит в период общего опыта, традиции, привычки, когда эта норма
начинает действовать быстро и точно, поддержанная сложившимся общественным
мнением и общественным вкусом. В. И. Ленин говорит об этом в "Государстве
и революции": "...уклонение от этого всенародного учета и контроля
неизбежно сделается таким неимоверно трудным, таким редчайшим исключением,
будет сопровождаться, вероятно, таким быстрым и серьезным наказанием...
что необходимость соблюдать несложные, основные правила всякого
человеческого общежития очень скоро станет привычкой"#2.


ВОСПИТАНИЕ В СЕМЬЕ И ШКОЛЕ

Воспитание детей в семье и школе - это тема такая огромная, что о ней
можно говорить не один вечер, и, пожалуй, всего не скажешь. За один вечер
мы сможем коснуться только кое-каких главных вопросов. А вот в главном-то
я, может быть, и неспециалист. Вы спросите, почему? Да вот сами увидите. Я
расскажу вам коротко о себе.
Я учитель. Учитель с 17 лет. Первые 16 лет я работал в железнодорожной
школе. Я сын рабочего и учительствовал на том заводе, где работал отец.
Проработал 16 лет. Это было еще при старом режиме, в старой школе.
Первые 16 лет моей педагогической работы я в таких решающих, труднейших
вопросах, как связь семьи со школой, плавал, хотя находился в более
благоприятных условиях, чем многие из вас.
Почему? Да потому, что я был учителем, а потом заведующим заводской
школой, которая и обьединяла детей рабочих одного завода, одного рабочего
поселка. И я сам был членом рабочего коллектива, членом рабочей семьи. И
мои ученики, и мои родители представляли собой единое небольшое рабочее
общество одного завода.
Следовательно, возможности у меня были очень большие. У вас в Москве
этих возможностей, пожалуй, меньше. так как вы обьединяете детей по
признаку их территориального размещения.
Их родители не связаны в единый рабочий коллектив. Вы имеете, может
быть, меньше возможностей подойти к семье, чем я. Но зато у вас такое
прекрасное условие, как Советская власть. У меня тогда этого условия не
было. В то время была старая самодержавная Россия.
После революции судьба отдалила меня от семьи. Шестнадцать лет
я работал с ребятами, не имеющими родителей, не имеющими семьи. С
родителями я почти и не встречался.
Правда, за последние годы я опять приблизился к семье, но моя основная
работа при Советской власти - это работа в учреждениях, в которых жили
воспитанники, "принципиально" не признающие семьи.
И если у нас появлялся ребенок, у которого где-то далеко на горизонте
были папа и мама, то к такому ребенку относились несколько свысока: ты,
дескать, плебейского происхождения, а мы настоящие аристократы улицы.
Если же папа и мама распологались настолько близко, что иногда заезжали
в коммуну, то их встречали очень нелюбезно и говорили: что вы сюда ездите?
Что вам здесь нужно? Мы без вас управляемся хорошо, и ваш сын без вас тоже
прекрасно управится, и нечего вам здесь делать.
Были случаи и более трагические.
У меня был один замечательный случай. Произошел он в интересной
обстановке.
По поручению какой-то кинематографической организации приехал ко мне
кинооператор заснять коммуну им. Дзержинского в Харькове. Юркий старичок,
из тех, которые все умеют видеть, все умеют найти, очень разбитной, очень
расторопный.
Он пришел в восторг от коммуны. И вот в тот момент, когда я с ним в
кабинете о чем-то договаривался, совершенно неожиданно вваливается товарищ
довольно культурного вида, но видно, что человек только что из вагона,
очень запыленный, и говорит:
- Я приехал из Мелитополя. Я получил сведения о том, что у вас живет
мой сын Вася Столяров.
- Да, есть такой.
- Так вот, я его отец. Он убежал из дому, я его полгода искал, теперь
узнал, что он у вас, приехал за ним.
Человек волнуется, голос у него дрожит.
- Ну что ж, пожайлуста, позовите Васю.
Прибыл Вася. Мальчику лет четырнадцать. Мальчуган полгода пробыл в
коммуне. В форме, подтянутый, умеет стоять, смотреть, все как полагается.
Пришел, встал, спрашивает:
- Вы меня звали?
- Да, приехал твой отец.
- Отец?
Ну, уж здесь все формы исчезли: бросились друг к другу в обьятия,
целуются, любовь необычайная: отец любит сына, сын любит отца и т.д.
Кончились обьятия и поцелуи. Мальчик привел себя в порядок. Отец
говорит:
- Так вы его отпустите со мной?
- Пожайлуста, решает сын. Как он захочет, так и будет. Захочет ехать с
вами, пусть едет.
И вот этот самый мальчуган, который только что плакал от радости,
покраснел, смотрит на меня, качает головой и говорит:
- Не поеду.
- Почему, ведь это же твой отец?
- Все равно не поеду.
Отец побледнел.
- Как не поедешь?
- Не поеду.
- Почему?
- Не поеду - и все.
- Почему ты не хочешь ехать? Это же твоей отец?
- Не хочу, не поеду.
Отец начал горячиться:
- Хочешь не хочешь, а я тебя возьму.
Здесь мои командиры вступились:
- Здесь вы никого не можете взять, он коммунар-дзержинец; можете ему
поклониться, захочет - поедет, не захочет - не поедет.
Отец упал в кресло. Истерика. Заволновались. Успокаивали его,
успокаивали, водой поили. Успокоился он немного, говорит:
- Позовите Васю.
- Нет, теперь не позову.
- Да, ведь только попрощаться.
Посылаю своего связиста:
- Спросите, хочет Вася попрощаться с отцом?
Пришел Вася. Опять начали плакать, обниматься, целоваться. Когда все
кончилось, Вася спрашивает:
- Мне можно идти?
- Пожайлуста, иди.
Он ушел, а я с отцом еще часа два сидел, смотрел на него. Он сидел в
кресле, вздыхал, плакал, успокаивался, опять плакал. Так и уехал без Васи.
Но "драматичнее" всего было в этой истории то, что мой кинооператор
пришел от этой сцены в дикий восторг и, совершенно неспособный к
переживаниям, он, пока здесь отец с сыном плакали, целовались, обнимались,
ухитрился все заснять и был очень доволен:
- Нашему брату, оператору, на такой случай раз в жизни удается
нарваться.
Здесь я хочу заострить вопрос о семье и семейном воспитании. В 1935 г.
мне поручили ликвидировать беспризорность и безнадзорность на Украине. И
вот здесь на практике я узнал, как работает семья и почему семья
поставляет нам малолетних правонарушителей, беспризорных.
Мне пришлось бывать во многих семьях, пришлось познакомиться со многими
родителями, пришлось помогать им в тех или иных случаях, когда они в этой
помощи нуждались. Только в это время я ближе подошел к семье, главным
образом к той семье, где неудачные дети.
Под влиянием этих своих впечатлений и своей работы я и решил написать
свою "Книгу для родителей".
"Книга для родителей" задумана в четырех томах, поэтому в первый том
вошло не все. Первый том посвящается вопросам семьи как коллектива. Все
остальные вопросы, выходящие из этого круга, не могли в него войти.
Я хотел в первом томе показать, что для успешного воспитания ребенка
семья должна быть прежде всего советским коллективом. В тех случаях, когда
этот коллектив дает трещину по разным причинам: либо по причине раздора
между родителями, либо по причине ухода одного из родителей, либо по такой
причине, как отсутствие режима, отсутствие родительского авторитета, и
даже по такой причине, которой до сих пор не придавалось должного
значения, как единственный ребенок в семье, - условия воспитания
становятся более тяжелыми, так как коллектив теряет признаки коллектива.
Семья в некоторой своей части перестает как будто быть коллективом.
Только этот вопрос я и сумел разобрать в первом томе.
Вообще, товарищи, с родителями мне редко приходилось встречаться. Но за
последние годы - 1932, 1933-35-й, когда коммуна наша выросла, когда
коммуна начала выпускать фотоаппараты "Лейки", стала богатой, перешла на
полный хозрасчет и могла давать государству свою продукцию, многие
родители начали обращаться с просьбой принять их детей.
Мы не были специальными сторонниками родителей, но, как ни вертелись,
пришлось все-таки уступить. Начали принимать детей, имеющих семьи, по
просьбе родителей.
Обращались к нам очень многие, со всего Союза, но принимали мы только в
крайнем случае, когда ребенок был настолько великолепным экземпляром с
нашей точки зрения, что мы нуждались в его обществе.
Детей хороших, послушных мы, конечно, принципиально не принимали. Нам
нужны были такие, которые обокрали родителей, избивали мать, называли
ее всякими черными словами, вообще дети с "сильным" характером.
Я считал себя, хвастливо считал, великим специалистом по перековке
всякого рода правонарушителей. Я и думал: "Что такое ребенок, имеющий
семью, разве трудно его перевоспитать, это же мелочь". А как посмотрел я
на этих ребятишек, имеющих родителей, так и увидел: куда наши
правонарушители годятся.
Убийца, развратник, вор, самый отчаянный "путешественник" по сравнению
с ребенком, имеющим папу и маму, просто агнец кроткий.
Дети, имеющие семью, большей частью были из хороших семей и очень
балованные. Были такие, которые говорили:
- У моего папы "вьюик", у моего папы "Линкольн".
Были такие, которые привыкли ездить только в международных вагонах. И
вот эти были самыми трудными.
Беспризорный только на меня рассчитывал, на меня одного смотрел:
человек дает мне путевку в жизнь. И хоть я иногда давал эту путевку в
жизнь грубо, но он знал, что все-таки это путевка в жизнь.
