СТАТЬИ
ПО ПОВОДУ ЗАМЕЧАНИЙ С. А. КОЛДУНОВА
Согласен выбросить главу 12#1, так как положения, высказанные в ней, нужно
аргументировать более обстоятельно и не в художественном произведении.
С остальными предложениями не согласен.
Глава 11 "Сражение на Ракитном озере"#2 имеет целью показать, что в
среде еще совершенно блатных и, конечно, диких колонистов уже начинает
зарождаться представление об отдельном их коллективе. Это первые элементы
коллективного единства. В главе я хотел показать и свое отношение к этому
началу. Как видно из текста, я настолько дорожил этим, что сознательно
поддерживал тон колонистов, вместе с ними защищая родившееся представление
о чести колонистов, хотя внешняя форма этого представления еще и "дика".
Точно так же возражаю и против изьятия главы 16#3.
Написать просто, как предполагается: "кстати, Осадчий скоро вернулся",
- значит просто отказаться от разрешения конфликта Осадчего. Ведь он ушел
из колонии в гордом протесте против предьявленных к нему требований.
Почему он в таком случае вернулся? Вся суть в том, что протест Осадчего
существовал до тех пор, пока ему пришлось попасть в столкновение селянской
молодежи и колонистов. Он стал на сторону последних и поэтому после драки
пришел в колонию и свободно говорил со мной. Это он сделать мог только
потому, что "по-своему" имел основания считать, что его колонистское
достоинство восстановлено. Уважая эту сторону дела, я не вспоминал ничего
из только что бывшего конфликта.
Выбросить эту главу - значит упростить и ошаблонить картину укрепления
коллективных связей.
Между прочим, в этой же главе и второй мотив, по-моему, интересный:
вырастание коллектива горьковцев облегчалось тем обстоятельством, что в
окружающей среде крестьянской много было явлений антигосударственых, в
данном случае обрезы#4.
Внешняя дикость проявлений первого коллективизма не должна никого
смущать.
Эпизод с балеринами#5 нисколько не имеет в виду изобразить
издевательство над кем-либо. По тексту видно, что такого издевательства и
не было. Просто столкнулись две группы людей, между которыми нет ничего
обще-
го: балерины презирают беспризорных, колонисты отстегивая такую или иную
запряжку или считая спицы, делают какое-то свое дело. Только и всего.
Конфликт проистекает из разности многих элементов.
К сведению: в альманахе "Год XVII" купюры сделаны мною лично, так как
альманах не хотел больше 9 печатных листов. Потом против сокращения
протестовал Алексей Максимович, который писал мне, что ничего сокращать не
нужно было#6.
А. Макаренко
ПИСЬМО Т. А. МИЛЛЕР
Киев, 10 июля 1936 г.
Уважаемая Татьяна Александровна!
Сегодня я получил Ваше письмо, отправленное через Гослитиздат, и спешу
ответить. Я очень благодарен Вам за искренний и открытый отзыв о некоторых
местах и тенденциях "ПП"#1, - поверьте, это для меня дороже самой
квалифицированной критики. В ознаменование моей благодарности отвечаю Вам
так же искренно и так же подробно. Только давайте по пунктам.
1. Ваше общее отношение к книге. Вам хотелось ругаться, и все-таки Вы
читали и перечитывали книгу. Что же, это меня больше всего радует, это
доказывает, что в книге написана правда, а правда вызывает отношение
всегда противоречивое. Жизнь не состоит из одних идеальных вещей, и в этом
ее прелесть. Такова была и есть и моя жизнь, и, вероятна, Ваша. Жизнь
всегда есть цепь коллизий, следовательно, всегда приходится отступать от
идеального поступка, приходится жертвовать какой-то одной истиной для
того, чтобы другая истина жила. Разве Вы не замечали этого жизненного
закона? Если хотите, это закон диалектики. Именно потому Вы мою книгу
читаете с увлечением, что я не прикрыл и не прикрасил моих трагедий.
Пощечина Задорову#2. Вы не совсем ясно говорите об этом. Я, например,
не понимаю, в каком смысле Вы поднимаете вопрос о моей трусости,
"недостаточной смелости" в моем характере. Может быть, Вы упрекаете меня в
том, что я прямо не сказал: "Надо бить морды?" Но внедь так никогда не
думал. Вы правы: формула Наполеона, конечно, может быть отнесена не только
к Мише Овчаренко, но и к случаю с Задоровым. Почему эта формула так
смутила Вас? Конечно, пощечина Задорову не была ошибкой. Скажу грубее: без
этого мордобоя не было бы колонии Горького и не было бы никакой поэмы. Но
пусть это не смущает Вас: я ведь признаю, что в такой пощечине есть
преступление. Это я говорю совершенно серьезно - преступление. Бить морды
нельзя, хотя бы и в некоторых случаях это было и полезно. Какое Вы можете
сделать заключение? Самое правильное: моя поэма началась с преступления.
Начало колонии Горького - это целый клубок преступлений: и моих, и
ребячьих.
Если так морально разбираться в моей жизни, то, разумеется, я заслуживаю
всяческого осуждения, согласен с Вами. Но так не нужно разбираться.
Прочтите "Эпилог", и Вы сразу увидите, в чем дело. В "Эпилоге" я вспоминаю
мой первый горьковский день, как "день позора и немощи". Я совершил
преступление, потому что я был немощен и была немощна моя педагогическая
техника. Я не мог справиться с пятью ребятами, а теперь в Дзержинке#3 1100
ребят и мордобой невозможен. Какая еще смелость от меня требуется? Удар
Миши Овчаренко - дело совсем другого порядка. Во-первых, он был сделан в
самозащите против финки, во-вторых, он не имел такого определяющего
значения. Он важен как характеристика положения, и только.
2. Педагогический коллектив. Трудно ответить на этот вопрос. Вы читали
первую часть в альманахе или в отдельном издании? В альманахе пропущена
глава "Подвижники соцвоса", читали Вы ее?
Впрочем, попытаюсь оправдываться. Во-первых, я был очень ограничен
листажом. Горький требовал, чтобы больше 10 листов на часть не было.
Во-вторых, Вы представить себе не можете, сколько материала осталось
неиспользованного. Я старался показать детский коллектив, моей целью было
возбудить у людей симпатии к этим детям, но я вовсе не собирался писать
методику воспитательной работы. Сам я выдвинулся нечаянно, трудно обойтись
без себя, если пишешь от первого лица. И поэтому я считаю, что прибавить
ничего не нужно, получится нецельно и дидактично.
3. ...Самая дешевая пища - педагогика. Совершенно согласен - это очень
глупо, но я в этом не виноват: у меня написано "кормиться педагогами", так
напечатано и в альманахе, а в Гослитиздате - опечатка.
4. За библиотекаря извиняюсь. Конечно, я хотел только сказать, что
профессор перестал разрешать вопросы воспитания.
5. Излишнее озлобление против Брегель и Зои#5. Может быть, это и
правда, я и сам это чувствовал и предлагал А. М. выбросить две главы, но
он написал мне: "Соцвосовцев выбрасывать не нужно. Вы их изобразили
правильно".
6. Могила колонии. Вы не поняли, в чем дело, неужели я так не ясно
написал?
Колония горького должна была развалиться не потому, что я ушел, а
потому, что в ней были заведены новые порядки. Вы же прекрасно понимаете,
что выметали не только меня, а решительно все, что было в колонии сделано:
организацию, стиль, традиции, людей, выметали "макаренковщину". Какой же
смысл было оставлять ядро - это могло привести к бунту: мое ядро без боя
бы не уступило позиций, а бой заведомо неравный. И я не оглянулся не
потому, что мне не было больно, а потому что оглядываться было нельзя:
надо было скорее забыть, чтобы дальше работать. Нет, обвинять меня в
развале колонии можно только при большом пристрастии. Я сделал все, чтобы
моему преемнику было легче работать. Моя фигура и фигуры моих друзей могли
только мешать. Впрочем, Вы не правы и по существу - в самой колонии все
осталось для того, чтобы она могла работать, остался прекрасный коллектив
и остались воспитатели - их, правда, потом разогнали#6.
Вообще, в этом вопросе Вы напутали.
Лапоть откликнулся - он работает в Полтаве, другие молчат.
Я работаю в Киеве, в НКВД Украины. У меня сейчас 14 трудовых колоний, в
том числе и колония имени Горького. Я сам принял ее от Наркомпро-
са в прошлом году. От старой колонии остались только трубные сигналы.
Сейчас она сильно поправилась.
Еще раз благодарю Вас за хорошее письмо. Пожалуйста, напишите о себе,
какой Вы человек, как Вам работается. Буду очень вам благодарен.
Киев,
Рейтарская, 37,
ОТК НКВД Привет А. Макаренко
БОЛШЕВЦЫ
...Мы так привыкли к изумительному стилю нашей жизни, что уже часто не
замечаем ее изумительности. Только с трудом отвлекаясь от наших
горизонтов, только бросив взгляды далеко на Запад, мы вдруг широко
открываем глаза: где это возможно, когда вообще это было возможно в
истории, чтобы государственные деятели разговаривали с ворами о будущих
заводах, гаражах, кооперативах?
Вся эта книга "Болшевцы" - рассказ о таких изумительных вещах, которые
для нас почти перестали быть изумительными, так как мы привыкли к ним,
такими они сделались для нас необходимо нашими.
На страницах книги мы встречаем героев шалмана - воровского притона. Их
много - этих воров. Их лица мелькают одно за другим, лица людей, пришедших
к нам из чужого мира, мира звериной борьбы человека с человеком, взаимного
грабежа и взаимной жестокости. Из них соткана подкладка европейской
цивилизации, они - ее необходимый элемент.
Новый мир они встретили враждебно, уперлись в привычных рефлексах,
закрепились в блатных законах, в блатной морали. В книге прекрасно
показано это судорожное сопротивление шалмана новым движениям нашей жизни.
В каждой главе, в каждой личной истории вы видите цепкие лапы
"цивилизации". Вот Мологин, знаменитый "специалист" по кассам, перед
отправлением в коммуну:
"Темный постылый мир таких же, как он, изуродованных жизнью людей,
ненавистный и родной, как собаке ее логово, мир шалмана, проституток,
азарта, крови, издыхающий, но недобитый мир, мог теперь покинуть Мологин,
властно вставал перед ним. Он хватал его, тянул его назад, он приказывал,
диктовал ему. И Мологин не смел ослушаться.
- Только я никогда не буду легавить!#1 Не заставите! - крикнул он
взвинченно.
Погребинский#2 пожал плечами".
Перед Погребинским не один Мологин "кричал взвинченно", и поэтому он
имел право пожимать плечами. Леля Счастливая на том же допросе о блатной
морали дошла до истерики, уже будучи в коммуне. Коммуна казалась ей самым
поганым местом, "которое для честного вора хуже смерти".
Притоны, тюрьмы, улицы, зверская, пьяная, грязная жизнь - все это и для
воров отвратительно, но социальное их кредо сильнее ужаса, отвращения -
они воры, в этом их привычный мир.
С трудом, спотыкаясь, сопротивляясь, с взвинченным криком, с бутылкой в
руках, с подозрительным недоверием целыми сотнями побрели
воры в коммуну, все-таки побрели. Их встретили кордоны, стражи, заборы,
запирающиеся ворота. Может быть, их решили соблазнить невиданным
комфортом, дорогой пищей, одеждой, светлыми залами, уютом? Может быть, для
их перевоспитания был подготовлен целый строй гениальных
мастеров-педагогов?
Нет.
До смешного немногочисленны те силы, которые были выставлены против
идущего воровского мира. Погребинский, Мелихов, Богословский, потом
Островский, Смелянский, Николаев - и десяти имен нельзя насчитать. И
многие из этих людей - чекисты, по горло занятые на своей трудной работе.
И нет никаких дворцов, и нет воров и стражи, вообще ничего нет, кроме
одного: большевистского отношения к человеку.
В этой книге пролетарский гуманизм показан во всем блеске логики и
строгой, крепко скрытой эмоции...
В книге на многих искренних страницах рассказано о том, как
прикосновение этого пролетарского гуманизма заставляет по частям
сваливаться воровскую личину, как освобождается из-под нее человек. Это
освобождение не приходит сразу, человек по ступенькам поднимается к
свободе, и каждая из этих ступенек замечательна.
Накатников решил уйти из коммуны. К счастью, у Погребинского не нашлось
десятки, которая необходима была Накатникову для восстановления "воли".
Прожив у Погребинского два дня, Накатников все-таки возвратился в коммуну.
Это возвращение должно известной тяжестью лечь на его самолюбие, но при
входе в коммуну Накатников увидел станки, лежащие под открытым небом, и
это обстоятельство больше всего его взволновало. Этот человек, только на
одном волоске удержавшийся в коммуне, - уже хозяин, пусть и на шаткой
ступеньке, но уже поднялся над шалманом.
Богословский поручил Беспалову вести беседы с ребятами о приеме девушек
именно потому, что ожидал от Беспалова малосознательного отношения к
девушкам, - здесь ступенька насильственно становится на пути Беспалова,
насильственно по закону пролетарского гуманизма, возвышающего человека в
форме требования, предьявленного к его человечности.
Наладка своего станка "Депель" - это уже более высокая ступень, на
которой возвышается Леха Гуляев.
Экзамен при поступлении Накатникова в вуз и профессор, расплакавшийся
после нескольких слов Накатникова о коммуне, - это уже очень большая
выгода коммунарской культуры, которая действительно трогает.
В книге много волнующих, трогательных страниц, она дает много радости
читателю и вызывает благодарную улыбку на каждой ступеньке человеческого
восхождения болшевцев. И радует она чаще всего суровостью своих положений,
спокойной, неслезливой ухваткой чекистов, верой в их могущество трудового
коллектива и здоровых напряжений борьбы. А из-за этой радости, из-за рядов
новых людей, сделанных из несчастных обитателей шалманов, вырастает перед
нами и новое педагогическое мастерство, большевистская философия
воспитания, которая достаточно сильна и достаточно убедительна, чтобы
применить ее не только по отношению к ворам. К сожалению, по причинам
абсолютно странным, десятилетний педагогический опыт чекистов, блестящий
опыт мирового значения, до
последнего дня игнорируется педагогической литературой. Я не знаю ни одной
книги, посвященной анализу выводов из этого опыта.
Книга "Болшевцы" дает много материала для специально педагогических
разработок, хотя в ней и не присутствует какая бы то ни было
теоретическая полемика. Она рисует педагогическое действие в лицах и в
движении.
В заключение считаю необходимым коротко остановиться на некоторых
художественных дефектах книги. Она подает историю болшевской коммуны
почти исключительно в форме личных историй. Целый коллектив болшевцев
виден в книге слабее, чем отдельные лица. Почти не показана хозяйственная
деятельность этого коллектива, а она стоит того, чтобы о ней знал
советский читатель. Книга говорит об отдельных станках, о видах продукции,
о новых стройках, но нет итоговой картины этой деятельности, не видно ее
большого размаха. Точно так же в книге игнорируется пейзаж, поэтому
читатель с большим трудом представляет себе этот замечательный город, нет
его зрительной ощущаемости.
Очень слабо сравнительно с коммунарами сделаны фигуры руководителей
коммуны. Мелихова и Богословского почти невозможно отличить одного от
другого. Авторы вскидывают в их уста отдельные реплики, сентенции, слова
сомнения, но все это подается в явно резонерском плане, живых движений
немного, и они не характерны. Обе эти фигуры получились несколько
пассивными и бесстрастными, но это не соответствует их действительному
значению в истории болшевской коммуны. Несколько живее изображен
Погребинский, но и в его изображении преобладают высказывания над показом.
В книге, например, несколько раз упоминается, что коммунары бывали на
квартире у Погребинского, но ни один из авторов не решился художественно
изобразить такое исключительно интересное явление. Единственная глава, в
которой автор (К. Горбунов) попытался оживить фигуру Погребинского в
прямом движении, - "У котла" - неудачна по слабости и нелогичности
материала. "Погребинскому захотелось посмотреть, чем беспризорников
прельщает воля". В самой главе, однако, нет ответа на этот вопрос, у котла
ничего особенного автор не нашел и ограничился рассказыванием сказок.
Можно прямо сказать: создатель болшевской коммуны т. Погребинский в книге
не показан во весь рост.
Несмотря на все эти дефекты, необходимо признать: сделана очень
хорошая, очень важная и полезная книга. Сделана любовно, талантливо. За
границей книга должна произвести еще большее впечаптление, чем у нас, в
ней замечательно уверенно звучит наша философия человека, в ней хорошо
показаны корни пролетарского гуманизма.
