33
Степан стоял у колодца, держал в руках ведро, полное воды, и говорил
Семену Максимовичу:
- А я тебе что говорил? Он такой боевой генерал, только в плену сидеть.
У немцев сидел, а теперь у своих сидит. Называется боевой генерал.
Алеша возразил:
- Ну, ты, Степан, неправильно говоришь. От немцев он геройски удрал.
- А от наших не удерет... герой такой.
Семен Максимович на земле сбивал деревянный ящик для угля и энергично
крякал, размахиваясь тяжелым молотком.
- От таких, как теперь наши, тоже удрать может.
- А чем наши плохие? - спросил Степан.
- Разболтались очень, разговорились. Корнилов этот не такой, как ты
думаешь. Да и другие есть, наверное.
- А мы, по-твоему, какие, Семен Максимович?
- А что же? Тут за жабры брать нужно, а мы болтаем.
Стукнула калитка. Алеша быстро пошел навстречу павлу Варавве:
- Павлушка!
Павло сверкнул белками, белыми зубами. Его смуглое лицо сейчас горело
здоровьем, оживлением и силой. Он пожал руку Алеше и обратился к Семену
Максимовичу с серьезной, дружеской почтительностью:
- Товарищ Теплов, я за вами.
- Что у вас там загорелось?
- Да вот я вам расскажу.
Он взял старика под руку и потащил в садик. Семен Максимович шел за
ним, деловито и озабоченно поглаживая бороду. Степан поднял ведро и
потащил в хату. По дороге моргнул на садик:
- Секреты завелись у рабочего класса.
Он поставил ведро в сенях и выскочил снова во двор:
- Алеша, Алеша, а знаешь, чего они толкуют все, большевики-то наши?
- А ты знаешь?
- А как же? Я все знаю. Оружие готовят.
- Ну?
- Честное тебе слово. Красная гвардия будет. Война!
Проходя к калитке, Павел сказал Алеше:
- Алексей, слышал? Подполковник Троицкий здесь.
- Да он уехал давно.
- Опять приехал. У Корнилова был. И не скрывает, хвастает.
Степан растянул рот:
- Хвастал один, по базару, дескать, ходил, догнать не догнали, а бока
ободрали.
По своему обыкновению, Павел высоко вскинул руки и захохотал на весь
двор, а потом сказал Алеше:
- Говорят, он недаром сюда приехал. Мобилизация офицеров.
- Да брось, - отмахнулся Алеша.
- Увидишь. Он тебя найдет наверняка.
Степан открыл рот и глаза:
- Во! Это ж в каком будет смысле? Мобилизация!
34
Предсказание Павла подтвердилось скоро. Через несколько дней в кухню вошла
чернобровая быстроглазая девушка и, держа в руках белый конверт, спросила:
- Не туда, что ли, попала?
- А тебе куда нужно? - спросил капитан.
- Тут нужно... Теплова. Поручник... порутчик они. Из офицерей.
Капитан поднял одну бровь:
- Из офицерей? А для чего тебе?
- А подполковник Троицкий, батюшки нашего сынок, прислали. Только
сказали, в личные ихние руки.
- А ты при чем?
- Хи... А как же... я там, у батюшки роблю.
- Прислуга?
- Не прислуга, а горничная вовсе.
- Ну, давай.
- А это вы и будете... поручник... пору... тчик Теплов?
- Это я и буду.
- Не, это не может такое быть... пору... тчик молодые должные быть...
- Алексей Семенович, - крикнул капитан в другую комнату, - идите-ка
сюда.
Алеша вышел. Чернобровая обрадовалась:
- Это они и будут молодые... Поручник...
Алеша вскрыл конверт:
- Ха! Павло правду говорил. Почитайте, капитан.
- Вот видите, - пропела девушка, - а вы капитан вовсе. А не тот...
- А ты шустрая! - сказал Алеша.
- А отчевой-то вы так бедно живете? И капитан, и поручник, а бедно
живете? Я сколько уже отнесла бумажек этих, так богато живут, а вы бедно
отчевой-то...
- Как тебя зовут? Маруся? - спросил Алеша.
- Ой, боже ж мой, господи, Маруся! А откуда вы познали?
- Так по глазам же видно.
Маруся дернулась к дверям, но оглянулась на Алешу сердито:
- У! По глазах! Ничего по глазах не видно!
Капитан серьезно вытянул губы:
- Ну, что ты, милая, как тебе не стыдно! Такая большая и такого пустяка
не знаешь! Всегда видно.
- А почему по ваших глазах не видно, как вас звать?
- Так он же не Маруся.
- Ой! Какие вы! А... а угадали, смотри!
Очарованная этим обстоятельством, Маруся блаженно загляделась на Алешу.
Он поставил ей стул:
- Марусыно, сердце! Садись, красавицы!
- А для чего?
Но села, не спуская с Алеши пораженных событиями очей.
- Так богато, говоришь, живут?
- Это... кому письма носила? Ой, и богато! Как те, как буржуи!
- А к кому ты носила?
И вчера носила и сегодня. Значит, так: поручник... тот... Бобровский,
потом капитан Воронцов, потом еще капитан, только не настоящий капитан, а
еще как-то...
- Штабс-капитан?
- Ага, шдабс-капитан Волошенко, потом тоже поручник Остробородько.
- Остробородько? Да разве он приехал?
- Четыре дня! Я к ним теперь отнесла. Раньше там сам барин ходили, там
барышня такая славненькая. Она была невеста нашему барину, а теперь не
захотела. Так наш туда больше не ходит, а письмо послали...
- А еще кому?
- И еще было... этот самый, купца сынок, тот называется под... под...
пору... тчик Штепа. Так и называется Штепа. А чего вы так бедно живете?
- Все деньги, Маруся, пропили.
- Ой, как же можно... так пить. Только все это неправду говорите. До
свидания.
Маруся метнула взглядом, косой и подолом и выскочила. Капитан смотрел
на письмо и ухмылялся:
- Важно подписано: подполковник Троицкий. Вы его знаете?
- Знаю.
- Он что, кадровый?
- Нет, из запаса. Не знаю, как там было раньше, на войну он пошел
штабс-капитаном.
- Попович?
- Попович.
- А вы заметили, в письме есть что-то такое... священное.
- В самом деле?
Г о с п о д и н у п о р у ч и к у Т е п л о в у
Тяжелое состояние, в котором находится наша родина, возлагает на нас,
офицеров, святую обязанность все наши помышления и силы отдать на дело
скорейшего возрождения и восстановления славного русского воинства и
воинской чести у истинно преданных родине сынов ее. А посему, как старший
в нашем городе офицер, прошу вас, господин поручик, пожаловать ко мне в
шесть часов вечера 29 сего сентября для предначертаний общих наших
действий.
Подполковник Т р о и ц к и й
- Да, русское славное воинство. Пойдем, капитан?
- А зачем нам, собственно говоря, этот подполковник или подпротоиерей?
- Надо пойти. Посмотрим, чем там пахнет.
Двадцать девятого числа Алеша с капитаном отправились к Троицкому.
Степан, чрезвычайно заинтересованный этим путешествием, пока они дошли до
ворот, успел пропеть: "Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых". Он пел
отчаянно громко, и уже на улице они слышали оглушительное "аллилуйя".
Дом священника, каменный, не старый, очень импозантно выделялся среди
обыкновенных рабочих хат. Двери открыла чернобровая Маруся и немедленно
выразила свое особое удовольствие, прикрыв губы тыльной стороной руки. Над
рукой коварно блестели ее глаза и улыбались Алеше.
- Здравствуй, Маруся.
- Ой, а вы не забыли, что я Маруся!
- Да хотя бы и забыл, так... глаза ж...
- Оййй! Такое все говорят и говорят!
- Много господ собралось?
- Полная комната. И все офицеры и капитаны. А вы чего без аполетов! Все
в аполетах!
- Пропили эполеты.
- Боже ж ты мой, все попропивали, и аполеты пропили!
Маруся унеслась по светлому, летнему коридору, где-то далеко хлопнули
двери. В передней встретил стройный, подтянутый Троицкий. Из-под светлой
довоенного сукна тужурки у него выглядывала золотая портупея, на груди
краснел Владимир с мечами. Но лицо Троицкого за три года приобрело
какие-то дополнительные складки, расположившиеся на щеках в таком же
изящном порядке.
- Пожайлуста, господа. Поручик Теплов? Мы знакомы. С кем имею честь?
- Это капитан артиллерии Бойко, - показал Алеша на капитана.
Пожав руку капитану, Троицкий поднял свою на уровень плеч и сказал
с особой, несколько театральной любезностью:
- Были бы погоны, сразу увидел бы, что господин Бойко - капитан, и
притом капитан артиллерии...
В это время в дверях появился Борис Остробородько.
Он выглядел настоящим дедушкой-воином, холеные усы у него отросли и
вполне соответствовали общему его золотому сиянию.
- Алексей! Здравствуй!
Он занялся поцелуями. И только окончив их, отступил в недоумении:
- Но, слушай, почему ты в таком виде? Что это за вид? И у тебя ведь
есть золотое оружие!
Алеша хитро потянулся к его уху:
- А что? Разве есть интересные дамы?
- Дамы? Боже сохрани! Совершенно секретно! Даже батюшка с матушкой
куда-то удалены.
- Пожалуйте, пожалуйте, - сказал любезно хозяин.
В большой гостиной, устланной ковром и заставленной зеленой мебелью и
фикусами, было уже человек десять. За роялем сидел прапорщик и
наигрывал вальс. Алеша смутился, когда заметил подозревающе-любопытные
взгляды, направленные на его опустевшие плечи. Глянул на капитана, но
капитан со своим обычным хмурым видом, неся усы далеко впереди себя,
направился в самый безлюдный угол и, только усевшись на узком
полудиванчике, кашлянул более или менее сердито. Алеша поместился рядом с
ним.
За круглым столом, покрытым зеленой бархатной скатертью, сидели главные
гости: подполковник Еременко, капитан Воронцов и штабс-капитан Волошенко.
Из них только один подполковник нагулял в жизни дородные плечи, жирную шею
и румяные щеки. Воронцов и Волошенко были худощавы, бледны и узкогруды. У
Волошенко погоны далеко нависали над краями плеч, - видно, еще прошлой
зимой были придавлены пальто. Этих Алеша хоть немного знал, встречая их то
в госпитале, то у воинского начальника, остальные все были незнакомы, и у
них вид был какой-то потрепанный. В сравнении с ними подполковник Троицкий
производил впечатление блестящей, напряженной и уверенной силы.
Пружинным, вздрагивающим, коротким шагом, явно щеголяя новыми лаковыми
сапогами, он направился к своему месту за круглым столом. На его новые
погоны, на орден, на блестящие пуговицы, на строгие усики и жесткие
складки щек падал и потухающий свет дня, и свет высокой лампы, горевшей на
столе. Поэтому подполковник весь сиял то теплыми, золотыми, то лунными
блестками и мог действительно вызывать к себе некоторое военное почтение.
Он стал за столом и оглядел комнату. Высокие белые двери вели,
вероятно, в столовую. Они были прикрыты, но между их половинками стояла
черная полоска и в ней поблескивали любопытные глаза Маруси.
Троицкий с некоторым трудом заложил большой палец за борт тужурки, на
его руке сверкнул какой-то перстень. Алеша улыбнулся перстню и вспомнил
мнение Нины о том, что Троицкий - человек не военный.
- Господа офицеры! - начал Троицкий очень тихо, с тем четким волевым
напряжением, которое доносит самое тихое слово в самые далекие углы. -
Господа офицеры! Я не буду произносить никаких речей, тем более что ничто
сейчас так не оскорбляет нашу жизнь, как речи. Мы с вами люди долга и люди
военные. Все ясно и, прямо скажем, все трагично. Армии нет, правительства
нет, России нет. Последняя попытка генерала Корнилова восстановить порядок
потерпела неудачу. Сейчас нет ни одной части, на которую можно было бы
положиться. В Петрограде в самые ближайшие дни должен наступить хаос. Из
Петрограда спасения ждать нельзя. Там все отравлено большевиками. Спасение
должно прийти из глубины страны. Единственно здоровая сила, единственные
люди, которые еще не потеряли чести, которые могут еще попытаться спасти
роидну, - это офицеры. Если офицеры организуются, с ними бороться будет
некому. На нашу сторону перейдут и другие люди, для которых дорога Россия.
Спасение России должно прийти не из Петрограда, а из тех мест, которые
наименее отравлены большевистской заразой. К таким местам относится и наш
город. Совет в нашем городе до сих пор не играл большой роли, но должен
вам сказать, у нас здесь, на Костроме, влияние большевиков очень
чувствуется, если не сказать больше. Я имею поручение приступить у нас к
организации ударного полка добровольцев, главным ядром которого должны
быть офицеры. Я пригласил тех, кого знаю лично. Надеюсь, что вместе с вами
мы установим дальнейший список лиц, которые могли бы принести пользу
начинающемуся великому делу. Прошу вас, господа, высказываться.
Троицкий все это проговорил в том же тоне сдержанной, взволнованной, но
искренней силы, он ни разу не повысил голоса, а слова наиболее
патетические: Россия, долг, честь, родина - произносил даже немного
приглушенно, почти шепотом, от чего они звучали особенно убедительно.
Капитан тихо спросил у Алеши:
- Он что, семинарист?
- Юрист.
- Ага!
Троицкий опустился на кресло, чуть-чуть расслабленно, вполне допустимо
для мужчины, опустив тяжелые веки и... взял себя в руки: оглядел всех
холодно и даже немного высокомерно?
- Кому угодно слово, господа? Вы разрешите мне председательствовать,
хотя я и просил господина подполковника...
Еременко скорчил гримасу отвращения и поднял вверх ладони.
Неожиданно даже для Алеши раздался угрюмый и глухой голос капитана:
- Разрешите, господин полковник... несколько э... внести, так сказать,
ясность... - капитан кивнул вперед и вниз носом и усами.
- Прошу вас, господин... кажется, капитан. Вы сегодня в цевильном
виде... Да, капитан Бойко.
Держась рукой за Алешину палку, капитан сказал:
- Вот именно... ясность. Офицеры - это командиры. Непонятно немного,
кем мы будем командовать? Солдаты... как же? Без солдат, что ли? А потом
еще вопрос: я вот не политик, но все-таки мне интересно знать, как бы это
выразиться... кого мы будем защищать?
- Россию, - крикнул резко подполковник Еременко.
Капитан задумался, склонившись над палкой:
- Угу... Россию. Так. А... э... так сказать, от кого?
- От России, - сказал Алеша громко.
Кто-то из молодых громко рассмеялся. Улыбнулся и штабс-капитан
Волошенко за главным столом.
- Вы изволите острить, господин поручик. Я боюсь, что при помощи
остроумия вам не удастся прикрыть недостаток чести!
Троицкий крикнул это вызывающим, скрипучим голосом, задрав голову и
постукивая кулаком по мягкой скатерти стола. Головы всех повернулись к
Алеше, но во взглядах было больше любопытства, чем негодования. Черная
щель двери в столовую неслышно расширилась, черные глаза Маруси глядели
оттуда испуганно.
Голова Алеши вдруг заходила, он ухватился за плечо капитана, вскочил и
неожиданно для себя раскатился дробной россыпью звуков:
- Господидидин пол... полковник! Честьтьть...
Но его речь была прервана общим смехом. Налитыми кровью глазами,
вздрагивая головой, побледнев, Алеша оглядел собрание и шагнул вперед,
выхвати палку из рук капитана. Смех мнгновенно замолк, дверь столовой
широко распахнулась, испуганное лицо Маруси выглянуло оттуда. Троицкий
вытаращил глаза и закричал на Марусю:
- Вон отсюда!
Дверь захлопнулась, в комнате стало тихо. Алеша с палкой подошел к
круглому столу. Троицкий откинулся на спинку кресла, может быть, потому,
что Алеша не столько опирался на палку, сколько сжимал ее в руке. Алеша
остановился против подполковника, но говорить не решался, чувствуя, вместе
с гневом, что не может остановить заикание, голова его ходила все мельче и
все быстрее. Еременко протянул к нему руку:
- Успокойтесь, поручик!
Алеша стукнул палкой об пол. В этом движении, в выражении лица, в позе,
в его высокой прямо фигуре было что-то, очень напоминающее отца.
- Конченннононо! Конченнноно!
Он покраснел, не в силах будучи остановить заикание, но немедленно
гневно оглянулся на собрание. Офицеры уже не смеялись. Они смотрели на
Алешу ошеломленными глазами и, очевидно, ожидали скандала. Алеша
отвернулся от них, презрительно дернув плечом, и закричал на Троицкого с
еще большим гневом:
- Россия! Родинана! Довольно! Ваша честь... господа офицеры, проданана!
Троицкий вскочил за столом:
- Позор, поручик Теплов!
Другие тоже что-то закричали, задвигали стульями. Из общего шума
выхватился взволнованный тенор:
- Кому продана? Как вы смеете!
Алеша быстрым движением оглянулся на голос и встретил лицо прапорщика,
сидящего за роялем:
- Корнилову! Керенскому! Всякой сволочи! Попам, помещикам!
- Ложь! - заорал прапорщик.
Алеша размахнулся палкой и с треском опустил ее на спинку стула,
стоящего порожняком у рояля. Стул пошатнулся и медленно упал. Это событие
несколько притушило шум. Алеша крепко сжал холодные губы и, склонив набок
дрожащую голову, негромко, как будто спокойно, сказал прапорщику:
- Какая ложжжь! Идем со мной... служить... народу... русскому народу!
Не пойдете? Не пойдете? Вот видите? Идем, капитан!
- Вон отсюда! - закричал подполковник с тем самым выражением, с каким
он только что кричал это и Марусе.
Алеша резко обернулся к Троицкому. Где-то в кухне затрещал звонок,
Маруся шмыгнула мимо Алеши в переднюю.
Он в суматохе чувств заметил все-таки ее развевающуюся косу и с
неожиданной улыбкой сказал Троицкому:
- Я вас понимаю! Вы - попович! А вот этотот... чудадак будет... какакая
там честь! Будет... продажная сабля!
Опять зашумели, но Алеша шагнул к выходу. Навстречу ему из передней
вышли Пономарев и Карабакчи. Пономарев - тучный, рыжебородый, Карабакчи -
мелкий, черный, носатый.
Пономарев с удивлением остановился, поднял от галстука рыжий веер
бороды и сказал приятным, бархатным голосом:
- Простите, господа, задержались.
Троицкий приветливо поклонился. Алеша ловко повернулся на каблуке
здоровой ноги, с галантным сарказмом торжественно протянул руку по
направлению к гостям:
- Пожайлуста! Покупателили!
Пономарев отшатнулся к роялю, выпучив глаза. Алеша быстро прошел мимо
него в переднюю, за Алешей, по-прежнему неся впереди ьезмятежную угрюмость
усов, проследовал капитан. Позади раскатился неудержимый, звонкий хохот
Бориса Остробородько. Уже в коридоре, рядом с испуганной Марусей, Борис
догнал их и закричал на весь дом:
- Здорово! Честное слово, здорово! Может, ты и не прав... а только...
все равно... не хочу.
35
- К черту-ту! - сказал Алеша, выйдя на крыльцо поповского дома. - К черту!
Ударный полк! Сволочи!
- Да не обращай внимания! Охота тебе! - сказал Борис. - А здорово ты
это... Люблю такие вещи, понимаешь.
Капитан молча стоял на краю крыльца и неподвижно рассматривал даль
бедной песчаной улицы. Потом он спросил:
- А кто... вот эти... черный и тот, с бородой?
- А заводчики здешние! - ответил Борис. - Пономарев и Карабакчи.
Папиросы Карабакчи курите?
- Папиросы? Угу... - он поднял на Бориса ленивые свои глаза. - А им...
им какое дело... вот до офицеров? Папиросы, ну, и пусть папиросы...
Алеша положил руку на плечо капитана:
- Вы святой человек, капитан. Идите домой, а я к Павлу...
Капитан послушно двинулся по улице. Алеша быстро, припадая на один бок,
зашагал в другую сторону. Борис еще подумал на крыльце и бросился за ним:
- Алеша! Алеша!
Он догнал его и пошел рядом. Алеша оглядывался, переполненный одной
какой-то мыслью, - ему некогда было слушать Бориса.
- Я тебе забыл сказать. Нина обижается, почему так долго не приходишь.
Ты знаешь, она получила место заведующей клубом.
- Нина? Нина! Мне очень нужно ее видеть. Я сегодня приду.
- Приходи, друг, - весело сказал Борис. - А я пойду посмотрю, что там
еще делается у Троицкого.
Он сделал ручкой и побежал назад. Алеша захромал быстрее. Он широко
шагал палкой и каждый шаг больной ноги встречал озлобленной миной и
говорил про себя:
- К черту!"
Его встревожило возвращавшееся заикание, доказывающее, что он еще не
вполне здоров, но тревожило в особенном смысле: не столько как опасение за
здоровье, сколько как ненужная, досадная помеха чему-то очень важному.