Ну, а этот ребенок как смотрел на меня?
- Что вы со мной так разговариваете, вы знаете, кто мой папа, вы
знаете, кто моя мама?
А в случае чего "смывался" и шел домой.
Так что дети, имеющие семью, нисколько не легче и не проще
беспризорных.
Во втором томе говорится о политико-моральном воспитании ребенка в
семье и, конечно, в школе, поскольку семью от школы отделять нельзя.
Третий том будет говорить о трудовом воспитании и о выборе профессии.
И наконец, четвертый том посвящается важнейшему вопросу, к сожалению,
до сих пор не поднятому в педагогике, вопросу о том, как воспитать
человека, чтобы он был не только прекрасным работником, не только хорошим
гражданином, но чтобы он был еще счастливым человеком.
Не подумайте, пожайлуста, что я хочу научить человека быть счастливым.
Научить человека быть счастливым нельзя, но воспитать его так, чтобы он
был счастливым, можно.
Это самый трудный вопрос, трудный потому, что над этим вопросом все
родители думают. Каждый родитель хочет, чтобы его ребенок был счастливым.
Это цель родительской жизни. Для этой цели родители готовы отказаться от
собственного счастья, готовы пожертвовать собственным счастьем, лишь бы
сын или дочь были счастливы. Очень трудно найти таких родителей, которые
не думали бы об этом и не хотели бы этого. А если мы таких находим, так мы
их осуждаем.
Вопрос, товарищи, как видите, важный, и вопрос очень трудный, потому
что никогда еще не было решено практически, от каких качеств характера, от
каких привычек, традиций, развития, убеждений зависит счастье и что такое
счастье.
Было бы, конечно, лучше, если бы были написаны все четыре тома "Книги
для родителей" и все сразу выпущены. Тогда, пожайлуста, ругайте сколько
хотите, дело уже сделано. Я, может быть, по ошибке выпустил сначала первый
том, и меня многие упрекали в том, что я не сказал о том-то, не сказал о
том-то. Конечно, не сказал, раз у меня в плане еще три тома.
Я коротко рассказал вам, товарищи, о себе, о своей работе в прошлом и о
своей будущей работе. Это, так сказать, маленькое вступление. А сейчас
переходим к основному вопросу: об отношениях к семье и школе.
Уместно поставить такого рода вопрос: кто воспитывает - семья или
школа? И очень соблазнительно ответить коротко: и семья и школа. Так
обычно и отвечают.
В таком случае нужно несколько изменить вопрос: кто должен быть ведущим
началом, семья или школа? Я сейчас этим вопросом очень занят. Я был во
многих семьях, во многих школах. Ко мне приходит много людей, большей
частью со всякими "несчастными" случаями. И вот видишь, что единого
взгляда на этот вопрос нет. Причем оригинально вот что.
Я почти не слышал, чтобы родители говорили: "Мы должны воспитывать,
зачем школа мешает?" Я не слышал, чтобы педагог сказал: "Школа должна
воспитывать, зачем семья мешает?"
Обычно говорили так: "Мы - школа, а вы, родители, должны воспитывать
детей, почему вы не воспитываете?" Родител ж говорят обратное: "Мы отдали
детей в школу, пускай школа и воспитывает их, почему она не воспитывает?"
Получается так, что желания захватить власть в свои руки в деле
воспитания детей нет ни у семьи, ни у школы. Наоборот, каждый компонент
этой пары старается свалить всю тяжесть воспитания на другого.
Это на словах. А на деле получается даже так. Допустим, ученик плохо
учится. Учитель вызывает мать или отца (правда, не каждый учитель так
делает, но есть такие) и говорит:
- Ваш сын плохо учится, примите меры.
- Есть, принять меры.
Это значит, что педагог думает: в моем распоряжении мало средств
воспитания, а вот в распоряжении семьи этих средств больше. Отец или мать
пустят в дело эти более сильные средства, и мальчик станет воспитанным, по
крайней мере станет учиться.
Отдельные педагоги считают, что семья - это более мозщный
воспитательный фактор, что семья может сделать больше, чем они.
Я не стану разрешать этот вопрос в ту или иную сторону, не буду говорить
отдельно о педагоге и отдельно о семье. Я являюсь сторонником иной точки
зрения.
Здесь мне приходится коснуться моих педагогических убеждений, которые
очень часто считались ересью, но на которых я тем не менее настаиваю.
Я считаю, что делать ставку на отдельного обособленного учителя, хотя
бы даже он был классным руководителем, нельзя. Потому что это ставка на
талант, на способности#1.
Если мы думаем о воспитании десятков миллионов наших детей - юношей и
девушек, то давайте, как и всякие производственники, поинтересуемся: а
какая же норма брака допускается?
Ведь на каждом производстве существует определенная норма брака, на
некоторых производствах норма брака 0,5%, на некоторых 1%, на некоторых -
2%. Есть такие производства, например производство оптического стекла, где
допускается до 50% брака.
А вот в нашем производстве какая норма брака? Думал мы об этом
когда-нибудь? Из 30 миллионов детей сколько можно забраковать, т.е.
воспитать плохо? Давайте об этом подумаем.
Начнем с простой арифметической задачи. Если найдется человек, который
скажет, что допустим брак в 10%, то такого человека мы назовем врагом
народа, потому что 10% от 30 миллионов - это 3 миллиона ребят.
А что значит 3 миллиона ребят забракованных? Это 3 миллиона людей с
какими-то отклонениями от нашей советской моральной нормы. Поэтому я
говорю: никакого брака, ни одного процента. Кто может мне возразить? Кто
может сказать, что допускается какой-то, хотя бы самый ничтожный брак в
деле воспитания детей?
Я категорически утверждаю и всю жизнь говорю: ни одного процентра брака
в воспитательной работе.
Если мы делаем ставку на отдельного учителя - это значит, что мы не
только допускаем 1, 2, 10%, - словом энное количество брака, но это
значит, что мы вообще снимаем этот вопрос с очереди: сколко выйдет брака,
столько и выйдет - в зависимости от того, на сколько способен и трудолюбив
учитель.
А сколько у нас малоопытных, неумелых, неталантливых учителей.
Следовательно, мы все эти дела отдаем случаю - как выйдет.
Допустим, что из миллионной армии учителей у нас сто плохих
воспитателей. Что же, мы можем, значит, спокойно сказать, что это сто
плохих воспитателей дадут брак? Ничего подобного. Так ставить вопрос
нельзя.
Нельзя ставить вопрос о воспитании в зависимости от качества или
таланта отдельно взятого учителя. Если мы будем говорить о всесоюзных
масштабах, если мы будем думать о воспитании целого поколения, так мы не
одиночки-учителя, а представители единой учительской армии, единого
советского педагогического общества, ни в коем случае не имеем права
сваливать все на одного учителя.
Так, по крайней мере, говорит моя логика, логика гражданина, который
хочет отвечать за работу. Так говорит и мой опыт.
Я тоже когда-то начинал с убеждения, что отдельный учитель - это все и
что именно он должен воспитывать. Я тоже представлял себе воспитание как
какой-то парный процесс, как писали в старых педагогических книгах:
учитель, учитель, учитель, ребенок, ребенок, ребенок - и все это в
единственном числе. Так и представлял себе: я - учитель, ты - ребенок, мы
- один на один, и я тебя воспитываю.
Сейчас я наставиваю на том, что правильной воспитательной организацией,
руководящей воспитательной организацией по отношению к отдельному учителю,
и по отношению к отдельному ученику, и по отношению к семье должна быть
школа как нечто целое, как единый школьный коллектив.
Как только мы примем такой тезис, так на нас наваливается бесчисленное
множество вопросов методики школьного воспитания. Едва ли мы во всех этих
вопросах сумеем разобраться. Во всяком случае, наметим эти вопросы.
Первый вопрос - о педагогическом коллективе.
Второй вопрос - о детском коллективе, руководимом педагогическим
коллективом.
И третий вопрос - педагогический коллектив и семья.
Какой вопрос из этих трех не возьмите, он разбивается в свою очередь на
множество отдельных вопросов. Если мы просидим с вами двадцать вечеров,
хватит о чем поговорить.
Возьмем вопрос о педагогическом коллективе. Я в своей практике много
пробовал, много сомневался и страдал от этих сомнений и в конце концов
пришел к определенной форме педагогического коллектива. Этот вопрос решил
так: там, где нет полного единства всех педагогов школы между собой, там,
где нет помощи друг другу и большой требовательности друг к другу, там,
где нет умения говорить своему товарищу неприятные вещи и не обижаться,
если тебе говорят неприятные вещи, там, где нет умения приказать товарищу
(а это трудное умение) и подчиняться товарищу (а это еще более трудно),
там нет и не может быть педагогического коллектива.
Между тем нет такой специальности, которой нельзя было бы выучить
человека. Он может освоить любую специальность. А специальность учителя -
быть воспитателем, педагогом.
Это очень легкое дело. Уверяю вас, воспитание человека чрезвычайно
легкое дело, очень хорошее, прекрасное дело. Но при каких условиях? Об
этом я скажу дальше.
Не нужно иметь педагогического таланта. Я не обладаю педагогическим
талантом и пришел в педагогику случайно, без всякого на то призвания. Отец
мой маляр. Он сказал мне: будешь учителем. Рассуждать не приходилось. И я
стал учителем. И очень долгое время чувствовал, что у меня плохо идет,
неважный я был учитель. И воспитатель был неважный.