О ЛИЧНОСТИ И ОБЩЕСТВЕ
Хочется найти какие-то особенно выразительные слова, чтобы правильно
оценить наши замечательно яркие дни. Трудно это сделать. Может быть, для
этого нужно было бы выключить какие-то грандиозные рубильники, чтобы
потухли и забылись все злобы наших дней, чтобы можно было стать на широких
мировых площадях... слушать новые человеческие гимны.
Но жизнь несется вперед вмест с нами, и в музыке и грохоте ее движения
мы слышим слова Конституции. Будущие люди позавидуют нам, в этом
соединении жизни и революции они увидят все величие, всю красоту и мощь
нашего замечательного времени.
А я завидую будущим людям, я завидую даже тому школьнику, который в
каком-нибудь 2436 году будет читать первые страницы учебника истории.
Я завидую этому школьнику потому, что его детские глаза лучше моих
увидят настоящее величие наших дней: для этого школьника десятки поколений
ученых, сотни светлых умов освобожденного человечества раскроют и назовут
самые глубокие правды, таящиеся в простых словах Основого Закона СССР.
Ведь удивительно: вот уже 6 месяцев, как проект Конституции нам
известен, мы знаем его на память, мы много пережили и передумали, изучая
его, а в ноябре, после доклада товарища Сталина наша Конституция как будто
заново встала перед нами, и мы увидели многое, чего не видели раньше.
Мы смотрим на Кремль и видим не только Основной Закон нашего
государства, не только названные и подытоженные наши победы, но и сияние
новой человеческой философии, тем более ослепительное, что в нем горят не
огни человеческой мечты, не призывы к счастью, а строгие чертежи
реальности, простые и убедительные линии, непривычно для философии
называемые фактами.
Да, мы сейяас больше думаем о счастье, чем когда бы то ни было в
истории. Эта тема реально придвинулась к нам, она стала нашей деловой
темой - тема о счастье всех людей, тема о человеке, личности, обществе. Мы
должны быть философами. На наших глазах самые скромные люди, самые трезвые
прозаики, самые практические деятели расправляют крылья высокой
синтетической мысли, улетающей в перспективу веков. Широкие народные массы
Союза переживают сейчас не только чувства благодарности и радости победы,
но и большую философскую взволнованность. Исторический документ,
написанный, как говорил товарищ Сталин, "почти в протокольном стиле",
будто раскрыл перед нами широкие врата истины, еще недавно заваленные
грудами исторических заблуждений и тяжестью вековых неудач в борьбе за
освобождение человека. И поэтому тема о счастье стала близкой и родной
темой. А сколько десятков веков люди искали счастья, сколько мудрецов
положили головы на путях к нему, какие страшные жертвы принесло ему
человечество?!
Теперь, при свете Конституции, вдруг стало ясно видно, что такое
счастье. Оказывается, это вовсе не трансцендентная категория. Она легко
поддается почти математической формулировке... Она разрешается в простоп
сочетании двух величин - личность и общество.
Трудно описать ту безобразную кучу заблуждений, глупости, вранья,
мошенничества и сумасбродства, которая до наших дней прикрывалась
истрепанной занавеской с надписью: П р о б л е м а о б щ е с т в а
и л и ч н о с т и .
Каких трюков, каких фокусов, каких затей не показывали на из-за этой
занавески? И любовь к ближнему, и любовь к дальнему, и сверхчеловека, и
"человека-зверя", и "не противься злому", и "скашивая на нет",
и даже "спасайся, кто может"#1.
Веками мы глазели на это представление, а многие из нас даже веровали.
Великаны человечества - Толстой, Достоевский, Гоголь, Верхарн - расшибали
лбы возле этого балагана.
А ведь существовала только занавеска, в сущности, был только балаган, в
котором скрывался вековой обман идеологов эксплуататорского общества.
Слова Конституции, как прожектором, осветили это место, и мы увидели
бутафорию. Так понятно стало: проблема личности может быть разрешена, если
в каждом человеке видеть личность. Если личность проектируется только в
некоторых людях по какому-либо специальному выбору, нет проблемы
личности... Какая проблема личности может быть у каннибалов? Можно ли в
таком случае сказать: одна личность сьела другую личность? Проблема
личности в условиях взаимного поедания звучит весьма трагикомично. А разве
лучше с проблемой общества? Те общественные представления, которые такими
обычными и буничными стали у нас, просто не подходят, не вяжутся в
условиях мира каннибальского. Попробуйте в любом советском окружении
сказать неожиданно: коллектив заводов Круппа. Даже не искушенный в
социологии советский гражданин услышит нечто дикое в сопоставлении слов
"коллектив" и "Крупп". Мы уже хорошо знаем, что такое коллектив. Это,
конечно, не "собрание индивидов, одинаково реагирующих на те или иные
раздражители"#2, как учили некоторые чудаки, близко стоявшие к недавно
скончавшейся педологии. Коллектив - это свободная группа трудящихся,
обьединенных одной единой целью, единым действием, организованная,
снабженная органами управления, дисциплины и ответственности. Коллектив -
это социальный организм в здоровом человеческом обществе. Такой организм
невозможно представить в мещанине буржуазного мира. Тем более невозможно
представить себе "общество" в нашем понимании этого термина. Кое-как мы
еще справляемся с такими представлениями, о которых слышим из-за границы:
"двор", "свет", "аристократия", "высшие круги", "средние круги", "низшие
круги", "простонародье", "чернь". К какому из этих подразделений можно
присоединить термин "общество"? В каких комических ансамблях, в каких
шутках можно смешать все эти элементы и назвать эту взрывчатую смесь
обществом? И тем более: в порядке какого легкомысленного чудачества можно
мечтать о счастье для такого "общества" в целом?
А ведь все-таки мечтают люди и на Западе. Мечтают о счастье, говорят о
нем и обещают приготовить в ближайшее время. Даже Генри Форд однажды
занялся этим делом, у него это вышло не очень глупо. В одной из своих книг
он сказал приблизительно так: при помощи законадательства нельзя принести
человечеству счастье; его принесет конструктивное творчество...
Разумеется, мистер Форд швырнул камень в наш огород. Нашу революцию он
назвал законадательством, безнадежной попыткой принести счастье людям.
Счастье принесет, мол, сам Форд, "замечательный" конструктор на своих
собственных "замечательных" заводах. В первую очередь счастье получат,
конечно, не рабочие заводов Форда, а покупатели его автомобилей.
Автомобиль - это счастье.
Из творчества мистера Форда, однако, ничего путного не вышло. Во
время кризиса тысячи личностей разьезжали на прекрасных машинах по
прекрасным дорогам и выпрашивали милостыню у других личностей. Автомобиль,
даже самый лучший, не принес никому счастья, кроме самого Форда и немногих
ему подобных.
Несмотря на эту печальную неудачу, необходимо признать, что мистер Форд
был недалек от истины. "Конструктивное творчество" принесло счастье людям.
Но это творчество называется революцией и строительством социализма.
В каждой строчке нашей Конституции мы видим работу гениального
конструктора и обьектом этого творчества было общество без кавычек. При
помощи одного законадательства его невозможно было создать. Можно издать
закон, запрещающий безработицу, но только невиданный размах гения может
создать в стране такие условия, при которых десятки миллионов трудящихся
обязательно получат работу, а безработица будет навеки уничтожена. Право
на отдых не может быть создано законом, если конструктивно не созданы
сотни и тысячи здравниц.
Конституция - единственный в мировой истории документ, имеющий характер
исторического паспорта величайшего создания - нового человеческого
общества.
И только с появлением этого общества стало возмиожным говорить о
решении проблемы "общество и личность". Эта проблема решена не в горячей
проповеди, не в призыва, не в порядке постановки принципов, а
исключительно в процессе грандиозной революционной творческой работы,
создавшей конструкцию, продуманную до мелочей и сделанную с точностью до
мельчайших величин.
И это общество - настолько новое, настолько принципиально новое
явление, что совершенно невозможно никакое сравнение его с буржуазным
миром. Детали этого явления недоступны и непонятны для западных мудрецов,
ибо этих деталей никогда не было в их жалком опыте.
К примеру возьмем вопрос о единой и едиственной у нас Коммунистической
партии. Для нас это так убедительно и просто: только единая партия
большевиков, передовой отряд рабочего класса и всех трудящихся, способна к
наиболее яркому, эффективному и экономному социалистическому творчеству.
Она гениально задумана, гениально организована, счастливо соответствует
всей структуре общества.
Западным мудрецам трудно понять такие вещи.Человек, ездивший в своей
жизни только на возу, с таким же трудом поймет, как это автомобиль
обходится без квача и мазницы. Та сложная смесь лжи, интриги и взаимного
поедания, которой смазываются колеса буржуазной и демократической телеги,
чтобы не слышно было раздирающего скрипа, и которая иронически называется
свободой, в нашем обществе не нужна и не может иметь места.
Наше воодушевленное доверие к партии, наш экономический строй создают
невиданную еще свободу личности, но это не та свобода, о которой болтают
на Западе. Есть "свобода" и свобода. Есть свобода кочевника в степи,
свобода умирающего в пустыне, свобода пьяного хулигана в заброшеной
деревне и есть свобода гражданина совершенного общества, точно знающего
свои пути и пути встречные.
Мы, естественно, предпочитаем последний тип свободы. Ибо коллизия
"личность и общество" у нас разрешается не только в свободе, но и в
дисциплине.
Как раз дисциплина отличает наше общество от анархии, как раз
дисциплина определяет свободу. "Кто не работает, тот не ест". Эта простая
и короткая строчка отражает строгую и крепкую систему социалистической
общественной дисциплины, без которой не может быть общества и не может
быть свободы личности.
Проблему "общество и личность" буржуазные идеологи связывают с
амплитудой колебания личного поступка. Старые законы этого колебания были
уже потому порочны, что они были нереальны. Величина колебания в
буржуазных конституциях устанавливается для личности, мыслимой идеально,
вырванной из общества, абстрагированной. Для такой личности ничто не
мешало установить очень широкую амплитуду колебания в области поступка:
свобода "употреблять и злоупотреблять", свобода трудиться или лежать на
боку, свобода пировать или умереть с голоду, свобода жить в лачуге или во
дворце. Ничего не жалко, все можно разрешить личности - действительно
широчайшие "просторы". Но все это для абстрактной личности. Настоящая
живая, реальная личность, живущая под ярмом буржуазного общества, в
подавляющем большинстве случаев имела очень маленькую и жалкую амплитуду
поступка: от страха голодной смерти, с одной стороны, до бессильного гнева
- с другой.
В нашем обществе обозначены пределы, дальше которых не может
размахнуться личность, какой бы геометрической жадностью она ни обладала.
Недра, поля, леса в личную собственность? нельзя! Они принадлежат всему
народу... Ничего не делать? Нельзя! "Кто не работает, тот не ест"... Для
эксплуататора, для какого-нибудь такого "сверхчеловека" действительно
скучно, податься некуда! Зато для реального, живого гражданина нашей
страны, для трудящегося амплитуда колебаний поступка очень велика: от
радостного, сознательного, творческого труда в полном единстве с трудом
других людей, с одной стороны, до полнокровного, жизненного счастья, не
отравленного никакой обособленностью, никакими муками совести, - с другой.
Личность и общество в Советском Союзе потому счастливы, что их
отношения сконструированы с гениальным разумом, с высочайшей честностью, с
великолепной точностью. И хотя в нашей Конституции нигде не стоит слово
"любовь", но за всю историю людей в ней впервые реально поставлено слово
"Человек".
ПИСЬМО С. М. СОЛОВЬЕВУ
Киев, 9 декабря 1936 г.
Дорогой Сергей Михайлович!
Командировки и болезни помешали мне серьезно заняться Вашей работой.
Только сегодня я основательно прочитал ее подумал над ней.
Работа в общем интересная, хорошая, умная. Совершенно необходимо ее
напечатать. Но есть и серьезные недостатки. Устранить их не так трудно, но
при одном условии: работу нужно сделать заново.
Эти недостатки:
1. Композиция отдельных глав не продумана, случайна, части их часто не
связаны ни логически, ни стилистически.
2. Все сочинение лишено стержневой идеи. Что Вы хотите доказать? Как в
общем Вы оцениваете Америку?
3. Мало пейзажа и общих видов (кроме Вашингтона).
4. Чувстввуется, что Вы могли бы рассказать больше, подробнее.
5. Самое главное: много изьянов в языке. Язык нужно свирепо править. У
Вас есть способности к художественному письму, но мало еще техники и
опыта. Есть выражения просто неграмотные:
"...Инженеров Америке непруженые реки..."
"...Большинство инженеров экономически зависимы..."
"Будучи химиком, мне пришлось столкнуться..."
"Нью-Йорк единственен".
Конечно, все это результаты спешки или недосмотра, и это легко
выправить.
Был бы очень рад с Вами встретиться и почитать рукопись вместе. Во
всяком случае ее нужно увеличить, прибавить больше подробностей.
В общем получится очень хорошая книга.
Привет А. Макаренко
Америка деловая
по традиции и необходимости - непонятно, какая необходимость?
Смотрели на... перспективы - (!)
Задирая голову до хруста в позвоночнике - и не точно и не красиво!
На проходившую американскую толпу... - не выразительно, получается
впечатление, будто толпа проходила в одном направлении.
Небоскребы были необычайно и ни с чем несравненно хороши - так нельзя
говорить.
Женщины... густо румяны - нехорошо.
РАДОСТЬ ТВОРЧЕСКОГО ТРУДА
Конституция закрепляет двадцатилетний опыт освобожденного советского
народа и в первых своих статьях утверждает новое отношение человека к
труду. В обществе, основанном на эксплуатации, труд рально мотивируется
как тяжелая необходимость, как реализация библейского приговора: В поте
лица будешь добывать хлеб свой". Этому закону подчиняется не только труд
простой, но и труд высококвалифицированный, в том числе и труд
интеллигенции. Только очень немногие лица, стоящие в оппозиции к
буржуазному строю, могут иногда дать простор своему творческому почину.
Как правило, творческая инициатива может принадлежать исключительно
буржуазии, настоящая логика этой инициативы, этого творчества скрывается
от трудящихся масс самым хитроумным и тщательным образом, хотя далеко не
всегда успешно. Последние события во Франции показывают, что эта
"творческая логика" хорошо известна трудящимся и вызывает у
них открытое отвращение, символически выражаемое во всеобщей забастовке,
т. е. в демонстративном отказе от труда.
В нашей стране труд является и правом, и обязанностью гражданина. Об
этом коротко говорят статьи нашей Конституции, но в ее коротких
формулировках отражаются чрезвычайно многообразные и счастливые
особенности политического и морального самочувствия советского гражданина.
Право на труд в нашем обществе - это не только право на заработок, это,
прежде всего, право на творчество, право на участие в социалистическом
строительстве, в решении государственных задач. Стахановское движение,
захватившее миллионы трудящихся, есть не только движение за новые нормы и
за новую технику, это вместе с тем есть движение и за новые творческие
позции человечества. В стахановском движении право на труд перерастает из
экономической категории в категорию моральную и эстетическую. Трудно даже
перечислить те изменения, которые на наших глазах внесены в человеческую
психику и которые к сегодняшнему дню так далеко продвинули развитие наших
человеческих характеров, в особенности по сравнению с буржуазным миром. В
своем труде советский гражданин живет в сфере постоянного ощущения не
только всей нашей страны, но и всего мира, он уже не может замкнуться в
узких границах своего рабочего места, своего цеха, даже своего завода. Его
труд стал творческим и в рабочем, и в производственном, и в политическом,
и в моральном отношениях. Расширяясь до очень широких политических
синтезов, этот труд сделался основным началом его политического роста -
одно из самых замечательных явлений нашей эпохи, породившее новые границы
между старым и новым представлениями о труде и различии между трудом
умственным и физическим. Работа советского гражданина, на каких бы
участках она не происходила, - это очень сложных комплекс физических, и
интеллектуальных переживаний, а в последнем своем итоге - это переживание
полноценности жизни, это ощущение человечского достоинства и человеческой
защищенности, ощущение единства трудящихся и могущества социалистического
государства. Этот комплекс перерастает обычное понятие долга - он вплотную
подходит к цели жизни - радости существования.