Павла он встретил у калитки вместе с Таней. Она приветливо прищурилась
на Алешу, но он, бросив на нее привычный ласковый взгляд, напал на Павла:
- Слушай, Павло! Какого черта волынка!
- Ну, как там офицеры?
- Оружжжие! Давай оружжжие! Понимаешь ты?
- Кому оружие? Чего ты?
- Есть оружжие?
- Алешка, постой! Вот горячка! Ты что, уже выздоровел? А чего ты
заикаешься?
- Бедный Алеша! - Таня подошла вплотную к нему и положила руку ему на
плечо. Ее глаза выражали печальную ласку. Алеша улыбнулся.
- Не бедныный! Отставить бедный! Ты милая, Таня! Павлушка! Надо с
оружием!
- Проклятый город, - сказал Павло со злостью и улыбнулся. - Проклятый,
мелкий, сволочной город! Здесь нет оружия! Идем!
- Куда?
- Идем в комитет. Дело, понимаешь, спешное. Как раз ты и будешь
начальником Красной гвардии. Хорошо?
- Павлушка! Это... здорово! А ваша милиция?
- Да, наша милиция. С нашей милицией одна беда. Несколько берда-
нок, револьверы, всякая дрянь, бульдоги. Идем! Таня, так завтра увидимся.
До свидания!
РТаня кивнула Павлуше и сказала тихо:
- Алеша, на минутку.
Алеша с удивлением посмотрел на нее, потом на Павла. Павел подтвердил:
- Поговори, поговори. Я подожду.
- Таня, некогда, родная.
Таня вплотную подошла к нему и склонила в смущении голову почти на его
грудь.
- Алеша, надо нам с тобой поговорить. Нехорошо так...
- Ты скоро уезжаешь?
- И уезжаю. И вообще надо. Как-то нехорошо получается. Почему это так?
- Да ведь ты павла любишь! Таня, правда же?
Таня еще ниже опустила голову:
- Люблю.
- И всегда любила. Всегда. С первого дня.
- Ничего подобного, Алеша!
Алеша засмеялся и оглянулся на Павла. Павел открыто скалил зубы, как
будто наверняка знал, о чем они говорили.
- Ну, хорошо, Алеша, - сказала Таня, сияя голубыми глазами, - а ты?
- Я? Я теперь солдат, то был офицер, а теперь солдат революции. Сейчас
насчет оружия. Война будет, война!
- Алеша, милый, какой ты еще ребенок!
- Ребенок? Черта с два ребенок! До свидания. И ты, Таня, не то... не
ври. Я с первого раза все видел, все видел.
Он дружески потрепал Таню по плечу. Павел громко рассмеялся.
- Идем, идем, - сказал Алеша.
Они быстро зашагали по улице.
- Мы давно хотели тебе поручить, да все думали, больной ты. У нас это
дело плохо. Людей сколько хочешь, а оружия нет. Здесь же нет никакой
части, сам знаешь. Сделали рабочую милицию, так тут - прямо препятствия, и
все. Если и работать, и милиция, трудно - надо жалованье. Кинулись к
Пономареву: какой черт, и говорить не хочет. Да теперь пойдет другое, вот
идем.
Завод Пономарева занимал довольно обширную территорию, но на ней не
стояло ни одного порядочного здания. Деревянные, холодные сараи,
называемые цехами, окружены были невероятным хламом производственных
отбросов и всякого мусора. Только в механическом цехе, где производились
металлические детали, был кое-какой порядок, но и здесь кирпичные полы
давно износились, в стенах были щели, под крышали летали целые тучи
воробьев. Бесчисленные трансмиссии и шкивы со свистом и скрипом вертелись,
хлопали и шуршали заплатанными ремнями, вихляли и стонали от старости.
Работала только половина цеха, обслуживающая заказы на оборону.
Переступив через несколько высоких грязных порогов, Павел остановился в
дверях дощатой комнаты заводского комитета. Сквозь густые облака
табачного дыма еле-еле можно было разобрать лица сидящих в комнате людей,
но Алеша сразу увидел отца. Положив руку на стол, свесив узловатые,
прямые, темные пальцы, Семен Максимович с суровой серьезностью слушал.
Говорил Муха, старый заводской плотник, человек с острыми скулами и острой
черной бородкой. Он стоял за столом, рубил воздух однообразным движением
ладони:
- А я вам говорю: ждать нечего. Что вы мне толкуете: Ленин. У Ленина
дело государственное. Ему нужно спихнуть какое там никакое, а все-таки
правительство, а у нас здесь, так прямо и будем говорить, никакой власти
нет. Мы должны Ленину отсюда помогать. Да и почем вы знаете? Пока мы здесь
все наладим, Ленин у себя наладит, вот ему и легче будет. А по-вашему -
сиди, ручки сложи, ожидай. Ленин дал вам лозунг: вся власть Советам. И
забирай. Если можешь, забирай, а Ленину донеси: так и так, у нас готово,
на месте, так сказать. А тут и забирать нечего. Вот оружия только не
хватает. Достанем. Подумать надо.
- Я привел вот начальника Красной гвардии, - сказал Павлуша.
Муха прищурился уставшими глазами на Алешу и вдруг расцвел широкой
улыбкой:
- Так это ж... Алешка! Семен Максимович, что же ты, понимаешь, прятал
такое добро дома!
Все засмеялись, склонились к столу. Семен Максимович провел пальцем под
усами, но остановил улыбку, холодно глянул на Алешу, захватил усы и
бороду рукой:
- Всякому овощу свое время. Значит, поспел только сегодня.
36
Семен Максимович очень устал. Очевидно, и палка его устала, поэтому она не
шагала рядом с ним, а тащилась сзади, совершенно обессиленная. Алеша
слушал отца и все хотел перебить его, но отец не давал:
- Не болтай! Обрадовался. Не языком делай, а головой и руками.
- Батька!
- Слушай, что я говорю. Самое главное, чтобы все было сделано как
следует, а не так, как привыкли... Это тебе не германский фронт
какой-нибудь...
- Не германский фронт? Ого!
- Не понимаешь ты ничего. Германскиф фронт - это тебе раскусили и вот
положили: тут русский, тут немец - деритесь, как хотите. Кто кого побьет,
тот, значит, сверху. Так или не так?
- Отец! - Алеша захохотал на всю улицу.
- Ишь ты, вот и вдно, что не понимаешь, а еще военный. Ты смотри, здесь
тебе совсем другое дело. Там ты был что? Пушечное мясо. А здесь, если без
головы, так с тебя один вред, потому что тут враг кругом тебя ходит, да
еще и "здравствуй" тебе говорит. Это раз. Теперь другое. Там ты немца
побил или он тебя побил - разошлись, помирились, сиди и жди, пока новая
война будет через сколько там лет. А тут война на смерть затевается.
Понял?
- А ты, отец, знаешь что, - ты молодец!
- Вот я тебя стукну сейчас, будешь знать, какой я молодец. Ты понял?
- Понял.
- Ничего ты не понял. Тут нужно в гроб вогнать, навечно, потому что
надело.
- Кому надоело?
- Понял, называется. Мне надоело. И всем. До каких пор: то какие-то
рабы, то крепостные, то Пономаревы разные, Иваны Грозные, Катерины. Всякие
живоглоты человку трудящемуся на горло наступают. Что, не надоело тебе?
- Отец, знаешь что, дай я тебя расцелую, - Алеша размахнулся рукой и
полез с обьятиями.
Семен Максимович остановился у забора и провел под усами пальцем:
- Ты сегодня доиграешься у меня. Иди вперед. Ишь ты, сдурел!
Несколько шагов он прошел молча и снова заговорил:
- Тебе, молокососу, такую честь - Красная гвардия. Чтоб разговоров не
было у меня: то да это, как да почему. Через месяц - крайний срок, а то и
раньше по возможности. Муха правильно говорил.
Как только пришли домой, Алеша сразу вызвал Степана во двор. Долго их
не было. Мать тревожно поглядывала на дверь и, наконец, спросила мужа:
- Чего это они там шепчутся?
- Значит, дело есть. И пускай шепчутся. Люди они военные, им виднее.
Мать внимательно присмотрелась к Семену Максимовичу, ушла в кухню и там
тихонько вздохнула. Капитан вылез из чистой комнаты, присел к столу, за
которым ужинал Семен Максимович.
- Как там офицеры? - спросил Семен Максимович.
Капитан направил нос в сторону и негромко, без выражения, без улыбки
рассказал о совещании у Троицкого.
- Какое ж ваше мнение?
- Алеша... это... молодец.
- Да что вы мне Алеша, Алеша! Мало ли что, мальчишка... там... Дело как
будет?
- Дело? Дело, Семен Максимович... э... неважное дело.
- Неважное? Чего это... неважное? Народ, это важное дело?
Капитан кивнул над столом, подумал и еще раз кивнул:
- Народ... да... народ, конечно. Но... понимаете... если б... э...
- Да чего там экать? Говорите.
- Артиллерия!
Капитан глянул хозяину прямо в глаза.
- Артиллерия?
- Да. Если бы к народу да еще артиллерию, важное дело может получиться.
Семен Максимович редко смеялся громко, а сейчас рассмеялся на всю хату,
даже звон по стеклам пошел.
- Знаете что, Михаил Антонович? - сказал старик, отдохнув. - Правильно
сказано!
ЧАСТЬ 2
Выздоровел Алеша или проснулся, он и сам разобрать не мог, да и времени не
было, чтобы задуматься. Целыми днями он носился по заводам, по Костроме,
по городу, помогал себе палкой и на палку злился. Он вспоминал с
удивлением, как раньше радовался оригинальному удобству костылей. А сейчас
хотелось забыть о каких бы то ни было удобствах, хотелось просто без
удобств, летать по земле. В этом постоянном движении Алеша прислушивался к
себе и не мог разобрать, что с ним происходит. С одной стороны, к нему
возвратились былое мальчишеское оживление, шаловливый огневой задор и
смеющаяся безоглядная проказливость, с другой стороны, как-то по новому
видели его глаза, видели далеко во все стороны, через крыши Костромы,
через тишину и бедность знакомых улиц, через преграды горизонтов, через
просторы великой России. И глаза у Алеши стали теперь ясными и светлыми,
они как будто приобрели невиданную глубину отражения. И для него самого
было удивительно, почему так ладно уживаются рядом его юношеское
легкомыслие и серьезная точность больших исторических видений, откуда
пришло это оьединение мальчишки и философа. Очень хотелось знать, у всех
ли такое происходит или только у него одного. Он внимательно
присматривался к людям, к отцу, к Степану, к Бойко, к Павлу. Семен
Максимович сильно помолодел за последние дни, чаще проводил под усами,
скрывая улыбку, а то и просто открыто смеялся тем самым неожиданным
прекрасным смехом, который Алеша впервые увидел у него, когда уезжал на
фронт. Даже капитан, хоть и редко показывал зубы, а смотришь, чего-нибудь
и скажет с хитроватой жизнерадостной заверткой. А на заводе, в комитете,
на митингах, среди горячих речей и размашистых, сердитых кулаков широким
новым наводнением шло острое слово, сверкали шутки, разливалось
зубоскальство и грмел гомерический хохот. И в то же время у всех людей
сильными и зоркими сделались глаза, и все люди, как и Алеша, перемахивали
взглядами через Ленина в Петрограде, и петроградские уже закаленные в
новой борьбе рабочие ряды, и всю необозримую равнину Россиии и Кавказкие
горы, и Сибирь. Видели ясно, насквозь и всю хитро сплетенную сущность
врагов: смешную и слабую силу Керенского, угрюмо-ошалевшую энергию
Корнилова, болтливую гнусность вожаков-политиканов.
2
Кипели новые дни в России. Ключом забила в них освободившаяся великая
страсть.
Веками эта страсть то засыпала, то просыпалась, то бросалась в
безнадежный, отчаянный бой, то тихо бурлила в подземном скрытом течении,
то претворялась в могучие разрушительные пожары, то подымала на плечи
страшные исторические тяжести и с исполинским терпением несла их через
века и дерби времен. Так пронесла Россия и татарское мрачное иго, и
скопидомную вековую темень московских великих государей, и похабную
помещичью власть, и великодержавный разврат Екатерины, и туповато-угрюмую
чреду последних императоров.
С той же великолй страстью, с тем же жестоким и горямиу порством
подымался великий народ против наглых и удачливых царственных бандитов и
завоевателей, и они убегали от него, спрятав в воротник шинели
опозоренное лицо и трусливо прижимаясь к борту носилок или к подушкам
экипажа. За ними по пыльным или снежным дорогам волочились жалкие остатки
блестящих корпусов и дивизий, и в последней агонии выскаливали зубы сытые
лошади их ловкой кавалерии.
И во всех этих делах, во все исторические светлые и кромешные дни, в
часы терпения и в часы гнева страсть нашего народа имела одно содержание.
Это было великое стремление к справедливости, к лучшей жизни, к новому
счастью людей. Только в этой вере могли родиться неповторимые люди и
события России: и неукротимый дух Петра Первого, и юношеский подвиг
декабристов, и живая сила толстовских героев, и мудрость босяков, Максима
Горького, и светлый разум Пушкина. Но как часто в истории эта страть и
вера била мощной, но безнадежной волной, без оглядки и без расчета, но
зато и без победы!
И сейчас она забурлила освобожденная и радостная, как и раньше и, как
раньше, разрушительная. Но сейчас впервые в истории над нею поднялся новый
человеческий разум, новый закон, закон той самой новой счастливой жизни,
о которой веками мечтали люди.
3
Некоторым показалось, что в нашем городе было как будто иначе. Газеты
приходили тревожные и взволнованные, они на каждой странице отражали
мучительную бредовую лихорадку в стране, в их строчках дышали и гнев, и
призыв, и беспокойство, и злоба, и трусость, и растерянность. Горожане
читали газеты, и мнеогим горожанам казалось, что революция проходит мимо
города. Проносились мимо шумные маршевые батальоны, пассажирские поезда
трещали от безбилетников, то в той, то в другой стороне неба дрожали
зарева пожаров. И многие были уверены, что это не революция, а простой
беспорядок, беспорядка же в городе было и так не мало.
По вечерам прибавилось людей на улицах, никогда еше по тротуарам не
переливалась такая тесная толпа. Веселые молодые люди, румяные, смеющиеся
девушки, все куда-то проходили и возвращались обратно, встречались
взглядами, улыбались и шутили, собирались рядами, венками, гирляндами. О
чем они говорили, над чем шутили, чему смея-
лись? Ведь на тех же улицах по трещинам молодой радостной толпы
пробирались пьяные, размахивали руками, кому=то грозили, на кого-то
обижались. И по тем же улицам, и на тех же тротуарах по утрам волновались
худые, бледные женщины у дверей хлебных лавок и проклинали жизнь. И рядом
стонали нищие, и ползали калеки, и бродили пыльные, скучные извозчики в
поисках пассажиров. И все в городе как будто припорошилось пылью: и
вывески, и витрины, и прилавки, и остатки товаров. Вокруг вокзалов и на
других площадях ветер с утра до ночи гонял бесчисленные бумажки, а в парке
кричали грачи оглушительными голосами.
На Костроме на глазах у всех умирали заводы. Несмотря на то, что весь
тыл города занят был пристанями, на заводы перестал поступать лес, и
кругом говорили, что леса нет. Перестали поступать уголь и нефть, и на
заводских дворах люди скучно перетаскивали с места на место всякое старье
и матерились. В дни получек подолгу стояли у дверей контор, оглядывались,
хмурились, ругались. Кто-нибдуь говорил:
- Ну, пускай хороших денег нет. Понимаем - провоевались. А керенки? Чи
тебе трудно? Отмерь мне пол-аршина керенок!
Заросший грустный бухгалтер растерянно разводил руками, улыбался.
Но кто-нибудь другой подымет к нему лицо и кричит:
- И мне пол-аршина! Только в полосочку - штаны, видишь, никуда!
И только что проклинавшая толпа хохочет, подымаясь на цыпочки, и
прибавляет новые, такие же нехитрые остроты.
4
Жена Пономарева, Анна Николаевна, дама сухая и нервная, говорила гостье,
Зинаиде Владимировне Волощенко, жене штабс-капитана:
- Прокофий хотел закрыть завод - боится. Просто махнул рукой. Потерпим
- наладится же когда-нибудь. Большевики! Откуда они взялись?
- Это все мужчины, - вытягивая губы, сильным шепотом произнесла Зинаида
Владимировна, - такой беспокойный народ!
- Зинаида Владимировна, побойтесь бога! При чем здесь мужчины? Это
простонародье, большевики!
Что-то слабо стукнуло в передней, и Анна Николаевна в страхе оглянулась
на дверь. В дверях стоял Алеша и улыбался. У Анны Николаевны задрожала
рука на ручке кресла, тонкие губы сделались вялыми и раскрылись:
- Что такое? Зачем?
- Извините, - сказал Алеша и поклонился. - Нам нужно поговорить с
гражданином Пономаревым.
- Господи, как вы вошли? - в волнении Анна Николаевна вскочила с
кресла, и тогда за плечами Алеши она увидела широкую, довольную физиономию
Степана Колдунова. Она вскрикнула тревожно, как кричат только в минуту
близкой страшной опасности:
- Как вы вошли?
Она стремительно бросилась в переднюю, Алеша, улыбаясь, уступил ей
дорогу. Степан оглянулся смущенно:
- Да... вошли... что ж... Как обыкновенно полагается, через дверь
вошли...
Анна Николаевна подбежала к дверям, открыла их, закрыла, в смятении
оглянулась. Ее тонкая фигура, болтающееся на ней легкое серое платье, ее
взволнованные складки у переносья, очевидно, произвели на Степана
несерьезное впечатление. Он развел дурашливо руками:
- Сторожевое охранение, видишь, сбежало. Или, может, застава.
- Что вам угодно?
- Нам нужно видеть Пономарева.
- Может быть, господина Пономарева или хотя бы гражданина?
- Давай господина, нам все равно, мы и с господином можем, - Степан
произнес это убедительным приятным говорком, так что и в самом деле
слушатель мог убедиться, что Степан умеет говорить с каким угодно
Пономаревым. Анна Николаевна так и не разобрала, понимать ли слова Степана
как извинение или как насмешку. Она тихо скалаза: "Подождите" - и скрылась
за высокой белой дверью. Алеша сказал Степану:
- С господином Пономаревым я буду говорить, а ты помолчи.
- Думаешь, напутаю?
- Не напутаешь, а ты... с господами не умеешь разговаривать.
- Я не умею? Да это ж моя главная специальность! Всю жизнь только и
делал, что с ними разговаривал. Да, слушай, Алешенька, дозволь мне, а то
говоришь - не умею. Дозволь, вот сейчас покажу... как это замечательно
умею. Я это сейчас по старой моде говорю. Ты стань сюда, вот сюда,
предсталвение покажу по старой ихней моде...
Он напряженно шептал, задвинул Алешу в темный угол, к зеркалу. У Алеши
заблестели глаза:
- Вот... черт... ну хорошо, покажи.
Степан для чего-то вхзьерошил бороду и вдруг весь обмяк посреди
передней, ноги расставил как-то по особенному и живот распустил по
поясу. Брови его поднялись и округлились, маленькие глазки остановились в
туповатом, сладком покое.
Пономарев вошел суровый, с перепутанной бородой, готовый встретить
любую неприятность, но и вооруженный неприветливой, терпеливой
хмуростью, чтобы эту неприятность отразить. Неподвижная фигура
просительного мужика поразила его. По привычке он даже приосанился было,
но, вероятно, вспомнил, что теперь на свете все странно, все неожиданно и
неверно. Нахмурил брови, спросил:
- Кто тут? По какому делу?
Степан быстрым движением ухватил с затылка свой выцветший пятнистый
картуз и опустил его вниз великолепным, веками воспитанным движением: не
впереди себя, не щеголяя весеоым приветом, а как-то стороной, за ухом,
выворачивая руку в неудобном сложном повороте. Потом быстро мотнул
голвоой, и его отросшие лохмы взметнулись жалким, покорным веником:
- К вам, господин, покорная просьбишка.
Алеша даже голоса Степана не узнал, - сколько в нем было неги, глухих
обертонов, срывающегося, нервного хрипа. Пономарев нечаянно расправил
плечи, выпятил живот:
- Ну?
В дверях стояла Анна Николаевна и соображала с трудом о подлинности
просительного мужика. Степан переступил на месте от волнения,
задергал в руках картуз, чуть-чуть склонил набок сдержанно умильную
физиономию.
- Не обижайтесь, что побеспокоили, как может, отдыхали пообедавши, а
только без вашей помщи хоть пропадай. Только от вас все зависит, и больше
никто этому делу пособить не в силах.
Пономарев не мог отвести глаз от убедительного лица Степана, на котором
и глаза, и нос, и губы, и даже подвижные складки на лбу - все подтверждало
просьбу, все изображало сложный, невероятно путанный пейзаж. В нем были и
надежда, и деловое увлечение, и почтение, и страх. Пономарев поневоле
залюбовался этим приятным пейзажем, роскошной прелести которого он раньше
так непростительно не замечал.