Но я научился. Я сделался мастером своего дела. А мастером может
сделаться каждый, если ему помогут и если он сам будет работать. И хорошим
мастером можно сделаться только в хорошем педагогическом коллективе.
Это, товарищи, как и во всякой иной специальности. Ведь никакой
институт не выпускает инженера, он дает только звание инженера, а
настоящим инженером человек делается через 3-4 года работы на заводе,
когда как следует проработает в хорошем заводском коллективе.
Точно так же настоящим учителем-воспитателем можно стать после работы в
хорошем педагогическом коллективе через несколько лет.
В последние годы я приглашал к себе каких угодно учителей и прежде
всего старался их учить. Я уже стал мастером, а они еще молодые. И я
говорил каждому из них: пришел ко мне, ничего не знаешь, учись. И он
видел, что я говорю правду.
У меня в коммуне им. Дзержинского был заместителем Татаринов.
Я - человек более или менее строгий, могу крикнуть. А он, наоборот,
мягкий, как воск. Повысить голос, крикнуть он не мог. Очень способный
человек, прекрасный учитель, очень трудолюбивый, к тому же очень хотел
стать хорошим воспитателем.
Что же вы думаете? Я уезжал куда-нибудь в командировку на полмесяца и
оставлял его в коммуне вместо себя. Приезжаю, спрашиваю:
- Ну, как дела?
- Добре.
Вечером собираются ребята и смеются:
- Чего смеетесь?
- Довольно смешно было.
- А что?
- А он все так же, как вы, делает. Вы говорите: черт вас побери. Он
тоже говорит "черт вас побери", только тихоньким голосом.
- Ну, а вы слушались?
- А как же, мы же видим, что он сердится.
Человек не мог повысить голос, но в этом нежном "черт вас побери" он
выражал предел своего гнева.
Он стал настоящим мастером-воспитателем.
А почему он таким сделался? Потому что он доверял мне как руководителю
коллектива, потому что он работал в коллективе, потому что он не
противопоставлял коллективу свой талант, свои какие-то единоличные
достижения. Он жил интересами коллектива и жил в коллективе.
Если в школе есть коллектив таких педагогов, для которых успех всей
школы стоит на первом месте, а успех его класса стоит на втором месте и
затем уже на третьем месте его личный успех как педагога, то в таком
коллективе будет настоящая воспитательная работа.
Развивая дальше эту мысль, я настаиваю на придании особого значения
главе коллектива. У нас в школах есть директор, есть завуч, комсорг,
старший пионервожатый...
В некоторых школах все эти силы, исключая, конечно, и учителей,
подчиняются руководству, доверяют ему и слушаются его, т.е. в тех случаях,
когда есть расхождения, поступают все-таки так, как говорит старший.
В некоторых же школах не разберешь, кто руководит: и директор
руководит, и завуч руководит, и комсморг руководит, и старший
пионервожатый руководит, и не разберешь, кто отвечает, кто кого учит, кто
кем действительно руководит.
Я у себя по штату иимел завуча, но ни разу его не приглашал. Мне было
очень трудно. Я должен был вести и свою работу, и работу завуча. Кроме
того, у меня был еще завод с миллионным промфинпланом, кроме того, у меня
было еще общежитие.
Следовательно, я должен был заниматься вопросами быта, столовыми,
костюмами и т.д. И все-таки я не имел помощника, а работал один#2. Все
остальные были на одинаковых ролях, в одинаковых отношениях друг с другом.
Я был руководством в единственном числе. И я от этого выигрывал.
В тех случаях, когда есть единое руководство, скорее может быть и
единый коллектив.
Я не буду дальше рассказывать вам о едином педагогическом коллективе,
потому что это увело бы нас очень далеко от темы нашей сегодняшней беседы,
но это важнейшее условие правильной воспитательной работы в школе.
Вторым важным условием я считаю единый коллектив учеников школы. Я уже
писал в "Правде" о том, что у нас нет школьного коллектива, а есть
классный коллектив#3. Школьный коллектив как-то не создается. Ученики
старших классов не знают учеников младших классов. А если и знают, то
относятся к этому так: я ученик 10 класса, я выделен пионервожатым в 5
класс, и я знаю, что делается в моем 5 классе.
Это, товарищи, совсем не то. Это не единый школьный коллектив. Школа
все-таки разбита на несколько коллективов, и каждый коллектив живет
отдельн. Девятый класс знает только себя. Может быть, знает другие девятые
классы, но не больше.
Я не представляю себе такой работы. Я не сумел бы работать, если бы у
меня не было единого школьного коллектива.
Я не имею права что-нибудь рекомендовать вам, потому что я был в других
условиях, может быть, в лучших условиях, чем вы. У меня был коллектив,
который не только учился в школе, но и жил здесь же и работал на заводе
же. Вы всегда были вместе.
Но, товарищи, я наблюдал в других колониях такое положение, когда и
живут вместе, и работают вместе, а все-таки единого коллектива нет, а есть
отдельные коллективчики. Далеко не во всех колониях созданы единые
коллективы. Очевидно, нельзя отговариваться тем, что это, мол, колония. И
в школе можно создать единый коллектив.
Во всяком случае, если бы мне сейчас дали школу, то я первой своей
задачей поставил бы создание единого школьного коллектива.
Что для этого нужно? Я уверен, что для этого нужны единые школь-
ные интересы, единая школьная форма работы, единое школьное самоуправление
и, наконец, общение, соприкосновение (членов) этого коллектива.
Вопрос о первичном коллективе и общешкольным у нас в методике не
разработан, но я считаю этот вопрос важнейшим.
Мой отряд в колонии им. Горького, в коммуне им. Дзержинского был для
меня главнейшей заботой. Я заботился о том, чтобы этот отряд всегда был
цельным, чтобы он не распадался как можно дольше и чтобы этот отряд был
обязательно органическим членом целого коллектива коммуны.
Если эти две задачи разрешены, то разрешены все вопросы воспитания. Они
все легко становятся на свои места.
У вас есть такой инструмент, как коллектив школы и коллектив первичный
- класс. Коллективы эти расположены близко друг от друга и должны
находиться в нормальных взаимоотношениях друг с другом.
Когда есть такой коллектив, тогда вопрос об отношении к семье
разрешается легче.
Конечно, школьный коллектив трудно представить себе без хорошей
дисциплины. Возьмем такой чисто технический вопрос, как общее собрание.
Общее собрание нужно прежде всего хорошо организовать.
Что нужно прежде всего? Прежде всего нужна точность. Общее собрание
назначается на т8 часов 30 минут. В 8 часов 29минут (не 28 и не 30 минут,
а точно в 29) дается сигнал, и ровно в 8 часов 30 минут общее собрание
открывается.
Когда это делается один день, это очень трудно, когда это делается
месяц - уже легче, а когда это делается годами - это очень легко.
Получается традиция. Каждый сознательный, а впоследствии и каждый коммунар
смотрит на часы: 25 минут девятого. Он складывает книжки, инструменты и
идет в зал, где будет общее собрание, чтобы потом, когда будет сигнал, не
бежать бегом. Если сигнал застанет его за работой, ему придется бежать
бегом, иначе он опоздает на собрание.
Это входит в привычку. Секретарь совета командиров смотрит на часы и
ровно в 8 часов 30 минут говорит: "Обьявляю общее собрание открытым". Ни
одной минуты мы не потеряли зря.
Регламент определяется просто: одна минута по песочным часам.
- Дай слово.
- Получай.
Перевернул песочные часы. Песок высыпался. Минутка кончилась. На общем
собрании о деле нужно говорить одну минуту. Сначала было трудно, а потом
привыкли, и получалось просто замечательно. Некоторые даже короче
говорили.
Этот, казалось бы, небольшой вопрос имеет огромное значение. Во-первых,
мы могли сказать на общем собрании обовсем. Во-вторых, каждый приучался
говорить только то, что необходимо.
При таком жестком регламенте люди приучаются говорить очень коротко, не
размазывать, не говорить лишних слов. Человек приучается к деловитости.
В некоторых случаях, когда вопрос особо важный или когда вносится особо
важное предложение, выступающий говорит:
- Я не могу уложиться в одну минуту.
- Сколько тебе надо?
- Три минуты.
- Много.
- Ну, две минуты.
- Получай две минуты.
Такие собрания занимали у нас самое большее 20 минут. И никто не
опаздывал, никто никого не ждал.
Это очень простой и как будто даже не педагогический вопрос -
расположение во времени, но он является решающим. Надо выдерживать время,
выдерживать точность.
Точность - это первый закон. Точность позволяет иметь и ежедневные
общие собрания. А общие собрания - это постоянный контроль коллектива,
постоянное знание друг друга, постоянное знание дел друг друга и
первичного коллектива.
Такие собрания я считаю полезным практиковать и в школе. Сначала будет
скучно. Десятиклассники будут скучать. Почему? Да потому, что
обсуждается поведение малыша и ученика среднего класса. Но когда этот
малыш один раз промелькнет на собрании, другой раз, третий,
десятиклассники его узнают и невольно заинтересуются им. А потом, глядишь,
в коридоре увидят его за какой-нибудь шалостью и вспомнят.
"А ведь ты вчера был на общем собрании, отдувался тем, а теперь опять
летишь, как сумасшедший!"
И малыш поймет, что этот старший был на общем собрании, заметил его и
теперь узнал.
Это техника, которая, может быть, кажется нелогичной, но которая
возникает сама в том коллективе, где практикуются общие собрания.
Не поймите меня превратно. Я являюсь сторонником некоторой
"военизации". Это не муштровка, а та же экономия сил...