Но труд у нас не только право, но и обязанность. В порядке того же
социального возрождения наше понимание обязанности неизмеримо шире
обычного понимания обязанности в буржуазном обществе. В нашей стране
трудовая обязанность перестала быть негативной стороной жизни. Наша
обязанность - это уже не холодная категория связанности человека. У нас
это, прежде всего, программа роста и развития личности, крепко связанная с
радостными перспективами жизни. Поэтому переживание обязанности у
советского гражданина есть переживание активное, не ограниченное рамками
договора, а вытекающее из самых глубоких потенций растущей, идущей вперед
личности. Именно поэтому мы не только обязаны пассивно выполнять
зарегистрированные в трудовом договоре функции, но обязаны и
самостоятельно, творчески смело определять их.
В какой мере сказанное относится ко всем трудящимся, в такой же строгой
мере оно относится и к работникам искусств. И для работника искусства
право на труд открывает широчайшие просторы роста и радости, оно
предоставляет нам замечательные творческие возможности. И обязанности наши
богаты такими же счастливыми требованиями. Наш долг заключается
не только в добросовестности выполнения. Мы обязаны быть такими же
инициативными и смелыми, как стахановцы, так же упорно и героически
создавать новые слова, краски и звуки, отаражая то многообразное новое,
чем так богата наша жизнь и наша борьба. В меру той же свободной и
радостной обязанности мы должны не бояться риска. В каждом новом
утверждении, в каждой новой детали чувства и мысли всегда есть риск
ошибиться, риск увлечения и неточного ракурса. Если мы в самом своем
существе, в самой сущности нашего политического самочувствия преданы
интересам социалистического общества, если наши помышления и дела искренне
и чисто идут за Коммунистической партией, направляются
марксистско-ленинской мыслью... мы не можем ошибаться трагически, в нашей
ошибке будет и гарантия ее исправления. И поэтому в нашей стране можно не
бояться риска в новом начинании, в смелой пробе и творческом воображении.
А кроме того, в нашей художественной работе есть еще и риск уже совершенно
благородного наполнения: мы должны учавствовать в борьбе с пережитками
пошлости, регресса, с припадками глупости, подхалимства и шкурничества,
угодливости и формального благочестия. Очень может быть, что в отдельных
случаях этой борьбы нам придется переживать и временные поражения, и так
называемые неприятности. Но только борьба и может дать нам настоящую
радость творчества, ибо в этом случае мы всегда будем находиться в
фарватере великого строительства нового человеческого мира, всегда нами
будет руководить Коммунистическая партия, всегда мы будем членами единого
фронта человеческого освобождения.
ПРАВО АВТОРА
Хочется сказать несколько слов по вопросу об авторском праве.
Проф. В. Сементовский в сущности вопроса увидел только тему
справедливости, но упустил из виду тему п р а к т и ч е с к о й
ц е л е с о о б р а з н о с т и . Конечно, было бы справедливо и удобно
оплачивать авторский труд единовременно, в тот момент, когда он поступает
в распоряжение издательств. Возражение т. В. Финка против этого касается
второстепенного обстоятельства: многие писатели тоже получают зарплату в
том или ином учреждении как постоянные сотрудники. наконец, едва ли
полезно для писателя уединяться в своей писательской профессии.
Мне кажется, что писателям можно рекомендовать не отрываться от
обыкновенной жизни, обязательно учавствовать в ее буднях, переживать их
удачи и неудачи и отвечать на них.
Меня смущает другая деталь в проекте тов. В. Сементовского.
"Вакханалия переизданий" происходит от того, что вопрос о ценности
произведения решается небольшим числом лиц в кабинете издательства. При
таком способе всегда возможны ошибки, кумовство, переоценка и недооценка.
Но как раз такой способ проф. В. Сементовский предлагает сделать
е д и н с т в е н н ы м и окончательным приговором над произведением.
Художественное произведение не техническое изобретение. Оно не так
легко поддается оценке, его качесвтво не может быть измерено
математически. Доверить это измерение небольшой группе лиц будет
нецелесообраз-
но. Суд над художественным произведением может быть вынесен только
обществом, всей массой читателей, печатью.
"Вакханалия переизданий" именно потому и происходит, что общественная
оценка произведения не принимается в расчет никакими издательствами,
которые не имели привычки прислушиваться к читательскому мнению и
читательскому требованию.
Проф. В. Сементовский предлагает совершенно и с к л ю ч и т ь
голосование читателя. Пьеса, покоящаяся на полке, и пьеса, волнующая
миллионы зрителей, будут приблизительно одинаково оплачены. Плохой роман,
которого никто не читает, может быть так же высоко оплачен, как и
высокохудожественное произведение. Эта уравниловка может привести к тому,
что авторский труд потеряет стремление к высокому качеству.
Мне кажется, что вопрос об авторском праве совершенно ясен.
"Правда" поставила вопрос об авторских гонорарах не в форме протеста
против высокого заработка писателя, а в форме т р е б о в а н и я
к а ч е с т в а . Если качество - главное, о чем нужно беспокоиться, то
желательны следующие коррективы в издательской практике:
1. Переиздание той или иной вещи должно сопровождаться записанной
мотивировкой с указанием общественных и критических отзывов о книгах,
показаний книжной торговли и библиотек.
2. Авторский гонорар при первом издании должен быть низок, равняясь по
среднему заработку интеллигентного труженика, при переиздании он должен
повышаться, отмечая более высокое качество произведения и стимулируя
дальнейшую работу талантливых авторов.
ПИСАТЕЛИ - АКТИВНЫЕ ДЕЯТЕЛИ СОВЕТСКОЙ ДЕМОКРАТИИ
С глубокой и живой радостью хочется светло и открыто приветствовать новое
решение Пленума ЦК ВКП (б).
С особенной яркой гордостью хочется всем сказать, еще раз сказать, еще
раз повторить: я - гражданин Советского Союза.
В этом утверждении, таком как будто обычном и привычном, с каждым новым
днем нашей жизни находишь новое, радостное содержание.
Мне хочется в каком-то коротком движении мысли и воли, и чувства
обратиться к нашему будущему, страшно хочется войти в него скорее, увлечь
за собою других, хочется работать, творить, жадно хочется реализовать
небывало прекрасные наши возможности.
Ощущение моей связи с партией, ощущение моего гражданского и
человеческого, политического и нравственного единства с ней давно
затушевало и нивелировало звучание слова "беспартийный". И поэтому
решения, подобные решению последнего пленума, принимаешь как решения моей
партии, моего коллектива, моей страны. И я глубоко горжусь тем, что в его
подготовке есть и моя доля, есть участие и моей работы, и моей страсти, и
моей мысли.
В такие дни, как сегодня, в особенности ревниво стремишься пересмотреть
обстановку своего ближайшего дела, стремишься проверить, не плетемся ли
мы позади других. Союз советских писателей, к сожалению,
не может похвалиться хорошим местом в ряду советских боевых организаций.
Крайне необходимо, срочно необходимо что-то изменить в стиле нашей
работы. Последнее решение пленума должно стать крепким основанием для
каких-то принципиальных сдвигов.
Мы совершаем в нашей чудесной социалистической стране великого значения
дело - мы, писатели, а между тем в нашем союзе, призванном обьединить и
направить художественное творчество целых поколений, так мало еще
отразились достижения советской демократии, так много еще наш союз походит
на "департамент" литературы и масса писательская так слабо втянута в его
работу.
В этом, виноваты, конечно, прежде всего сами писатели, но я думаю, что
руководство союза обязано помочь нам "осознать" свою вину,
расшевелиться, ближе стать друг к другу, лучше и острее почувствовать нашу
коллективную ответственность перед страной, горячее и энергичнее,
искреннее и откровеннее сказать о наших ошибках, о нашей
неповоротливости, уединенности, иногда излишней гордости, иногда
малодушии.
Мы должны стать настоящими, активными деятелями советской демократии, и
прежде всего, в нашем собственном, таком большом, исключительно важном
деле.
В практике такой демократии страшно нужно и важно, чтобы партийные
организации союза ближе стали к беспартийным массам писателей, чтобы
марксистско-ленинская философия, так необходимая в нашей работе, через
партийные ряды наших товарищей сделалась предметом особенного нашего
внимания, нашей работы над собой.
При этом я убежден, что в среде писателей - не членов партии - найдется
очень много активных и энергичных людей, способных принять полезное
участие в руководящих органах нашего союза, и их участие еще больше
сблизило бы наши ряды, обеспечило бы развитие у нас настоящей демократии.
БОЛЬШЕ КОЛЛЕКТИВНОСТИ
Товарищи, я в московской организации человек новый и деталей московской
писательской жизни не знаю#1. Вообще в писательской среде я новый человек
и пришел к вам, если так можно выразиться, из "потустороннего" мира - из
мира беспризорных.
(С м е с т а . Откуда?)
Кто читал мою книгу - тому это ясно. Моя фамилия Макаренко.
(Продолжительные аплодисменты.)
Так вот, товарищи, ваш писательский коллектив мною принимается как
явление для меня совершенно новое. И, простите меня, по тем впечатлениям,
которые есть у меня за эти 4 дня, по сравнению с коллективом беспризорных
у вас есть очень много минусов. (Смех, аплодисменты).
Для меня это представляет большой интерес, так как я хочу остаток своей
жизни посвятить писательской работе.
Что меня поражает? По привычке читательской, по привычке учительской -
а учителя всегда были большими поклонниками литературы и всег-
да были немного влюблены в писателей - когда я получил такое высокое
звание писателя и членский билет, я не смог с себя стряхнуть мое
читательское и учительское благоговение перед писателями и не мог
поверить, что я писатель. Я и теперь себя чувствую больше читателем, чем
писателем.
Я, естественно, стремился к этой организации, мне так хотелось
побывать, посмотреть, повидать, послушать этих великих людей,
действительных корифеев (я это слово произношу без кавычек).
Позволою себе говорить не об отдельных недостатках, а о чем-то таком,
что для меня является главным.
Это главное звучит в ваших словах на каждом шагу.
Смотрите, сколько раз здесь употреблено слово "помощь". Все требуют
помощи. Как-то странно подумать даже: Союз советских писателей величайшей
социалистической страны - можно сказать, первая не только в мире, но в
мировой истории писательская организация - говорит почему-то о помощи.
Все хотят, чтобы союз помогал отдельным членам. Разве это
социалистическая постановка вопроса? Надо говорить не о помощи писателям -
об организации работы писателя#2. Наша работа должна быть успешной не
потому, что Союз писателей помогает, а потому, что союз прекрасно
организован.
А наш коллектив? Едва ли даже он может быть назван коллективом. Нет,
пожалуй, сейчас в Советском Союзе таких принципиальных единоличников, как
мы. Мы, прежде всего, единоличники. Это наша единоличность уже начинает
перерастать в одиночество. Но есть перерастание и другое, более опасное.
Как во всякой сфере единоличного хозяйства, так и у нас возникают такие
явления, которых нужно страшно бояться. На единоличном хозяйстве росли
кулацкие настроения.
Вчера в выступлении т. Прута#3 я почувствовал вот этот самый, простите
меня, кулацкий запах. Мне показалось, что у нас не драматургическая
секция, а драматургический хутор. (Смех, аплодисменты).
Вчера здесь были возгласы отдельных товарищей о каких-то миллионах, о
каких-то сотнях тысяч. Вообще, надо сказать, запах очень нехороший.
Единоличное хозяйство наше не потому опасно, что отражается на нашем
производстве, а потому опасно, что отражается, прежде всего, на нас самих,
на нашей нравственной личности. Разве нравственно-политическая личность в
Советском Союзе может вырасти в одиночной работе? Это даже не кустарная
работа. Вчера кто-то говорил, что можно работать и в советской комнате.
Товарищи, не всякая комната на территории Советского Союза обязательно
советская. Кто знает, какая получится комната, если человек живет только
своей особой, только своей славой, только своим личным устремлением. Тов.
Мстиславский#4 предупредил меня и сказал о коллективе. Я ему очень
благодарен. Я боялся остаться у вас в одиночестве: так мало говорят у вас
о коллективе.
Нравственное и политическое одичание может наступить незаметно. Уже
сейчас о нашем коллективе можно писать сатирические романы. Мы можем даже
не заметить, а все общество будет иметь о нас неприятное впечатление,
такое неприятное впечатление, что нам будет стыдно.
Согласитесь, что инженер человеческих душ - это большая нагрузка, это
задача воспитания. Что значит быть инженером душ? Это значит воспи-
тывать людей. Наша общественная государственная социалистическая задача:
воспитывать коллективиста, воспитывать человека новой эпохи. Как мы можем
это сделать, если мы сами неколлективисты, если мы сами одиночки? Если мы
не сумеем вовреся заметить эту печальную и, может быть, роковую для нас
неприятность, то тогда заметит народ, заметит партия и обратит на это
самое серьезное внимание.
В тех наших надеждах, которые здесь высказываются, я не чувствую
гарантии, что мы от этого скоро избавимся. У нас идиллические разговоры.
Сегодня кто-то рисовал т. Ставского#5 в таких красках, которые нельзя
назвать иначе, как идиллическими. Этот товарищ мечтает, что не только
можно будет ходить к т. Ставскому, но секретарь т. Ставского сам будет
звонить - не нужно ли вам поговорить с т. Ставским? А разве это не
идиллия? Т. Ставскому надо только приклеить крылышки, сделать длинные
ресницы, дать розу в руку. Разве можно рассчитывать на это?
Я не знаю, почему здесь ругают т. Ставского. У меня такое впечатление,
что это единственный человек, не убежавший из нашего направления, - может
быть, впечатление неправильное.
Я думаю, что нам нужно рассчитывать на т. Ставского как на лицо. Нам
нужно рассчитывать на какой-то новый принцип нашей организации, и я
настаиваю на том, что этот принцип должен быть коллективным принципом, о
чем говорил т. Мстиславский.
Я не позволю себе рекомендовать вам какие-то определенные формы,
которые каазлись бы мне нужными.
Но разрешите мне помечтать в вашем присутствии, потому что очень часто
с мечты начинается организация.
Я мечтаю сегодня, мечтал вчера, позавчера (смех) вот о чем.
Я бы хотел быть членом какой-то постоянной писательской бригады, не
группки, и не групочки, и не артели, а специальной зарегистрированной у
вас писательской бригады, бригады им. Горького. Я мечтаю о том, чтобы в
этой бригаде было 10-15-20 человек. Кто? Прежде всего те, кто захотел бы
подчинить свой интерес, свою славу, свою известность бригаде. Пускай
бригада имеет славу, я свою славу уступаю.
Я бы хотел, чтобы все мои произведения и произведения моих товарищей по
бригаде так бы и печатались: "Бригада имени Горького", и потом маленькими
буквами: "Макаренко". Пусть бригада выступает перед сюзом, пусть она
отвечает за работу каждого члена.
На что я надеюсь? Я надеюсь, что в работе такой бригады, не случайной
группки или групочки, не при случайном сочетании людей, а в настоящей
писательской бригаде мы сможем не только помогать друг другу в порядке
какой-то благотворительной помощи, а мы сможем работать орагнизованно:
просматривать темы, просматривать наши возможности, мы сможем помогать
друг другу своевременной и правильной критикой. Мы сможем помогать друг
другу и в том, в чем теперь особенно затрудняемся, - пойти поговорить в
Союз писателей. Мы сможем иметь какое-то общественное лицо, мы сможем
иметь и более совершенное качество, чем имеем сейчас, работая в одиночку,
а самое главное - мы избавимся наконец от нашей одинокой гордости и от
нашей одинокой тоски (аплодисменты), потому что то чванство, та спесь, о
которых здесь говорилось, - это особая форма одиночества. Это не спесь
коллективиста - это спесь человека, который в сво-
ей уединенной работе не знает, что ему о себе думать.
Второе, что я считаю необходимым, - это не хвастать творческим
характером нашей работы. теперь не только мы творим, теперь каждый
стахановец - творец, каждая стахановская бригада - творческая бригада.
А раз так, нам нужно скромно и законно посмотреть на наше производство,
прямо нужно говорить - наше литературное производство. Наше руководство
должно организовать это производство. Уже в ваших речах я слышал эти
производственные нотки. Ведь что такое вопрос о том, кто бракует
произведение - редактор или Союз писателей? Ведь это вопрос о техническом
контроле, и не больше. Так и нужно нам ставить вопрос. Нам нужен хороший
производственно-технический контроль: брак - долой, условный брак -
переделывать, хорошую продукцию - печатать.