- Ну, говори, говори, чем могу тебе помочь. Тебе что, денег, что ли?
Степан воодушевленно размахнулся картузом?
- Какое денег, дорогой? Не денег. Зачем мне деньги, коли я человек
бедный? Общественное дело, гражданское. И вас, конечно, касается, как вы
теперь свободный гражданин, и заводик у вас тоже бывает в опасности от
всякого народа...
- Ну-ну?
- Кого ни спроси - все говорят: только один господин Пономарев в
состоянии, больше никто.
Степан даже головой затрусил от убежденности. Пономарев застенчиво
улыбнулся, глядя на свои ботинки.
- У вас, говорят, в большом количестве имеется, и вы бедному народу...
- Да чего? Чего тебе нужно?
- А... это... А винтовки!
Пономарев резко повернулся на месте, так резко, что проскочил взглядом
почтительную фигуру Степана и увидел Алешу у зеркала. Его лицо налилось
краской, он глянул на Степана с настороженным удивлением, но Степан
смотрел ему в глаза и просительно скалил зубы.
- Вы вместе?
- А как же! - обрадовался Степан. - Бедному человеку, если в одиночку
ходить, какая польза. Надо вместе: один выпросит, другой вымолит, третий
так возьмет, хэ-хэ... Так и ходим кучей. А у вас, говорят, тут же в доме
вашем лежат эти самые винтовки. Вам они все равно ни к чему, потому что у
вас две руки, и все. А у бедного народа столько рук, и в каждую по
винтовке нужно.
Степан так хорошо играл роль просителя, что Пономарев даже и теперь не
разобрал. Он взялся за ручку двери и сказал негромко, с деланным
разочарованием:
- Чудаки, кто вам сказал, что у меня есть винтовки?
Степан быстро зашел с фланга и заспешил взволнованно:
- Да вы, может забыли, господин хороший, за делами всякими да
хлопотами. Так вы не беспокойтесь, не утруждайте себя, мы и сами
посмотрим, вам никаких хлопот чтобы не было.
- У меня нет винтовок, слышите? - закричал Пономарев, начиная понимать,
что дело серьезное.
Он гневно глянул на Алешу:
- Господин Теплов? Я понимаю, что вам нужно!
Алеша шагнул вперед, приложил руку к козырьку.
- Так точно, Теплов. Вы удовлетворите просьбу этого... бедного
человека?
Но он не выдержал и залился улыбкой, уставившись в рыжую бороду
Пономарева, поэтому говорить уже не мог, а только выразительно показал на
Степана. Степан добродушно разгладил усы и приготовился выслушать решение
господина.
- оружие? - резко спросил Пономарев.
- Да бросьте, - засмеялся Алеша и заходил по комнате. Снисходительно
глянул на растерянную фигуру хозияна. - Ну, что вы ломаетесь? У вас в
подвале пятьдесят винтовок и патроны. Забыли, что ли? Прибыли к вам еще в
мае, для чего уж - не знаю.
- Да для бедного ж народа, - сказал Степан, как будто уговаривая Алешу,
- для бедного народа. - Он вдруг надел картуз и засмеялся: - Ах, и потеха
ж, прости господи! Ну, довольно с тобой по старой моде разговаривать.
Давай ключи да покажи это самое место.
Пономарев глянул на Алешу, глянул на Степана. Анна Николаевна
притаилась в дверях и бледнела от злобы. Алеша выпрямился, сжал губы,
чуточку сдвинул каблуки:
- Приступим, господин Пономарев?
Серые глаза Пономарева улыбнулись с презрением:
- Кому я должен сдать оружие? Кем вы уполномочены?
Алеша быстро поднял клапан грудного кармана и протянул хозяину бумажку:
- Совет? - произнес гнусаво Пономарев, держа бумажку на отлете и глядя
в нее вполоборота. - Совет для меня не начальство. Надо разрешение военных
властей. Оружие на учете, - что вы, не понимаете? И еще написано:
"Предлагает". Как это "предлагает"?
Степан ответил:
- Предлагает - это значит: отдай по совести, пока тебя за воротник не
взяли; а возьмем за воротник, тебе некогда будет думать, где твое
начальство.
Пономарев отодвинулся от Степана поближе к дверям, чуть-чуть побледнел,
хотел расправить бороду, но забыл, опустил руку, склонил голову:
- Что ж... Хорошо... Подчиняюсь насилию.
- Правильно делаешь, голубок, - закричал Степан. - Умный человек, и
характер у тебя спокойный. Если люди насильничают, что ты с ними сделаешь,
известно - простой народ. Вот и я...
Но хозяин не дослушал его. Он еще раз с укором посмотрел на Алешу.
- Пойдемте.
Алеша вежливо пропустил мимо себя хозяйку. Она спешила к покинутой
гостье.
5
Богатырчук не то приехал, не то с неба свалился. Вчера его еще не было, а
сегодня он побывал на заводе, в совете, у Павла, у Алеши, у Тани, даже у
подполковника Троицкого. Алеша целовал его, оглядывал со всех сторон,
радовался и обижался. Еще не снявший вагонного "загара", Сергей
казался сегодня особенно массивным и неповротливым, стулья под нимжалобно
скрипели, может быть, оттого, что Сергей не очень считался с собственной
неповоротливостью, а вес шумел, шутил, вертелся во все стороны.
- Алешка, ты же веселый человек, как тебе не стыдно хромать. Едем на
фронт. Едем!
- Это накакой? На юго-западный?
- Брось. Кто теперь считает по солнцу? Теперь считать нужно по-другому.
У вас тут какая-то тишина, а в других местах кипит, ой, кипит!
- Да что ты сейчас делаешь? Кто ты такой?
- Я? Да я теперь большевик - и все. А так считаюсь: уполномоченный
комитета фронта по вопросам о дезертирах.
Степан, раскрывший было рот и глаза на гостя, услышав последние слова,
незаметно увял и отступил в беспорядке на кухню. Там он тихо сказал
Василисе Петровне:
- Мамаша, когда нашему брату, рабочему человеку, покой будет?
- А что случилось?
- Приехал вот! Уполномоченный, говорит! Алешка его целует-милует, да
смотри, на радостях и выдаст меня со всей моей военной амуницией.
Алеша, увидев отступление Степана, кивнул ему вслед:
- Испугался тебя.
- Да ну его, - Богатырчук махнул рукой. - Разве их теперь переловишь?
Как тут у вас? Тихо?
- Да ничего. Красная гвардия у нас.
- Много?
- Полсотни. Народ боевой, да это на заводах. А в Совете скучно.
- Эсеры?
- А черт их разберет? Жулики больше сейчас в эсеры записались, кричат,
да они и сами себя не слушают. Вот я тебе расскажу: офицеры здесь
собрались, поговорили...
Алеша рассказал другу о совещании у Троицкого.
- А офицеры эти откуда?
- Раненые есть, отпускные. А почему Троицкий в городе, не знаю. Он у
Корнилова был. здесь скучно, Сергей. По улицам шляются, на митингах орут,
а к чему - не разберу. Все на Петроград смотрят.
- Подожди.
- Вот я и не пойму: чего ждать? Что дальше-то будет?
- Погоди. Красная гвардия есть. Прибавляй. Пригодится.
В дверной щели ясно был виден красный нос Степана, но Сергей делал вид,
что не видит его.
- На Петроград все смотрят, - сказал Сергей с гордостью, - а только ты
не думай, что Петроград все за вас сделает.
Алеша захромал по комнате, занес руку на затылок:
- Понимаешь, Серега, никто и не думает, чтобы за нас делали, а вес-таки
трудно так... Ты прямо скажи, буржуев бить будем? Или как?
Сергей с любопытством, следил за Алешей, иронически поглаживая круглую
стриженую голову:
- Если не покорятся, будем бить.
- Как это?
- Да твои офицеры затевают какой-то ударный полк? Затевают? А если в
самом деле выкинут штуку?
Степан просунул голову в щель двери и сказал негромко:
- А для чего ждать, пока они соберутся?
- Слышишь? - улыбнулся Алеша.
Богатырчук быстро повернулся к дверям.
- А что делать, по-твоему?
- Как - что делать? - Степан вылез в комнату и сразу начал загибать
пальцы: - Во-первых, оружие отбрать, как у нас говорят: Акулине -
голос, Катерине - волос, а Фроська и так хороша, ни голоса, ни волоса - ни
шиша. Да и не только их, - Степан смутился и захохотал, шагая по комнате и
все держа счет на пальцах. - Да разные господа и помещики! В один день и
благословить: иди к такой богородице в царство небесное и живи спокойно, а
нам не морочь головы - теперь наша очередь. А то они, гады, все равно верх
возьмут...
- Это ты заврался, - сказал Сергей строго. - Богатство - это другое
дело. Богатство отберем по закону.
- А кто закон датс?
- А мы сами.
- Да когда ж ты его придумаешь, закон?
- Подожди.
- Да ну вас, - рассердился Степан. - Ждали, ждали, да и жданки поели.
Это уж так хохлы говорят, а они разумный народ. Ленина куда спрятали,
говори!
- Ленин свое дело сделает, не бойся.
- Куда вы его спрятали?
- Кто это... вы?
- Да... разны... там... Господа вообще.
- Не господа, а мы спрятали. Надо прятать, когда за ним с ножами ходят.
А он и так дело свое делает.
- Разбери вас. Да для чего ж остерегаться? Скажи народу, он тебе
сейчас... под самый корень.
- Да ты чудак, сооьбрази. Тебе вот пришло в голову, пойдешь сейчас
буржуев громить, а другому еще что придет. Организация есть. Партия.
Партия большевиков, слышал?
- Вот смотри ты - слышал. Да у нас тут на Костроме все большевики.
- Это не большевики. Большевики дисциплину знают.
- Как ты сказал?
- Дисциплину, говорю.
- О!
- А что?
- Ого! Ну... будет у вас чести, как с лысого шерсти! Это... Да ну вас!
- Степан засунул руки в карманы и побрел на кухню.
Богатырчук проводил его прищуренным взглядом.
- Батрак?
- Батрак, - ответил Алеша. - Да он замечательный человек.
- Чего лучше. Такого свободно можно считать за один станковый пулемет.
- И без водяного охлаждения.
- Это твой денщик?
- Это мой друг, - ответил Алеша.
6
Степан сидел на крыльце и курил махорку. Алеша вышел, присел на ступеньке.
- Правильно это говорил или неправильно?
- Правильно.
- А почему правильно? Петрограда ждать, что ли? Со своими буржуями сами
справимся.
- Буржуи у нас в одиночку. Организации у них нет, войска нет, юнкеров
нет.
- Это выходит черт те что. Не по-моему выходит.
Степан сердито отвернулся к воротам.
- А чего тебе нужно?
Степан наморщил лоб:
- Чего мне нужно... Вот придет старик, ему пожалуюсь. Черт те что
выходит... и может... того... юрунда может выйти.
- Юрунда, юрунда, - передразнил его Алеша. - С такими, как ты, и может
выйти юрунда. Тебе это хочется, как при Степане Разине...
- Это про которого в песне поется: "Только ночь с ней провозжался, а
наутро бабой стал"? Так он нет... он эту бабу отставил...
- Да не в бабе дело.
- Да и не в бабе, - обозлился Степан. - Кому баба может помешать, если
по-настоящему. Если баба хорошая, она ни за что в помехе не будет.
Главное, корень вырвать. А твой этот Сергей заладил одно: организация,
организация. Вот придет старик, вот ты увидишь...
- Ну, и увижу, - добродушно согласился Алеша.
7
До прихода Семена Максимовича Степан бродил по дрову, заглядывал в кухню и
принимался что-либо делать. И молчал. Только вечером, закладывая дрова в
дверцы узенькой топки, не глядя ни на кого, спросил:
- Капитан артиллерии, ты слыхал что-нибудь про Степана Разина?
Капитан мирно сидел на низенькой скамеечке в убранной кухне, высоко
взгромоздив худые блестящие колени. Папироса почти целиком скрывалась в
его усах. Василиса Петровна, сурово сжав губы, тонкими кружочками
нерезывала лук и укладывала его вокруг приготовленной к ужину селедки.
- Слыхал, - ответил капитан.
- Он, чего это, разбойник был, что ли?
- Атаман. Только не разбойник, нет.
- А как же? Революционер, выходит?
- Революционер? Да нет, какой там он революционер. Тогда революционеров
еще не было. Атаман просто.
- Он за бедных воевал, - тихо, серьезно сказала Василиса Петровна. - За
бедных воевал... и был очент хороший человек.
- Так что ж ты? - Степан сердито обернулся, сидя на корточках. - А еще
образованный человек. Значит, революционер.
- Он хороший был человек, - продолжала Василиса Петровна, - только...
- С девчонкой? Знаю...
- Да нет, - сказала Василиса Петровна, - у него... не знаю... выпивал
он сильно. Если бы не выпивал, он всех победил бы... этих... тогда
назывались бояре...
- Да знаю, бояре - буржуи, теперь говорят. Выпивать - это другое дело;
бывает, человек запоем или еще как...
Помолчали. Степан взял в руки новое полено, но задержался с работой:
- Алешка, наверное, знает. А ты, капитан...
- Да что тут знать. И я знаю. Могу тоже рассказать.
- Ну!
- Как хочешь, - капитан недовольно передернул плечами.
- Рассказывай, рассказывай, не обижайся.
Степан вытянул ноги на полу. Василиса Петровна смела со стола,
неодобрительно глянула на капитана, крепче сжала губы.
- Я, может, что и забыл, но только забыть много не мог, потому что в
свое время интерес имел и читал много по холостому положению. Стенька
Разин...
- Это выходит, и я - Стенька...
- Да вроде тебя, только, надо полагать, поумнее и покрасивее тебя и
морда не такая жирная.
- Я не жирный, а вода такая.
- Ну, а у Разина такой воды не было. Богатырь был, красивый. Казак
донской.
- А почему в песне про Волгу поется?
- Родом с Дону, а гулял по Волге. Только это давно было. Лет... лет...
двести, а может, и больше. Пошел с казаками гулять, купцов грабить. И
своих, и чужих, персидских. Гуляли хорошо, кафтаны надели бархатные,
паруса и онучи завели шелковые.
- Во! - Степан округлил глаза и посмотрел на Василису Петровну с
гордостью. Василиса Петровна чуть-чуть нахмурила брови.
- Конечно... и водки попили довольно, - продолжал капитан.
- Добра не жди от водки... А потом?
- А потом... разгулялся и на бояр пошел. И крестьяне к нему пошли, кто
победнее...
- А куда же им идти?
- Городов много, дворян, попов, воевод побил, потопил, повешал...
Степан подскочил с полу:
- Видишь, мамаша, водку пил, а дело понимал. А то много есть таких,
разумных. Трезвый, трезвый, а как до дела - выходит - нестуляка.
- А ты дальше слушай, не забегай вперед, - строго остановила его
Василиса Петровна.
- Да я и не забегаю, а к слову. Рассказывай дальше.
- Тут и конец. Военного образования у него не было. Организация
хромала.
- Какие вы - вам сейчас же организацию!
- Разбрелись у него по всей земле воевод вешать, а под Самарой...
царское войско его и разбило.
- Сам царь такой, что ли, был сильный?
- Нет... царь был тогда так себе... Алексей Михайлович, а у него боярин
был, Барятинский.
- Генерал, что ли?
- Ну, пускай - генерал.
- Вроде Корнилова?
- Да нет... боярин, с бородой! Давно это было.
- Да один черт - с бородой или без бороды. И разбили, говоришь?
- Разбили. И пушки потерял.
- Эк... смотри ты, какая беда. Поймали?
- Поймать не поймали, а свои выдали.
- Батраки?
- Да не батраки... Казаки выдали. Были... которые, побогаче...
- Ах ты, сволочи, прости господи. Ну, скажи, Василиса Петровна, отчего
это такое? Как побогаче человек, так и паскуда. Вот смотри на него, на
капитана: пока бедный - на человека похож, а дай ты ему деньги - каюк!
Капитан выслушал это невозмутимо, но Василиса Петровна подозрительно
повела глазом на Степана:
- А ты?
- Чего я?
- А тебе дать деньги?
- Я? Да что ты, Василиса Петровна! Да ну их совсем!
- Знаю вас, мужиков, - негромко, но серьезно произнесла Василиса
Петровна. - Как завелась у него вторая пара сапог, уже от него добра не
жди. Видела!
- Мамаша, не обижай зазря! - взмолился Степан. - Смотря какой мужик.
Это если у него лошадей столько, да коров сколько, да плуги, да сеялки,
да риги. А мне хоть десять пар сапог, а как был батрак, так и остался.
Видишь, вот у Степана Разина бархатные кафтаны носили и онучи шелковые, а
что с того. У нас так и говорят в Саратовской губернии: не того кулаком, у
кого сапог с каблуком, а того дубиной, у кого двор со скотиной. Казнили,
небось, Разина?
- Казнили.
- Повесили?
- Четвертовали.
- Это как же?
- Руки отрубили, ноги, а потом голову...
Степан швырнул полено, которое держал в руках.
- Видишь, мамаша, какие дела делаются? Четвертовали! Да одного
разве? Там и мужикам попало. Попало? - свирепо обратился он к капитану.
- Сильно попало.
- Казнили?
- Много казнили.
- А тебе, видишь, все равно. Ты себе спокойно сидишь... Тебя не берет
зло? Не берет? Сразу и видно, что ты - капитан.
Степан размахивал руками, говорил зло, показывая зубы, даже лицо его
уже не казалось таким добродушно-круглым, как раньше. Он топтался перед
капитаном на босых ногах, и завязки штанов извивались у его пяток, как
черненькие злые змейки. Капитан только задымил больше, прищурил глаза от
едкого дыма.
- Молчишь?
- Давно это было... двести, а может, и больше...
- А тебе все равно наплевать, потому - твоих там не было.
Капитан оглянулся, бросая окурок в ведро. Стриженная его голова
склонилась:
- Моя фамилия не дворянская. Мои деды, может, и у Разина были, а может,
и в заопорожцах - не знаю. Наверное, и их на колы сажали.
- Во, мамаша, - Степан с торжеством повернулся. - Видишь, как с нашим
братом обращались. А теперь погляди. Как они Разина поймали - сейчас же
четвертовать, а как Корнилов в руки попался - ничего, сиди спокойно, а в
нашем городе по улицам ходят, а мы смотрим. Справедливол это? Нет,
капитан: ты помолчи, а вот пускай Василиса Петровна, понимающий человек,
скажет: справедливо?
Капитан отмахнулся рукой. Василиса Петровна опустилась на табуретку,
смотрела на Степана с серьезным напряжением, как будто действительно
решала важную задачу:
- Ты, Степан, не кричи. Справедливость у бога, а толку все равно не
было. Что народу с твоей справедливости? Надо так сделать, чтобы людям
лучше жилось. Вот тебе и вся справедливость.
Степан разочарованно полез пятерней в затылок:
- Эх, Василиса Петровна, старушка моя милая, нехорошо говоришь. Добрая
твоя душа, а тут добром не пособишь.
Он опять возмутился и тут же пятерню, темно-красную с припухшими,
твердыми подушечками напальцах, протянул к хозяйке.
- Какая лучшая жизнь, коли они, понимаешь, по свету лазят?
- Кто?
- Да... бояре, чтоб им! Баяре, генералы, помещики, мало тебе? Их
нужно... вот, как Степан Разин, хороший был человек, царство ему небесное,
а что водку пил, так как же не пить в таком положении.
Капитан мотнул головой. Поднял на Степана маленькие глазки:
- Сказано: пехота!
- Без понимания.
- Без понимания. Что ж Разин? Пускай там и хороший человек. Шуму много
и крику всякого, а какой толк? Вот я тебя и спрашиваю: какой толк?
Степан сначала затруднился ответом и даже начал растягивать рот
в улыбке, прикрывающей смущение, но вдруг заострил глаза, вытянул губы:
- Так, чудак, артиллерия! А как же иначе? Скажем, ты из пушек
стреляешь. Пристрелку делаешь или не делаешь? Раз не попал, два не попал,
а третий раз - в точку. Или, допустим, с девкой: одну полюбил, другую
полюбил, а на третьей женился. У Разина не вышло, а у нас выйдет, потому
что видно: корней оставлять нельзя. А как же по-твоему?
- По-моему?
- Ну да, по-твоему, по капитанскому?
- По-моему как?
- Ага.
Теперь капитану пришлось смутиться, но он и не собирался прятать
смущение, а сидел и сумрачно думал, глядя в чистый пол между своими
сапогами.
- Вот видишь - у тебя и прицела никакого нет.
- Брось - капитан недовольно мотнул головой. - У грамотного человека
всегда прицел есть. Законы хорошие нужны, вот и все.
- А они есть, хорошие законы, где-нибудь?
- Есть, а как же! Вот в Англии хорошие законы.
- В Англии? А какие там законы?