Форм много: есть коллективные игры, которые очень увлекают ребят, и
другие формы. При такой "военизации" очень легко руководить коллективом и
легко ставить и разрешать вопросы вне общих тем.
Коллектив - это единое коллективное мнение, это мнение 500 человек,
которое выражается даже не в речах, а в репликах.
А главное: что один сказал, то и все думают. Вы сами знаете, товарищи,
что у ребят именно так бывает. У них удивительная общность взглядов.
Один сказал, и все понимают: он не сказал бы так, если бы это
противоречило общему мнению. Есть какое-то чутье, какое-то именное общее
мнение.
Такое коллективное воздействие дает в руки воспитателю, директору
большую силу, и при этом силу чрезвычайно нежную, которая еле-еле заметна.
Я могу вызвать к себе самых отчаянных "дезорганизаторов", как у вас
говорят, и сказать:
- Завтра ставлю вопрос на общем собрании.
- Антон Семенович, что угодно, как угодно накажите, только не ставьте
вопрос на общем собрании.
А почему боялись общего собрания? Нужно выйти на середину комнаты,
стать и отвечать на все стороны. Только и всего. Это не позор, а
ответственность перед коллективом#4.
Организация и воспитание чувства ответственности перед коллективом -
это дается трудно, но зато, когда дается, - это очень сильное средство.
При этом разрешается проклятый наболевший вопрос, о котором мы толкуем
в наших школах, - не выдавать товарища. Это солидарность, обращенная
обратной стороной к педагогу. Солидарность несоветская.
И она не может быть уничтожена, если нет общественного мнения единого
школьного коллектива, созданного единым педагогическим коллективом.
Никогда не исчезнет это "геройство" - не выдавать товарища, если не
будет общественного мнения. Я достаточно времени помучился над этим
вопросом. И я увидел, как в правильно организованном, воспитанном
коллективе без моих усилий, без педагогической инструментовки, без
каких-то особых методов выросла и укрепилась традиция: никто никогда не
приходил ко мне тихонько и не говорил шепотом: "Антон Семенович, я вам
что-то скажу". Каждый знал, что, если он это сделает, я его с лестницы
спущу.
Никаких разговоров на ухо. Вечером на общем собрании кто-то поднимается
и говорит: "Произошло то-то и то-то".
И никто никакой обиды на товарища не имел за то, что он поднял тот или
иной вопрос на общем собрании.
Очень часто говорили так: "Такой-то - мой лучший друг, и тем не менее я
заявляю протест в связи с его недостойным поведением".
Никому из товарищей и в голову не приходило обвинять человека, который
так прямо и открыто выступал. Но поведение его не пахнет и героизмом, он
делает обычное дело - на общем собрании призывает к ответственности своего
товарища.
И тогда исчезает отрицательное движение коллектива, когда коллектив
становится к педагогам спиной и делает что-то, чего педагоги не видят.
В педагогической литературе не разработан самый важный вопрос: какие
формы коллектива должны действовать? Почему-то ученые-педагоги считают,
что форма не имеет значения.
Я с этим не согласен. Форма имеет очень большое значение. У нас,
например, был такой порядок. Если командир скажет мне что-нибудь о своем
товарище в присутствии других товарищей, я могу ему не поверить, другой
может сказать, что это неправда, что дело было не так, я могу вызвать
свидетелей, допрашивать, расследовать и т.д.
Но если этот командир говорит то же самое вечером, во время рапортов,
когда все стояли смирно и когда я тоже стою смирно, когда все друг другу
салютуют, я его не проверяю, я ему верю.
Такой у нас был закон: рапорт не проверяется. Ребята говорили, что в
рапорте командир соврать не может.
Торжественная обстановка. Ты рапортуешь. Соврать может только последний
мерзавец, последний негодяй.
И мы отнеслись к этому делу так: лучше рискнем и не проверим
рапорт, чем допустим, что у нас есть такой негодяй. Если он есть, он потом
сам проявит себя.
Следующий закон, который почему-то не используется в школе.
У нас каждый коммунар, только пробыв некоторое время в коллективе,
становился настоящим членом этого коллектива, получал знасок ФД - Феликс
Дзержинский, и с тех пор, как он получал этот значок, ему обязаны были
верить на слово, если слово касалось его лично. Если говорил: я там не
был, считалось неприличным проверять. Доверие - это первое право#5.
Правда, в некоторых случаях доверия не оправдывали, обманывали. Тогда
мы поднимали настоящий скандал. Товарищи требовали исключения из коммуны
за нарушение доверия. Это преступление считалось более важным, более
сильным, чем воровство, чем невыход на работу. Твоему слову верят, поэтому
ты соврать не можешь. Это закон.
Это тоже, товарищи, инструментовка. И таких форм инструментовки вы в
ваших школах можете придумать множество.
Но они будут эффективны только тогда, когда все они будут направлены к
созданию единого общественного мнения, единой системы, единой традиции в
коллективе. Тогда школьный коллектив делается исключительно мощным
средством.
Тогда проясняется и вопрос о семье. Я не могу представить себе, чтобы
не было такого коллектива, чтобы его нельзя было создать.
Возьмите, например, вопрос об отношениях старших и младших,
десятиклассников и первоклассников. Надо добиться такого положения, чтобы
8-9-10 летний мальчик смотрел на старшего, на ученика десятого класса, как
на свое заветное будущее, чтобы он его любил, чтобы он был в него влюблен,
именно влюблен, чтобы он видел в нем что-то более высокое, чтобы старший
был для него примером.
Тема дружбы младших учеников со старшими - совершенно неизбежная тема,
если только вы хотите организовать единый школьный коллектив.
Для организации такой дружбы нукжно опять-таки применять специальную
инструментовку. Не буду сейчас говорить о ней, потому что это далеко
заведет нас. Скажу только, что я на протяжении последних восьми лет
добивался такой дружбы.
У каждого старшего ученика обязательно был так называемый корешок. Это,
пожалуй, термин беспризорных, но он у нас укоренился. Он был у нас
официальным термином. Каждый имел своего корешка в другом классе, в другом
цехе, в другом отряде. Тем не менее они всегда были вместе. Это
неразлучная пара, это младший и старший братья, причем старший брат крепко
держит в руках младшего.
Если младший набедокурил, если он стоит перед общим собранием, то
обязательно раздается голос:
- А чей он корешок?
- Володи Козыря.
- Пусть Володя Козырь даст обьяснение.
И Володя Козырь - комсомолец, ученик 10 класса, семнадцатилетний
парень, - вставал и говорил:
- Прозевал, я его исправлю, не наказывайте.
- Ну, иди, шеф за тебя поручился.
Такая дружба старших с младшими создает удивительные отношения в
коллективе, придает им такую прелесть, какая бывает только в семье,
прелесть отношений младших и старших братьев.
Корешки ходили всегда компаниями. Человек десять малышей, и около них
столько же старших.
Причем товарищи, надо отметить, что старшие умели любить этих пацанов.
Отношения старших и младших ребят в наших школах, старшего
пионервожатого к младшим, отношения часто официальные, они неестественны.
Я добивался очень много. Например, идем мы в поход. Надо сказать, что я
со своими ребятами совершил 8 летних походов. Во время походов все идут по
взводам, по ротам, по возрасту. Какой-нибудь 14-й взвод далеко отстоит от
первого. Там самые маленькие. У них командир.
Пришли в лагерь. Разбили палатки. И не было такого случая, чтобы
кто-нибудь из старших не сказал: "Антон Семенович, первый взвод займет
палатку, а как же корешки будут. Отдельно? Мы хотим с ними вмсете".
И мы разрешили такую вещь: последние три взвода, т.е. самые маленькие,
не имели отдельной палатки: там, где шефы, там и корешки. Они вместе
купаются, вместе катаются на лодках, и в кино вместе, и играют вместе.
Иногда старшие что-нибудь читают вслух.
Никакой школьной воспитательной работы старшие не проводят. Но у них
настоящее братство, настоящие братские отношения к малышам. И такое
братство сохраняется на всю жизнь. Старшие уезжали потом в вуз, в Москву,
и не забывали своих корешков, переписывались с ними.
Если старший приезжал в отпуск из вуза, так корешок за три километра
бежал встречать его.
Без такой инструментовки не может быть коллектива. Вы заметили,
товарищи, что здесь пахнет семьей? Если бы в школе была такая дружба,
которую всегда легко организовать, этим можно было бы очень многого
достигнуть. Такую дружбу можно создать не силами хорошего педагога, а
силами хорошего педагогического коллектива и хорошего руководителя.
Такую дружбу, товарищи, организовать очень легко, и об этом стоит
подумать. Когда есть школьный коллектив, педагогический коллектив и
детский коллектив, тогда все воспитательные вопросы становятся на свое
место. И тогда высоко взвивается школьное знамя, встает вопрос о чести
коллектива.
Вопрос о чести коллектива поднимается у нас до сих пор либо очень
редко, либо формально - на каких-нибудь заседаниях, во время торжественных
заявлений - и не поднимается в быту.
Для организации коллективной чести также нужна инструментовка, и очень
важная инструментовка.
Буду говорить об отдельных деталях.
Прежде всего знамя. У нас знамя стояло в кабинете. Бархатный балдахин,
под ним знамя. Если нужно было это знамя перенсти из одной комнаты в
другую, например, на время ремонта, мы делали это очень торжественно. Все
надевали новые костюмы. Все 600 человек выстраивались общим строем.
Выходил оркестр в 60 человек. Равнялись. Взводные
командиры впереди. Затем раздавалась команда: "Смирно!" И знамя в чехле
торжественно переносилось из одной комнаты в другую.