У нас нет учета. Мы рассчитываем на то, что все наши нужды, все наши
достоинства и недостатки отражаются в душе т. Ставского. Но может ли все
отразиться в одной душе? Конечно нет. нам нужен настоящий, специальный,
прекрасно организованный учет нашей работы, наших недостатков, наших тем,
наших ошибок. Это, конечно, не бухгалтерский учет. На таком учете должны
работать хорошие писательские кадры. Такой настоящий учет, такой
совершенный учет по последнему слову техники должен быть в президиуме
правления, чтобы т. Ставский, т. Фадеев или кто-нибудь другой мог в любой
момент иметь точную фотографию на данный момент каждого писателя, не
только его произведения, но и всей личности#6.
Третье, что я считаю необходимым: нам нужен центр#7. Очень возможно,
что полезно иметь самостоятельное московское отделение, но это будет
полезно только в том случае, если у нас будут не фанерные коридоры, а
настоящий центр писательской общественности. К сожалению, Дом советских
писателей не является у нас таким центром. Туда ходят больше дети, чем
писатели, и там больше служебных кабинетов, чем таких мест, в которых
имелось бы основание сойтись и поговорить. Организовать этот центр,
организовать его так, чтобы писательские личности и писательские бригады,
которые, надеюсь, у нас будут созданы - если не в формальном порядке, то в
самотечном порядке, - могли там находить ту атмосферу, в которой можно
работать. Без такого настоящего материального центра, организованного так,
кака я сказал, у нас никакого особенного коллективизма быть не может.
(Аплодисменты).
ГЕРОИЧЕСКАЯ БОРЬБА
Хорошую книгу написал Аркадий Первенцев о борьбе, о победах, о страданиях
красного казачества Кубани, о том, с каким величавым и вместе с тем
простым героизмом отдали казаки свои жизни за дело Ленина - Сталина, за
дело нового человечества. Будут читать эту книгу граждане Советского
Союза, будет читать ее молодежь, и комсомольцы, и пионеры, многих она
научит горячей страсти борьбы; а ведь борьба у каждого из нас впереди,
борьба с жестоким врагом, вооруженным предсмертной яростью.
Такие книги, как раз такие, воспитывают людей, они умеют показать самую
глубокую красоту человека в борьбе за освобождение, они умеют привлечь
человеческую личность к этой красоте подвига, сделать подвиг
полным нового содержания. У Первенцева - не личная эстетическая поза,
здесь он совершенно необходимое и совершенно естественное движение,
вызванное крепкоц связанностью масс, удивительным чувством единства
коллектива.
Специалисты-критики найдут в книге Первенцева много недостатков,
обязательно упрекнут его в подражании Гоголю, в перекличке со многими
местами Тараса Бульбы". Но ведь влияние Гоголя вовсе не такое уж плохое
явление, и читатель только поблагодарит Первенцева за восстановление
страстной гоголевской эпической приподнятости.
Гоголевский тон очень часто открыто прорывается у Первенцева:
"Впереди сотни гарцевал Николай Батышев, рядом с ним, перегнувшись,
играя клинком, нагнетая руку для страшного удара, скакал Наливайко. Может,
чуял Наливайко, что на этой земле сегодня последний раз прозвенят подковы
его вороного коня..., но скакал опальный казак Наливайко, заморозив на
красивом лице какую-то страдальческую и одновременно зловещую улыбку".
А вот концовка рассказа о конфликте комбрига Кочубея со штабом, когда
довелось его казакам вытаскивать батька через окно штабного вагона:
"- Да не пошкарябали мы тебя, як тащили с первого классу? Кажись,
стекло хрустнуло.
- Нет, хлопцы, не пошкарябали, только тащили вы меня за плечи, а те за
ноги, и хрустнула у меня нога, а не стекло. Надо испытать, - может, ошибся
я с перепугу. Давай гопака...
Плясал Кочубей, приговаривая:
- Не, ничего. Мабудь, стекло хрустнуло. Не, ничего".
Или еще:
"А тут, полюбуйтесь! Даже сам Пелипенко, считай уже почти полковник,
выволок седло из клуни, кинул на Апостола, и черт его знает, когда он
успел подтянуть подпруги. Может, на скаку? Так бывает, но только при очень
уж большой спешке, как, к примеру, под Воровсколесской, против
Покровского, когда сам командующий 9-й колонной носился по боевому полю в
одних исподних штанах и ночной рубашке".
В самом подборе имен, в отдельных сюжетных ходах Первенцев помнит о
Гоголе. Необходимо признать, что очень часто читатель чувствует недостаток
стилистической техники, часто звуково движение фразы слишком царапает слух
и нарушает впечатление величавой эпической торжественности. Бывает и так,
что, запутавшись в синтаксической прелести рассказа, автор теряет точность
мысли, и читатель в некотором недоумении принужден даже возвратиться назад
и перечитать прочитанное.
Но этот, надеемся, временный у автора недостаток искупается большим
запасом действительного знания боевой жизни, умелой подачей самых
разнообразных подробностей: читатель видит не только масы бойцов, но и
пейзаж, и оружие, и тачанки, и всякие бытовые аксессуары, множество вещей,
которые, однако, и остаются только вещами, не снижая и не закрывая
настоящую большую сущность событий. В описании этих вещей автор очень
экономичен и умеет расположить их просто и убедительно:
"У треногих пулеметов острели башлыки. Пелипенко увидел, как от
пулеметов отлетали черные гильзы, моментально заметаемые снегом".
"Кочубей последним оставлял штаб - горницу куркульского дома.
По пути приказал Левшакову захватить попавшуюся ему на глаза большую
сковороду. На ней застыл белый жир и кусочки недоеданной колбасы. Адьютант
пучком соломы смахнул жир, оглядевшись, сорвал с печки пеструю занавеску и
завернул в нее сковороду...
- Все одно же бросите сковородку, - сетовала хозяйка.
- Вернем, ей-бо, вернем, - уверял Левшаков. - Ожидай днями обратно.
Какая же у меня будет кухня без сковородки!"
Но за сеткой вещей и подробностей все время в романе видишь массы
людей. Между другими, не заслоняя их, высится монументальная фигура самого
Кочубея.
Этот "простой кубанский казак поразил его буйным размахом неукротимого
атамана вольницы, безыскуственностью поступков, каким-то неугасимым огнем
его беспокойной и целомудренной души, верующей в великое дело вождя партии
- Ленина".
В Кочубее есть нечто не только от Тараса Бульбы, есть кое-что и от
Чапаева, но в то же время он по-своему колоритен и по-новому убедителен.
То обстоятельство, что в Кочубее много партизанского, что он не
разбирается во многих деталях политики и даже военного дела, что ему
трудно читать обычную военную карту, - все это не снижает его облик.
Главное в Кочубее - эта искренняя сила души, поднявшейся против
отвратительного старого мира. Таковы и все его казаки, и в особенности его
ближайшие помощники: Батышев, Михайлов, Левшаков, Наливайко. В романе они
мало отличаются друг от друга, но это не вызывает у читателя ощущение
однообразности. Это потому, что то общее, что дается в романе, что присуще
им всем, - оно неотрывно прекрасно.
За исключением немногих мест, роман написан хорошим языком, но в своей
конструкции несет большое количество неувязок и неудобных мест. Последнее,
вероятно, проистекает из неопытности автора.
Попадаются довольно часто грубые конструктивные ошибки. Живому бойцу
Айса уделено всего несколько строчек, но его похороны описываются на
нескольких страницах, и это сделано, вероятно, только потому, что автор не
мог победить искушения описать сложный ритуал черкесского отпевания.
Освобождение взятых в плен разведчиков Пелипенко и Володи происходит с
совершенно излишним эффектом неожиданности. Увлекшись здесь чисто
фабульным достижением, автор не соразмерил величину этой неожиданности с
величиной убедительности. Этот эпизод так и остается не разьясненным,
автор так и не показал читателю, почему это вдруг сам Кочубей с целой
сотней оказался чуть не в центре неприятельского расположения. И в других
местах можно заметить наклонность автора к некотому гиперболизму,
несколько сходному с гиперболой Гоголя, но, к сожалению, не обладающему
столь же гипнотизирующей силой. Читатель верит что Старцев, полевой
комиссар, мог пронести на плечах раненого товарища пятнадцать верст по
пустыне, но никогда не поверит, что тот же Старцев нарочно возвращается,
чтобы взять на плечи и перенести в Астрахань труп умершего.
В романе много уделено внимания попытке освобождения из тюрьмы матери
Балаханова, но сама попытка почти не изображена. такое неумелое
распределенине действия в романе встречается довольно часто. Вдруг
откуда-то вынурнул Щербина, лицо во всех отношениях третьесте-
пенное, но ему начинает уделять автор целые страницы и даже сообщает, что
лошадь его называется Кукла. Подробно изображается, как Щербина удирает от
разгневанных казаков, приговоривших его к смерти за измену:
"Поверху двигались всадники. Щербина ясно видел их четкие силуэты.
Кукла раздула ноздри, приготовясь заржать. Он схватил ее морду обеими
руками, целовал:
- Кукла, Куклочка, молчи, молчи, Кукла.
Тамапнцы исчезли. По сухой темноватой балке продирался Щербина, ведя в
поводу качающуюся, обессиленную лошадь".
Прочитав этот абзац, читатель обязательно предположит, что Щербина, с
таким трудом спасшийся от казаков, еще не вышел из действия, что он автору
еще нужен и нужны его переживания. В противном случае зачем же было так
подробно его изображать.
Оказывается, нет. Буквально в следующей же строчке автор просто
говорит: скоро Щербина был опознан и зарублен, как предатель, бойцами XI
армии.
Все эти недостатки очень легко исправить, и это обязательно нужно
сделать в отдельном издании книги. Тем более нужно сделать, что Первенцев
написал очень волнующую и нужную книгу. Она в особенности хороша для
юношества. Люди здесь показаны во весь рост, показана и идея,
вдохновляющая этих людей. Недаром Первенцев заканчивает роман волнующим
образом Володьки-знаменосца:
"Плывут знамена в горячем степном воздухе, колышутся. Вот подул от
Каспия ветер, слышится команда товарища Хмеликова: "Рысью!" Разматывает
Володька штандарт во всю ширину алых полотнищ, разметанная полощется
грива, и кажется - ныряет в увалах и лощинах порывистая лодка под
бархатным парусом.
Мальчишка же Володька, и все детское ему свойственно. А потому,
оглянувшись, точно думая, что и это стыдно перед усатым товарищем,
украдкой целует краешек дорогого полотнища партизанский сын, мчится
вперед, смеется, и солнце играет золотыми махрами".
ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА О ВОСПИТАНИИ ДЕТЕЙ
Товарищи, я вас должен предупредить, что в сегодняшнем моем сообщении не
могу быть совершенно беспристрастным. Видите ли, тема нашей беседы
"Художественная литература о воспитании беспризорных и безнадзорных" для
меня очень близка, так как в разработке этой темы я сам учавствовал не
только литературно, но и педагогически, будучи рядовым работником
жизненного фронта. В связи с этой работой у меня сложились определенные
взгляды, если хотите, определенные доктрины по вопросу, как должно быть
организовано коммунистическое воспитание.
В решение этой задачи комплекс моих мнений, опыта, педагогических
убежедний сложился так крепко, что из-за какой бы то ни было деликатности
или даже товарищеской уступчивости я не могу поступиться ни одной буквой.
Поэтому я в таком для меня близком вопросе, в вопросе моей жизни, могу
быть только сугубо пристрастным. За это я заранее прошу у вас прощения.
Литература о воспитании у нас в Союзе не так еще велика, художественная
литература в особенности, и, прежде всего, мы должны отметить в ней одно
удивительное явление.
У нас написано несколько книг о воспитании трудных детей, о воспитании
правонарушителей. Вы знаете хорошо нашу литературу; вспомните более или
менее замечательные явления в литературе о детях - это почти исключительно
книги о работе с правонарушителями. Художественных книг вообще о
воспитании, даже о воспитании тех же беспризорных, но не правонарушителей,
а так называемых нормальных детей, вы, пожалуй, вспомните очень мало.
Почему у нас такое исключительное внимание к так называемым
правонарушителям? Можно было бы подумать, что общество и писатели особенно
заинтересовались именно воспитанием правонарушителей. Однако этого на
самом деле нет. Мы одинаково интересуемся и воспитанием правонарушителей,
и воспитанием нормального детства. Все эти вопросы для нас чрезвычайно
важны, сложны и даже дороги.
Почему же художественная литература особенно сконцентрирована только на
теме о правонарушителях? Это произошло по причинам не педагогическим, не
связанным с педагогической методикой. Это произошло потому, что как раз в
этом пункте наиболее ярко сказалось основное отличие нашего общества от
общества буржуазного, дореволюционного. Именно в отношении к
несовершеннолетнему человеку, который может считаться врагом общества, в
отношении к ребенку, который может стать бандитом, который нарушает право,
совершает преступления, ворует, даже убивает, - в отношении к такому
ребенку наше общество стоит на диаметрально противоположной позиции, чем
общество буржуазное или наше дореволюционное. Здесь сказывается наша
основная позиция по отношению вообще к человеку.
Мы знаем, какие основания имеются для преступности в буржуазном мире.
таких оснований у нас в Советском Союзе нет. Поэтому если человек
совершает преступление, то для нас совершенно ясно, что это зло можно
вырвать, победить, ибо этого зла в самом обществе не может быть. Отсюда и
проистекает совершенно исключительное ярко выраженное наше отношение к
правонарушителю только как к обьекту воспитания, как к человеку, который
должен быть переделан, а не как к преступнику, требующему изоляции. Вот
поэтому-то у нас и наблюдается в жизни очень много различных методов
воспитания. Одним из таких методов была литература, посвященная
правонарушителям.
Но были попытки и не столь положительные. Человеческое отношение к
преступнику, уважение личности человека даже в преступнике, уверенность,
что из каждого человека можно выработать члена общества, иногда у
некоторых людей приобретает характер любования преступником. Это в
особенности заметно в так называемой халтурной литературе, или халтурной
кинематографии, или в театре, где иногда беспризорный или преступник
перестает быть обьектом культуры, где автор, ищущий в нем те черты,
которые можно назвать человеческими, перестает их искать, а преступник
становится обьектом любопытства и некоторого любования. Почему? Потому что
он ищет либо отражения в этом романтичности вкуса, либо сентиментальности,
отражающей его вкус, чего как раз в фигуре
правонарушителя или беспризорника нет. В некоторых наших книгах автор
интересуется не серьезным вопросоим о характере человека, а только тем,
насколько любопытна, насколько необычайна, остроумна эта маленькая фигура
преступника.
Я посвятил работе с малолетними престпниками 17 лет и знаю, что это не
только тяжелый труд, но и труд, который меньше всего может быть связан с
удовлетворением каких-то моих вкусов к приключениям или к сентиментам или
вкуса к романтизму. Но я, так же как и все другие работники в этой
области, знаю, что ничего особенно эстетического, на чем можно было бы
остановиться, у беспризорных и у преступников нет.
Каждый правонарушитель представляет собой явление отрицательное, со
всеми деталями, присущими отдельному явлению. И наблюдать беспризорного
настоящему, живому человеку, культурному человеку никакого удовольствия
доставить не может. Следовательно, с точки зрения эстетики, фигура
беспризорника должна быть решительно отброшена. Она может представлять
интерес только с точки зрения педагогической: как из беспризорного, из
нарушителя воспитать настоящего нового человека.
Прежде всего посмотрим, как этот вопрос разрешается в педагогике, иначе
мы не сможем проверить нашу художественную литературу; не будем здесь
вдаваться в особенно большие глубины педагогики, скажем только несколько
слов.
Волей нашей партии уничтожена педология#1. Педология представляла
особое направление, так называемое теоретическое, и педологическая мысль
являлась враждебным направлением по отношению не только к нашим нуждам, но
и к нашей чести, и к нашей преданной работе.
Что утверждала педология, и не только педология, а вообще
педологическое направление? Педологическое направление было не только в
самой педологии, оно затягивало очень много умов, которые воображали, что
никакого отношения к педологии не имели. Педология затягивает даже сейчас
много умов, когда формально педология не существует.
Основное, что характеризует педологию, - это определенная система
логики. Системап такая: надо изучать ребенка. Изучая его, мы что-то
найдем, а из того, что мы найдем, сделаем выводы. Какие выводы? Выводы о
том, что с этим ребенком нужно делать.
Вот основная логика педологического направления.
Здесь метод работы с ребенком, метод воспитания должен быть выведен из
изучения ребенка, при этом не всего детства в целом, а всего детства в
целом и каждого одельного типа ребенка. Таким образом, сделан был вывод,
что поскольку это изучение должно привести нас к разным картинам личности,
то и метод воспитания должен быть разный. Один ребенок оказался одним, его
нужно так воспитывать, изучили другого - он оказался другим, его нужно
воспитывать иначе, третьего - тоже иначе, и так, сколько детей - столько
методов.