- Справедливые, хорошие законы.
- Бедных нету, значит?
- Каких это бедных? - капитан неожиданно залился краской.
- Ха! Смотри ты: не знает. Да вот таких, как ты: сидит на чужой кухне,
сапог у тебя старый, дома нет, пристанища нет, а тоже: "Кровь проливал".
Или таких, как я. Нету?
Капитан заходил коленями, затоптался на месте сапогами, повел плечом.
Василиса Петровна улыбнулась, глядя на капитана, и это привело Степана в
восторженное состояние. Он ухватил Василису Петровну за плечи:
- Хозяюшка! Наша берет! А то все, понимаешь, грамотные! Организация!
Законы! Как в Англии! Не-ет! Вот постой! Мы им покажем законы!
8
Когда пришел Семен Максимович, Степан бросился к нему. Схватил его за
рукав, увлек в чистю комнату. Там сидел за книгой Алеша. Степан пристал к
старику:
- Семен Максимович, рассуди, отец. Вот и он сидит, а к нему тут
большевик приходил. В Питере бывал. Такое говорит - никакого спасения!
- Кто это? - ставя палку в угол, спросил Семен Максимович.
- Богатырчук, - ответил Алеша.
- Сережка? Ну, так что? Он и у нас на заводе был. Дельный парень.
- Дельный-то, может, и дельный, а говорит черт те что.
- Ну?
- Такое, понимаешь, болтает. "Наша организация"! Я ему так и так:
организованно, конечно, взять да и прибрать к чертовой матери
разных буржуев и поповичей. Мало у них добра награбленного? А он меня еще
и стыдить начал. А зачем у нас Красная гвардия, спрашивается. Готовься,
готовься, подожди да подожди. Ленина арестовать собрались! Понимаешь,
опасность какая? Так лучше переловить их, сволочей, да и все. А потом
такое слово ляпнул, прямо нож в сердце: дисциплина. Видал, отец!
Семен Максимович, заложив руки за спину, высокий и прямой, сухим
внимательным взглядом рассматривал пухлого взьерошенного Степана. Алеша на
диване, подогнув под себя ногу, улыбаясь мальчишеской, вредной улыбкой,
ожидал, что скажет отец Степану. Но Семен Максимович именно на Алешу
посмотрел строго и сказал:
- А ты все зубы скалишь? Эта балда родного дядю скоро узнавать не
будет, а ты радуешься.
- Да чего ж я - балда, - обиженно протянул Степан. - Это что ж, царское
время, что ли! Приезжает, понимаешь, и галдит тебе в ухо: организация,
дисциплина. Это, может, опять ему господа нашептали. Не успел народ
разойтись, как следует, - на, сразу ему уздечку на шею. Старые дела,
знаем!
Степан с каждым словом обижался все больше и все больше отворачивался.
Закончил он свою речь, почти спиной повернувшись к Семену Максимовичу,
руки держал в карманах.
Семен Максимович провел пальцем по усам, быстро, небрежно:
- Красная гвардия называется. Как был мужиком, так и издохнешь.
Привыкли, опудалы чертовы. Все в беспорядке, не можете иначе!
- Семен Максимович! Семен Максимович! Не говори такие слова, - Степан
быстро обернулся, покраснел, мотал головой, укорял старика: - Увидишь, моя
правда будет. Если их, сволочей, не вырезать, для чего волынку развели?
Россию всю подняли!
- Ты! Студент! - резко обратился Семен Максимович к сыну. - Растолкуй
ему, в чем дело. Видишь, ему разойтись не дают? Обижается... как... баба!
Никакого дела не способны сделать. Расея!
- Отец! Неправильно говоришь! Не разойтись, а терпения нету! - горько
взмолился Степан.
Семен Максимович в дверях взялся за притолоку, обернулся, крепко сжал
бледные губы, холодно, спокойно глянул на Степана:
- Нищим был - терпел? Теперь учись другому терпению.
- Какому? - простонал Степан, ошеломленный холодностью старика.
Семен Максимович неожиданно подарил Степана своей замечательной
улыбкой.
- К примеру, окна бить - терпения не нужно. Да и ума не нужно. А хату
новую строить - и голова нужна, и терпение. А вы привыкли: терпения у него
нету! Окна побил, а потом сидит и дрожит от холода, как собака!
9
Вечером собрались все как будто нечаянно на берегу реки в том месте,
откуда хорошо видны огни "Иллюзиона" и где стоит деревянная хибарка
бакенщика, валяются опрокинутые лодки и деревянная конструкция,
похожая на сани, а на деле представляющая собой поплавок для сигнальных
фонарей. По реке еще ходили пароходы, их они нарядным торжественным
шествием иногда проплывали за поредевшей зеленью острова.
Осенний вечер был теплый, ясный, прозрачно-чистый, похожий на
воспоминание. В избушке бакенщика светилось окно. Казалось, что близко
живут люди - и живут счастливо. Даже силуэты костромских крыш, черневшие
на слабом зареве города, казались кровлями хорошего радостного
человечества.
Алеша пришел с Сергеем попозже. Шли не спеша и находились в том мирном
состоянии, когда все горячее, дружеское, о чем можно рассказывать
неделями, оказывалось коротким и немногословным и уместилось в полчаса, и
поэтому можно не спеша ставить ногу на песок и молча раздумывать над
рассказанным.
У избушки бакенщика сидела молодежь. Павел Варавва один стоял темной
тенью, да у самой воды отдельно торчала высокая неподвижная фигура
капитана. Стояла-стояла, а потом побрела по берегу, да так и исчезла
незаметно в прозрачно-сумрачном торжестве осени.
Увидев Сергея, Таня вскрикнула, выбежала из круга, бросилась к нему:
- Слушай, Сергей, как это с твоей стороны...
- Подло?
- Конечно, подло. Ждем, ищем - говорят, пошли на реку, и здесь нету. Ты
зазнался. Признавайся, зазнался?
Таня говорила быстро, весело, даже в темноте был виден голубой блеск ее
глаз, и Алеша с грустной памятью пожалел о чем-то, что было так мило и так
слабо сопротивлялось времени. Говоря свои укорительные речи Сергею, Таня
дружески-небрежным жестом протянула Алеше руку, не глядя на него. Рука
оказалась нежной и теплой, и Алеша опустил ее с тем же грустным
сожалением.
- Я знаю, для чего я вам нужен, - говорил Сергей. - Вам невтерпеж про
Петроград послушать. Только дудки. Целый день рассказывал, рассказывал,
теперь хочу наслаждаться жизнью.
На опрокинутых лодках, на санях-поплавке сидели юноши и девушки,
беседовали тихонько, иногда смеялись, слушали других, потом снова затихали
и так же тихо исчезали группами, а на их место приходили другие. Только
Николай Котляров сидел все время в одночестве и смотрел на реку.
Сергей стоял против Тани, высокий и могучий, говорил басом.
- А помнишь, Таня, когда начиналась война, ты сказала, помнишь, на
кладбище сказала: если я вернусь целый и невредимый, ты меня поцелуешь?
Помнишь? И вот смотри: давно вернулся целым, все ожидаю и ожидаю, а ты
молчишь.
Павел Варавва сказал:
- И я слышал.
Таня оглянулась на Павла с той грацией, которая приходит только в
счастливые дни любви.
- Сережа, во-первых, война не кончена. Во-вторых, тогда мой поцелуй был
бы для тебя наградой, а теперь я не уверена...
- Согласись, что вопрос далеко не ясен... Но я тебя поцелую, если
расскажешь про Петроград.
- Да мало я вам рассказывал? Я тоже человек гордый...
Сергей присел на поплавок рядом со скучающим Степаном Колдуновым. Алеша
поднял голову, присмотрелся к слабо мерцающим звездам, что-то тихонько
засвистел и замолк.
- Хорошо здесь, - сказал Сергей, - мирно. Собственно говоря, в такой
вечер нужно запретить разговаривать. Да еще на таком берегу, на такой
реке. Таня, сядь рядом со мной, исключительно для поэзии. Ты посмотри,
даже павел поэтически настроен - Павел, большевик, революционер, борец за
правду. Поверить трудно - такой деятель, а теперь стоит и мечтает.
- Я не мечтаю, я думаю, - ответил Павел и кашлянул: с таким трудом
слова выходили у него из уст.
- О чем же ты думаешь?
- Я не умею рассказывать.
- Давай, я за тебя расскажу.
- Сережа, расскажи, голубчик! - Таня взяла Сергея за руку. - А то он
всегда молчит, и ничего про него не узнаешь.
- Могу. Он думает, во-первых, о том, что на Костроме ему тесно и он не
может развернуть своих талантов. О том, что на заводе мало работы и за
прошлый месяц он получил только сорок пять рублей. В-третьих, он думает о
том, что ты должна уехать в Петроград и тогда на Костроме станет еще
теснее; в-четвертых, он не уверен, что ты любишь именно его, Павла
Варавву, а не меня или Алешу. В-пятых, у него протерлись праздничные
штаны. Протерлись потому, что они слишком долго были праздничными штанами.
- Ой-ой-ой, сколько же у него мыслей! - протянул Алеша. - А я думал,
что он больше практический деятель. Он угадал, Павло?
- В общем, угадал. Только я думаю не об этом.
- Странно. Как же это?
- Я думаю о России.
Степан быстро повернулся на поплавке - проснулся будто.
Павел переступил с ноги на ногу и с этим движением оживился. Он присел
перед Сергеем на корточки и заговорил горячим шепотом:
- Честное слово, о России. Ты, Сергей, все ездишь, много видишь. Ты -
прямо счастливый человек. Тебе можно и не думать. А здесь... ты себе
представь. Смотри - живут... Сколько людей! И раньше жили?
- Да яснее говори, ничего не разберу, - Сергей наклонился к нему.
- Россия! Вот возьми так и скажи - Россия! Что это такое? Народ такой,
да? А почему... почему у нас тут все жили и никогда не думали про это. Ну,
там война, конечно, воевали, а вообще не думали, жили - и все. Что,
неправда?
Сергей, опершись на колени, завертел головой:
- Конечно, неправда.
- Нет, правда! Я тебе даже так скажу: вот здесь у нас на Костроме, да и
в городе процентов шестьдесят... нет, не шестьдесят процентов...
восемьдесят таких, которые даже слова этого не выговаривали: Россия.
- Врешь, - задумчиво протянул Сергей, - говорить-то, может, и не
выговаривали, а знали все-таки. Чувства не было, чувства, а знали: это
Россия, а там Петербург, а в Петербурге сидит царь.
- Да нет! - Павел поднялся сердитый. - Алешка, помогай! Этот медведь
такие вещи сразу не поймет. Может, ты ему расскажешь?
- Вы оба ничего не понимаете, - ответил Алексей. - Россия была, и все
это знали. И все чувствовали. А только от этого радости людям не было.
- Вот это правильно! - закричал Степан.
- А теперь? - Сергей, наверное, прищурился.
- А теперь я чувствую и Рязань, и Казань, и Саратов.
- И Саратов! - крикнул Степан и махнул в темноте кулаком.
- Видишь? Как он Саратову обрадовался! - Сергей начинал торжествовать
победу.
Но Степан тоже торжествовал:
- А как же? Мой город - Саратов! Губерния!
Все расхохотались.
- Да чего вы! Плохая губерния, может?
- У тебя, Степан, саратовский патриотизм? Ты как думаешь насчет России?
Только подальше от своего Саратова.
Видно было в темноте, как Степан наморщил лоб:
- Рассея? А как же. С одного бока Расея, а с другого бока боярин. Толку
мало! А ежели бояр передавить, да я за такую расею кому угодно зубы
поломаю.
- Кому?
- Да кому хочешь, хоть и тебе.
- А раньше не ломали зубы? При царях не ломали? Напалеону?
- Ломали, - с аппетитом произнес Степан. - А как же? Не лазь. Он,
русский человек, не любит, когда лезут.
- Вот хорошо сказал, Степан, - обрадовался Алеша. - Таких гостей
провожали с честью!
- А как же иначе, - подтвердил Степан, - гостя нужно провожать:
хорошего, чтоб не упал, плохого, чтоб не украл.
- Да что у тебя было красть? Онучи? - Сергей хохотал.
- А что ж? Не смей до моих онучей без спросу.
- А у твоих господ дворцы, заводы, шелк, бархат.
- С моими господами я желаю вам счет свести. Может, мне нужно шелковые
онучи сделать, вот как у Степана Разина было, а тут какой-то Напалеон
лезет. Чего ему нужно?
- Держи хвост трубой, Степан! Не сдавайся!
- Да нет, Алеша, не бой-ся!
Степан размахнулся руками, присел и выдохнул из себя широкое слово:
- Эх, силушка, силушка! Да давай же я тебя, добрый молодец, положу на
обе лопатки!
Он пошел на Павла, комично перегнувшись вперед, расставив руки. Павел
захохотал и отскочил в сторону:
- Что ты меня положишь! Ты Сергея положи!
- Все равно кого. Пропадает сила понапрасну! Положу!
Сергей медленно поднялся на ноги, потряс плечами, попробовал
собственные бицепсы. Таня прозвенела:
- Степан, удирай! Сережа в цирке борцом работал!
- Борись, Степа, не бойся, - Алеша сказал это, - из цирка его выгнали.
- По-французки? - спросил Богатырчук.
- Чего я там буду с тобой по-иностранному? - захрипел Степан, облапил
Сергея, захватив и руки. Сергей засмеялся, выдернул одну руку, но другой
выдернуть не мог. В следующий момент Степан перегнул его "через ножку" и
повалил на землю.
Павел закричал:
- Непраивльно! Что ты делаешь?
Но Сергей уже не мог сопротивляься от смеха, а застоявшаяся страсть
Степана ничего не замечала. Он наступил коленом на Сергеев живот и полез
на Сергея всей своей массой:
- Проси пощады!
- Да ну тебя к черту! Медведь!
- Нет, не медведь! Отвечай по порядку, как ротному командиру!
- Ну?
- Скоро у вас там в Петрограде толк будет?
- Скоро, - ответил Сергей со смехом.
- Когда?
- Военный секрет.
- А я тебе не военный? Кто я такой? Отвечай!
- Ты - темная, деревенская сила!
- Ах, так? - Степан затанцевал коленом на Сергеевом животе.
Но на этом и окончилось его торжество. Сергей незаметным сильным
движением опрокинул Степана на землю и в следущий момент переметнулся в
темном воздухе, по всем правилам придавив плечи противника к земле. Степан
высоко задрал широкие, тяжелые и бесформенные сапоги, зрители смеялись.
Тогда Сергей спросил у Степана:
- Отвечай по порядку, как уполномоченному по фронту.
- Отвечаю.
- Скоро ты поумнеешь?
- Скоро, - захрипел Степан.
- Когда?
- Военный секрет.
- Ах, так? - передразнил Сергей и тоже наступил коленом на живот.
Степан ойкнул и замотал ногами, но вырваться не мог.
- Отвечай: завтра поумнеешь?
- Утром или вечером?
- Да хоть вечером.
- Вечером можно.
Когда борцы, отряхнувшись, уселись на свои прежние места, Таня
спросила:
- Кто же из вас сильнее?
- Он сильнее, да сила у него неорганизованная. Нахрапом берет, -
Богатырчук подмигнул Степану.
10
И снова, как когда-то давно, Алеша и Таня отстали по дороге домой. Они
подымались от реки по широкой истоптанной песчаной дорожке. Впереди на
блеске огней "Иллюзиона" колебались темные силуэты друзей, доно-
сились оттуда отдельные слова Степана, наиболее энергичного из ораторов:
- Сделаем... еще как сделаем...
Алеша прислушивался к Степановым словам и улыбался и в то же время
прислушивался к самому себе: почему-то так случилось, он давно не бывал в
обществе девушек, сейчас очень хорошо было идти рядом с Таней, но ее
близость волновала его в совершенно "святом" разрезе. Таня шла рядом с
ним, поглядывала на звезды, вздрагивала и зябко подбирала руки к груди.
Она была и сегодня хороша, и поэтому Алеша радовался, что она любит павла,
Павел заслуживает счастья. Выходило так, как будто это он, Алеша, устроил
для друга такое торжество. Но это не главное. Нлавное в том, что Таня
старый друг, старый друг и нежный, которому хочется все рассказать до
конца, то, что любимой, может быть, и не скажешь. А, впрочем, кто знает,
что можно рассказать любимой?
Алеша говорил:
- Вот ты можешь учиться, а я не могу. Я теперь все думаю о будущем.
Если бы я знал, какое оно будет, я мог бы учиться, я поехал бы в Институт
гражданских инженеров, читал бы книжки, писал бы письма, ходил бы в
театр...
- У тебя такое... неприятное состояние? Неуверенность?
- Нет, почему неуверенность? И почему неприятное? Вот... Лет пять назад
у всех было состояние... уверенности. Все знали, что будет завтра и что
будет через месяц. Знали даже, на каких лошадях выедет Пономарев... Это
было состояние уверенности. Но это состояние вовсе не было такое приятное,
особенно для подавляющего большинства. А сейчас я не думаю о том, что
будет дальше. Если бы я начал предсказывать, я, наверное, наврал бы. Но
зато я знаю, что я буду бороться за что-то прекрасное, я знаю, чего я хочу
и чего другие хотят... И я буду добиваться! Я много думаю о будущем.
- И я тоже... Только я знаю, какое будет будущее, а ты не знаешь.
- И ты не знаешь. И никто не знает. Какое там будущее... Тут и прошлого
не знаешь как следует.
- Пошлое мы знаем, не ври.
- Нет, не знаем. Скажи, пожайлуста, любила ты меня или не любила, когда
поцеловала в вагоне?
Таня спокойно подняла на него глаза:
- А как же? Разве можно было тебя не любить. Ты уезжал на фронт, первый
офицер с нашей Костромы, - тебя все любили. Я тебя и сейчас очень люблю.
- Ты - прелесть, Таня. Ты - хороший друг. Но ведь я могу... поцеловать
тебя, когда ты будешь... первым врачом с нашей Костромы?
- Можешь. А ты так и сделай... Только это в будущем, котрого ты не
знаешь. А я, видишь, знаю.
- Ничего ты не знаешь.
- Знаю. Мы, большевики, знаем, за что боремся. Мы боремся за социализм.
Со-ци-а-лизм!
- Социализм - это будет прекрасное, справедливое, замечательное
время. Без эксплуататоров. Я этого хочу и добиваться буду, и, даже если на
десять человек я окажусь самым сильным, я их поведу. А теперь есть много
сильнее меня.
- Богатырчук?
- И Богатырчук.
- И Павел?
- И Павел.
- Алеша, неужели ты такая скромница?
- Нет... Какая же здесь скромность?
- Ты, значит, так и остался таким гордым? И из гордости ты обломал себе
петушиный гребень?
Алеша громко рассмеляся:
- Зачем же так? Это... очень некрасиво. Но... Жальвсе-таки, что ты меня
разлюбила, ты - такая умница.
- Я тебя очень люблю.
- И я тебя "очень".
Счастливые, они остановились на средине широкой улицы и улыбались друг
другу. Таня сказала:
- Спокойной ночи.
Впереди Богатырчук кричал:
- Довольно вам! Где вы там... Спать пора!
11
Нина Петровна Остробородько поднялась на крыльцо тепловской хаты и
нерешительно постучала во дверь. Был воскресный день, в недалекой церкви
звонили, на небе холодной серой пустыней расположилась осень, но было еще
сухо и приятно шибал в нос незлобный запах древесного увядания. Нина
Петровна разрумянилась - может быть, от первой осенней свежести, может
быть, от первого визита к Тепловым. На ней ладный черный жакетик, у шеи он
небрежно раскрыт и видна сиюящая белизна шелковой косынки, над которой
нежность юного теплого подбородка кажется еще милей.
Послушав, Нина сильнее постучала в дверь, ее губы проделали гримасу
возмущения, но сразу и успокоились в еле заметной строгой улыбке, которая
всегда шла к ее спокойным, немного ленивым глазам, к точному повороту
головы, к румянцу и белизне лица.
Дверь открылась неслышно, и выглянуло удивленное лицо Степана.
- Чего ты дверь ломаешь? - начал он с разгона, но тут же и ошалел,
дернул головой и, ничего не сказав, ринулся обратно. В кухне он в панике
ухватил руку Василисы Петровны, занесенную над кастрюлей, и зашептал:
- Мамаша! Что делается! Принцесса - не иначе. А может, барыня какая...
Василиса Петровна нахмурила брови:
- Да остепениьсь, Степан Иванович! Принцесса!
Капитан зашевелился в углу, надул усы, прислушался к разговору,
наморщил лоб. Потом вытянулся, схватился за бок, но беду поправить было
все равно невозможно: пояса билзко не было. Так, с распущенной
гимнастеркой, он и остался стоять в углу, краснея и отдуваясь; в дверях
кухни появилась Нина Петровна, на капитана не поглядела, прошла прямо к
Василисе Петровне:
- Я вас хорошо знаю: вы мать Алеши. Я много раз видела вас на улице.