Мы не могли допустить, чтобы знамя переносилось без отдания почестей.
Когда мы шли в город, или в поход, или на прогулку, мы шли со знаменем.
Совсем другое дело идти со знаменем. Идешь как-то иначе.
А ведь знамя - это только одна из деталей. Но даже с помощью одного
знамени сколько можно сдлеать хорошего, полезного, и как можно все это
торжественно обставить.
Например, выборы знаменщика. Знаменщик считался у нас самым почетным
человеком в коллективе. Его нельзя наказывать, ему нельзя было обьявить
выговор. Он был неприкосновен. Он был примером для остальных во всех
отношениях.
Как проходили у нас выборы знаменщиков? Казалось бы, пустяк выбрать
человека, который будет носить знамя. Но мы выбирали лучшего из всего
коллектива. Знаменщик - это самый симпатичный товарищ, это самый лучший
ученик, это самый лучший стахановец.
Знамя служило как бы предлогом для выдвижения человека.
Все это, товарищи, основания для того, чтобы сбить коллектив в единое
целое. И таких оснований много. Я не буду говорить обо всех. Упомяну об
одном только, которое у нас забыто, но которое, может быть, когда-нибудь
будет восстановлено, - это труд.
Я часто встречаюсь с учениками разных классов, и все они жалуются:
некогда учить уроки, нет времени.
Я им всегда говорю: "А как же мои коммунары справлялись? У них ведь
тоже была десятилетка, как и у вас. Они тоже поступали в вузы, причем для
них это было обязательным, необходимым условием".
Кроме учебы они 4 часа в день работали на заводе. Это ведь не шутка, а
настоящая заводская работа с нормами, да еще со стахановскими методами
работы, с двойной и тройной нормой, с определенным процентом брака, с
большой ответственностью за порчу и т.д. Выпускали аппараты ФЭД типа
"Лейка". Точность до 1 микрона. Шутить нельзя было.
А кроме того, на них лежала уборка всего здания, ееждневное натирание
полов, мытье стекол, стирание пыли, уборка всех помещений, не только
спален, но и коридоров и кабинетов. Авральная работа ежедневно. Утром по
сигналу все 600 человек принимаются за уборку. У каждого свой определенный
участок. На уборку полагается 20 минут. А потом еще самоуправление,
вечерние общие собрания, комсомольская работа, пионерская работа,
спортивная работа, работа кружковая.
Спортивной работе мы придавали большое значение. Она была поставлена у
нас очень серьезно. Если ты в первом взводе, ты должен быть ворошиловским
стрелком. Если ты не имеешь ворошиловского значка, переходи во второй
взвод. А там ты будешь выше всех росто и тебе будет стыдно.
Во втором взводе все должны иметь значок ГТО. Если ты не имеешь значка
ГТО, переходи в третьий взвод. Обязательной была стрелковая работа,
обязательными были прыжки с парашютом. Они должны были расти сильными
девушками и мужчинами.
Все это требовало времени, и все-таки ребята везде успевали, все делали
и еще находили время для отдыха.
Я думаю, что и в наших школах могут быть введены трудовые процессы.
Спортивная работа должна быть поставлена обязательно.
Труд для ребят полезен и необходим. Маркс говорил, что с девятилетнего
возраста дети могут принимать участие в производительном труде.
Я не понимаю, что такое ребенок десяти лет. Тебе десять лет, ты
гражданин Советской республики, и к тебе можно предьявлять
соответствующие требования.
Если бы у меня была школа, я бы, кажется, на части разорвался, но
что-нибудь стал бы делать.
Я помню, как мы организовали дело в коммуне им. Дзержинского.
Пришел ко мне как-то человек:
- Хотите делать нитки?
- Какие нитки?
- Обыкновенные.
- Давай. А станки какие?
- Да поставим деревянные.
- А где возьмешь?
- Достанем.
- А с деньгами как?
- В кредит.
- А с сырьем как?
- Не беспокойтесь, достанем.
- Ну, давай.
Конечно, начальству я ничего не сказал. Если бы я сказал инспектору, он
разошелся бы:
- Почему нитки, какие нитки, какой промфинплан? И т.д.
Поставили мы в подвале станочки. Говорю ребятам:
- Будем зарабатывать деньги, давайте хорошо работать, давайте выпускать
хорошие нитки#6.
Полгода поработали. Потом нам запретили, правда, но мы встали на ноги.
Не было денег - устроили оранжереи#7. И устроить оранжереи очень
просто. Выгода ж большая.
Когда все это делается в коллективе, когда каждый заинтересован в этом,
каждый знает, сколько сегодня сделали, за сколько купили и за сколько
продали, когда коллектив начинает жить как хозяин, а потом как
производственник, потому что у него появляется план, появляется отдел
технического контроля, появляются браковщики, цеховые диспетчеры, тогда
коллектив завоевывает себе прво гражданства. Когда коллектив так хорошо
организован, тогда можно предьявить к нему последнее трудное требование:
уметь предьявлять друг к другу определенные требования откровенно, прямо,
по-товарищески, в лоб. Делать так и никак не иначе.
Если сделал не так, то почему? Почему неправильно сделал? Нужно
предьявлять человеку большие требования. Это необходимое педагогическое
принципиальное положение, без которого нельзя воспитывать человека. Если с
человека не потребовать многого, от него и не получишь много.
Убеждение в том, что многое вырастает само из ничего при помощи
каких-то химических влияний ваших педагогических взглядов, неправильно.
Многое может вырасти толкьо тогда, когда вы не только про себя
педагогически мечтаете, а когда вы по-настоящему требуете. Этого не может
сделать не сбитый, не организованный педагогический коллектив. И нельзя
организовать его, если нет единого школьного коллектива. А когда имеется
единый школьный коллектив, тогда можно требовать многое.
И наконец, последний момент - когда требование встречается детьми не с
подавленным настроением, а даже торжественно, когда чем больше вы
требуете, тем больше их радуете, потому что тем самым вы высказываете
доверие их силам.
Если все эти требования соблюдены, то с таким коллективом можно, я бы
сказал, делать чудеса.
У нас в Советской стране колоссальные возможности для того, чтобы очень
легко, красиво и радостно воспитывать замечательные коллективы, а
следовательно, и замечательных людей.
Надо сказать, что требование часто пугает педагогов. Боятся риска. Во
всяком деле есть риск. Никакое дело без риска делать нельзя.
Два слова о педагогическом риске. Я говорил о педагогическом риске на
одном из собраний в Ленинграде в октябре#8. Мне сказали: "Вот вы говорите
о риске, а у нас один ученик десятого класса взял да повесился, потому что
ему поставили плохой балл. А вы говорите о риске. Ведь если мы будем так
много требовать и рисковать, то все перевешаются".
Вы знаете, что я им ответил?
Поставить плохой балл - это вовсе не рискованное действие. Какой здесь
риск? И сколько вообще мы совершаем таких нерискованных действий?
Ученик не ответил мне. Я ему поставил "плохо". Какой же здесь риск? Он сел
мне на шею, я его осторожненько стащил и сказал: "Детка, не садись
педагогу на шею". Никакого риска здесь нет. Он мне плюнул в лицо, а я
перед ним извинился. Что же здесь рискованного? Ведь не я ему плюнул, а он
мне. А я еще извинился перед ним.
Все это нерискованные действия. Одно нерискованное действие, другое,
третье, десятое, двадцатое - и создается общая атмосфера нерискованности,
такая атмосфера, что многим может захотеться ползеть в петлю.
Безысходная серя тоска: никто ничего не требует, никто ничего не хочет,
каждый беспокоится только о том, как бы чего не вышло и как бы на меня
мальчики не обиделись.
Такая атмосфера может привести к очень плохим настроениям и очень
плохим результатам.
Если же вы прямо, по-товарищески, открыто будете требовать, то от этого
человек никогда не захочет повеситься. Он будет знать, что вы относитесь к
нему, как к человеку.
Такая требовательность еще более сколачивает коллектив, еще больше
обьединяет и учителей и учеников. А как разрешается, товарищи, вопрос об
учительском авторитете? очень часто тот или иной учитель заявляет:
- Вы подорвали мой авторитет, вы при учениках сделали мне замечание, вы
обьявили мне выговор.
Спрашивается, на чем же базируется авторитет? Неужели на вашей
безнаказанности? Неужели на том убеждении, что вы никогда не можете
согрешить?
Я ставлю вопрос так: учительский авторитет основывается на
ответственности в первую очередь. Учитель должен, не стесняясь, сказать
своим ученикам:
- С меня требуют, я отвечаю, я ошибаюсь, я за свою ошибку отвечаю. Вы
видели, что я отвечаю?
- Видели.
- С меня требуют, поэтому и я требую с вас.
Нет ничего позорного, если директор обьявит выговор учителю. Пусть
учитель считает, что он не совсем виноват, но раз директор обьявил ему
выговор, он должен этим выговором воспользоваться для поднятия своего
авторитета. Он должен сказать:
- Да, я ошибся. Я наказан, потому что я отвечаю за свою работу. И вы
извольте отвечать за свою работу. Я требую этого от вас.
У меня был Иван Петрович Городич. Это было еще в колонии им. Горького.
Он что-то не так сделал в походе. Он дежурил по колонии. Я разозлился.
Спрашиваю:
- Кто дежурный? 5 часов ареста!
- Есть 5 часов ареста.
Слышу голос Ивана Петровича, педагога. Мне даже холодно немножко стало.