Педологи нашли очень много групп детей и умственно отсталых, и
социально запущенных, и трудных детей, и правонарушителей и т. д.
Отсюда очень недалеко до чисто фашистской теории, утверждающей, что
между расами сущестсуют умственные различия, что отдельным расам
предопределены и отдельные судьбы. Естественно, что раз отдельные
исторические судьбы, то и метод воспитания у немцев должен быть один, у
славян - другой, у негров - третий.
Эта теория близка к теории Ломброзо#2, который утверждал, что люди
рождаются с преступными наклонностями. Педология в конце концов только и
могла прийти к такому заключению, что в самой человеческой натуре, в
самом ребенке, в биологичемской картине его личности и характера
заключаются такие различия, такие особенности, которые должны привести и к
особым, отдельным методам для его воспитания.
Повторяю, педологическая логика затягивает не только тех людей, которые
себя формально называли педологами, но и очень много людей, считающих
совершенно честно, что они не педологи. Вывести педагогический метод из
рефлексологии, из психологии, из экспериментальной психологии, вывести
данный метод из обстоятельств данной личности - это и есть педологическое
направление.
Необходима другая логика, которая метод педагогики выводит из наших
целей.
Мы знаем, каким должен быть наш гражданин, мы должны прекрасно знать,
что такое новый человек, какими чертами этот человек должен отличаться,
какой у него должен быть характер, система убеждений, образование,
работоспособность, мы должны знать все, чем должен отличаться, гордтиься
новый, наш, социалистический, коммунистический человек.
Раз мы это знаем, раз мы честные педагоги, мы должны стремиться всех
людей, всех детей воспитывать в набиольшом приближении к этому нашему
коммунистическому идеалу. Вот откуда должна исходить наша практическая
педагогика. Она должна исходить из наших политических нужд и при этом
диалектически критически. Она должна исходить из нужд не только
настоящего, а из нужд нашего социалистического строительства, из нужд
коммунистического общества.
Предположим, раньше говорили, что нужно воспитывать гармоническую
личность#3. Это тоже была какая-то цель, но цель вне времени и
пространства, цель вообще идеального человека, а мы должны воспитывать
гражданина Советского Союза. В нашу великую эпоху мы должны воспитывать
наиболее полноценного гражданина, достойного этой эпохи.
Вот из этой нашей священнейшей цели, наиболее простой и практической
цели, мы должны выводить метод воспитания. А знание психологии, знание
детской души, знание каждого отдельного человека только поможет нам
приложить наш метод наиболее удобно в одном случае, несколько отлично - в
другом.
Кто из вас читал "Педагогическую поэму", тот знает, что в 3-й части
изображен мой последний бой с представителями педологической теории#4. Я в
книге тогда не называл их педологами, но речь идет как раз о педологах.
Они мне говорили в этом последнем сражении:
"Товарищ Макаренко хочет педагогический процесс простроить на идее
долга. Правда, он прибавляет слово "пролетарский", но это не может,
товарищи, скрыть от нас истиную сущность идеи. Мы советуем товарищу
Макаренко внимательно проследить исторический генезис идеи долга. Это идея
буржуазных отношений, идея сугубо меркантильного порядка. Советская
педагогика стремится воспитать в личности свободное прояв-
ление творческих сил и наклонностей, инициативу, но ни в коем случае не
буржуазную категорию долга".
Что такое свобода проявления? Это и есть настоящая педология. Когда
человека изучили, узнали и записали, что у него воля - А, эмоции - Б,
инстинкт - В, то потом, что дальше делать с этими величинами, никто не
знает. Потому что нет цели, и естественно нам умыть руки: ага, А, Б, В
есть, пускай себя свободно проявляют, куда покатятся, там и будут. (Смех в
зале).
Совершенно ественно, что педология была построена на воспитании при
отсутствии политических целей. Но на деле это была враждебная нам
политика. Педологи рассуждали о нас, советских воспитателях, так: вы
теперь являетесь сторонниками пассивного наблюдения за ребенком и
бездеятельного присутствия при его жизни и развитии, а ребенок пускай себе
свободно развивает свои творческие силы.
Нет, мы не являемся сторонниками такого пассивного наблюдения. Мы -
сторонники активной большевистской педагогики, педагогики, создающей
личность, создающей тип нового человека.
Я уверен в совершенно беспредельном могуществе воспитательного
воздействия. Я уверен, что если человек плохо воспитан, то в этом
исключительно виноваты воспитатели. Если ребенок хорош, то этим он тоже
обязан воспитателю, своему детству. Никаких компромиссов, никаких середин
быть не может, и никакая педагогика не может быть столь мощной, как наша
советская педагогика, потому что у нас нет никаких обстоятельств,
препятствующих развитию человека.
Тем более печально, если люди, которым доверено быть воспитание детей,
не только не захотели воспользоваться этим великим могуществом нашей
педагогики, но ограничились простым наблюдением, простым изучением
ребенка, разделением всех детей на разряды, на отдельные биологические
группы и т. д.
Но тогда спрашивается: откуда же взялись правонарушители? Мы говорим,
что всех можно воспитать, что нужно исходить не из качеств данной
личности, а только из целей нашей педагогики. А что же такое в таком
случае правонарушитель, разве это не отдельная группа, не отдельный сорт
людей?
Тут, товарищи, я гвоорю только от себя лично, только я отвечаю за свои
слова - да, товарищи, не отдельный. Вот если бы мне сейчас поручили самых
настоящих ангелов с крылышками, херувимов и серафимов, я бы и их
воспитывал так же, а не иначе, потому что в этом заключается существо
нашего, социалистического отношения к человеку.
Человек плох только потому, что он находился в плохой социальной
структуре, в плохих условиях. Я был свидетелем многочисленных случаев,
когда тяжелейшие мальчики, которых выгоняли из всех школ, считали
дезорганизаторами, поставленные в условия нормального педагогического
общества, буквально на другой день становились хорошими, очень
талантливыми, способными идти быстро вперед. Таких случаев масса.
То, что не правы педологи, настойчиво требовавшие особых методов,
практически иллюстрирует лучше всего, к сожалению, малоизвестный еще и
малоизучаемый нашими педагогами опыт колоний НКВД.
Я только что вернулся с Украины, где учавствовал последние 2 года в
организации новых трудовых колоний, тоже из правонарушителей. Мы,
например, не соблазнились данным нам правом иметь карцер. Во всех наших 15
украинских колониях нет карцеров, а ведь нам присылают ребят, осужденных
судом, их привозят под конвоем. В украинских колониях нет не только
карцеров, нет стен, нет воров, нет калитки.
Что это значит? Это значит, что практика трудовых колоний НКВД не
только платонически, а и на самом деле стоит за широкую демократию, за
широкое демократическое, настоящее воспитание детей, без карцеров, без
стражи, без забора и ворот.
Вот здесь, товарищи, вы видите подтверждение этой основной нашей мысли,
что воспитание правонарушителей не является по существу какой-то особой
задачей, отличающейся от воспитания всех остальных ребят.
Где-то в моей книге сказано, что самые лучшие мальчики в условиях плохо
организованного коллектива очень быстро становятся дикими зверушками#5.
Это так и есть. Соберите самых лучших детей, поставьте около них плохих
педагогов, и через месяц они разнесут и колонию, и детдом, и школу, и этих
педагогов.
Таким образом, существует не проблема воспитания правонарушителей, а
проблема воспитания вообще. В практике наших колоний очень много
найдетских таких методов, таких организационных принципов, таких даже
художественных находок, которые применяются нашей общей педагогикой.
Я сделаю поправку: очень часто для воспитания правонарушителей люди
мудрили, хитрили, придумывали разные фокусы. Почему? Только потому, что
мало еще опыта, мало людей, знающих, как нужно себя вести с детьми, а не
только с правонарушителями.
Вот общие положения, в свете которых мы должны рассмотреть нашу
литературу о правонарушителях. Во-первых, посмотрим, как писатель
расценивает самый материал, беспризорника или правонарушителя, как он его
себе представляет, что это за материал. Во-вторых, мы рассмотрим вопрос
такой: что писатель думает относительно метода, как писатель изображает
метод организации детства и творческое лицо педагога? Наконец, третий
вопрос: как автор мыслит, как рисует результаты воспитания, что получается
или что должно получиться в результате воспитания нарушителя?
Начнем с классической книжки Сейфуллиной "Правонарушители"#6. Это
небольшой рассказ, тем не менее он сыграл очень важную роль, гораздо более
важную, чем "Педагогическая поэма". Почему? Потому что в этом рассказе
впервые, и довольно неожиданно и смело, были высказаны истины о
правонарушителях, составляющие аксиому.
Что это за истины? Читая этот рассказ, вы во всем тексте, от первой до
последней строчки чувствуете, как звучит глубокая искренняя вера в
человека, вера в то, что не может быть прирожденной преступности, вера в
лучшие человеческие качества, уверенность, которая теперь уже для нас
составляет несомненную истину.
Эта вера в человека блестяще звучит у Горького, это то, что можно
назвать оптимистической перспективой в подходе к человеку. Вот эта вера
звучит в произведении Сейфуллиной гораздо сильнее, несравненно сильнее,
чем во всех остальных книгах, посвященных правонарушителям.
Основные фигуры в рассказе Сейфуллиной - мальчик, который совершил
разные правонарушения, и вторая фигура - педагог.
Следовательно, отвечая на вопрос, как автор подходит к материалу, как
он расценивает педагогическую среду, мы должны сказать, что Сайфуллина
стоит на наших позициях, она стоит на позициях глубокой веры и надежды в
человека, на позициях оптимисетического воспитания, на позициях,
противоположных педологии.
Как же Сейфуллина рисует метод? Вот здесь уже не по своей, конечно,
вине Сейфуллина говорит слабо. Метод она видит в совершенно неуловимых
влияниях природы и труда. В то время, когда писалась книга, это звучало
достаточно убедительно. Для нас это никак не звучит, потому что труд
"вообще" не является воспитательным средством. Воспитательным средством
является такой труд, который организован определенным образом, с
определенной целью, который является частью всего воспитательного
процесса.
Что же касается природы, то мы вообще можем сказать, что природа
прекрасная вещь, что хорошая погода - лучше плохой, солнечный день - лучше
дождливого, но что природа сама по себе есть какое-то особое, мощное
средство, которое облагораживает или отвлекает человека от преступности,
мы сказать это не можем...
Вот этот пантеизм Сейфуллиной или Мартынова, конечно, не созвучен нашим
советским педагогическим воззрениям.
Еще менее созвучна та картина личного творчества, которое приписывается
Мартынову-педагогу. Между тем Сейфуллина хотела нарисовать фигуру
педагога-мастера.
Что это за фигура? Первый раз Мартынов появляется на сцене, когда он
приходит в отдел Наробраза, Гришка увидел его впервые...
"А в комнату бритый, долгоносый, с губами тонкими вошел. На голове,
острой кверху, кепка приплюснута была на самые глаза. Ступал твердо. Точно
каждым шагом землю вдавливал. И башмаки, чисто лапы звериные, вытоптались.
Как вошел, на стул плюхнулся. И стул тоже в пол вдавливался".
Вы увидите чрезвычайно неуклюжего, несобранного и какого-то
чудаковатого человека. Дальше это подтверждается:
"Глазки узкие щурил и тонкие губы кривил. Над всем смеялся. Как
говорил, руки все тер ладонями одна о другую, ежился, ноги до колен руками
разглаживал. Весь трепыхался. Смирно ни минуты не сидел. Каждый сустав у
него точно ходу просил".
У мальчика Гришки совершенно справедливое впечатление. "Обезьяну этакую
в зверинце видим, похожа..." (Читает). Дальше вы его увидите на каждом
шагу кривляющегося, который имел в своем распоряжении единственное
средство - вот это желание заинтересовать, рассмешить, удивить, но удивить
только кривлянием, только дерганием, трепыханьем, - словом, чем-то
неестественным.
Ну что ж, может быть, в исключительных случаях такое педагогическое
поведение и полезно. В некоторых случаях, очень редко, можно рекомендовать
педагогу и некоторые "фокусы". Например, в прошлом году мой воспитанник
Калабалин#7, ныне начальник Винницкой трудовой колонии НКВД проделал такой
фокус.
Группа беспризорных, присланных к нему из Винницы, не захотела
оставаться в колонии, потому что там старые дома, бараки и т. д.
Калабалина в то время в колонии не было, и ребята, не долго думая,
двинулись по шоссе к городу. Воспитатели растерялись, не знают, как их
вернуть. Ездили за ними на машине, а они не хотят возвращаться, да и
только. Тут как раз в колонию вернулся Калабалин. Он немедленно сел на
коня и поскакал вдогонку. Поравнявшись с беспризорными, спрыгивая с коня,
он поскользнулся, упал и разыграл такую сцену:
"Ой, я поломався, мабуть я не встану, несiть менi в колонiю".
Беспризорные видят, большой человек в беспомощном состоянии. Ребята
небольшие, взвалили его на плечи и несут в колонию, с километр. Понесут,
понесут - поменяются, кто несет, кто коня ведет - всем нашлась работа. Из
простого сочувствия принесли в колонию, а сами в таком восторге, что
спасли человека. Опустили на землю, а он встал на ноги и говорит:
"Вот спасибо, хлопцы, не хотелось идти пешком далеко".
Этим "фокусом" он расположил всех к себе, они сразу в него влюбились.
Такие отдельные фокусы разыгрывать можно, мы их в редчайших случаях
рекомендуем. Это полезное дело. Мне самому приходилось сплошь и рядом
разыгрывать такие "фокусы"; но одно дело разыграть специально, и притом
необходимо талантливо задумать и разыграть, а другое - постоянно
кривляться. Такой педагог может занять ребят на час, на два, на день, а
потом они не будут верить ему, перестанут любить его. Такому педагогу
верить нельзя, а так как ни в чем другом творчество Мартынова не
проявляется, а только в кривлянии, то, пожалуй, мы должны признать, что
Сейфуллина изобразила это творчество неправильно, не так, как нам нужно.
Во всяком случае, нашим педагогам рекомендовать именно такой способ
поведения ни в коем случае нельзя.
Есть целая школа воспитанных мною педагогов, я им рекомендовал держать
себя всегда с достоинством, искренне, весело, бодро, серьезно, но с
большим торможением мускулов лица, с таким торможением, которое должно
быть у каждого воспитателя.
Мы не можем обвинять Сейфуллину в том, что она исчерпала этим
мастерство Мартынова, да, собственно говоря, в таком коротком рассказе она
и не могла подать это творчество как следует. Но она говорит, что Гришка
полюбил Мартынова.
О методе мы говорили. Нечего и говорить - этот рассказ Сейфуллиной, при
его весьма симпатичной установке, пахнет несколько педологическим
анахронизмом. Это особенно проявляется под конец, когда говорится о том,
что родители не нужны, родители - это барахло, природа - мать и т. д. Весь
этот педологический анахронизм ни к чему не нужен и никакого метода не
показывает.
Несмотря на то, что рассказ Сайфуллиной удовлетворить нас не может, в
свое время он сыграл огромную роль, огромное впечатление. Но, к сожалению,
она сильно повлияла на очень многих читателей, но меньше всего повлияла на
работников Наробраза.
Следующая книга, которая составила эпоху художественной литературы о
правонарушителях, - это "Республика Шкид".
Тогда книга представлялась откровением. Когда я ее читал, то думал:
"Вот здорово работают люди, куда мне до этой работы". А когда читаешь ее,
и в особенности когда готовишься перед таким серьезным собранием
докладывать, то удивляешься, как можно было 10 лет назад считать книгу
педагогически ценной. Она имеет огромную ценность как художественная
литература, и то, что в ней изображено, конечно, верно, но как
педагогический труд, эта книга неудачна, причем даже причина самой неудачи
можно вскрыть по книге.
Что в этой книге изображается! Школа им. Достоевского в Ленинграде для
правонарушителей. Это только школа, причем двери в этом доме всегда на
замке. В доме есть заведующий Виктор Николаевич Соркин, Викниксор, как его
зовут, и человек 100-120 нарушителей, которые ничего не делают, кроме
своих занятий в школе. Они учатся, и это основной метод школы.
Что же можно ожидать от этой книги?
Давайте разберем книгу со стороны матерала и со стороны результатов.
У Сейфуллиной никаких результатов нет, неизвестно, чем кончилась затея
Мартынова, известно только, что Гриша полюбил Мартынова и стал хорошим
человеком.