Здравствуйте.
Василиса Петровна смотрела на девушку внимательно, просто, серьезно,
наклонила голову, протянула сухую, сморщенную руку.
- Здравствуйте. А вы кто будете?
- Я Нина Остробородько. Не слыхали?
- Вы - доктора дочка?
- Доктора. Вы у него лечились? Да?
Василиса Петровна улыбнулась:
- Я еще никогда не лечилась...
- У вас такое здоровье?
Степан отозвался:
- Здоровье - это у богатого, а у бедного - жилы.
Нина весело, искоса глянула на Степана:
- А я и вас знаю, мне Алеша рассказывал: Степан Игнатович? Говорит, вы
- человек мыслящий?
- Какой? Какой человек?
- Мыслящий. Думаете много.
- Во! Наврал тебе Алешка! Это когда в бой идти, тогда действительно все
думаешь и думаешь. А если обыкновенно, так тут нечего думать. А ты к нам
по какому делу?
- А это уж... есть и постарше тебя. Василиса Петровна, прогоните их:
вот его и господина офицера. Мне с вами нужно по секрету.
Господин офицер, забыв, что он без пояса, стукнул каблуками и
поклонился, но сразу после этого схватился за то место, где полагалось бы
быть поясу, и неловко, боком прошел опасное место мимо Нины - выскочил в
сени. Степан было возразил:
- Да я - свой человек...
- Иди, иди! - Василиса Петровна подтолкнула его.
В сенях капитан оглянулся на Степана:
- Черт! В таком виде! Я думал, тут таких не бывает.
Степан при помощи пятерни разбирлася в затылке:
- Вот тебе и задача! Это ж тебе барыня, а все-таки и поглядеть приятно:
женщина, сразу видно, - я даже взоперл, говорит-то как: Степан
Игнатович - мыслящий человек! Чего это она пришла, послушать бы...
Капитан с досадой похлопал по карману - папирос не было. Степан был в
нетерпении:
- Да что же мы? Здесь и будем стоять? Капитан!
- А может, они недолго.
- Две бабы собрались? Недолго?
- И курить нечего.
- И курить нечего! И моя махорка там. Вот, брат, так и на войне: когда
наступаешь, видно, куда тебе нужно. А когда отступаешь, ну... куда попало,
туды и прешь. Нам с тобой надо бы в комнату бежать, а мы в сенцы. Как это
называется? Это называется: паническое бегство.
Он приоткрыл дверь в кухню:
- Василиса Петровна! Разреши перевести войска на новые позиции.
Василиса Петровна что-то ответила, потом донесся молодойц женский смех.
- Получили разрешение, идем, капитан.
Через кухню Степан прогремел как мог, капитан прошел на носках,
расставив руки, не глядя в стороны. За ними следили две пары серых женских
глаз: одни - молодые, сильные, красивые, другие - бесцветные, изжитые, но
и те и другие улыбались, и в тех и в других искрилась ласковая ирония.
- Помирились, - сказал Степан, закрыв за собою дверь. - Чего этой
нужно, ну, что ты скажешь?
Капитан копошился в своем табачном богатстве. Из кухни глухо доносились
голоса. Степан покружился по комнате и не утерпел. Дверь закрылась
неплотно, и он с доступной ему и его сапогам грацией придвинулся к щели и
насторожил ухо. Капитан закурил папиросу, замахал спичкой и только тогда
обратил внимание на притаившегося у дверей Степана. Потухшая спичка
остановилась на самой середине пути, он возмущенно шепнул:
- Степан!
- А?
- Что ты делаешь, черт сопатый? Разве можно подслушивать?
Степан отмахнулся от него и открыл рот, чтобы лучше слышать. Капитан с
решительной хмуростью подошел к нему, тронул за локоть:
- Это же безобразие! Они не хотят, чтобы мы слышали - значит, секрет.
- Да отстань ты, - рассердился Степан. - Секреты! Вот я секреты и
слушаю!
- Да как тебе не стыдно? Это подлость, понимаешь!
Капитан тихонько бубнил в усы. Степан злобно обернулся к нему и тоже
зашептал, передразнивая капитана:
- Подлость! Что это тебе, буржуи какие или меньшевики, допустим? Свои
люди говорят, чего там! Вот помеашл мне. Иди себе! "Подлость"!
Он снова устроился у двери и через полминуты завертел головой от
удовольствия. Капитан отошел к оунк и изредка оглядывался на Степана с
осуждением. Степан долго слушал, потом в последний раз крутнул голвоой,
открыл дверь в кухню и ввалился туда с громкой речью:
- Да вы меня спросите, милые! Вы меня спросите. Что же вы без меня тут
толкуете? Ай-ай-ай! Как же это можно - такие дела без мужика?
Вторжение Степана было встречено женщинами по-разному. Василиса
Петровна глянула на Степана строго, махнула рукой:
- Господи, какой ты нахальный стал, Степан Иванович!
Но Нина Петровна спокойно подняла на Степана любопытные глаза:
- Да... Василиса Петровна! Он все равно подслушивает. Куда мы от него
скроемся? Пускай уж тут сидит.
Она повернула к хозяйке добродушное, понимающее лицо, лукаво повела
бровью. Василиса Петровна улыбнулась, довольная. Очевидно, Степан меньше
всего мог помешать ей.
- Хорошо, говори, Степан Иванович.
Нина чуть-чуть приподняла нижнюю губу. Это у нее выходило
дружески-кокетливо - движение милого, полнокровного, женского
превосходства:
- Я тебя на "ты" называю, потому что и ты меня на "ты" называешь.
- А? На "ты"? Да называй, а как же. Тебе нужно... не знаю, как звать-то
тебя: Нина, что ли?..
- Нина.
- Ну, пускай Нина. Тебе нужна, значит, хата и чтоб кормила тебя.
Здесь у нас на Костроеме. А ты нам рабочий клуб устроишь. А папашу твеого,
доктора, выходит, как будто, по шапке.
- Не по шапке, Степан, просто - далеко ходить. Ходить далеко.
- Все равно по шапке, далеко там или близко. Ты вот не хочешь, чтобы он
за тебя платил?
- Не хочу. Я взрослая и заработаю.
Степан движением головы поставил точку:
- И заработаешь. И раз на заработки пошла, - значит тебе нужно
подешевле, попроще. И мебели у тебя никакой нет.
- Мебель есть.
- А-а?
- Есть же у меня кровать, столик, ширмочка. Этого ты, значит, не
подслушал.
- Это я пропустил, верно. Капитан этот помешал. Вцепился, понимаешь,
говорит: подлость. Как будто тут меньшевики или другие какие
соглашатели. А тут свои.
- А если бы соглашатели, ты не подслушивал бы?
- Чего?
- "Чего"! Оглох сразу! отвечай, а не чегокай. Хитрый какой!
- Если бы это они? Это шатия? Чтобы они, допустим, разговаривали, а я
бы прозевал, что ли? Как же это можно? Там - другое дело!
Женщины рассмеялись громко: Василиса Петровна - себе в фартук, Нина -
откидывая голову. Хозяйка сказала с укором:
- Другое дело! У тебя все дела одинаковы: где тебя ни посей, везде
уродишься.
- Это верно, мамаша. Вот и жито такое бывает. Это все от бедности,
понимаешь. А только пускай она скажет, почему с этим делом к нам пришла?
- Я никого на Костроме не знаю. А Алексей - мой друг.
- Да ведь ты к Алешке, а к нам.
- Не к вам, а к Василисе Петровне. Хотела познакомиться, а ты сам
пристал, как смола.
- Смола не смола, а давай о деле говорить. Есть тут хорошая комната, с
занавесками. И хозяева подходящие, трудящиеся, не обидят тебе: старик да
старуха. Тут рядом. Пойдем поговорим. Что касается кормов... видишь, кто
тебя знает, может, ты и не привыкла. Ты, небось, в жизни каши не ела, а
все котлеты да пряники. На тебя, если посмотреть, корма у тебя хорошие!
Смотри, какая ты гладкая.
Нина громко рассмеялась. Василиса Петровна слушала Степана серьезно,
было видно, что она придаст Степановым словам некоторое значение.
- Голубчик Степан... подожди. Хозяева-то меня не даром кормить будут? А
я на котлеты заработаю.
- А без котлет ты способна?
- Хочу гладкой остаться.
Степан с удивлением встретил такое заявление, даже улыбаться перестал,
перевел взгляд на хозяйку:
- Во, мамаша, народ пошел упорный! Да сколько ты там заработаешь, в
клубе этом самом?
- Заработаю немного, но я все деньги буду тратить на котлеты.
- На котлеты?
Перед лицом этой новой решимости Степан снова обратился к Василисе
Петровне.
- Василиса Петровна! А может, она и правильно говорит? Подожди, товарищ
Нина, вот сделаем... это самое... Керенского выгоним, другая жизнь равно
не заработаешь. Да и какая там у тебя работенка? Книжки будешь выдавать?
- И книжки выдавать. И спектакли ставить. Сегодня будут сцену
устраивать.
- В столовой?
- В столовой.
- А этот... Убийбатько?
- По шапке. Аппарат у него купили.
- Ты купила?
- Не я, а заводской комитет.
- Наш комитет?
- Завода... Пономарева... И железнодорожники помогли...
- Да когда же вы успели?
- Прозевал, Степан Иванович.
- Прозевал.
- А у нас уже и репетиции идут.
- Это что такое? Представление будет?
- "Ревизор" Гоголя.
- Ревизор? Видал такое представление. Там этот... приезжает. Я,
говорит, ревизор, а потом оказывается, обыкновенный соглашатель. Так
где же ты этих наберешь... актеров?
- Да уже репетиции идут. И Алеша играет.
Степан закричал:
- Алеша?!
Даже и Василиса Петровна тихонько вскрикнула:
- Алеша?
Возгласы удивления были так выразительны, что и капитан просунул голову
в дверь. Степан сорвался с табуретки, протянул к капитану руку:
- Мы тут с тобой сидим, а они представление делают!
Капитан взялся за пояс и смело вступил на кухню:
- Представление?
- Мы и на вас рассчитываем, у нас некому играть Тяпкина-Ляпкина.
Степан все кричал в одном тоне:
- Алешка в актеры записался! Вот жизнь пошла, не поспеешь никак!
Василиса Петровна, наконец, опомнилась:
- Да когда же он успел?
- А вы разве не знали?
- Какой же человек! - Степан никак не мог прийти в себя. - Ничего не
сказал. Видишь, капитан, как они тайно делают?
В сенях стукнули дверью.
- Алешка идет! - закричал Степан. - Вот я у него спрошу: почему тайная
дипломатия?
Алеша вошел из сеней, хотел было палкой пырнуть Степана в живот, но
увидел Нину, покраснел, засмеялся смущенно:
- Нина! Что такое? Как это с вашей стороны... Ах, какая вы! Мама, вы
познакомились?
Степан озлобленно махнул рукой:
- Да что ты: мама, мама? Ты говори, почему такое? Почему секреты?
Представление играешь, а мы? Как остолопы, ничего не знаем!
- Представление? Нина, вы рассказывали? - Алеша, расстроенный,
опустился на табурет, как был, в шинели.
- А разве нельзя было, Алеша?
- Да... понимаете, я забыл вас предупредить... Я, мамочка, сюрприз
хотел для тебя сделать. И для батьки. "Ревизор"... Сюрприз, но теперь еще
лучше сюрприз: как это замечательно, что вы пришли! Знаете, что? Вы у нас
будете обедать...
- Некогда нам обедать, - сказал Степан, - нам нужно идти квартиру
нанимать.
- Вы решили, Нина? Вы решили? - Алеша схватил ее руки, заглянул в
глаза. - Неужели решили?
Нина обратилась к нему, подняла спокойные, ласковые, улыбающиеся глаза,
прошептала только для него одного:
- Решила, Алеша.
Василиса Петровна следила за ней внимательно, с осторожной, немного
сомневающейся симпатией, потом пожала плечами:
- Какие времена настали? Раньше люди богатства добивались, а теперь
бедности добиваются. И еще смеется.
Нина поймала ее руки, сложила вместе, подняла вверх, опустила на старый
фартук.
- Василиса Петровна! Не бедности добиваются, а счастья.
Василиса Петровна смотрела ей в глаза, не отняла рук:
- Значит, счастье у нас, на Костроме? Здесь его никогда не было.
- А теперь будет.
Даже Степан притих перед этими вопросами, быстро завозил ладонями по
усам. Не утерпел:
- Верно. Вот какая ты разумная женщина, товарищ Нина. Просто даже не
верится. Счастье, оно... какая смотря компания. А теперь компания большая
будет. А бедность - чепуха. Бедность, понимаешь, когда у человека духа не
хватает. Идем, Нина, нанимать квартиру.
- Успеете нанять, - сказала Василиса Петровна. - Сейчас придет отец,
будем обедать. Обед сегодня варил... товарищ Михаил Антонович.
Василиса Петровна сдвинула весело брови. Капитан подошел к Нине,
стукнул каблуками, поклонился:
- Просим с нами...
- Как у вас тут... Алеша, отчего у вас так хорошо?
- У нас?
Алеша оглянулся. Он привык к своей хате и не знал, что в ней особенно
хорошо. Табуретки? Или старая клеенка на столе? Он вспомнил богатый уют
дома Остробородько, дорогую простоту, невиданные на Костроме вещи:
пианино, ковры, картины, статуэтки, безделушки. А в этой кухне и Нина
казалась случайно попавшей драгоценностью среди таких обычных,
припороченных трудом и жизнью людей: матери, Степана, капитана. Нина
поймала его взгляд, покраснела:
- Алеша, голубчик, вы не думайте ничего плохого. Вы не думайте, я
больше туда не вернусь никогда. У вас люди... Василиса Петровна, прогоните
их, я поплачу немножко.
Она и в самомо деле с неожиданным изнеможением склонилась на плечо
Василисы Петровны. Степан вытаращил глаза, потоптался на месте и в панике
бросился из кухни, по дороге ухватил за рукав капитана. Цепляя сапогами за
двери, оба буквально вываливались в другую комнату. Там Степан наморщил
лоб, развел руками и сказал тихо:
- Ах ты, жизнь! Отчего плачут люди?
В кухне Алеша притаился в углу и не знал, уходить ему или остаться.
Василиса Петровна положила руку на голову Нины, прижала ее к плечу. Нина
подняла голову, быстро смахнула слезу:
- Трудно быть сильной, Василиса Петровна! Ах, как трудно! А тут еще
всякие чувства... Влюбилась...
- Влюбилась? В богатого?
- Вот еще чего не хватало! В богатого! Я серьезно говорю, я так...
хорошо влюбилась, но только нельзя же все сразу: и новую жизнь начинать, и
влюбляться. А кроме того, я не привыкла.
- К чему не привыкли?
- Я не привыкла к хорошей жизни. Мне хочется быть влюбленной так...
долго... Сейчас я такая счастливая, вы себе представить не можете. Хожу и
все ищу зеркало, хочется на себя посмотреть, какая я счастливая. А то я
все была... женственная женщина! Женщина для женихов. Все женихи, женихи,
меня нужно замуж выдавать, обязательно нужно, а если не выдать, так я буду
несчастная. Все смотрят, папа беспокоится, тетя хлопочет, а женихи все
ходят и выбирают, подхожу я или не подхожу. А я должна сидеть6 чай
разливать, вот так пальчиком нужно.
Она подняла руку и показала, как нужно действовать пальчиком, разливая
чай: отставила мизинчик, тонкий, розовый, нежный, сама посмотрела на него
сбоку и рассмеялась. Открыто, просто рассмеялась и Василиса Петровна:
- Ну, ну...
- Не хочу, Василиса Петровна, - вы такая хорошая, вы все понимаете, не
хочу женихов, и не хочу замуж выходить, и пусть мне никто не обьясняется в
любви. Пусть и не заикается...
Она строго посмотрела на Алешу:
- Вы чего на меня смотрите? У вас много других дел: и Красная гвардия,
и городничего должны играть. Он - шикарный городничий, вот увидите.
Василиса Петровна доверчиво положила руку на колено Нины:
- Значит, пусть они не воображают? Да?
- Алеша, видите, какая у вас мама. Вы ничего не понимаете, а она все
поняла. А теперь я хочу познакомиться с вашим отцом. Если и он такой же
замечательный, тогда я буду целый час реветь... целый час...
- Да зачем же так...
- От зависти, Василиса Петровна: вы подумайте, он - мужчина, он -
боевой офицер, он в Красной гвардии, он был ранен, контужен, у него такая
мать, да еще и такой отец.
Нина перечисляла все эти блага с нескрываемым негодованием. Василиса
Петровна снова громко рассмеялась:
- А вы чай должны разливать.
- Как жаль, что вы не моя мать, все себе Алеша заграбастал. А у меня
отец - доктор, богатый доктор, ужас! А матери я и не помню. Я буду к вам
часто приходить, только, пожайлуста, не думайте, что для него, - я буду
приходить когда его не будет дома. Интересно: какой у вас отец, Алеша?
Василиса Петровна сидела на табуретке и улыбалась. Сейчас было хорошо у
нее на душе. Рядом с ней сидит красавица, ласковая, теплая, немонжко еще
чужая и непривычная, но уже родная. Удивительно было слушать, как она
просто и прямо, в лоб, говорит о своей жизни, но Василиса Петровна знала,
что говорит она правду. И было приятно, что ее Алеша нравится этой
женщине, было хорошо, что сын у Василисы Петровны такой счастливый, и было
радостно, что этому сыну Нина завидовала. А кроме того, випечке за
заслонкой ожидает обед, скоро придет Семен Максимович, а в другой комнате
притаились новые друзья. жизнь, так долго бежавшая по скучным и трудным
плесам, вдруг на старости раскатилась широкой, свободной и интересной
рекой.
Семен Максимович вошел из сеней строгий, даже похудевший как будто. Он
был в замасленном рабочем пиджачке и в очень старых штанах, заплатанных и
заштопанных. Повесив пальто на гвоздик, он остановился против Нины с
некотрым замешательством, потирая руки, измазанные до самого черного
цвета.
Высокий, прямой, суровый, он, вероятно, производил на нее впечатление
слишком чуждого, совершенно непонятного явления. По обеим сторонам носа у
него расположились такие же черные масляные пятна, и от него исходил запах
концов, металла, давно заношенного рабочего платья. Его волосы, усы и
борода растрепались и тоже были испачканы. Он ни в каком отношении не
напоминал ни стройного румяного Алешу, ни мудрую улыбающуюся старость
матери. А против Семена Максимовича стояла Нина Остробородько. Она сияла
глубокой, до самых костей проникающей холеностью, свободой движений,
простой обдуманностью наряда, радостью и покоем, пережитыми в жизни. Но
именно она в сильном волнении сделала шаг к нему, что-то заблестело в ее
глазах, она произнесла хрипло:
- Здравствуйте.
Она не решилась протянуть руку, не улыбнулась приветно, она склонилась
перед ним в поклоне, а подняв голову, засмотрелась на старика, как бы не
уверенная в ответе.
12
Собственно говоря, работать на заводе было можно. Рабочие пришли в обычное
время с завтраком под мышкой. Как всегда, у проходно будки собралась
маленькая толпа наиболее аккуратных, шутили и посмеивались. И сегодня
табельщик был на месте и своевременно открыл табельные доски. Можно было
повесить марки и расходиться по цехам, а в цехах некому было помешать
работе.
Но никто марок не вешал и не спешил проходить в цеха. Рядом с проходной
будкой, на старых жидких воротах, белел большой лист, на котором
идеальным, крупным, старательным курсивом было написано, что завод
закрывается из-за отсутствия материалов. Рабочим предлагалось получить
расчет в течение ближайших трех дней. Под обьявлением тем же курсивом было
выведено: "владелец завода", а рядом стояла известная всем жирная подпись:
"П. Пономарев".
К обьявлению подходили по двое, по трое и не столько читали его,
сколько рассматривали - содержание обьявления было всем хорошо известно
еще вчера вечером. Столяр Марусиченко, щупленький, с бородкой в виде двух
сероватых клочков, щербатый и всегда оживленный, долго задирал голову на
обьявление и, наконец, сказал тонким, ехидным голосом:
- Да откуда он взялся такой: "владелец завода"? Товарищи, это не он.
Марусиченко повернулся к толпе и широко открыл глаза:
- Это не он придумал.
На Марусиченко оглянулся высокий, черномазый, спокойный:
- Тебе не все равно, кто придумал?
- Не все равно, товарищи. Разница. Его, сукиного кота, найти нужно и
допросить: кто он такой? Пономарев на заводе уже два месяца не
показывался, а тут на тебе: владелец завода!
Старый Котляров сидел на ступеньках проходной будки, вытянул одну ногу,
рылся в кармане, серьезными глазами задумался, вглядывался в площадь:
- Ты, Петр Иванович, брось кулаками размахивать. Будешь ты допрашивать
Пономарева! Не в Пономареве дело.
- И я говорю: не в Пономареве. А я что говорю?