Он снял с себя пояс, отдал дежурному, пришел ко мне в кабинет:
- Я прибыл под арест.
Я сначала хотел было сказать ему "брось". А потом думаю: "Ладно,
садись". И просидел пять часов под арестом. Ребята заглядывают в кабинет -
Иван Петрович сидит под арестом.
Когда кончился арест, он вышел на улицу. Ну, думаю, что-то будет. Слышу
гомерический хохот. Ребята его качают:
- За что?
- За то, что сед под арест и не спорил.
А другой на его месте начал бы: "Как это так, меня, педагога, под
арест. Ни за что. Мой авторитет пропадет".
Авторитет, товарищи, нужно создавать самим, пользуясь для этого всякими
случаями жизни. В хорошем коллективе авторитет нельзя подорвать. Сам
коллектив поддерживает его. Так вот теперь о самом главном, о семье. Семьи
бывают хорошие, и семьи бывают плохие. Поручиться за то, что семья
воспитает как следует, нельзя. Говорить, что семья может воспитывать как
хочет, мы не можем. Мы должны организовать семейное воспитание, и
организующим началом должна быть школа как представительница
государственного воспитания. Школа должна руководить семьей.
Спрашивается, как руководить? Вызвать родителей и сказать: "Примите
меры" - это не руководство.
Вызвать родителей, развести руками и сказать: "Ах, как же это так у вас
плохо получается" - это тоже не поможет.
Что же касается помочь и как можно помочь? Плохого родителя, т.е.
родителя, не умеющего воспитывать, всегда можно научить так же, как и
педагога можно научить.
Между прочим, товарищи, многие родители, как и педагоги, не умеют
разговаривать с ребенком. Нужно поставить голос. К сожалению, в
педагогических техникумах и вузах не ставят голоса. Я бы обязательно в
каждом вузе и техникуме имел хорошего специалиста, который умеет ставить
голоса.
Я попробовал бы провести такое упражнение: вы, товарищи, студенты, и вы
будете допрашивать меня тоже, как студента. Допустим, я украл у кого-то 10
рублей. Как вы будете меня допрашивать? Учтите, что вы будете допрашивать
меня, а другие будут слушать и потом скажут, правильно вы меня
допрашиваете или нет.
И вы, товарищи, увидели бы, что без постановки голоса нельзя правильно
спросить. Я сам сначала думал: к чему это? Оказывается, это необходимо.
Это очень важно.
У меня вначале и у самого не очень хорошо выходило. В чем, думаю, дело?
Обратился к опытному актеру.
- Надо голос поставить.
- Как голос поставить? Я, что ж, петь буду?
- Не петь, а говорить.
Я позанимался с ним некоторое время и понял, какое великое дело
постановка голоса. Очень важно, каким тоном говорится. Простая фраза:
"Можешь идти", но эту простую фразу, эти два слова можно сказать 50
способами. Причем в каждый способ вы подпускаете такие нотки, что это
будет каплей яду, если это нужно для того, кто должен это почувствовать.
Это очень сложное дело. Если у вас голос не поставлен, вам, конечно,
будет трудно. Родителям не мешало бы поставить свои голоса.
Родители часто говорят: "Ванечка, убери за собой постель". (С м е х).
Ну, скажите, пожайлуста, разве после такого приказания может живой
человек убрать постель за собой, даже если бы он и хотел это сделать? (С м
е х). Некоторые родители и педагоги позволяют себе такую "роскошь", чтобы
их голос отражал их настроение. Это совершенно недопустимо. Настроение у
вас может быть каким угодно, а голос у вас должен быть настоящим, хорошим,
твердым.
Никакого отношения к вашему голосу настроение не имеет. Почему вы
знаете, какое у меня сейчас настроение? Может быть, я в горе. А может
быть, у меня радость какая-нибудь большая. Но я должен говорить так, чтобы
меня все слушали. Каждый родитель, каждый педагог, перед тем как
разговаривать с ребенком, должен себя немножко так подкрутить, чтобы все
настроения исчезли. И это не так трудно.
После того как мы три года прожили в лесу и вокруг нас были бандиты,
какие же могут быть настроения? Какую же волю я могу давать своим
настроениям? Я привык справляться со своим настроением и убедился, что это
очень легко. Нужно делать так, чтобы ваша физиономия, ваши глаза, ваш
голос были в некоторых случаях автономными. На душе у вас, может быть,
кошки скребут и всякие другие гады, а с внешней стороны все должно быть в
полном порядке, в полном параде. Педагог обязан иметь "парад на лице".
Желательно, чтобы и родители имели на лице "парад".
Допустим, вы получили неприятное письмо, может быть, даже от любимого
человека. Так что же, из-за неприятного письма должен пропадать месяц
педагогической работы? Из-за какого-то любимого существа,
которое, может быть, вообще ничего не стоит, и, может быть, хорошо, что
написано такое письмо.
Постановка голоса, мимика, умение встать, умение сесть - все это очень
и очень важно для педагога. Каждый пустяк имеет большое значение и этим
пустякам можно научить родителей.
Недавно ко мне пришел один родитель и говорит:
- Я коммунист, рабочий. У меня есть сын. Не слушается. Я ему говорю -
не слушается. Второй раз говорю - не слушается. Третий раз говорю - не
слушается. Что же мне с ним делать?
Усадил я этого родителя, который пришел ко мне, и начал с ним
разговаривать.
- Ну-ка покажите, как вы говорите со своим сыном.
- Да вот так.
- А попробуйте вот так.
- Не выходит.
- Повторите.
Я позанимался с ним полчаса, и он научился отдавать приказание. Дело
было только в голосе.
Помощь родителям со сторроны школы возможна только тогда, когда школа
представляет собой единый целый коллектив, знающий, чего она требует от
учеников, и твердо предьявляющий эти требования.
Это один из способов помощи родителям. Кроме того, есть и другие
способы. Нужно изучить семейную жизнь, нужно изучить причины плохого
характера. Не буду перечислять здесь все способы помощи семье.
В моей коммуне были дежурные командиры. Это очень трудная обязанность.
Дежурный командир целый день правит коммуной. Он распределяет день - и
заводской день, и школьный день, и коммунарский день. Он всем руководит,
он за все отвечает.
И у нас было такое правило: дежурному командиру обязаны подчиняться
все. Никто не имел права идти против дежурного командира. Вообще ребята
звали друг друга по имени, но к дежурному командиру обращались всегда:
товарищ командир.
И все коммунары строго следили за выполнением этого правила. Если
дежурный командир два раза повторял один и тот же приказ, вечером на общем
собрании этот вопрос обсуждался.
- Володя Павленко дежурил сегодня, пусть оон даст обьяснение, почему он
два раза отдавал приказание. Почему ты позволяешь себе повторять
приказание? Ведь ты подорвешь авторитет дежурного командира.
Было четкое правило: дежурный комнадир отдает приказание один раз.
Дежурный командир, 14-летний пацан, говорит 18-летнему комсомольцу:
- Позвать заведующего хозяйством.
Повернулся и пошел сейчас же. Тот отвечает ему уже в спину:
- Есть позвать заведующего хозяйством.
И каждый знал, что, если приказание отдано один раз, его нужно
выполнить.
Я несколько отклонился в сторону...
...У меня была такая встреча с одной матерью. Она жаловалась на то, что
ее мальчугана выгоняют из всех школ. Мальчик был в такой-то школе,
потом был в школе для дефективных детей, потом в школе с особым режимом,
потом в лесной школе, потом был в санатории, потом был в психиатрической
больнице, потом в колониях НКВД. И отовсюду бежал.
- Я говорит, - его раздела, спрятала одежду. Сейчас он сидит у меня в
одном белье, и я его никуда не пускаю. Что же мне с ним делать? Я думаю
отдать его учеником на наш завод. Ему четырнадцать лет.
Начал я расспрашивать:
- А в квартире у вас чисто?
- Да нет, особенно... порядка нет.
- А сын что-нибудь делает?
- Нет, ничего не делает.
- А постель за собой убирает?
- Нет, не убирает.
- А вы с ним за город когда-нибудь ездили гулять?
- Нет.
- А в цирке были?
- ни разу.
- А в кино были?
- Ни разу.
- А подарили ему что-нибудь?
- Да он не заслуживает.
- Так что же вы от него хотите?
- Может быть, отправить его к дяде, в г. Истру?
Тут уж я не вытерпел. "Пощадите. Несчастный ребенок. Вы ему все нервы
истрепали. Человек даже со здоровыми нервами не сможет выдержать перемены
десяти коллективов в течение каких-нибудь пяти лет".
Человек не может привыкнуть ни к одному коллективу. Сегодня он в одном
коллективе, завтра в другом, потом - в третьем, четвертом, человек
начинает бродить между коллективами, и из него получается индивидуалист
плохого сорта. Этот вопрос очень интересен, и педагог обязан его
исследовать.
Другой вопрос - беспорядок дома. Пришел я к ребенку домой. Беспорядок
ужасный. Просто бедлам. Три комнаты. Половина мебели поломана. За
окнами мухи валяются с 1930 г. Кругом толстый слой пыли.
Какой же воспитательный процесс может быть в этой пыли, в этой свалке
вещей, которую никто не разбирает, о которой никто не заботится.
Если в квартире идеальная чистота, если нет лишних вещей и если вы
поддерживаете порядок, у вас ребенок не может быть очень плохим. Внешний
порядок, к которому вы приучаете ребенка с самого раннего возраста,
формирует его, заставляет его предьявлять к себе большие требования.