А тут что за материал? Правонарушители. Какие же это правонарушители?
На с. 34 и 35 описана картинка, как ребята залезли в кладовку и покрали
табак. Обычный случай в детдоме. Эти странные правонарушители украли
табак, разделили между собой и запрятали. А потом табак нашел Викниксор,
позвал ребят в кабинет, стукнул кулаком по столу, они испугались страшно и
сказали, что взяли.
Эти правонарушители вначале совершенно как ручные дети. Надо знать в
самом деле, какие правонарушения могут совершать ребята, если они
разойдутся по-настоящему. Здесь материал показан довольно легкий вначале,
а потом, на протяжении 300 страниц, ничего, собственно, не изображается,
кроме различных проказ ребят, самых разнообразных. Причем проказы по своей
моральной сущности становятся все хуже и хуже.
Можно вам перечислить главные преступления этих шкидовцев. Какие
преступления? Прежде всего развлечение убийством крыс. Крысы бегают по
комнате, их убивают ногами. Дикая сцена, несимпатично характеризующая
ребят.
Затем один из воспитанников - Слоенов, настоящий кулак, умеет так
устраиваться в этом детском коллективе, что весь хлеб, почти вся пища
переходит в его собственность и он держит в руках даже старшие классы. Все
это терпят, и никто не может ничего против него сделать. Полное бессилие
этих мальчиков против одного. Это говорит об отсутствии воспитательной
работы, о полном отсутствии влиянии педагога.
Затем идет так называемая буза, избиение педагогов. Имейте в виду, что
в особенности в Ленинграде это было очень модно. Я знаю много детдомов
ленинградских, в то время почти каждый месяц происходили избиения. В один
прекрасный день воспитанники хватались за палки, за кочерги, гнали
педагога по всему зданию и били. Это была дополнительная педагогическая
нагрузка. (В зале смех).
И здесь это описано, бьют всех педагогов. Но педагоги терпят, кое-кто
удирает.
Описана кража картошки. Потом игра "Улигания", это значит "хулигания".
Вся игра заключалась в том, что были организации, был почему-то совнарком
и даже наркомбузы, и все это держало в руках школу. Били окна, бросали
камни.
Так до конца книги идут очень занимательные приключения. А в конце
книги такая строчка, что такая шкида хоть кого изменит, такая всесильная
шкида, что всех изменит, но в книге никакого изменения нет и даже авторы
книги выходят из школы не потому, что они закончили воспитание и приобрели
какие-то черты характера, приобрели знания, квалификацию, а потому что они
ставили спектакль, пропало два одеяла и им надо эти одеяла возвращать. Они
уходят в жизнь, совершая воровское преступление. Следовательно, материал -
это как будто нормальные люди, но настолько распустившиеся, что ничем
другим, кроме весьма сомнительных игр и развлечений, не занимаются.
Метод и творчество.
Метод - запертые двери, карцер и школьная работа. Когда Викниксор вдруг
пришел к выводу, что необходимо трудовое воспитание, то он этот вывод
оформил так: нужно их послать в какой-нибудь трудовой институт,
находящийся за стенами школы. У него у самого никакого трудового
воспитания нет, только школа. Лично у самого Викниксора никакого
мастерства нет. Вообще эта фигура почти комическая, он строг, заводит
летопись и отмечает положительные и отрицательные поступки и, в завимости
от количества их, назначает наказание. Авторитетом, даже уважением
Викниксор не пользуется.
Каковы же результаты такого воспитания? Такой педагогический процесс,
какой здесь изображен, может привести к чему угодно. На с. 134 мы уже
видим результаты такого воспитания.
Изображается пожар. Целая толпа взрослых ребят увидела дым. Что эти
ребята делают?
"Началась паника. Кто-то из малышей заплакал трусливо..." (Читает.) Ни
один из воспитанников не бросился туда, а бросилась женщина. "Минут через
5 в дверь постучали..." (Читает.) Женщина спасает забытого на пожаре
мальчика. Чем кончилось дело? "Всех ребят перевели в дворецкую". А что за
пожар, кто тушил пожар - неизвестно.
Такое воспитание нам не нужно. Я не могу себе представить, чтобы в моем
детского коллективе во время пожара я бросился кого-нибудь спасать. Я
должен сидеть в центре и спокойно разговаривать по телефону. Все сделают
ребята - и спасут, и потушат, и придут доложить, что все кончено. Иначе в
советском детском коллективе быть не может.
Эта старая картина, наблюдение за тем, как девушка спасает, говорит о
том, что такое воспитание неудачно.
Я вам напомню чрезвычайно тяжелый случай, бывший недавно под Калининым,
в селе Давыдово: убийство учительницы одним учеником. В том, что ученик
выстрелил в учительницу, нет ничего хитрого. Такие случаи личного
болезненного припадка, случаи личного разложения под влиянием дурного
окружения возможны. Это индивидуальный припадок, единичный случай, который
меня не пугает. Но меня страшно поражает, я не могу понять, как это могло
случиться, что 24 мальчика 7 класса в панике убежали, увидев ружье в руках
своего сверстника. Я не представ-
ляю себе таких мальчиков. Не могу понять, как их воспитывали и чего от них
можно ожидать в дальнейшем. Этот случай напоминает картинку из "Республики
Шкид", а картинка показывает, что воспитание там было поставлено плохо.
Из своей практики и из практики многочисленных моих товарищей в разных
колониях я прекрасно знаю, что при пожаре, при несчастном случае,
угрожающем коллективу или отдельному члену коллектива, тем более учителю -
руководителю коллектива, на помощь бросаются все ребята, весь коллектив
без размышления о том, что можно погибнуть, что будет неприятно. Только
такой коллектив может быть назван настоящим, нашим, советским коллективом.
Вот эта картина пожара для меня является совершенно ясно показывающей
отрицательный способ воспитания в практике "Республики Шкид".
Несмотря на то что книга написана очень художественно, очень ярко
рисуются все события в "Республике Шкид", само воспитание, которое там
было организовано, находилось еще на низкойй ступени развития, настолько
низкой, что может явиться только отрицательным примером для наших
педагогов и отрицательным толчком для наших школьников.
Есть еще одна книга, которую вы, вероятно, мало читали, это "Утро"
Микитенко. Написан только 1-й том, книга не окончена. Тут уже сказалось
полное отсутствие эрудиции педагогической у автора. Чтобы долго не
говорить, я вам прочту два места. Одно место из моей книги, не в качестве
хорошего отрывка, а в качестве чисто технического, профессионального
подхода. "Все время, сидя, морщил..." (Читает.)
Это один разговор, и другой разговор, который рисует Микитенко. Грибич,
руководитель, разговаривает с приезжим педагогом. Она говорит, что не
может больше работать и подает заявление. "Грибич написал сбоку -
категорически против..." (Читает.) Педологический кабинет, да еще в
ужасном состоянии. (Смех.) Вот вам оружие.
Я как раз эту коммуну знаю и могу с уверенностью сказать, что такого
разговора не было, ни хорошего, ни плохого. И никто такого оружия не
искал. А протос политически неприлично, как это так? Педагогическое
учреждение НКВД - и вдруг без педологического кабинета, надо завести.
Что же изобразил Микитенко? Ничего, кроме материала, но сырье подано
шикарно. То есть тут не бандиты, не архибандиты, то, что у нас
беспризорные называют "бендюки", это в превосходной степени бандит.
Это, оказывается, упорный народ. Им дали хорошие спальни, они спальни
испачкали, кровати поломали, одеяла порвали, простыни изодрали на
маленькие клочки. Для чего такие бандиты! Они ушли гулять в лес и пока там
гуляли, им положили все новое. Они вернулись и в знак протеста легли спать
на полу. Вот какие бандиты!
Этого мало. На другой день они то же самое сделали в столовой: побили
посуду, котлеты не ели, а бросали в потолок, и эти котлеты прилипали к
потолку. На другой день они разгромили мастерскую, притом сознательно. И
один какой-то "кукла" говорит: "Испортит нас коммуна, смотрите, уже..."
(Читает.) (В зале смех.)
Понимаете, с такими бандитами действительно ничего не сделаешь.
А их преступления? Это какие-то джеки-потрошители, а не просто
беспризорники. Миленько, на двух страницах рассказывается, как девшуку,
выдавшую одного из героев, они решили убить. Такая миленькая картинка!
"Сказал я об этом ребятам..." (Читает.)
Мало вам? Можно больше. Оказывается, не убилась насмерть, пришлось
помирать еще раз. "Приехала она после выздоровления в Запорожье..."
(Читает.) Вот какие страшные бандиты!
И все, что здесь написано об этих людях, показывает главным образом,
какие это прекрасные бандиты, какие замечательные преступники, какие
оригинальные характеры! Вот до какого падения дошли люди! А во 2-ом томе
мы напишем, каких мы героев из них сделаем.
На самом деле материал не такой. Я имею небольшой стаж работы в Союзе с
правонарушителями, через мои руки прошло несколько тысяч, и даю вам
честное слово, я ни одлного такого убийцы не видел. Может быть убийство в
драке, бывает убийство среди батрачков, бывало убийство в горячке, но у
Микитенко нарушители такие блатные, таким идиотским блатным языком
разговаривают, какого не встретишь на самом деле. В моей практике среди
детей, прошедших через мои руки, не было таких убийств.
Мало того, товарищи, как это ни странно, в моей практике не было ни
одного сифилитика, а сколько было рассказов о том, что половина из них
сифилитики...
Вот это стремление нарисовать общество правонарушителей мрачными
красками является самой отвратительной и дешевой формой безответного
романтизма, не имеющего под собой никакого основания. Т. Микитенко бросил
писать книгу, потому что действительно: что можно сделать из таких
бандитов? А я прилучан хорошо знаю. Бывает, что человек шел по улице и
подрался, бывает, что и финку для фасона носит, удостаивает известного
внимания того, что плохо лежит. Но чтобы разорять свою собственную спальню
- этого, я думаю, не бывает. Один, может быть, и захотел бы это сделать,
но масса всегда настолько благоразумна, что ей хочется спать на хороших
постелях, а уж тем более никогда не дойдет до того, чтобы котлеты бросать
в потолок. Это уж совершенно невероятный поступок, котлету обязательно
слопают. (В зале смех.)
На этом разршеите сделать перерыв с тем, чтобы потом остановиться на
моей книге, которая, к сожалению, является самой большой из всех, какие
написаны о беспризорных.
* * *
Я, вас, вероятно, утомил подачей сухого педагогического материала, но
что поделаешь, я должен остановиться на своем произведении.
Не могу из ложной скромности кокетничать перед вами, но считаю, что в
моей книге педагогическая проблема отражена наиболее полно, чем в других
книгах. Это, конечно, потому, что я сам работал в этой области, состарился
на педагогическом поприще и, совершенно естественно, могу подойти к
вопросу педагогически более тщательно, чем другие авторы. Но у них есть то
преимущество, что они раньше писали и в их книгах тема пролетарского
гуманизма зазвучала раньше, чем у меня.
Книга Сейфуллиной на меня произвела в свое время большое впечатление и
заставила остановиться на многих вопросах. Точно так же очень талантливо
написанная книга "Республика Шкид" понравилась мне своим
бодрым тоном, а в работе с беспризорными очень трудно сохранить бодрость
тона, без поддержки же таких книг, может быть, даже невозможно.
Что вам сказать о моей книге "Педагогическая поэма"? Если вы ее читали,
то я мог бы ограничиться сказанным, считая, что я свое дело сделал, а вы,
прочтя книгу, то же сделали свое. Что я могу еще прибавить? Да как будто и
ничего. В моей книге есть много недостатков, которые вы тоже, вероятно,
знаете.
Главнейший недостаток - это мелькание лиц, много лиц, некоторые начаты
и не докончены, воспитательный персонал описал совсем слабо. Почему? По
случайной причине, но я вам скажу по секрету.
Я никогда не был удовлетворен работой воспитателей. Когда книга
писалась, я уже работал без воспитателей. Они постепенно растерялись, а
последний персонал в коммуне им. Дзержинского я снял в один день. Этот
момент был для меня наиболее трагическим, так как я боялся, что провалился
в пропасть без поддержки взрослых людей. Но спасибо
комсомольцам-дзержинцам, они в течение 8 лет не только не гробили дело, но
подняли его на большую высоту. И даже когда в 1931 г. коммуна на одну
неделю увеличила свой состав со 150 до 350 человек, комсомольская
организация и совет командиров настояли передо мной, чтобы и в этом
тяжелом случае не было приглашено ни одного воспитателя.
Для меня эта тема чрезвычайно неприятна, что я не могу утверждать, что
в детском учреждении не должно быть воспитателей. Я не могу встать на
такую позицию, на которой стоят некотрые авторы и практические работники
коммун и колоний, утверждающие, что ребята будут сами себя воспитывать,
что воспитатели не нужны.
Это, конечно, неправильно. В детском коллективе должны быть
авторитетные, культурные, работоспособные, хорошие взрослые люди, только
тогда может повыситься культура детского коллектива. Откуда может
привиться культура детскому обществу, если ей неоткуда взяться, если нет
взрослого общества?
Воспитание в том и заключается, что наиболее взрослое поколение
передает свой опыт, свою страсть, свои убеждения младшему поколению.
Именно в этом и заключается активная роль педагогов, представителем
которых являюсь и я.
Но в коммуне им. Дзержинского было кем заменить воспитателей. Там была
школа-десятилетка#8, было много инженеров, сильная партийная организация
на заводе, словом, общество взрослых достаточно сильное, чтобы оказать
влияние на ребят.
Вот именно поэтому я в своей книге отвел такую маленькую роль
воспитательному персоналу.
Другой недостаток моей книги заключается в том, что пришлось говорить о
постоянной грызне с Наркомпросом. Вас, вероятно, это тоже раздражало.
( Г о л о с а : " П р а в и л ь н о !")
Критики уже отмечали эту сторону как несимпатичную. Но я должен
сказать, что не мог обойтись без этого, потому что для меня это была
книга моей борьбы, и когда я писал, я меньше всего ощущал себя писателем,
я был все-таки педагогом.
Почему же книга вышла в виде поэмы? Только потому, что иначе я писать
не умею, как умел, так и написал. Но и в художественной форме отка-
заться от борьбы, от высказывания своих принципов я не мог. Возможно, что
широкого читателя отдельные рассуждения о разных педагогических тонкостях
могут утомлять, может быть, в художественном произведении этого не
следовало делать. Это недостаток, который отмечают многие читатели.
Есть недостатки конструктивного характера. Многие меня обвинили в том,
что я не описал пребывание Горького в колонии.Я просто не решился со своим
маленьким талантом описывать такую фигуру, как Горький, не хватило у меня
смелости.
Намеревался я в своей книге сказать много, но сказано как будто меньше,
чем хотелось. Что же я хотел сказать?
Во-первых, даже те люди, которые считаются отбросами в
капиталистическом обществе, у нас в Советском Союзе, складываются в
великолепные коллективы. Эти коллективы должны поражать своей красотой,
потому что это новые, свободные трудовые человеческие коллективы. Это -
первое.
Во-вторых, хотелось показать этого так называемого правонарушителя в
том освещении, в каком я его сам видел, показать его как человека,
прежде всего как хорошего человека, милого, простого. Я хотел вызвать
симпатию к нему у общества, чтобы общество так же ему верило, как верил я.
Третье, чего я хотел добиться своей книгой: я хотел поставить ребром
вопрос о стиле, о тоне советского воспитания. Я хотел настаивать на
правильности формулы, что человека нужно не лепить, а ковать, ковать - это
значит хорошенько разогреть, а потом бить молотом. Не в прямом смысле, не
по голове молотком, а создать такую цепь упражнений, цепь трудностей,
которые надо преодолевать и благодаря которым выходит хороший человек.
Я много добился главным образом благодаря работе чекистов, которые
находились со мной, благодаря тому простору для педагогического
творчества, который давали чекисты, а в колонии Горького - благодаря
завоеванной мною самостоятельности.
Наробразовцы меня немного боялись: сумасшедший человек - он что угодно
может придумать! Они боялись и не трогали. На такой свободе многое
удавалось сделать. Во всяком случае когда у меня в коммуне случился пожар,
то я не должен был вытаскивать кого-нибудь из огня. Однажды ночью в
литейной, запертой на замок, вспыхнул пожар. Страсть коммунаров была так
велика, что Алеша Землянский прыгнул в литейную через трубу, чтобы
затушить этот пожар. такое воспитание для меня в последние годы не
составляло никакого труда, и не нужно было никаких особых изобретений.