- Да ты ерунду говоришь, - Котляров протянул руку к обьявлению, а с
руки болтается кисет с махоркой, - читал ты или не читал? Нет материалу? А
мы и без Пономарева знаем, что нет. Ты когда держал в руках рубанок?
- Да еще на прошлом месяце.
- Так чего кричишь: Пономарев? Не в Пономареве дело, а в материале.
- А Пономарев что?
- А Пономарев ничего. Просто себе Пономарев.
Марусиченко завертел головой, прицепился:
- Что это ты, Никита Петрович, за хозяев стал говорить!
Котляров насыпал на бумажку махорки, свернул, зажал крепкими пальцами
шуршащий газетный обрывок, склонил голову:
- Хозяева тут - мы с тобой. Надо достать лесу и работать. Дело нужно
делать, а Пономаревых сюда пускать нечего - отвязались, и пускай себе.
По площади бежал павел Варавва, озабоченно поглядывал на ворота. Бежал,
бежал, потом круто свернул, погнался за кем-то, закричал:
- Куда? Куда расходитесь? Митинг будет! Муха сказал: здесь, на площади!
Котляров затянулся махоркой, кашлянул:
- Вот это дело. Поговорить надо.
Павел говорил и кричал и все вскидывал правую руку. Наконец, добрался к
воротам. Ехидный Марусиченко пошел к нему навстречу:
- Ну, большевики? Чего теперь будем делать? Вон Котляров, молодец!
Все говорит хорошо: Пономарев что? Мы - хозяева: купить лесу и работать!
Павел закинул голову, беззвучно захохотал:
- А что? Он правильно говорит! Никита Петрович, правильно!
Несколько человек придвинулись к павлу. Тот же высокий, черный
отвернулся к реке:
- Эх, затеяли кашу! Лес они будут покупать! Кто это такой покупатель -
ты, Котляров?
- Да хоть и я, товарищ Борщ! - Котляров запихивал короткую папиросу в
рот, обжигал пальцы, сердился на папиросу.
Борщ все глядел на реку:
- Пономарев не купил, а ты купишь.
- А я куплю.
Борщ вдруг перестал быть спокойным. Плюнул, взмахнул головой, сказал со
злостью:
- Как ребята малые: "Я куплю!"
Он отошел в сторону, заложил руки в карманы. Грязный узелок с завтраком
сиротливо торчал у него из-под мышки и, забытый хозяином, начинал уже
вылезать наружу, готовый вот-вот упасть на землю. Борщ с досадой
тормошнул его, задвинул снова под мышку и снова злобно уставился на
влажную широкую площадь.
Толпа у ворот увеличивалась. Многие уже устали и уселись под длинным
забором, с трудом удерживаясь на нижней продольной планке. Другие стояли
кружками и кучками, кто помоложе, прохаживались, разбрелись по всей
площади. Говорили спокойно, шутили незлобно, матерились больше к слову -
по всему было видно, работали головой, задумывались. От проходной будки
завода Карабакчи прибежал вихрастый остроносый парень, запыхался, доволен
был ответственным поручением; кричал еще издали:
- Товарищи! Товарищи!
К нему обернулись не спеша. Он налетел на толпу, забегал глазами по
лицам, вдруг засмеялся:
- Да кто у вас тут старший?
- Тебе Пономарева нужно?
Все взыграли смехом, переглянулись весело. Парень отмахнулся с
приподнятым оживлением:
- Да пошли вы к черту! "Пономарева"! Большевики ваши где?
- Лес пошли покупать, - сказал тот же голос, и снова все захохотали.
- Настоящих нет, где-то завалились. Маленький есть. Эй, Павло!
- Павло-о! Иди сюда, за старшего будешь!
Павел из какой-то далекой кучи вырвался бегом.
Остроносый парень подставил ладонь и ритмически застучал по ней
пальцем, как будто играл в "сороку-ворону":
- Сказали! У нас: заводской комитет! Во-первых, когда у вас митинг,
придем, значит, поддержим. Только, во-вторых, с флагами придем. Так и
сказали: придем, будьте покойны. С флагами, понял?
- Да он ни за что не поймет. Он не понимает, как это с флагами.
Павел оглянулся. На него глядел Марусиченко и смеялся, переднего зуба у
него не было.
- Спасибо! Это здорово! Приходите! А наши флаги где? Черт!
Он на ходу потрепао посланца по плечу и побежал к проходной будке.
Парень направился к воротам фабрики Карабакчи, но по дороге вспомнил,
снова полетел назад и закричал уже всем:
- Через полчаса, значит! - успокоился и не спеша побрел к воротам.
По дорожке, размахивая палкой, хромал Алеша. Ему закричали издали:
- Эй, главнокомандующий, а где твое войско?
Алеша под углом повернул, подошел, перебросил палку в левую руку, отдал
честь.
- Отца не видели, товарищи?
- Семена Максимовича? Говорят, в город поехал.
- В город?
- Поехал! Как помещик какой! Поймал извозчика и на извозчике. Как
барин!
- А ты, Алексей, смотри, - генерал, прямо генерал.
Шинель на Алеше застегнута до самого воротника, туго перетянута поясом,
через плечи перешли ремни, новые, еще блестящие, на боку сурово и ловко
притаилась кобура, и из нее выглядывает колечко нагана. Поднявшись на
носки, Алеша крикнул на всю площадь:
- Кто в Красной гвардии - на завод! Быстро!
К нему подбежало несколько человек. Кто-то спросил:
- С винтовкой?
- Да вчера же я посылал: с винтовкой и с патронами.
- Ах, черт! Домой лететь!
- И лети!
Павел Варавва тоже ахнул:
- Кто сказал?
- Не твое дело: я тебе говорю - исполняй приказание!
Окружающие засмеялись. Марусиченко вылез поближе, хватил Павла по
плечу:
- А ты поговорить хотел. Военная муштра, брат: исполняй приказание!
Павел умильно склонил голову:
- Да нет, Алеша, скажи!
- Отец приказал: постановление заводской организации.
- Здорово! - Павел в восторге побежал к своей хате.
Степан летел через площадь, сотрясая землю, развевая полами шинели,
шапка держалась у него где-то возле шеи, мокрые патлы лезли в глаза, он
одной рукой отбрасывал их в сторону, а в другой держал винтовку со штыком,
подымал ее и что-то орал встречным.
- Колдунов! Колдунов, гляди! - Хохот пошел по всей площади. - Смотри,
Колдунов в наступление пошел!
Кто-то встречный дурашливо бросился удирать от Степана и заорал благим
матом, другой поддержал и шарахнулся вбок, воздевая руки.
- Где наши? - закричал Степан, подбегая.
- Наши все здесь. А ты на кого пошел? Жарь с колена прямо по окнам! -
Марусиченко показал на блестящие окна пономаревского дома.
Степан опустил винтовку, осклабился:
- Я тоже по окнам с удовольствием бы, да Семен Максимович запретил окна
бить. Говорит, вы привыкли, сиволапые...
- Семен, тот не позволит. Ты в хорошие руки попал...
- Товарищи, не видели моего начальника?
- Алешку? Да вон же... Догоняй!
Степан кинулся вдогонку, и снова полы его шинели разошлись по ветру, и
снова поднялась винтовка. Он орал на всю площадь:
- Алешка-а!
Алеша обернулся, удивился, нахмурился. Степан был встречен привычной с
фронта военной мимикой:
- Колдунов! Это что за вид? Почему все враспашку? Штык почему
привинтил? Патроны где?
Степан остановился как вкопанный, по всем правилам приставил винтовку к
ноге, другой рукой начал оправлять шинель.
- Патроны где, спрашиваю.
Степан поднял глаза на Алешку и увидел, что нет перед ним никакого
простого, веселого друга, а стоит командир,вредный, требовательный и
справедливый. Он переступил, заморгал. Возле них собрался уже кружок, но
никто не шутил, не улыбался, все захвачены были глубоким содержанием
события.
- На какого ты дьявола нужен с пустой винтовкой? Ты же вчера сам
обьявлял по всей Костроме: патроны! Для чего штык, для чего привинтил,
ирод? В штыковую атаку пойдешь? Прыгаешь по площади, как козел, кричишь!
Красная гвардия!
Алеша был гневен, и Степан залепетал, вытянувшись:
- Так что, господин...
И умолк. Понял, что все кончено. Отвернул лицо в сторону и увидел
вспыхнувшие молчаливые улыбки.
У Алеши вздернулась верхняя губа:
- "Господин"... Что ты мелешь?
Степан вдруг рассердился, плюнул, мотнул головой:
- А чтоб тебя... - улыбнулся открыто. - Запутался, Алеша! Я в один
момент! Забыл про патроны!
Он ринулся назад, и опять его полы запарусили по площади. Алеша хлопнул
руками по бокам:
- Ну, что ты с ним сделаешь?
Вокруг засмеялись любовно, провожая глазами рейс Степана Колдунова.
Алеша двинулся к проходной будке.
13
Нашлись мастера устроить трибуну из ничего. Котляров только глянул на
забор и кивнул соседу:
- Ворота снимем.
Через двадцать минут трибуна была готова. Муха, низенький, скуластый,
небритый, стоял внизу и сердился:
- Какой дьявол такое придумал? Котляров? Так он же упаковщик. Другого
не нашлось?
Отец Мухи, - а отцу было уже восемьдесят лет, и у него давно колени
начали расходиться в стороны, - беззубый и сгорбленный, ответил сыну:
- Так он, Гриша, захватил тут всю власть. Не успели оглянуться, смотрим
- трибуна. Он туда залезет, а обратно сигает. Один раз сиганул - чуть ногу
не выломил.
Котляров сидел наверху, трибуна под ним ходуном ходила, он смеялся:
- Укрепим - хорошая трибуна. Ленин с грузовика говорил, слышали?
Слышали - спрашиваю?
- Да слышали!
- Думаешь, ему легко было на грузовик?.. Туда посадили, а обратно на
руки приняли. Так то ж Ленин? А здесь кто будет говорить? Ты, Григорий
Степанович? Прямо на мои плечи, как на лестницу, становись.
- Богомол приедет.
- Богомол? Богомол сиганет. Богомолу плеча не подставлю, - Котляров
каблуком хватил по гвоздю, торчащему на трибуне, гвоздь свернулся в
сторону.
На площади появились женщины. У всех ворот и калиток запестрели платки
и юбки. Мальчишки стайками перносились с одного конца площади на другой.
Отец Иосиф вышел из церковного дома, посмотрел на противоположную сторону
и обошел площадь под домами. Марусиченко долго следил за ним,
поворачиваясь на месте, а потом присел от удовольствия:
- Правильно, батя, правильно. Теперь ходи отряся лапку.
Из ворот фабрики Карабакчи показалось шествие. Впереди несли большой
красный плакат, на нем написано: Вся власть Советам!
На широкой площади, кое-где покрытой помолодевшей осенней травой, это
шествие сразу выделилось как нечто существенное. К нему медленно двинулись
стреи народа, мальчишки побежали стремглав. В тот же момент из ворот
завода Пономарева выступило другое шествие: тоже по четыре в ряд шли
красногвардейцы. Винтовки у них за плечами, пиджаки, пальто, шинели туго
перетянуты ремнями, а на ремнях красуются новые патронные сумки. Алеша
идет слева, молодой и подтянутый, и потихоньку напоминает:
- Держите ногу, народ смотрит!
Ногу держали. Даже на мягком песке шаг красногвардейцев отдавался
четким ритмом. Впереди колонны Николая Котляров, напряженный и серьезный,
нес знамя.
В колонне табачников несколько человек - тоже с винтовками. Озабоченный
Муха быстрым шагом направился к месту встречи. Закричал издали:
- Алексей! Слушай, Алексей!
Алеша оглянулся, заторопился, подал команду:
- Отряд... стой!
Муха подбежал довольный, табачники тоже улыбались:
- У тебя, Муха, настоящее войско!
- А как же! Товарищи... Если с оружием - в одну компанию... Чего там...
Одно слово: пролетариат.
Высокий товарищ, с приятным чистым лицом, обратился к своим:
- Я думаю, он разумно говорит. В одном месте вся сила будет. Как вы,
товарищи, скажете? И командир у них боевой, все как следует...
Муха ладонью разрезал воздух:
- Сильнее будет! Пускай посмотрят... эти... эти... городские.
- Очень замечательно! - из колонны табачников первый с винтовкой вышел
к Мухе. - А чего это железнодорожники... есть у них Красная гвардия?
- У них все не ладится, - Муха прищурился в направлении к вокзалу. -
Народ такой - служба движения! Выходи, выходи, ребята!
В колонне табачников закричало несколько голосов. Женщин здесь было
большинство. Они вышли из строя и засмотрелись на Красную гвардию. Около
десятка вооруженных озабоченно ткнулись в шеренги отряда. Описывая дугу
своей палкой, Алеша крикнул:
- Товарищ Колдунов! Принять пополнение, рассчитать, проверить оружие.
Уже подпоясанный, деловой, расторопный Степан приложил руку к козырьку:
- Слушаю, товарищ начальник!
Он старым полковым жестом загреб левой рукой:
- Становись, которое пополнение!
Алешу дернули за рукав. Рядом стояла и в смущении переступала с ноги на
ногу чернобровая, зардевшаяся девушка. Ее голова аккуратно была повязана
большим серым платком, на груди обильной роскошью расходилась бахрома.
- Здравствуйте, - сказала она тихо и опустила улыбающееся лицо. - Вы
меня не признали, видно?
- Маруся!
Она со смехом рванулась в сторону. Но он поймал ее за плечи и обнял
левой рукой с палкой, а правуюпредложил для рукопожатия. Вокруг громко
рассмеялись девушки:
- Маруся кавалера нашла!
- У! Кавалера, - оскорбилась Маруся, но немедленно же улыбнулась,
крепко пожала оуку и даже встряхнула ее:
- А я вас сразу признала! - Ее глаза с сердитой огневой силой
пробежали вокруг. - От идите, я вам чтой-то такое скажу.
- Куда идти?
- Идите отсюда. Отсюда. А то они смеются...
- Ты на них не смотри, рассказывай.
- Я ничего не хочу рассказывать, я только одно. Как я тогда плакала,
когда б вы знали! И хотела все до вас пойти. А потом приехали батюшка с
матушкой и меня выгнали. Говорят: иди себе к своим пролетариям. А я сейчас
поступила на карабакчевскую.
- А где ты живешь?
- А я тут живу, на Костроме.
- У отца?
- Мой отец еще в ту войну убитый, а я живу здесь у тетки. Товарищ
Теплов, а отчевой-то в Красную гвардию только мужчин принимают? А если
женщина, так почему ей нельзя?
- Видишь, почему: еще никто не просился из женщин. Да сколько же тебе
лет?
- Семнадцать.
- Маленькая ты...
- Маленькая! Ой, господи ж боже мой, маленькая! А как стирать у
батюшки, обед варить и на базар ходить, так вы не говорили: маленькая!
- Знаешь что, Маруся? Одной тебе будет... скучно, понимаешь? Если бы
вдвоем. Подруг у тебя есть хорошая?
- А как же! Такая есть подруга!
Степан гупнул сапогом рядом:
- Алеша, едут! Смотри, на машине какие-то.
- Маруся, ты приходи ко мне с подругой. Поговорим.
Он подошел к отряду. Павел Варавва, становясь в строй, подмигивал:
Алеша увидел длинную машину и, к своему удивлению, рядом с шофером - отца:
Семен Максимович был на голову выше шофера, ветер расстрепал его легкую
бороду, от этого старик казался еще строже. Светлая, летняя промасленная
фуражка надулась ветром и была похожа на боевой шлем.
Шестьдесят человек Красной гвардии без команды выстроились. Линия
свежих патронных сумок придавала ей вид действительно внушительный. К
правому флангу подбегал с винтовкой старый Котляров:
- Опоздал малость, с трибуной этой. Что это за папы в машине? Да там же
твой батько, Алеша!
На заднем сиденье автомобиля Алеша узнал председателя городского Совета
рабочих депутатов Богомола. По сторонам от него подпрыгивали на подушке,
удивленно приковались взглядами к шеренгам Красной гвардии Пономарев и
Петр Павлович Остробородько. Богомол - без шляпы, с великолепной гривой
темных прямых волос, чисто выбритый, похожий на поэта, но с лицом серым и
опухшим - поднялся в машине, тронул шофера за плечо. Автомобиль
остановился со стоном. В старомодном макинтоше, застежки которого ясно
сверкали медными львиными мордами, Богомол вышел из машины и направился к
Алеше. Молча протянул руку, обернулся к Остробородько:
- Я что говорил? Это войско или не войско?
Петр Павлович поправил очки, кашлянул нежно, кивнул.
- Вы, так сказать, командующий? - спросил Богомол.
- Нет, я инструктор, командующего у нас нет.
Остробородько не поздоровался с Алешей, отвернулся.
- Я могу дать командующего, - Богомол глянул на город. - Хорошего,
боевого.
Павел Варавва неожиданно из шеренги ответил:
- Сами найдем.
- Найдете? - звонким тенором спросил Богомол. - Это вы, молодой
человек, найдете?
Богомол гордо вздернул нос на Павла. За ним вздернул очки и Петр
Павлович.
- Не молодой человек, а товарищ, - крикнул Павел Варавва. - А вот вы
скажите, почему это вы с Пономаревым в одной компании?
Семен Максимович через голову Остробородько сказал:
- Это я привез господина Пономарева.
- Это другое дело.
Пономарев стоял и покорно терпел.
Богомол еще раз скользнул взглядом по двум шеренгам Красной гвардии,
как будто подсчитал ее силы; задержался на бледном веснушчатом лице
Николая Котлярова, хорошо рассмотрел широкую фигуру старого Котлярова на
правом фланге и отвернулся.
Алеша сжал губы, глянул на отца.
- Где Муха? - спросил Семен Максимович.
Алеша кивнул на ворота, - табачники были уже там. Семен Максимович
распорядился:
- Давай туда.
Алеша подал команду:
- На ремень!
Может быть, только теперь Богомол хорошо понял, что за плечами у
красногвардейцев винтовки. Он зябко сдвинул полы своего макинтоша и, глядя
в землю, пошел к трибуне. Навстречу ему спешил Муха. Он какбудто что-то
жевал, скулы у него ходили. Подал руку Богомолу, другую протянул к Семену
Максимовичу:
- Семен...
- Богомол перебил его:
- Товарищ Муха, собственно говоря, что вы думаете предпринять? Что вы
предлагаете?
- Народ сам предложит...
- Народ само собой, а ваша фракция?
- У нас нет фракции.
У Богомола тонко дрогнули выразительные актерские губы:
- У большевиков нет фракции?
- Да у нас в заводском комитете все большевики.
- Как это так? Меньшевики у вас есть?
- Да нет... - Муха подергал свою остренькую бородку. - У нас этого не
водится. Беспартийные есть, так они, почитай, все равно большевики.
- О! Тогда я понимаю, в чем дело. Понимаю. Да, конечно... И Красная
гвардия! Сигнала ждете?
- Ждем не сигнала, а... там будет видно. И кроме того... толку ждем.
- Толку? А если не дождетесь?
Муха неожиданно рассмеялся, весело, свободно, как юноша, легко
перевернулся, чтобы ветер запахнул полы его пиджака.
- А если не дождемся - добьемся.
Богомол отстал и заговорил с Остробородько, близко наклонившись к его
лицу, показывая куда-то на небеса. Пономарев тащился сзади, скучный и как
будто спокойный. На его физиономии ничего не выражалось, кроме хорошо
налаженного терпения. И борода его терпеливоходила по ветру, и глаза с
терпеливой выносливостью пробегали по встречным лицам, перехватывали
человеческие острые взгляды и с терпеливой аккуратностью откладывали их в
сторону как ненужные подробности набежавшего длительного ненастья. Так
человек в пути, идущий через вьюгу, терпеливо месит ногами снег,
отворачивается от ветра, регулярно настойчиво стряхивает снежный прах с
платья, а верит и радуется только бледным огням впереди или хотя бы оням в
воображении.
Митинг начался. И как только Муха открыл его и сказал первое слово,
стало понятно, что собрание сегодня серьезное, что все при-
дают ему большое значение, что никто не собирается шутить и другому шутить
не позволит. Даже мальчишки, рассевшиеся на заборе, серьезно смотрели на
трибуну и слушали.
Гости взобрались на трибуну по шаткой, узкой доске. У Петра Павловича
Остробородько в этот момент было такое выражение, как будто он всходил
на эшафот.
Муха обьявил:
- Первое слово пусть скажет владелец завода, гражданин Пономарев.
Пономарев сказал коротко, просто, терпеливо. Голос у него был громкий,
отчетливый, круглый, но не не давал ему полной силы, впрочем, этого и не
было нужно: он никого ни в чем не хотел убедить, ему было все равно, что о
нем думают, он шел через вьюгу, и впереди для него еще не показались огни.