К сожалению, такой внешний порядок мне не очень часто приходилось
наблюдать в тех семьях, куда меня приглашали. Как же вы можете воспитывать
ребенка, живое существо, человека, советского гражданина, если вы не
способны организовать десяток неодушевленных предметов в вашей квартире?
Вам за воспитание живого человека и браться тогда нечего. Пригласи-
те наемного воспитателя или отдайте ребенка навсегда из дома. нужно
научиться самим организовать вещи, нужно научить этому ребенка, и тогда
ребенок скорее станет членом коллектива. Вот этому и должна научить школа
тех родителей, которые не знают, что делать.
Следующий вопрос. Я выдвигаю такое положение, что настоящая семья
должна быть хорошим хозяйственным коллективом. И ребенок с малых лет
должен быть членом этого хозяйственного коллектива. Он должен знать,
откуда у семьи средства, что покупается, почему это можно купить, а этого
нельзя и т.д.
Ребенка надо привлекать к участию в жизни хозяйственного коллектива как
можно раньше, с пяти лет. Ребенок должен отвечать за хозяйство своего
коллектива. Отвечать не формально, конечно, а удобствами своей жизни и
жизни семьи. Если в хозяйстве плохо, то в жизни его тоже худо. Этим
вопросом следует заняться.
И наконец, товарищи, последний вопрос, пожалуй, самый трудный, - это
вопрос о счастье.
Обычно говорят: я - мать и я - отец все отдаем ребенку, жертвуем ему
всем, в том числе и собственным счастьем.
Самый ужасный подарок, какой только могут сделать родители своему
ребенку. Это такой ужасный подарок, что можно рекомендовать: если вы
хотите отравить вашего ребенка, дайте ему выпить в большой дозе вашего
собственного счастья, и он отравится.
Надо ставить вопрос так: никаких жертв, никогда, ни за что. Наоборот,
пусть ребенок уступает родителям.
Вы знаете манеру некоторых девочек говорить матерям:
- Ты свое отжила, а я еще ничего не видела.
Это говорится матери, которой иногда всего тридцать лет.
- Ты свое отжила, а я еще не жила, потому все мне, а тебе ничего.
Девочка должна подумать:
- У меня вся жизнь впереди, а тебе, мама, меньше осталось.
Поэтому в своем четвертом томе "Книги для родителей" я прямо напишу:
новые платья в первую очередь - матерям.
И дети перестанут обижаться, если вы воспитаете их в стремлении
приносить счастье родителям. Пусть дети думают о родительском счастье в
первую очередь, а что думают родители - это детей не касается. Мы люди
взрослые, мы знаем, о чем мы думаем.
Если у вас есть лишние деньги и вы думаете, кому купить платье - матери
или дочери, так я говорю - только матери.
Отец и мать в глазах детей должны иметь право на счастье в первую
очередь. Нет никакого смысла ни для матерей, ни для дочерей, ни тем более
для государства воспитывать потребителей материнского счастья. Самая
ужасная вещь - воспитывать детей на материнском или отцовском счастье.
В нашей коммуне мы тратили 200 тыс. рублей на походы и 40 тыс. на
билеты в театр. Не скупились на это. Денег не жалели. Но когда шили
костюмы, то у нас было такое правило: малыши получали костюмы от старших.
И они знали, что им шить новые костюмы не будут. Малыши могли рассчитывать
только на перешитые костюмы. Правда, мы могли бы подождать6 пока старшие
ребята до конца износят свои
костюмы, и потом эти костюмы выбросить. Но мы этого не делали. Старшие
поносили немного, и костюмы перешивались для младших.
Что вы дадите девочке в 17-18 лет, если вы в 14 лет нарядили ее в
крепдешин?
К чему это? А какой у этой девочки разгон получается? Дальше у нее
начинаются такие рассуждения: у меня только одно платье, а у тебя, т.е. у
матери - три платья.
Нужно воспитывать в детях заботу о родителях, воспитывать простое и
естественное желание отказаться от собственного удовольствия, пока не
будет удовлетворен отец или мать.
У меня взрослый сын. Окончил институт. Инженер. Очень красивый молодой
человек. Финансы у нас общие. У меня до сих пор не было пальто. Кое-кто
рассудил бы так: на что тебе, старику, пальто, ты и так хорош. Сыну пальто
нужнее. Он молодой красивый человек, ему нужно с девушкой прогуляться, ему
пальто необходимо.
Но я выдержал тон. И он выдержал тон.
- Может быть, ты сошьешь себе пальто?
- Нет, не сошью, пока ты не сошьешь.
И он действительно не сшил себе пальто до тех пор, пока я не приобрел
себе пальто. Бегал в стареньком пиджачишке. А когда деньги появились, я
сшил себе пальто, а он пусть подождет, хоть он и красивый. Важно, что он
пережил заботу обо мне. Ну, а девушки и в простом пиджачке любить будут.
Ну вот, товарищи, пожалуй, на этом я и кончу.
- Может быть, будут вопросы?
Вопрос с места. Существует ли сейчас коммуна им. Дзержинского, кто ею
руководит и какова ваша связь с этой коммуной сейчас?
Ответ. Коммуна им. Дзержинского жила после меня еще два года, потом
была ликвидирована. Почему? Потому, что старшие ушли в вузы, завод,
который был там создан, передали соответствующему ведомству. Все коммунары
были выпущены с честью.
Связь со своими коммунарами я поддерживаю.
...Надо сказать, что эта связь начинает причинять мне огорчения. Их
все-таки много. Их самих я еще помню, но я не могу помнить, кто на ком
женился и у кого сколько ребят. А ведь в письмах приходится писать и об
этом.
Вы знаете, товарищи, мне приходится один день в шестидневку тратить на
переписку. Это меня очень затрудняет. Правда, я не обижаюсь, ведь у них,
кроме меня, никаких родственников нет. К кому же им обратиться? Но мне
тяжело бывает от такой массы кореспонденции.
Кто-нибудь из моих бывших воспитанников приезжает, например, в Москву.
С поезда прямо ко мне. Иногда на целый месяц. С открытой душой заявляется:
"Я, Антон Семенович, к вам на месяц!" Я в ужасе. Мне все-таки жаль жену.
Не может же быть она содержательницой постоянной гостиницы. Мне не жаль
того, что сьедят мои гости, не в этом дело, но хлопоты большие.
- Ну ладно, приехал, так оставайся. Вот, Галя, приехал.
- Кто?
- Да Витька Богданович.
- Ну, здравствуй, Витя.
Через два дня начинаются разговоры:
- Я, пожалуй, в гостиницу поеду.
- Зачем в гостиницу? Живи здесь.
Через три дня опять разговоры:
- Надо, пожалуй, в Ленинград сьездить.
- Да зачем тебе ездить, лучше здесь живи.
А когда уезжает, так и расставаться жаль:
- Переезжал бы в Москву, работал бы здесь, ну и жил бы у меня.
Ведь в большинстве своем хорошие люди получались из них. Связь хоть и
тяжелая, но для меня это источник большой, настоящей радости. Правда,
кое-кто потерялся.
По случаю награждения меня оредном я получил радиограмму с острова
Врангеля. Подписано: "Митька Жевелий". Вы его знаете по "Педагогической
поэме".
Сегодня получил письмо, тоже поздравительное. Подписано:
"Инженер-орденоносец Орисенко (Гуд)"...
Карабанов - начальник колонии. Замечательный человек. Если про себя я
говорил, что я мастер, а не талант, но Карабанов в первую очередь талант.
Он буквально чудеса делает. Если написать об этом, так, пожалуй, никто не
поверит.
Расскажу вам такой случай. В 1937 г. я руководил всеми колониями
Украины. Вызвал из Ленинграда Карабанова.
- Бери новую колонию, будешь работать там.
- Хорошо.
Дал я ему старый совхоз, какие-то медздравовские бараки в пяти
километрах от Винницы, около шоссе. Ничего там не было. Я решил: Карабанов
человек сильный, дал я ему "лучших ребят". Со всей Украины собрал. Собрал
настоящих "жуков", которые со мной без мата принципиально не
разговаривали. Парню 14-15 лет, но у него в кармане отмычки и водка.
Месяц я продержал их в приемнике. Окружил высоким забором, часовых
поставил.
Так эти часовые были несчастными людьми, хотя и со штыками и с
наганами. Ребята над ними просто издевались: и плевали им в физиономию, и
швыряли чем попало. Что с ними сделаешь? Стрелять ведь в них не будешь.
Извелся я, пока Карабанов подготавливал все к приему ребят.
Наконец получаю телеграмму от Карабнова: "Можно привозить". Погрузил я
их в арестантские вагоны с решетками, поставил конвой и отправил.
Ночью они прибыли в Винницу. Карабанов подал к станции два грузовика. С
соответствующими выражениями уселись в грузовики. Приехали. Постели
приготовлены. Накормили их, уложили спать. Все равно, говорят, завтра
будем в Виннице. Ночью не видели, куда приехали. Утром проснулись - кругом
степи, пусто. И бараки.
Карабанов ушел на село. Ребята заявиили: жить здесь не будем, пошли,
братва, на вокзал. Поехали в Винницу.
Около них несколько чекистов. Уговаривают их: куда вы, дорогие ребятки,
останьтесь. Они ответили им соответствующим образом и пошли пешком, целой
ватагой. А чекисты за ними на автомобиле поехали, все уговаривают,
продолжают.
Прибежал Карабанов:
- Где хлопцы?
Схватив первого попавшегося коня, без седла, поскакал за ними. Видит -
идут хлопцы по дороге.