Мальчишеский коллектив, поставленный в здоровые педагогические условия
может развиваться до совершенно непредвиденных высот. Это я говорю с
полной ответственостью и легкостью, потому что в это не моя заслуга, а
заслуга Октябрьской революции.
Могущество воспитательного приема у нас, в Советском Союзе, неизмеримо,
мы даже представить еще не можем, каким всесильным оно может быть,
развиваясь дальше. Многие педагогические проблемы в моей практике
разрешались даже для меня, человека, думающего в этой области,
увлеченного этой работой, совершенно неожиданно.
Возьмите такой важный вопрос, как вопрос наказания, над которым теперь
многие педагоги ломают головы, и не только педагоги, но и семьи.
У нас еще, вероятно, от Карамзина осталось русское интеллигентское
прекраснодушие: как же так наказывать, ребенок - и вдруг наказывать! И у
меня было такое отвращение к наказанию. Я начал свою работу с позорного
дела, с преступления, настоящего преступления, которое карается 3 годами
тюрьмы. Я начал работу с уголовного преступления, с наказания незаконного,
вопиющего по своему отвратительному виду, оскорбительного и для того, кто
наказывает, и для того, кого наказывают. Начал не потому, что в этом был
убежден, а потому, что не мог затормозить свои страсти, свои стремления. С
этого начинается "Педагогическая поэма".
За 17 лет работы в детском коллективе, в конце концов это был один
коллектив - колония им. Горького, которая целиком перебежала в коммуну
Дзержинского после моего перехода, - это один коллектив, с одними
привычками, с одними фантазиями, - я изменил свой взгляд на наказание. К
концу пребывания моего в коммуне им. Дзержинского наказание приняло
совершенно иные формы. Вот здесь присутствуют дзержинцы, они чувствуют это
на себе.
Воровство - то преступление, которое повергает в панику даже
энергичного педагога. Что делать, когда мальчик украл? Когда в коллективе
дзержинцев такой мальчик украл в первый раз, его вызывают на середину
комнаты, где проводится общее собрание, и говорят, что он последний
человек, что его надо выгнать, что с ним нечего считаться, но фактически
его никогда не наказывают. Его хотят "убить", "казнить", но все прекрасно
понимают, что никаких результатов этим не добьются, что наказание за
воровство не приносит никаких результатов.
Чем ограничивались? Ограничивались тем, что говорили: ты украл, ты еще
украдешь, раза два украдешь, а потом не будешь.
Он отвечал:
- Больше не буду.
- Что ж его наказывать, - говорят ему, - он ничего не понимает и
украдет еще раз.
- Честное слово, нет.
- Нет, ты обязательно украдешь еще два раза.
И представьте себе, он обязательно крал еще раз, и ребята тогда ему
говорили:
- Мы же тебе говорили, вот ты и украл, и еще раз украдешь.
И действительно, у человека складывалось глубочайшее убеждение, что он
еще раз украдет, именно раз, а больше не сможет. Такое отношение к
правонарушению детей может быть только в советском обществе, в советском
воспитательном коллективе, уверенном в своих силах и в силах каждого
человека.
Но зато если коммунар, проживший в коммуне 3-4 года, командир, по
сигналу на сбор командиров приходит с опозданием на 2 минуты, то тут уже
никто не будет думать - наказывать или нет, обязательно накажут. Это не
воровство, это хуже воровства. Опоздал на 2 минуты - это 2 наряда, это 2
часа работы - мыть уборную или еще что-нибудь другое. И тут никто не
скажет, что вы делаете с мальчиком, пожалейте. Если бы наказа-
ли за воровство, то обязательно ребята сказали бы: что вы делаете с
мальчиком, он же ничего не понимает, он же "сырой"!
Вы понимаете, вопрос о наказании решается по-новому, потому что
по-новому ставится вопрос об ответственности. Тут ты "сырой", у тебя нет
социального опыта, нет человеческого опыта, поэтому ты за себя отвечаешь в
очень небольшой дозе, а здесь ты коммунар, тебя 27 коммунаров ждали 2
минуты, ты сознательно нарушил интересы коллектива, которые коллектив
поручил тебе охранять, - ты должен быть наказан.
В этом наказании есть новая логика, и в наказании у дзержинцев вдруг
стало звучать следущее. Не имеет никакого значения, что именно, какая
нагрузка дается в наказание, а имеет значение символ, что такой-то человек
наказан, что он находится под арестов на 10 минут в кабинете заведующего.
А что это за арест? Приходит наказанный в мой кабинет, берет книгу,
садится на мягкий диван и спрашивает: "Антон Семенович, вы не знаете,
завтра будет что-нибудь в клубе или нет?" Потом 10 минут прошло, отбыл
арест.
Какое это наказание? Однако попробуй наложить арест неправильно.
Поднимутся протесты - не виноват. Символ осуждения коллективом составляет
очень существенный момент. В самом наказании можно найти элементы особой
чести.
У дзержинцев это понятие о чести в лучшем его значении сделалось в
последние годы важнейшим моментом воспитания.
Например, человек, проживший в коммуне больше 4 месяцев, завоевавший
доверие коллектива, получает звание коммунара, а до этого он называется
воспитанником. Среди его привелегий есть такая: ему обязаны верить на
слово. Если коммунар сказал: я там был, то никто не имеет права проверить,
был он или не был. Эта привелегия может проистекать из убежденности в
честности всего коллектива.
Если дежурный командир или просто дежурный мальчик, дежурный член
санкома, а туда выбираются "чистюльки", и у санкома диктаторская власть,
если кто-нибудь из них в частном разговоре сказал мне: вот, Антон
Семенович, в такой-то спальне сегодня грязновато, то можно возразить: нет,
у нас чисто. Но если вечером в официальном рапорте дежурный поднимет руку
и скажет, что в 15-й спальне грязно, то проверять нельзя, здесь уже он
ошибиться не может.
Уверенность, что в известном положении человек не может сказать
неправду, делает то, что никто неправды не говорит.
Это и есть советская педагогика, основанная, с одной стороны, на
безграничном доверии к человеку, а с другой стороны, на бесконечном к нему
требовании. Соединение огромного доверия с огромным требованием и есть
стиль нашего воспитания. На этом построена вся общественная жизнь
Советского Союза. Это дает колоссальные результаты.
В коммуне им. Дзержинского и в колонии им. Горького в последние годы
это стиль являлся характерной чертой. Оне был моим изобретением, это
естественная находка коллектива, и только потому, что коллектив этот не
"коллектив" батраков, не "коллектив" заводов Форда, это советский
коллектив, коллектив людей, живущих в свободном государстве, и только тут
возможен такой стиль работы.
Этот стиль я и хотел как-нибудь передать в "Педагогической поэме",
чтобы заразить им не только педагогов, но и молодежь и вообще читателей.
К сожалению, я не решался еще описать опыт коммуны им. Дзержинского,
тоже восьмилетный опыт, а нужно было бы. Почему? Потому что там уже можно
формулировать и аксиомы, и теормы советского воспитания, формулировать
точно и открыто доказывать. Надеюсь, что со временем это удастся сделать,
тем более теперь, что это не только моя работа, а работа многих людей, и в
особенности чекистов Украины.
Вот что я хотел сказать о своей книге, больше прибавить что-нибудь
сейчас, пожалуй, не могу.
Но если вы не устали, товарищи, то я остановлюсь еще на одном общем
вопросе. Я имею в виду вопрос, который я ставил в самом начале, - о том,
что наша советская педагогика должна отправляться от политических целей а
в нашем представлении это значит от того, каким должен быть новый человек.
"Педагогическая поэма" открывается разговором с завгубнаробразом, где
сразу ставится вопрос о новом человеке, о том, что все надо делать
по-новому.
А что же такое новый человек? Мало сказать - новый, надо его знать в
подробностях, и вот это в моей книге, вероятно, показано слабо. А между
тем я прекрасно знаю, что надо делать, я это делаю на живых людях, я вижу
это в моем представлении, а в книге показать не сумел. Это потому, что я
увлекся главной целью - показать прекрасный коллектив. В будущей книге я
должен показать образец воспитания, образец, к которому мы должны
стремиться как к нашей педагогической политической цели.
Три дня назад я получил письмо от бывшего своего воспитанника, которое
меня очень растрогало, несмотря на то что я обычно растрагиваюсь с
трудом#9. Он пишет, что за один свой подвиг, сущность которого он в письме
рассказать не может, но который заключался в том, что он не дрогнул перед
смертью, за этот подвиг он получил орден. Он мне об этом сообщает и
благодарит. Говорит просто: "Спасибо вам за то, что научили нас не бояться
смерти".
Тут для меня проглянуло лицо нового человека в простом выражении.
Научить не бояться смерти - до такой проблемы не может подняться
буржуазное общество. Там может быть случай, что человек не боится смерти,
а когда человек благодарит за то, что его научили, - это тема советская.
При старом режиме такое качество рассматривалось как данное человеку от
рождения. Вот я родился храбрым, это мне присуще. А этот юноша утверждает,
что его этому научили.
Может быть, он от природы храбрый человек, но уверенность в том, что
это достоинство, которому его научили, благодарность за это - все это
качество нашего нового, социалистического общества. Когда он пишет: вы
меня научили, то он не меня лично благодарит, а Советскую власть,
коллектив дзержинцев, которые ему это свойство дали.
Я убежден, что если в будущем кто-то даст в литературе образ идеального
человека, то и работа всех нас, педагогов, будет значительно облегчена.
Я, товарищи, считаю, что о моей книге говорить довольно, тут есть
вопросы, на которые нужно ответить.
Ответы на вопросы
Товарищей интересует судьба моих героев.
Я в книге об этом написал. Мне трудно отвечать на этот вопрос, потому
героев очень много, сколь же времени я займу для того, чтобы их
перечслить? О Карабанове я вам говорил. Ужикова#10 я оставил в колонии им.
Горького, и куда он девался, я сказать не могу. С Лаптем произошла
печальная история, о ней я расскажу.
По-моему, и в книге видно, что это очень некрасивый человек. И вот он
женился на писаной красавице, в чем и состояла причина его трагедии. Она
ему, конечно, изменила, а он, конечно, устроил из этого личную трагедию,
бросил институт, не кончил высшего учебного заведения и пошел работать в
какой-то жилкооп. Были постоянные драмы с женой. Мы узнали три года назад,
что он пьет и страдает. У меня был устроен "консилиум": приехал ко мне
Карабанов, приехал Вершнев, и мы в общем заседании решили, что делать с
Лаптем. Вершнев поехал в нему в Полтаву и сказал: "По распоряжению Антона
Семеновича отправляйся к Карабанову работать, он тебя возьмет". Тот
подчинился, поехал к Карабанову и работает завхозом. В прошом году я был
там и видел, что пить он перестал. Работает хорошо, но меня неприятно
поразила в нем живая еще память об этой женщине. Я не мог себе
представить, чтобы в одной женщине заключалось столько отравляющих
веществ. А это была настоящая отрава на всю жизнь и, конечно, помочь тут
уговорами нельзя. Карабанов - боллшой мастер на такие разговоры, но
доказывал, что у него две руки, и такие же две ноги, а также два уха, но
ничего не помогло. И я боюсь, что еще пройдет несколько лет, пока эта
женщина из лаптя выветрится. А жаль, потому что это был огневой талант,
это был огневой юмор, человек необычайной коллективности. Очень жаль, что
случайная встреча повлияла на него так. Но это произошло именно благодаря
его страсти, искренности чувства, преданности какой-то безоглядной. Это
его и скрутило.
Братченко работает ветеринарным врачом в кавалерийском полку в
Новочеркасске. Он не изменяет лошадям.
В нескольких записках у меня спрашивают мнение о фильме "Путевка в
жизнь".
"Путевка в жизнь" - страшная вещь. В этом году моя книга была
переведена на английский язык, издавало ее одно буржуазное издательство в
Лондоне. Оно мне поставило условием, что издаст книгу только под названием
"Путевка в жизнь". Они сказали: "Иначе мы не можем, потому что, если будет
заглавие "Путевка в жизнь" - у нас книгу раскупят, а если другое название,
то кто ее знает. И как я ни вертелся, так ее и издали#11.
Я получил несколько отзывов английских газет, и все они почти написаны
так: кто видел "Путевку в жизнь" и перечувствовал то глубокое переживание,
которое она вызывает, тот должен прочесть "Педагогическую поэму" - она
дополняет "Путевку в жизнь".
Так избавится от "Путевки в жизнь" я и не мог, а между тем ничего
общего между "Путевкой в жизнь" и "Педагогической поэмой" нет, обьединяют
советские принципы отношения к человеку, а методы воспитания в этих
произведениях разные. Я не могу признать уместным разрешать такой
важнейший вопрос, как вопрос воспитания, при помощи двух-трех фокусов с
ложкой и т. п.
Но ведь это все-таки кинофильм, и в свое время он имел огромное
значение. Да в кинофильме и нельзя было показать педагогической проблемы,
а тот же пролетарский гуманизм, та же вера в человека, та же страсть,
какая есть у всех нас, там показаны.
Конечно, когда "Путевку в жизнь" смотрели коммунары-дзержинцы, они
только улыбались, потому что приятно поют песенку беспризорные, приятно
вспомнить, что и сами певали ее, но когда лучший герой вдруг становится
кондуктором, то у коммунаров разочарование: стоило ли из-за этого картину
пускать, вот если бы летчиком! И это верно!
В картине много и неудачного, и смерть Мустафы не нужна никому, ни в
чем она не убеждает, и воровская "малина", и игрушечный поезд - все это
окрашивает картину в искусственный цвет, но основной тон все-таки взят
правильно.
Сейчас я пишу сценарий. Хочется взять для картины совсем новую тему. Я
считаю, что довольно показывать героику пройденного уже нами в педагогике
пути. Не Мартыновых надо показывать - романтизм борьбы человека с
беспризорностью кончен. Есть уже прекрасные готовые коллективы, где по
неделям не приходится делать ни одного замечания. Надо показывать готовый
советский коллектив, где это "сырье" переваривается незаметно для
глаза#12.
Я расскажу вам об одном из пополнений коммуны им. Ф. Э. Дзержинского.
Нам сказали: надо взять сегодня 30 человек с поездов. Раз надо, -
следовательно, выполняй.
На вокзал командируется 5 человек: командир Алеша Землянский -
Робеспьер, в коммуне его называли Робеспьером за то, что он за каждый
проступок требовал выгнать из коммуны. Или выгнать, или никакого
наказания. Едем: Робеспьер, я и еще 2-3 коммунара. На вокзале знакомимся с
дежурным и говорим: "Дайте нам комнату, мы сегодня собираем пополнение в
коммуну".
"Пожалуйста, вот вам комната".
Подходит один поезд, другой, третий, четвертый. Поездов много. Эта
тройка заглядывает под вагоны, залезает на крыши и приглашает следовать за
собой. Кого за ногу вытащили, кому просто сказали. Действуют без лишних
нежностей. Вводят всех в комнату. У дверей комнаты становится часовой.
Собирается 30 человек. Страшно возмущены:
- Кто вы такие, какое ваше дело, что вам надо?
В комнате всего 3 человека против этих 30. Преимущество то, что трое
организованны, а 30 - нет. После этого начинается митинг. Митинг самый
простой:
- Товарищи, вы тут шатаетесь, попоездам ездите, а у нас рабочих рук не
хватает. Куда это годится? Нам рабочие руки нужны. Будьте добры, помогите
нам работать.
- А что там такое?
- Завод строим, не хватает рабочих рук.
- Посмотрим...
- Да чего смотреть, решайте сейчас, у нас оркестр, кино, спектакли.
Начинают интересоваться, тогда им говорят:
- Вот вам Алеша, он остается вашим командиром, вот деньги на ужин, без
разрешения Алеши никуда не уходить, часового снимаем. Если коман-
дир разрешит выйти на 5 минут, выйдешь и через 5 минут не вернешься, лучше
совсем не приходи. А мы завтра придем за вами.
Завтра приезжает грузовик и привозит ботинки. Просто неприлично идти по
улице без ботинок. Все остальное привезти нельзя, надо их обмыть, остричь
и т. д. Они надевают ботинки. Одежда их обычно не застегнута, без пуговиц,
кое-как держится на плечах. Тут Алеша строит их в комнате по 6 человек в
ряд, 5 рядов, командует - равняйся, держите интервал.
- В ногу умеете ходить?
- Пойдем.
Из комнаты Алеша их не пускает. Настроение ироническое: что такое,
ботинки привезли, какие-то 5 рядов по шести, какой-то командир!