Вопрос был ясен, и ясно было его, Пономарева, хозяйское благородство. В
кассе осталось ровно столько денег, чтобы рассчитаться с рабочими, -
продавать нечего. Стаканы для снарядов работаются теперь в убыток, да для
стаканов и металла нет. Пиленого леса во всем городе нет. И угля нет. И
ничего нет. На заводе тысячи деталей металлических, а дерева нет, веялки и
молотилки собирать не из чего.
- Сами видите: штурвалы, шестерни, штанги - все лежит, а собирать
нельзя. Лесопильные заводы стоят: того нет, другого нет.
Голос издали крикнул:
- А чего им не хватает, лесопильным заводам?
Пономарев не ответил, даже не оглянулся на голос. Ответили с другого
края площади:
- Совести у них не хватает! Лесопильные закрылись, и наш закрывается.
Одна шайка!
Из шпалопропиточного завода на площадь в беспорядке высыпала толпа
рабочих и двинулась к митингу. Через головы стоящих Пономарев следил за
ними и мямлил:
- Все, что можно сделать, я сделал бы. Я не отказываюсь. Я только
ничего не вижу...
Пономарев отодвинулся в тыл трибуны. Его последние слова просто
остались несказанными.
На земле переглянулись, переступили, кое-кто с досадой переложил
завтрак под другую руку.
Алеша стоял рядом со старым Котляровым. Котляров поддернул винтовку,
улыбнулся Алеше, двинул одним плечом вперед.
- А вот я пойду им скажу. С винтовкой ничего?
- Еще лучше, только не убей никого.
Винтовка Котлярова поплыла над толпой. Колька Котляров проводил отца
грустными голубыми глазами.
- Котляров будет говорить! - обьявил Муха.
- Давай, давай!
- Говори, Котляров, ближе к делу!
Котляров вспорхнул на трибуну и занял, казалось, большую ее часть. Он
расставил ноги в широких сапогах, заложил руки в карманы пухлого своего
пиджака, локти развел по трибуне. Повернулся в одну сторону - ткнул локтем
Муху, повернулся в другую - ткнул Богомола. Муха дружески огрызнулся.
Богомол глянул на локоть с негодованием. Кроме локтей
во все стороны, тоже всем угрожая, ходил приклад его винтовки. А сверх
того развернулись на трибуне и плечи сатрого Котлярова. Говорил он
медленно, подбирая слова, веселым основательным басом.
- О наших делах говорить нужно коротко: завода мы закрывать не будем.
Что касается нашего, как бы это сказать, хозяина Пономарева, про него
разговор тоже короткий. Как это бабы говорят: с глаз долой, из сердца вон.
Нам гражданин Пономарев без надобности: идите себе домой и отдыхайте после
трудов - полная вам свобоад. А заводом пускай управляет заводской комитет.
Там есть люди получше Пономарева. Нечего тут на лесопильные заводы
сворачивать. Плоты стоят на реке, скоро замерзать будут, угля там не
нужно, опилками топят. Вот теперь и интересно, как это Совет рабочих
депутатов позволил такое дело: остановиться лесопилкам. А другое дело: нам
туда послать нужно, посмотреть, и пускай Муха сделает. Меня пошлите, и
Теплова пошлите, и Криворотченко, и кого хотите - всякий сделает. А для
нашего завода угля достать тоже можно, хоть и на железной дороге
выпросить, нам много не нужно. Тут не в этом дело, а в другом. Пускай вон
Богомол, председатель Совета, обьяснит, почему он сюда приехал завод
закрывать. Это его такое дело? Почему? Прямо скажу: потому, что ему до
рабочего человека никакого дела нет. Наговорил ему Пономарев, а он и
доволен: материалов нет. А почему? Ясно почему - эсер! И вашим, и нашим.
Председатель рабочих депутатов! Рабочих! А когда твоя партия Ленина
преследует, так это какая партия? привез сюда этого доктора. Какое ему тут
дело? Говорят, от городской управы. Зачем ты его с собой возишь? Что, мы
его не знаем? Земский доктор, а кто видел его в больнице? А на чем он
богатство нажил, на каких больных? А может, он тоже эсер? Угадал?
Богомол ничего не ответил. Стоял, улыбался, глядя в сторону.
- Видите, угадал. Чего они сюда ездят? Провокацию наводить. Городская
управа! Какое ей дело до Костромы. Что у нас - электричество есть, или
мостовые, или эти... тротуары? А может, театр есть? Сейчас клуб открывают,
кто - может, городская управа? Муха открывает да наши дети. А он сюда
приехал. Остробородько, бесстыдник. А его дочка молодая, видно, человек
чести не потерял, бросила его, богатого отца, у нас живет, на Костроме, у
стариков Афанасьевых. А мы что ж? Он дочке родной не нужен, а нам нужен?
Гнать их отсюда в шею, вот мое предложение.
Котляров в последний раз взмахнул кулаком и снял с плеча винтовку.
Богомол быстро отскочил в сторону. Котляров перевесил винтовку на другое
плечо и, перегнувшись, показал всем веселые крепкие еще зубы. Все
расхохотались и захлопали. Котляров присел на краю трибуны: - Берегись, на
голову прыгну!
Перед ним мгновенно раступились, и он большим пухлым мешком слетел на
землю и начал пробираться к отряду.
- Хорошо я сказанул? - обратился он к Алеше.
- говорил ты, как надо, а винтовку зачем снимал?
- А чтоб видели. Пускай знают, с кем говорят.
На трибуне парламентски беспристрастный Муха, подергивая бородку,
обьявил:
- Теперь скажет гласный городской думы гражданин Остробородько.
- Не надо, - закричали, - черта нам время тратить!
- Перекинь его через забор!
Но закричали и другие:
- Да чго вы?! Пускай скажет!
- На что он тебе нужен?
- Да интересно.
- Пускай говорит!
- Вместо театра!
Муха поднял руку:
- Так что? Пусть говорит?
- Валяй!
Остробородько подошел к краю помоста, спокойно, умненько осмотрел
толпу. Ему крикнули:
- Чего глазеешь? Говори!
- Ты кто будешь? Эсер?
- Да, я имею честь принадлежать к той партии, которая выставила дорогие
для нас имена Каляева и Сазонова.
- Ты не хватайся за Каляева! Азеф у вас был?
Остробородько развязно, с досадой отмахнулся рукой:
- Наша партия говорит вам правду. Она не будет вас обманывать и
назавтра обещать вам социализм. Без жертв нельзя спасти революцию. Наша
партия не может сказать: давайте мир, хотя бы и позорный. Мы видим у вас
замечательный отряд Красной гвардии. Это русские люди, вооруженные
русские люди, которые не могут позволить Вильгельму растоптать нашу
великию революцию. С такими людьми мы добьемся победы.
- Понравилось? - спросили громко.
- Что понравилось?
- А наши красногвардейцы?
- А как же, очень понравилось! - голос Остробородько зазвучал тем
воодушевлением, которое всегда бывает у оратора, когда у него наладился
контакт со слушателями. - С такими людьми...
- Да брось!.. - снова крикнули.
- Тебе что, воевать хочется?
- Не мне...
- Ага, не тебе! Гони его в шею!
- Товарищи!
- Убирайся отсюда! Долой! Гони его!
Муха поднял руку. Утихли.
- Пускай кончает или не надо?
Ему было ответом многоголосый крик, в котором уже нельзя было разобрать
слов.
Муха комически развел перед оратором руками. Остробородько посмотрел
поверх голов, тронул ушко очков, отошел к Пономареву.
- Давай Богомола!
Богомолу, видно, стало жарко. Он распахнул свой макинтош, и глазам всех
представился хорошо сшитый светло-серый френч и на нем - приятным мягким
блеском серебрянная медаль на георгиевский ленте.
- За что у тебя награда? За что медаль получил?
Керенский дал, что ли?
Богомол откинул волосы, придал голове гордый вид, на толпу смотрел
из-под полуопущенных век, прикрывающих большие выпуклые глаза:
- Медаль я не украл - достаточно вам этого?
Сразу почувствовалось, что будет говорить сильный оратор. В голосе
Богомола звучали глубокие грудные ноты, теплые и приятные, владел он
голосом уверенно и умел придавать ему сложные намекающие оттенки,
забирающие за живое. Он не спеша, толково, основательно нарисовал картину
военных бедствий, разрухи, остановки жизни. Он называл цифры, приводил
факты, еще мало известные, делал это с несомненной честной
убедительностью. Многие придвинулись ближе.
- Эсеры - не такие плохие люди. Есть и хуже. Мы - не бандиты, не воры,
мы стараемся быть честными людьми. С нами можно говорить. Я знаю, для вас
было бы приятнее, если бы я обещал вам прибавить заработок, дал бы лес и
уголь. Но я не могу вас обманывать, в своей жизни я немало сидел в тюрьмах
за ваше право, за ваше счастье, и поэтому вам я обязан говорить правду,
даже если она вам покажется горькой правдой. И я призываю вас: не думайте
только себе, подумайте и о России, освобожденной, великой России. Надо
кончать войну. Это первое, священное...
- Правильно!
- Надо кончать войну победой!
- А для чего тебе победа?
На этот вопрос Богомол налетел с разгона, крепко ушибся, перевел дух, и
это погубило его ораторский успех. Он неловко переспросил:
- Как?
Может быть, ему и ответил кто-нибудь, но за общим смехом не слышно было
ответа. Если бы на этом смехе кончилась его речь, все прошло бы
благополучно, но Богомол оскорбился и потерял власть над собой. Глубокие и
грудные ноты, теплые и приятные, исчезли в его глосе. Он сделал шаг вперед
и закричал на тон выше, в той истошной истерической манере, которая может
только раздражать слушателя. Теперь слушали, поглядывая на него сбоку,
рассматривая его медаль и макинтош, улыбаясь в усы. Он кричал:
- Да, мы не боимся говорить: война до победного конца! Да, мы не сложим
оружия, мы не отдадим наших знамен, облитых народной кровью, мы не
опозорим свободную Россию, как это хотят сделать большевики!
Его слушали молча, сумрачно до тех пор, пока веселый бас Котлярова не
произнес сочно, с добродушной улыбкой:
- А не арестовать ли нам этого господина?
Только на мнгновение этому возгласу ответило молчание. А потом оно
разразилось сложнейшим взрывом, в котором было все: и слова, и крики, и
смех, и гнев, и требование, и просто насмешка:
- Правильное предложение!
- Бери его сразу!
- Тащи его вниз!
- Пускай за решеткой подумает!
- Держи его крепче, а то он на фронт убежит!
- Арестова-ать!
Богомол стоял на помосте, опустив глаза и зажав в кулаках полы своего
макинтоша. Котляров поднялся на носках, посмотрел на трибуну, глянул на
Алешу. Алеша понял, Улыбаясь, он одернул шинель, потрогал пояс:
- Пойдем! Остальные - на месте.
Пробираться сквозь толпу было не трудно. Алеша только один раз сказал:
- Сделайте здесь дорожку, товарищи!
Здесь первый раз в жизни Алеша ощутил прилив нового гражданского
чувства. Кто-то крепко сжал его руку выше локтя, он посмотрел в глаза
этому человеку, и человек - бледный, небритый, измазанный слесарь -
поддержал его нравственно:
- Иди, иди, Алеша - действуй!
У трибуны все расступились. Крики еще продолжались, а Богомол все стоял
в своей окаменевшей позе. Алеша и Котляров взбежали на помост. Одно их
появление вызвало аплодисментов и крики. Муха боком придвинулся к Алеше и
заговорил тихо:
- Ты чего прилез? Тебя кто послал?
Алеша удивленно открыл глаза:
- Все... требуют...
- Вот... черт... требуют! Я здесь стою, думаешь, не знаю, что мне
делать. Покричат и перстанут.
- Не перестанут.
- Как это можно... взять и арестовать! А что мы с ним будем делать?..
Ты соображаешь?
Но в это время Котляров уже предложил Богомолу следовать вниз по узкой
шаткой досочке. Внизу несколько рук приняли Богомола и не дали ему
свалиться на землю. А с площади кричали Котлярову:
- И другого бери, чего смотришь!
- Доктора, доктора!
- Что же ты городскую думу забываешь?
- Он тоже воевать хочет!
Алеша вопросительно посмотрел на Муху. Муха двигал черными
взволнованными бровями:
- Наделали делов. Забирай, что ж?
Алеша шагнул к Остробородько. Тот сам двинулся к досочке, сохраняя на
лице умеренно-мученическое благородное выражение. До краев площади снова
разлилась волна аплодисментов. Алеша захромал к досочке. На него снизу
глядел высокий, черномазый, спокойный Борщ и протягивал руки, как мать:
- Теплов! Тебе, хромому, трудно. Прыгай на меня!
Рядом все ласково посторонились. Проказливо, по-мальчишески улыбнулся
Алеша и прыгнул. Нескольк рук подхватили его на лету и осторожно поставили
на землю. Чей-то голос произнес:
- Эх ты, хромой воин!
Алеша кому-то пожал руку, и счастливый, бросился догонять Котлярова, но
вспомнил, что здесь близко торчит еще Остробородько.
- Вот он, вот, что ж ты его бросаешь без всякой защиты!
Остробородько даже обрадовался Алеше и сказал с некоторой иронией:
- Куда прикажете идти арестованному?
14
Митинг продолжался. После ареста Богомола и Остробородько настроение у
всех стало веселее. Котляров и Степан повели арестованных в заводской
комитет. Их проводили взглядами и обернулись к трибуне. Муха в своем слове
не коснулся вопроса об арестованных. Он говорил исключительно о дальнейшей
работе завода, разбирал этот вопрос дельно, не спеша, отделяя в нем самые
мелкие пункты. И по каждому пункту выходило, что завод работать может, что
на лесопильных заводах тоже еще не сдались, что уголь можно выпросить на
железной дороге. Он сомневался только в одном: помогут ли служащие завода.
Вспомнил о правой руке На - Соколовском, о котором ходила слава как о
коммерческом гении. Соколовский тут же закричал в толпе, потребовал слова,
без приглашения полез на трибуну. Муха засмеялся и уступил ему слово.
Соколовский был в поддевке, острижен, по-старому, под горшок, и, кажется,
его прическа была смазана маслом. У него широкое лицо и узенькие глазки,
на верхней губе усики, свисающие тоненькими хвостиками. Он снял шапку и
немедленно приложил ее к груди, заговорил ловким, быстрым, стрекочущим
говорком, сбиваясь на отдельных словах, бросая их, чтобы скорее сказать
другие слова, более нужные и удачные.
- Дорогие товарищи! Товарищ Муха высказывает такое заключение: дескать,
ему моя фамилия упомя... с неприличием, можно сказать, произнес. Если мы
служили, как вы сами зна... по нужде и по общему обыкновению, при царском
само... при старом режиме и това... вот, госпо... гражданину Прокофию
Андре... одним словом, Пономареву, то неужели вы ду... народу не послужим?
И Мендельсона, и Ковригина, и Назаренко лесопилки, если приложить голову
при тяжелом нашем поло... в государственном деле и с мастеровы... с ихними
товарищами. Народу послужим... и не сомневайтесь ни капельки. Пускай
товарищ Муха прямо не боится. Свои люди, тоже пролетарии, страдали при
царском режиме. Будьте уве... надейтесь на меня...
- Ну, довольно, довольно, понимаем!
- Какой ты хороший!
- Ох, и шельма же!..
Соколовский спрыгнул с трибуны и еще долго в толпе подмигивал всем,
давая понять, что с ним никто не пропадет.
Потом говорил Криворотченко, большевик и член завкома, один из самых
молчаливых людей на заводе, угреватый и суровый. Он говорил с таким видом,
как будто и говорить ему не хочется, но что-то нужно повторить, что всем
давно известно, но еще как следует не сказано. Он нехотя бросал веские,
нахмуренные слова, и они становились железными и несомненными истинами,
когда доходили до слушателей:
- Некого спрашивать. Слышали, здесь болтали, как заводная шарманка.
Война! Воевать нам теперь не с кем иначе, как с господами. И с господами
воевтаь будем, если добром не уйдут. Наступают времена, это главное.
Ничего, что Ленина преследуют. У Ленина тоже есть помощники. Наступают
времена. Народ наш ярма больше на шею не наденет. Не наденет, гражданин
Пономарев! Это все знают: и народ, и крестьяне, и солдаты - все в одну
сторону пошли. И нечего с этим ярмом носиться.
Завод у нас не такой знаменитый, и Карабакчи, и шпалопропиточный, а вот
видите, и наша Красная гвардия готова. Будем стоять крепко и своего не
отдадим! Кто нас победит? Советы трудящихся по-своему дело повернут, а
если в Советах эсеры, выкурим. Ты, Муха, тут шептал Алешке, зачем
председателя берет. Ничего, пусть знает, у кого власть должна быть.
Большевики, они все сделают с народом вместе.
- Верно говорит Криворотченко! - закричал в толпе высокий тенор.
Щербатый Марусиченко подскочил возле трубины, поднял высоко руку:
- Большевики, не зевайте, не зевайте!
Закричали кругом, проводили Криворотченко бодрыми хлопками
аплодисментов. Марусиченко еще подпрыгивал и кричал, когда на трибуну
поднялся невысокий человек, взлохмаченный и нескладный. Белеющие мохнатые
брови что-то знакомое напомнили Алеше. Он сделал несколько шагов впереди и
узнал Груздева. Быстро пронеслись в памяти два Груздева: один - дикий,
гневный, насильник и оскорбитель, другой - вежливый, нежный, задумавшийся
и грустный. Как будто эти Груздевы не имели к Алеше никакого отношения.
Они вспоминались как очень далекий сон, испугавший и взволновавший душу и
поэтому незабываемый. Алеша смотрел на Груздева и старался представить
себе все-таки, что такое Груздев. Его слов не было слышно. Устремив
неподвижное лицо все в одну сторону, куда-то поверхголов, неподвижно
поддерживая на напряженной высоте светлые брови, он говорил что-то, идущее
от души, но не сопровождал своей речи ни мимикой, ни жестами. На площади
становилось все тише и тише. Что он такое говорит, - может быть, это
третий Груздев появился сегодня в народе?
Алеша начал осторожно продвигаться вперед и чувствовал, как тихонько
продвигаются вперед, подталкивая его, красногвардейцы:
груздев говорил:
- Разве у нас была жизнь? Разве у нас был какой свет? В темноте жили, в
голоде, тугой жили жизнью, а умирали старики - и вспомнить было нечего.
Легко это сказать: народ! И я - - народ, и вы - народ, и все нами сделано.
Кто города строил? Мы. Кто государство наше защищал? Кто кровь проливал,
умирал? Мы все! А они нас презирали и считали нас дикими, некультурными, и
темными, и глупыми. А они от нас сторонкой жили, своя них жизнь. И платье
у них чистое, и пахнет от них хоршо, и книги они читают, и гордятся перед
нами, всем гордятся: и наукой своей, и вежливостью, и образованностью, и
лицом красивым, и честью, а про нас говорят: простой народ! А чем я
простой? Только тем простой, что загнали меня в угол! И вот мы теперь
видим: пришли справедливые люди, большевики. Первый раз такие люди,
которые не хотят нас обманывать, душевные люди, за народ стали. Они смело
действуют, смело правду говорят, надо, чтобы и народ сам им помог полной
своей силой. Какой я есть, темный или бесчестный, какая у меня есть сила и
голова, - вам говорю: отдаю себя большевикам. Куда пошлют - сделаю, скажут
умереть - умру, скажут жить нужно - жить буду. Если останется один народ,
какая жизнь будет... светлая жизнь!
Груздев произнес эти слова, задумался, медленно повернулся и побрел к
доске. Его проводили взглядами, никто не хлопнул в ладоши, как будто
боялись потревожить переполненные сердца. Алеша тихонько начал
продвигаться к своему месту, и ему захотелось где-нибудь в одиночестве
подумать над тем, о чем говорил Груздев.
15
В маленькой комнатке заводского комитета он застал арестованных и Степана
с Котляровым. Вероятно, Степан о чем-то разглагольствовал, потому что
Богомол сидел в углу на табуретке и негодующим взглядом следил за ним, да
и Котляров как-то смущенно рассматривал приклад винтовки между ногами.
Увидев Алешу, Богомол поднялся, подошел к столу, сказал резко,
постукивая сложенными пальцами по доске стола:
- Я хочу знать: кто меня арестовал. Вы, товарищ офицер?
Он нажал на слово "офицер" и пристальным, немигающим взглядом вонзился
в Алешу. Степан мотнул на Богомола головой:
- Вот я ему толкую, а он бессознательный какой-то... Народ тебя
арестовал.
- Я прошу ответить, - приставал Богомол, не обращая внимания на
Степана.
- Я не офицер, но арестовал вас я: на основании общего народного
требования.
- Какого народного, я хотел бы знать? Где постановление? Где
постановление? Наконец, чье постановление? Толпы? Самосуд? Требую
немедленного освобождения. Сейчас! Сию минуту! Наконец, где наша машина?
Степан хмыкнул и отвернулся. Алеша ответил:
- Машина? Я, право, не знаю?
- Вы не знаете? Вы, мальчишка, держите под стражей председателя Совета
рабочих депутатов?