Он спрыгивает с коня. Поскользнулся и упал. Те к нему: что такое:
Пробуют поднять. Стонет. Потом говорит: несите меня в колонию. Понесли
в колонию. Всей гурьбой пошли. Принесли. Осторожненько опустили его,. а он
и говорит: да вы меня поставьте. Поставили они его на ноги. А он и
говорит: "Ну спасибо, что донесли, не хотелось мне пешком идти".
Ребята буквально обалдели. А он увидел самого курносого и говорит:
- Почему ты такой красивыйРебята в еще больший восторг пришли.
Карабанов говорит:
- Ну что же, идите в Винницу.
- Ну пойдем.
- А может быть, позавтракаете, а потом пойдете.
- Ладно, отчего не позавтракать.
Позавтракали, да так и застряли там. Через три месяца я приехал к нему
туда с ревизией, посмотрел на них. Дисциплина, что надо. Все очень
вежливые, приветливые, все читали "Педагогическую поэму".
Я не стал расспрашивать Семена, как он это сделал. А у ребят спросил:
- Ну-ка, скажите, какое у вас главное достижение?
- Наше главное достижение - Семен Афанасьевич (С м е х ).
Вот это настоящий талант. Не мастер, а именно талант, которому
подчиняются самые тяжелые, самые вредные. И из них оон делает хороших
людей. Мы посылали ему самых трудных, и он делал с ними буквально чудеса.
Сейчас он прислал мне письмо, где пишет: дайте мне какую-нибудь
колонию, здесь мне уже надоело, здесь уж слишком благополучно, дайте мне
что-нибудь такое, что у всех в печенках сидит. (С м е х).
Вопрос с места. А что вы думаете относительно ремешка или
подзатыльника? Допустимо это?
Ответ. К сожалению, меня почему-то считают специалистом по этому
вопросу. Основываются на том, что я один раз ударил Задорова. Вы помните,
вероятно, этот случай в "Педагогической поэме".
И многие говорят: вот вы треснули Задорова - и все пошло хорошо.
Значит, нужно трескать.
Вопрос спорный. Ударить человека иногда, может быть, полезно, даже
взрослого. Есть такие люди, которым следует набить морду. Но никто не
может сказать заранее, полезно это или нет.
Я противник физических методов воздействия. И раньше был противником.
Я ударил Задорова не потому, что своим педагогическим разумом пришел к
тому, что это хороший метод. И не потому так бла-
гополучно все кончилось, что это был хороший метод, а потому, что Задоров
был благородным человеком. Я Задорова избил, а он протянул мне руку и
сказал - все будет хорошо. Редкий человек способен на это.
Если бы на его месте был Волохов, он зарезал бы меня. Я в этом не
сомневаюсь, я думал, что и Задоров может зарезать, но Задоров оказался
человеком в высшей степени благородным. Сейчас он работает одним из
ведущих инженеров на постройке Куйбышевского узла. Это мой настоящий друг.
Когда он приезжает ко мне, у меня семейное торжество.
Один этот случай ничего не означает. Может быть, педагог и нарвется на
такое благородное существо: треснет его, а тот ему руку пожмет. Все может
быть. Но это ничего не доказывает. Вообще физическое наказание как метод я
не могу допустить, тем более в семье.
В колонии еще можно сорваться. Там есть какое-то оправдание. Там я один
стоял перед сотней людей. А как можно сорваться в семье, где всего отец,
мать и несчастных два-три ребенка, причем это не бандиты и не
беспризорники. Я не видел ни одной семьи, где физическое наказание
приносило бы пользу.
Правда, я не говорю о тех случаях, когда мать отшлепает рукой
двух-трехлетнего ребенка. Ребенок ничего не поймет даже. А мать не столько
накажет его, сколько свой темперамент проявит. Но ударить мальчугана в
12-13 лет - это значит признать свое полное бессилие перед ним. Это
значит, может быть, навсегда разорвать с ним хорошие отношения.
В коммуне им. Дзержинского ребята никогда не дрались. Помню, был такой
случай. Возвращались мы из Батуми на пароходе в Крым. Заняли всю верхнюю
палубу. Нас очень полюбили. Мы были красиво одеты, у нас был прекрасный
оркестр, мы устраивали там концерты. Публике и команде мы очень
понравились. И вот как-то утром, за завтраком, перед самой Ялтой один
старший коммунар ударил своего товарища, более молодого, по голове
консервной коробкой. Случай для нас совершенно небывалый. Я был ошеломлен.
Что делать? Слышу, играют общий сбор.
- Почему?
- Дежурный командир приказал.
- Зачем?
- Все равно вы прикажете созвать.
Хорошо. Собрались. Что делать? Вносится предложение: ссадить в Ялте,
расстаться навсегда.
Смотрю, никто не возражает.
Я говорю:
- Да что вы, шутите или серьезно? Да разве это возможно. Ну, ударил,
ну, виноват, но нельзя же выкинуть человека из коммуны.
- Чего там разговаривать, голосуй.
- Подождите, - говорю.
Тогда председатель говорит:
- Есть предложение лишить слова Антона Семеновича.
И что же вы думаете - лишили. Я говорю им:
- Мы в походе, я командир, я могу все общее собрание под арест посадить
на пять часов, это вам не коммуна, где я с вами разговариваю, как же вы
можете меня лишить слова?
- Ну ладно, говорите.
- А говорить-то и нечего. Голосуют. Кто за предложение? Все
единогласно. И здесь же выносится другое предложение: кто пойдет
провожать, может обратно не возвращаться.
Прибежала делегация от пассажиров и команды. Просят простить этого
мальчика.
- Нет, мы знаем, что делаем.
В Ялте ни один не сошел с парохода. Ждали Ялту с нетерпением, хотели
посмотреть город, погулять, а здесь ни один с парохода не сошел. Дежурный
командир сухо сказал ему:
- Иди.
И пошел.
Приехали мы в Харьков, а он на площади нас встречает. Наши грузятся.
Он здесь же вертится. Дежурный командир говорит ему:
- Уйди с площади. Грузиться не будем до тех пор, пока ты будешь здесь.
Ушел. Через три дня пришел ко мне в коммуну. У дверей часовой.
- Не пропущу.
- Ты же всех пропускаешь.
- Всех пропускаю, а тебя не пропущу.
- Ну, вызови тогда Антона Семеновича.
- Не буду вызывать.
Все-таки вызвали меня.
- Что тебе нужно?
- Попросите общее собрание.
- Хорошо.
Просидел он у меня до вечера. Вечером общее собрание. Прошу. Смотрят и
молчат. Спрашиваю, кто хочет высказаться? Никто. Да скажите же что-нибудь.
Улыбаются. Ну, думаю, наверное, оставят. Прошу голосовать. Председатель
голосует: "Кто за предложение Антона Семеновича, прошу поднять руки". Ни
одной руки не поднимается. "Кто против?" - Все.
На другой день опять пришел.
- Не может быть, чтобы меня так жестоко наказали. Созовите общее
собрание, я хочу, чтобы мне обьяснили.
Созывается вечером общее собрание.
- Вот он требует обьяснения.
- Хорошо. Говори, Алексеев.
Выступает Алексеев, начинает говорить.
- Ты на пароходе в присутствии всего Советского Союза, так как на
пароходе были представители всех городов, в присутствии команды из-за
какого-то пустяка ударил товарища по голове. Этого нельзя простить, и
никогда мы тебе не простим. После нас будут здесь ребята, и те не простят.
Ушел он. Из старых ребят многие уже вышли из коммуны, много новеньких.
И новенькие всегда говорили: "Нужно поступать так, как
поступили со Звягинцем". Они Звягинца не видели в глаза, но знали о нем.
Видите, товарищи, как коммунары относились к битью. Педагогической
душой я их осуждаю за такую жестокость, а человеческой душой - не осуждаю.
Это, конечно, жестокость, но жестокость вызванная. Конечно, в
коллективе допускать побои нельзя. Я лично горячий противник физических
методов воздействия.
Вопрос с места. У вас в коммуне были юноши и девушки 17-18 лет. Какие у
них были взаимоотношения?
Ответ. Вопрос очень трудный. Рассказывать бы пришлось очень долго. Об
этом есть в моей книге. Коротко все-таки скажу. Любовь запретить нельзя,
конечно, но разрешать влюбляться и жениться в восемнадцать лет тоже
нельзя. Никакого счастья от такого брака не будет. У нас большую роль
играло единство коллектива и доверие ко мне. Я мог собрать девушек и
читать им лекции о поведении девушки. А потом собирал и юношей. И тех я уж
не столько учил, сколько просто требовал: в первую очередь отвечать так-то
и так-то, поступать так-то и так-то.
Меня поддерживали комсомольская организация, партийная организация и,
конечно, пионерская организация. Поддерживало и общее собрание.
Только благодаря этому у нас было с этим вопросом все благополучно:
никаких драм и трагедий не было. Мы знали, например, что Кравченко любит
Доню, а Доня любит Кравченко. Они всегда вместе ходили, вместе гуляли, но
ничего плохого не было в этом. Они отжили свой срок в коммуне, поступили
оба в вуз и уж потом, через три года, поженились. Приехали в коммуну и на
совете командиров заявили - мы женимся. Командиры поаплодировали им:
вовремя женитесь, пять лет любви выдерживали.
Вопрос с места. Откуда у вас такое знание психики дошкольников?
Ответ. Своих летей у меня нет, но есть приемные дети. В коммуне у меня
был детский сад для детей сотрудников. Я его организовывал, я им
руководил. Многих дошкольников хорошо знаю и очень люблю. Опыт небольшой,
но все-таки есть.