А в этот момент к вокзалу подходит коммуна - 500 человек, в парадной
форме. Это значит - белый воротник, золотая тюбетейка, галифе, словом,
полный парад. Строй у них очаровательный, свободный, физкультурный,
повзводно, оркестр в 60 человек, серебрянные трубы и знамена.
Подошли, выстроились в одну линию, заняли всю вокзальную площадь,
расчистили интервал для нового взвода.
- Алеша, выводи!
Вы представляете себе, пол-Харькова на этом вокзале, никто не понимает,
в чем дело, почему парад, все серьезны, никто не улыбается.
Выходит Алеша со своим собственным взводом. Команда: "Смирно! Равнение
налево!" Салют. Что такое? Коммунары салютуют своим новым членам.
Взвод проходит по всему фронту, все держат руку в салюте,
поворачивают головы, оркестр гремит в честь нового пополнения...
У публики нервный шок, слезы, а для беспризорных - это все равно что
хорошая "педагогическая оглобля" по голове. Такая встреча! После этого
справа по шести в марш, через весь город. Оркестр, знаменщики, особый
взвод, все в белых воротниках, мальчики, потом девочки, а в середине - это
новый взвод. Идут серьезно, видят, что дело серьезное.
Без всяких преувеличений - на тротуарах рыдают женщины. Так и надо,
надо потрясти.
Приходят в коммуну, баня, парикмахер - на это час. Через час это общий
взвод, они уже входят в общую семью. Попробуйте любого беспризорного
остричь, помыть, одеть в парадную форму с вензелем, начищенные ботинки,
галифе - и он войдет в общий строй.
И последний акт - это сжигание остатков прошлого#13. Одежду поливают
керосином и поджигают. Приходит дворник, все это выметает, а я говорю:
"Вот этот пепел - это все, что осталось от вашей прежней жизни".
Прекрасное зрелище, без всякой помпы, а уже с шутками, со смехом.
А вечером, посмотрите на них, какие они нежные, осторожные, вежливые,
как боятся кого-нибудь зацепить, с каким они удивлением глазеют на всех
коммунаров, и на меня, и на девочек, и на педагогов, - словом, на все.
У этих 30 все будет в порядке. Один какой-нибудь выскочит, что-нибудь
проявится, какая-нибудь привычка, его выведут на общее собрание, и
обязательно Робеспьер скажет:
- Выгнать!
Он еще раз переболеет душой, и этим кончится. Что он может сделать?
Вы видите, как незаметно для глаза вся эта страшная трагедия,
начавшаяся мордобоем, сейчас разрешается почти без всякого усилия#14.
Тут спрашивают: есть ли колонии для детей безнадзорных, у которых есть
родители, но они заняты работой?
Такие колонии разрешены уже постановлением ЦК партии от 1935 г., но я
ни одной не знаю. Сам мечтаю как о лучшем конце моей жизни заведовать
такой колонией.
Дело в том, что безнадзорные родительские дети гораздо труднее. Вот в
последние месяцы мне поручили организовать новую колонию под Киевом,
привезли ко мне исключительно таких семейных детей#15. Мое положение было
очень тяжелым; когда ко мне привозили 15-20 человек беспризорных, было
гораздо проще. А тут привозили из тюрьмы 15 человек, конвой подавал
истрепанную бумажку и говорил:
- Расписывайтесь.
Я расписывался и ужасался, потому что конвой снимал штыки с винтовок и
уезжал, а эти 15 вновь прибывших пацанов и я оставались друг против друга.
Беспризорные у меня в руках, им больше некуда ехать, а этот говорит:
- Я не хочу тут жить, тут плохо кормят, у папы лучше, у папы можно
украсть 2 рубля на кино, а тут взять негде.
И, кроме того, они избалованы, это почти всегда единственные сыновья. Я
надеюсь, что когда-нибудь будет издан такой декрет: у кого родился сын, а
через 3 года не родился второй - штраф.
Мне задают такой вопрос: сколько нужно, по-вашему, времени, чтобы раз и
навсегда уже из беспризорного воспитать настоящего человека?
Тут решает начальная стадия. если вы берете мальчика 8 лет, то нельзя
быть уверенным, что он совсем воспитан, пока ему не будет 18 лет. Самый
лучший мальчик, вытолкнутый в жизнь очень рано, может свихнуться. Для
того, чтобы ответить, необходимо прежде всего знать лета, колоссальное
значение имеет образование. Если бывший беспризорный окончил полную
среднюю школу, это хорошая гарантия от рецидивов. У малограмотных иногда
рецидивы работают.
Где я теперь работаю и как реагировали на "Педагогическую поэму" мои
воспитанники, увидя свои портреты?
Я болен, у меня переутомлены нервы, и мне врачи предложили годок не
работать. Поэтому я сижу в Москве, ничего не делаю и пишу книгу.
Герои "Педагогической поэмы" никак не реагировали. У них такой
критерий: если написана правда, значит, хорошо. Так как написана правда,
то они решили, что это хорошая книга - и все. Причем каждый из них глубоко
убежден, что если бы он сел писать, то написал бы такую же книгу.
Следовательно, особого преклонения у них предо мной на этот счет не было.
Это хорошо.
Тут спрашивают относительно книги Шишкова "Странники". О воспитании там
мало говорится. а что касается беспризорных, то эта часть там изображена
неверно.
Тут написано: "Дзержинцы считают, что летчики важнее кондукторов, верно
ли это?"
Во-первых не только дзержинцы так думают; а во-вторых, не в важности
дело. Дело в том, что у летчиков есть столько притягательных сторон,
сколь-
ко у кондукторов никогда не будет. Во-первых, металл, машина, бензин;
во-вторых, высота, воздух; в-третьих, опасность; в четвертых, красивая
форма; в-пятых, общий букет советских летчиков - "сталинских соколов". Это
даже и взрослого человека может увлечь. Советский летчик Арктики, сколько
славных имен, сколько героев-орденоносцев, что же вы хотите, чтобы
мальчика это не привлекало? Кондуктор может прекрасно работать, но
все-таки неплохо, если мальчик помечтает в юности о том, что он станет
летчиком, может быть, на самом деле он будет прекрасным кондуктором.
В чем заключалась борьба с детской беспризорностью в дореволюционное
время?
До революции у безнадзорного была одна дорога - в "мальчики". Я вышел
из той социальной среды, в которой большинство моих товарищей уходили в
"мальчики" - кто к сапожнику-кустарю, кто к жестянщику, маляру и т. п.
Почему уходили они в "мальчики", а не на улицу? Потому что иная позиция
была мальчика в то время и в семье, и вне семьи. Теперь мальчик свободен,
он чувствует себя гражданином, и он настолько доверяет всей нашей жизни,
что прется куда попало. Он действительно нигде не пропадет.
Я очень хорошо знаю теперешних мальчиков, которые не уживаются в
детских домах. Что они делают? Обычно передвигаются: Одесса, Винница,
Полтава, Киев, Харьков, опять Одесса и т. д. Они бродят, воруют и смотрят,
где лучше. В этих поисках у них очень много возможностей.
До последнего постановления партии о ликвидации беспризорности#18
беспризорники плохо относились к милиционерам. За последние 2 года это
отношение резко изменилось. Если мальчик удрал из детдома, он прямо
заявляет милиционеру, что он ушел. Какой расчет? Может быть, в другом
детдоме будет лучше. Не понравилось в Киеве, поехал в Харьков, может быть
там лучше? Эта типичная беспризорность, теперь ликвидированная, была
страшна не столько числом, сколько движением. Один и тот же беспризорный
очень быстро оборачивался по разным городам, а фактически это было
немногочисленное войско.
Когда мы принялись за выполнение постановления партии о ликвидации
беспризорности, мы боялись: сколько их, тысячи, десятки тысяч? А когда мы
их взяли в руки, когда мы их пересчитали, переписали, карточки на каждого
завели, то их оказалось немного: у нас в Киеве была картотека с портретами
всего этого общества, и мы прекрасно их знаем. Скажем, Павел был сначала в
Днепропетровске, потом в Одессе, потом в Харькове и т. д. Мы знаем
каждого, кто проходит через наши руки, и делаем все возможное, чтобы он
осел, нашел для себя место. Как только ему понравится - помещение ли,
управляющий, товарищи, - так он и осядет. Осядет такой Павел, живет-живет
месяц, а ему и говорят: ты инструктора оскорбил, мы тебя в другую колонию
переведем. И вот, если он упадет на колени и начнет кричать, что больше не
будет, конечно: значит, наш.
До революции у таких мальчиков никаких перспектив не было, они работали
с утра до вечера, бегали за водкой и знали, что податься им некуда. А
теперешний беспризорный - куда хочешь: в инженеры - пожалуйста, в летчики
- пожалуйста.
Вот и здесь сидит один бывший коммунар, он теперь будет летчиком. Когда
он пришел в коммуну, я думал, что с таким характером, как у него, то ли
выйдет, то ли нет. А теперь он поступает в летную школу. И это
- 48 -
очень хорошо, что он туда идет, потому что он мастерски делает "мертвые
петли" и в буквальном смысле, и в переносном. В свое время он тоже долго
искал по свету и наконец осел в коммуне.
Какую я получил награду за свою работу?
Во-первых, я получал жалованье, а во-вторых, золотые часы с надписью от
коллегии НКВД#17.
Женаты ли вы?
Вопрос такой, от которого краснеть не приходится. Представьте себе, в
колонии Горького мне ребята жениться не позволяли. Как только увидят с
какой-нибудь женщиной рядом, так и надулись: что же вы, Антон Семенович,
мы, конечно, для вас ничего. Поэтому до 40 лет мне было просто некогда
жениться, а сейчас - женат, и гораздо более счастливо, чем Лапоть#18.
Какие наказания я считаю возможным применять в массовой школе?
Я не имею права отвечать на такой вопрос, потому что я скажу вам
что-нибудь, а вы потом своему начальству бухнете, и меня обвинят, что я
ратую за наказания.
Если бы школа была у меня в руках, то я бы никаких мер наказания не
принимал, кроме двух: выговор и увольнение из школы#19. Надо только
сделать так, чтобы не директор увольнял, а коллектив, тогда другое дело.
Поэтому говорить о наказании я не могу, не говоря вообще о детском
коллективе. Увольнять должен коллектив. А уж если провинившийся просит
простить - простите, больше не буду, от отмена решения исключить
производит большое впечатление. Никаких других наказаний я себе
представить в массовой школе не могу.
Дает ли положительные результаты отправка беспризорных в колхозы?
Дает, но если это сельские дети, а не городские, а во-вторых, если в
колхозах им уделяют хотя бы маленькое внимание: дают хорошую квартиру,
хорошую бригаду, купают своевременно, одевают и т. д. В таких случаях дает
большие результаты. Если же в колхозы посылают городских детей, и тем
более там, где колхозники относятся враждебно или небрежно, никаких
результатов нет.
Каково ваше мнение о книге "Болшевцы"?
Я не имел в виду говорить о ней, потому что там не дети и совершенно
другие задачи воспитания.
Много ли в коммуне девочек и как складывались их отношения с
мальчиками?
Вопрос действительно серьезный. Примерно в 1930 г. в коммуне пошла
страшная мода на любовь. Об этом и в газете писали, и карикатуры
риссовали, и вызывали на общее собрание. Сначала все была поражены такому
развитию любви. Страшно против этого были настроены малыши. Если они
увидят какого-нибдь взрослого в саду вдвоем, тем более в один вечер
парочку, да в другой вечер, то обязательно поднимут на общем собрании
вопрос: а пусть-ка скажет Иванов общему собранию, какие у него секреты с
Верой. Иванов выходит и говорит:
- Какие секреты, геометрию ей обьяснял.
- Геометрию? А почему же в темном углу?
Сначала покраснеет человек, а потом доводят его до того, что никакого
спасения. Сначала говорили: пусть скажет Кирилл, почему он все время
с Варей. И Кирилл молчал. А потом вышел, покраснел, а в это время какой-то
тоненький голосок пропищал:
- Да он влюблен.
Тогда поручили Антону Семеновичу выяснить, влюблен или нет. Я выяснял и
доложил:
- Влюблен. (В зале смех.)
Решили женить. Выдали гардероб, шкаф, машину, квартиру, это стоило
страшных денег, и женили их.
А потом - раз все так кончилось, всякая другая любовь пошла быстро и
энергично. Я очень испугался. Думаю: чем это кончится, молодежи в 18 лет
жениться рано, что это за женитьба, а потом - откуда я наберу денег? Тем
не менее я пошел на самое отчаянное средство, и, представьте себе, оно
помогло. Как только увижу парочку - женитесь. Вот вам квартира, машина - и
кончено.
Представьте себе, это произвело страшное впечатление. Парень думает:
неужели уже жениться, да что ж это такое, куда мы идем, погибаем! Ведь в
каждой семье сразу появились отрицательные черты: нужно жить на свой
заработок, на свой бюджет, а не на коммунарский, надо рассчитывать деньги,
а потом в 19 лет уже пеленки - небольшое счастье. И вы знаете, как рукой
сняло! Только увидишь парочку: ты что, жениться хочешь? Начинают
отговариваться: да нет, мы случайно встретились. И последние 3 года почти
не было браков. Публика увидела, что женитьба - очень серьезное и имеющие
всякие последствия дело, в том числе и отрицательные последствия. Стали
относиться к браку серьезнее.
А так, чтобы разврата какого-нибудь, в коммуне никогда не было. Просто
вот не было. Может быть, и был, но я об этом не знаю.
Не следует ли из хулиганов создавать отдельные группы и вести с ними
работу?
Я бы хулиганов не выделял, это очень опасная вещь. Если у вас есть
очень сильный педагог, то он может заняться с этой группой, но самое
лучшее воздействие - это воздействие коллектива.
Здесь спрашивают, какова судьба Веры и Наташи#20?
Вера вышла замуж, и в ее жизни произошла интересная история. В один
прекрасный день она заявилу совету командиров коммуны им. Дзержинского,
что ее ударил муж. Совет командиров постановил развести. Решили: его
выгнать с должности, которую он занимал тогда в коммуне, сына числить в
коллективе, с уплатой ему из фонда совета командиров пенсии в размере 100
рублей в месяц до достижения 8 лет, а после 8 лет считать членом коммуны.
Этот муж принужден был уйти, поехал он в Сочи, а в Сочи работали
шоферами два старших воспитанника колонии им. Горького. Они узнали эту
историю и сказали ему:
- Ты из Сочи уезжай. Мы тебе здесь не позволим оставаться. Как ты мог
ударить Веру и приехать сюда, какое нахальство!
Он ездил так, ездил и приехал в коммуну, и к Вере, на коленях - прости.
Женщина добрая, а возможно, тут и любовь, и сын, она в совет
командиров:
- Я его прощаю.
- Что ты нам голову морочишь, он тебя ударил, и его прощать? Пускай
уезжает.
Он пришел сам в совет комндиров, буквально земно поклонился и говорит:
- Никогда в жизни не трону.
Простили, восстановили на работе, стипендию ребенку отменили, семья
сладилась. Пока живут благополучно и работают.
От Наташи вчера получил письмо, кончает Одесский медицинский институт и
просит меня помочь ей. Пишет, что ее оставляют в Одесской области, а она
хочет на Дальний Восток, как бы это устроить? Я, может быть, ей помогу.
Тут спрашивают насчет пионерорганизации.
В этом отношении у нас всегда было сложно. Ребята 12-13 лет, а интересы
уже другие. В 13 лет он токарь 4-го разряда, и, конечно, возражение: какой
же я пионер, если я токарь 4-го разряда? А был такой малыш Лапотенко
Гриша, он управлял группой фрезерных станков и всегда говорил: какой же я
пионер, я хочу быть комсомольцем! Вот он и ждет своего времени. Из коммуны
им. Дзержинского обязательно выходят комсомольцы. Но пионеры есть, и
последнее время они наладили свою работу. Что касается моего опыта в
массовой школе, то я считаю единственным способом передачи этого опыта
только свою собственную работу в массовой школе. Или моих учеников.
Методику я не пишу, а коротко не расскажешь.
Спрашивают о Калине Ивановиче#21.
Представьте себе, мне сказали, что он умер. Я поверил, а в прошлом году
поручил вдруг от него письмо, где написано: "Я прочел твою книгу, и так
как ты обо мне пишешь очень хорошо, то похлопочи, чтобы мне дали
персональную пенсию". Я хлопотал, но эти хлопоты не увенчались успехом,
хотя ему и прибавили 75 рублей.