Степан возмутился:
- да я ж тебе обьяснял: не за то, что ты председатель, а зачем ты в
эсеры записался? Вот теперь и расхлебывай! Я тебя не тянул в эсеры? Не
тянул. А ты ещше и про войну начал молоть, ребенок и тот скажет...
Степан все это выговаривал нежно, убедительно, но Богомол его не
слушал. Он подошел к стене, остановился перед каким-то плакатом, задумался
гордо.
Вошли Муха и Семен Максимович.
Муха полез к ящику. Семен Максимович провел по усам пальцем, взял за
рукав Степана, прогнал его со стула, положил руку на стол, свесил пальцы,
кашлянул и замер в неподвижном строгом ожидании. Муха порылся в ящике
стола, поднял глаза:
- Ваша машина здесь, товарищ Богомол. Можете уезжать. И вы, товарищ
Остробородько.
- Машина меня не интересует. Вы скажите, какое вы имели право меня
арестовывать?
Муха еще раз заглянул в ящик, пошарил в нем рукой, улыбнулся:
- Да какое там право? Арестовали - да и все!
- Нет, скажите, какое право? Вы думаете, это так пройдет?
Муха еще раз улыбнулся:
- Я думаю, что, - он уверенно кивнул головой, - пройдет!
- Значит, вы надеетесь на безнаказанность?
- Надеюсь, - сказал Муха и закрыл ящик.
- Пользуетесь всеобщим безвластием?
- Пользуемся...
Богомол засверкал взглядом, у Остробородько за очками заиграла тонкая,
просвященная ирония. Муха поднял ясные глаза на Богомола. Тот начал
застегивать свой макинтош.
- Не доросли вы до демократии, товарищи. Вам нужна палка, Корнилов
нужен!
Слово "Корнилов" Богомол провизжал громко, подбросив маленькую, белую
руку к потолку.
Муха поднялся за столом, оперся руками:
- А вы себе заведите Корнилова.
- Кого?
- Да Корнилова. Сильная власть, палка, никто вас не арестует, вы будете
проповедовать войну до победного конца, никто вам слова не скажет! Хорошо!
Богомол бросил на Муху гневный взгляд и толкнул дверь. Двекрь
открылась, но Богомол еще не все сказал:
- Из ваших этих... ленинских химер... все равно ничего не выйдет!
Химеры!
Остробородько поднялся, тонко улыбнулся и протянул вперед поучительный
палец:
- Химеры и преступление! И преступление!
- Напрасно их выпускаешь, товарищ Муха, - начал Степан, - в каталажку
нужно таких или прикладом по голове! - Степан грозно двинулся вперед, но
Богомол уже вышел, за ним направился и доктор.
Степан тоже шагнул за ними, но Алеша строго сказал:
- Степан!
- Да я, Алеша... понимаешь... два слова ему скажу...
- Обойдешься.
Степан страдал у двери, - мучили его, видимо, невысказанные слова. Муха
двумя ладонями начал растирать лицо, растирал, растирал, даже кряхтел при
этом:
- Так. Поехали, значит. Хай большой подымут. Не нужно было, Алеша, ни к
чему. И на какой конец ты их арестовал? Где их держать? У нас
государственной власти еще нет.
Семен Максимович острым взглядом пробежал по лицам:
- Ничего, Григорий! Хорошо вышло. Очень хорошо. Народ - никакого тебе
погрома, никакого тебе беспорядка, вежливо, как полагается, посиди
часика два. Вроде как в карцере. Хорошое наказание и справедливое.
16
Рабочий клуб, еще только организуемый в бывшей "столовой" сделался местом,
куда Алешу тянуло посидеть в свободный вечер. В клубе всек еще находилось
в стадии становления: по всем комнатам шла работа, на полу шуршали
стружки, и хозяином расхаживал по ним и распоряжался веселый Марусиченко,
возглавляющий троку столяров, выделенную заводским комитетом. Марусиченко
с первого слова сдружился с Ниной и на правах дружбы вмешивался во все
клубные дела, всюду совал нос и подавал советы. Он придумал особую систему
быстро разбираемых кулис и в одну бессонную ночь смастерил хитрую и
красивую модельку. А когда рамки для кулис были готовы, он сам натянул на
них холст - и заявил даже, что и декорации будет писать собственноручно. В
доказателсьство своих прав на эту работу он представил несколько
подержанных открыток, на которых были изображены зеленые глади прудов и
кровавые закаты. Но нашелся художник, перед которым должна была спасовать
его буйная энергия. Он не обиделся и с таким же энергичным оживлением
занялся грунтовкой и небесным фоном. Главным же художником выступал
Николай Котляров, который еще в высшем начальном училище прославился
копиями с Шишкина и Киселева.
В течение целого дня в клубе шла работа: делали сцену, переделывали
кухню под библиотеку и читальню, строили диваны для зрительного зала и
прилаживали занавес. Нина - в синем бязевом халатике - успевала за день
побывать везде: слетать в город, распорядиться, дать многочисленные
консультации, поговорить с Марусиченко, полюбоваться работой Николая, и у
нее еще оставалось время для работы самой любимой - приводить в порядок
сотни книг, которые она каким-то чудом находила в городе. Книги нужно было
записать, пронумеровать, расставить на полках, но прежде всего их нужно
ыбло доставить из города. Транспортное средство было единственное:
костромские мальчишки. Кажде воскресенье веселой гурьбой вместе с Ниной
они отправлялись в город. Из города они возвращались всешда почему-то
гуськом, и каждый из них на плечах и на груди нес одну или две связки
книг. Таня Котлярова называла это шествие караваном в пустыне. Мальчишки
ходили в караване не совсем бескорыстно: в их полное и бесплатное
распоряжение обещана была отдельная скамья во время спектаклей и
киносеансов.
Работа с книгами оказалась сложной еще и потому, что их нужно было
выдавать читателям, не ожидая конца работы. Как только "караван в пустыне"
первый раз проследовал по Костроме, читатели явились немедленно, а Нина не
считала возможным отложить хотя бы на один день удовлетворение этой важной
потребности. Даже у Василисы Петровны на ее кровати под подушкой лежала
переплетенная "Нива" за 1899 год. Василиса Петровна по вечерам усаживалась
в убранной кухне и осторожно перелистывала страницы книги, внимательно
рассматривала иллюстрации к "Демону", "Пожар на море" и картинки,
изображающие стариков в шляпах и голландских женщин в высоких чепцах.
Капитан деликатно, как будто к слову, читал ей надписи под картинками.
Однажды между делом он сказал:
- Василиса Петровна! Пустое дело! Давайте покажу вам, как это... как
читать.
Василиса Петровна сделала вид, будто она очень заинтересована очередной
иллюстрацией, отвернулась, ничего не ответила, но через несколько дней она
уже с большим интересом рассматривала журнальный заголовок и шептала:
- Ни...в...а...ва Нива.
Это проходило в секрете и отца, и от Алеши, даже и Нина узнала о нем не
скоро: когда обстоятельства потребовали отьезда капитана из Костромы.
По вечерам в клубе было особенно хорошо, в нем оставались только люди,
преданные идее, и никому не позволялось болтаться без работы. Нина к этому
времени крепко привязалась к Тане, в одиночку теперь трудно было встретить
и ту и другую. Они предавались новому делу почти без отдыха, тем более что
количество книг все увеличивалось и увеличивалось: "караван в пустыне"
работал регулярно. У Николая Котлярова тоже задача была длинная, и он
разрешал ее с привычной для него миной молчаливого одиночества. Павла
Варавву допустили к составлению каталога, и это устраивало его во многих
отношениях: во-первых, Павел был выдающийся читатель на Костроме и к
книгам относился с нежностью, а во-вторых, рядом была Таня. Пробовали к
книжному делу допустить и Алешу, но из такой затеи ничего не вышло. Алеша
добросовестно работал до тех пор, пока в руки не попадалась интересная
книга, - в этот момент его добросовестность рушилась. Кругом идет работа,
а Алеша уже замер над книжкой, развернутой на руке. Еще через три минуты
он уже куда-то побрел, не отрываясь глазами от страницы: оказывается, что
целью его движения является диван, только вчера вышедший из рук
Марусиченко. На диване Алеша распологается настолько уютно, что скоро и
записная книжка, и карандаш появляются в его руках. Такое поведение Нина
называла распущенностью. Алеша получил новое назначение: для него
ответибольшой участок стола, и скоро он с голвоой окунулся в полезное
занятие. На кусках ватмана Алеша самым идеальным и самым художественным
шрифтом разделывал надпили, необходимые в каждом порядочном клубе: "вход",
"выход", "просят не курить", "касса"... А когда принесли только что
сделанную доску для вывески, ему пришлось для художника Николая Котлярова
сделать рисунок букв:
Рабочий клуб имени Карла Маркса
Теперь частенько в город заезжал Богатырчук. Он работал в губернском
комитете партии большевиков, очень много путешствовал по губернии и по
дороге всегда навещал старых друзей. Его приезд очень часто нарушал
спокойное течение строительства клуба.
В вечер того дня, когда происходил митинг, все и без того были
взбудоражены, а тут еще и Сергей приехал. В этот раз он даже не пытался
кому-либо помочь, а с первого момента засел с Алешей в углу дивана,
заваленного кучей неразобранных книг, и они долго говорили, склонившись к
коленям. Сначала им никто не мешал, потому что вид у них был серьез-
ный, прически в беспорядке. Потом Павел Варавва присел против них на
стопке книг.
Девушки присматривались к ним снисходительно, но потом Таня сказала:
- Хорошо! Наговорились, товарищ мужчины! Можно и нам узнать о ваших
тайнах?
Богатырчук охотно ответил ей:
- Наша тайна - жизнь. Выходит, это и твоя тайна, Танечка.
- Значит, это такая тайна, которая всем известна?
- Известна-то известна, а кто знает решение?
Богатырчук произнес это загадочно, откинув голову на спинку дивана,
мечтательно направил взор в потолок. Таня без достаточного уважения
отнеслась к этой позе:
- Посмотри, Нина, какое дикое соединение большевика с восточным
мудрецом.
нина посмотрела на Богатырчука, но ничего не сказала, отложила перо и
приготовилась слушать.
Не меняя позы, Богатырчук продолжал:
- Был один такой вечер в четырнадцатом году, у преддверия этого самого
дворца просвещения. Нас было пятеро, и каждый из нас тогда... какие мы все
были чудаки! Честное слово, даже удивительно! Николай Котляров возгордился
передо мной: он работает, а я не работаю. Алеша возгордился перед Павлом:
у Алеши не было денег, а у Павла было два рубля. Я возгордился против
всех: все рабы, а я - свободный человек. Таня гордилась своей девичьей
властью и своей мудростью.
Павел спросил:
- А чем я гордился?
- А ты возгордился тем, что у тебя есть два рубля, честно заработанные
два рубля.
- И ничего подобного... Ну, что ты врешь?
Богатырчук оттолкнулся от спинки дивана и приблизил к Павлу иронический
взгляд:
- Вспомни: Алешу ты уговаривал воспользоваться твоими деньгами, а меня
то приглашал, то нет, то сыпал мне на руку сорок копеек. Возгордился, как
же! Какие мы тогда были чудаки!
- Почему ты вспомнил? - вполголоса спросил Николай, уже стоящий в
дверях с кистью в руках. Рядом с ним, вооруженный рубанком, стоял
Марусиченко; он приготовился принять участие в разговоре, но в то же время
старался понять, интересная разрабатывается тема или не очень интересная.
Богатырчук снова откинул голову:
- Тайна жизни! Какая разница! Какие мы тогда были бедные, однокие,
обиженные, помнишь, Алексей?
Алеша засмеялся вспоминая:
- И гордые, Сергей! Страшно гордые!
Таня смотрела с высоты лестнички недоверчиво:
- А может... просто молодые... желторотые!
Павел повернулся на своей книжной стопке:
- Ничего подобного, Таня! Ты понимаешь, мы тогда... мы теперь
моложе! О! Богатырчук зацепил очень важный вопрос. Я хорошо помню, какая
тогда была жизнь! Сил не было, даже злиться сил не было. Жили, жили себе,
а в восемнадцать лет уже и... стареть начинали. А что нам было делать? А
что у нас впереди было? Одно... костромское. И все!
Теперь Марусиченко понял, что тема идет важная и что она ему по силам,
а в таком случае он всегда высказывался:
- павел, неправильно говоришь! Чего это: костромское! Кострома, брат,
вот она, Кострома! Заводы здесь были? Были. Работали? Работали. Молотилки
делали? Делали. И в девятьсот пятом году бастовали? А еще и как! А только
люди про все забыли. Человек сам себе цены не знал, каждый думал: нету мне
никакой цены. Что я такое? Столяришгка там паршивый, а тот - слесаришка. А
на самом деле была цена. Была, понимаешь, большая цена! Я вот, например,
столяр! Рабочий! Последний человек. А что большевики сказали: первый
человек!
Николай Котляров слабо улыбнулся:
- Цена! Ты на фронте посмотрел бы, какая нам была цена. Мало того, что
уничтожали тысячами, а даже вежливости не было,, никто толком не обьяснил,
почему нужно мне умирать. Команда - и все! Ты помнишь, Алеша: "Вперед!" А
это только называлось так "вперед", а на самом деле: "Умирай!" А почему
так, никому не интересно. А только большевики растолковали, куда нужно
вперед идти.
марусиченко взмахнул рубанком:
- И все через них! Легко это подумать: в нашем уезде у князя
Волконского тринадцать тысяч десятин, у Четверикова - одиннадцать, у
этого... фальшивомонетчика Чуркина - десять тысяч. Сколько это стоит? Ого!
А тут тебе Павел Варавва - а сколько ж он стоит? Выходит, пустяк.
Нина тронула пальцем уголок переплета:
- Какая же тут тайна? Господа и теперь есть.
Богатырчук ответил ей радостно:
- Ха! Есть! Принципиально их уже нет! Вы, конечно, знакомы с учением
Маркса?
Нина чуть-чуть порозовела:
- "Капитала" я не читала - очень трудно, а я хотела... Но я знаю, я все
хорошо знаю.
- Маркс давно доказал, что они приговорены. И все это знали. А они
думали: чепуха, исторические законы как-нибудь приспособятся. И
воображали, что они все-таки сделают историю, что они - организаторы,
необходимая сила жизни. Они перемалывали нас с полной уверенностью, что
это надолго, что это хорошо. А сейчас им, как снег на голову: нет! Вы
понимаете, как это сказано, нет?! Пока говорили книги, они могли
отговариваться, а сейчас сказал народ...
- Большевики, - поправил Павел.
- А большевики, - это и есть народ. И сказано не как-нибудь так,
теоретически, а на практике. А если на практике говорят "нет", так это
значит "пошли вон"! И кончено! Принципиально они уже готовы.
Николай сказал осторожно:
- Они будут защищаться.
Богатырчук вскочил с дивана, как всегда, оказался массивнее, чем
ожидали:
- Нельзя! Мы их сейчас будем уничтожать, гнать! Я вижу! Я теперь знаю
эту "тайну". Я, помните, в цирк поступил, думал, здесь я от них
укроюсь. Чепуха, ничуть не укрылся! На войну пошел добровольцем, думал, я
герой, наплевать мне на буржуев. Чепуха, от них нельзя было укрыться, на
их стороне было все: организация, уверенность, строй, народное терпение. А
сейчас все на нашей стороне. Большевики нанесли страшный удар, они
принципиально их уничтожили. Потому что раньше против них была теория, а
теперь не только теория, а еще и воля. Воля! Страшная вещь: "Пошли вон!"
Чем на это можно ответить?
На это никто ничего не ответил. Богатырчук оглядел всех. Марусиченко
кивнул ему весело.
Нина, улыбаясь, спросила:
- Значит, тайна жизни... разрешается в чем?
- В борьбе, - крикнул Павел, чтобы перехватить ответ Сергея.
Сергей захохотал, взмахнул кулаком:
- Нет!
- Как нет? - удивился Павел.
- Тайна жизни в победе! Борьба без победы - чушь, жертвоприношение.
- Как? Что ты говоришь?
Павел даже испугался.
- Иначе быть не может. А у тебя как, Павел? Неужели ты идешь на борьбу
и сомневаешься? Дмуаешь: победим или не победим? Любит, не любит? Пан или
пропал? Это значит - ты играешь на поражение. Побеждает только тот, кто
уверен в победе. А я уверен. Я и хотел бы сомневаться для порядка, что ли,
но я не могу. Я не сомневаюсь.
- А если вас все-таки победят? Представьте себе! - Нина хитро
присматривалась к Сергею.
Он обернулся к ней, посмотрел удивленно:
- Как же это может быть? Нина! Меня могут повалить, но я буду
подыматься. Убьют, а я буду думать, что это ничего не значит, не один же
я? Верно, Алеша?
Алеша размахнулся, сжал кулаки:
- Вот люблю, когда горячая натура! И мы победим, я знаю. У жизни есть
цена, вот сегодня правильно говорили. А эту цену я сегодня первый раз
по-настоящему почувствовал.
- Где?
- На митинге.
- Это как же? Расскажи.
- Еще не умею. Я потом скажу, хорошо?
Все внимательно присмотрелись к Алеше. Нина склонила голову на руку и
задумалась. Марусиченко сказал:
- На митинге сегодня весело было! Это верно.
17
Репетиция "Ревизора" происходила в школе. Алеша пришел первым. Полы были
только что вымыты и кое-где еще блестели влажными полосами. В широком
зале-коридоре через большие окна пробивались яркие лучи фонарей бывшего
"Иллюзиона" и отражались в портретах большими белыми пятнами. Щели в
полуоткрытых классных дверях чернели заманчиво и тихонько. В одном классе
на окне горела большая керосиновая лампа, которую в школе называли
молнией. В этот класс, назначенный для репетиции, карлик-сторож проводил
Алешу. Он, видимо, испытывал сильное желание поговорить и начал:
- Ето, как поприходят, понасоривают, понасоривают. Говорил, ето,
говорил, никого теперь не пужаются...
Но прибежал мальчишка, шепнул: "дедушка", и сторож, потряхивая задом
пиджака, ушел на кривых ногах, обутых в тяжелые, складчатые сапоги. Лампа
на окне горела большим косым языком, раздражала. Алеша поднялся с парты,
пошел бродить по школе.
В этой школе он был третий или четвертый раз, но в ней учились все его
друзья, и поэтому от ее стен пахло чем-то родным и близким. Алеша вспомнил
реальное училище, широкую мраморную лестницу, затейливые люстры и бра,
строгий зал с императорами во весь рост и с аккуратными влажными дорожками
по блестящему паркету. Здесь залом был просто коридор, на стене темнела
масляная панель, пол был неровный, местами потерял краску. В одном месте
Алеша даже ступил в какой-то гнилой провал между досками.
А это класс. Но классы, кажется, во всей России одинаковы. Изрезанные
парты, выступающая колонна печи, широкий белый подоконник. За окном
редкие, тусклые огоньки Костромы, а дальше электрическое зарево города. И
еще за окном осень: мокрый песок, облысевшие акации.
Алеша сел за передней партой, поставил локти на ее пюпитр, на ладошках
примостил подбородок. Кажется, в такой позе хорошо было сидеть в третьем
классе реального училища, поворачивать голову направо и налево, ухом
регистрировать течение урока, а душой уноситься в просторы мальчишеского
нехитрого, но завлекательного воображения.
Очень важно, что тогда было счастливое время. Говорят, что дети всегда
счастливы. Это, можент быть, потому, что дети умеют жить сегодняшним днем.
В сущности, это великое философское умение. Или лишняя жертва отцов. Вот
он в третьем классе, может быть, жил счастливой жизнью, а в это время его
отец по одиннадцать часов в сутки вертел свой токарный станок. Для чего?
Чтобы поздно вечером заваливаться спать, а утром снова в шесть часов
брести к своему токарному станку. И еще для чего, чтобы Алеша в детстве
мог жить сегодняшним днем.
А как будет, когда наступит социализм? Вчерашний митинг - это путь к
социализму или нет? Алеша улыбнулся в темноте. Что общееможно
вообразить между вчерашним митингом и социализмом? Улыбаясь в темноте,
Алеша вспомнил трибуну из разрушенных ворот, Красную гвардию в
разнообразном одеянии, в заплатанных штанах. И шапки у них разные, и нет
ни одной новой. И бороды некультурные, растрепанные, косые. Знаменщик
Колька Котляров идет строить социализм, еще не опомнившись
от ужасов войны. А этот Соколовский, коммерсант, пройдоха и подлиза,
бьющий себя шапкой в грудь! И Груздев в лохматых сапогах, рассказывающий
небу о своей черной жизни и светлой мечте! И наконец, шаловливый,
занозистый крик, арест двух господ - один из них наряжен в смешной
макинтош и топорщится, как дешевая игрушка.
Когда раньше Алеша думал о социализме, он представлял себе высокие
светящиеся колонны, а между ними легко ходят люди, тонкие, светлые, с
ясными, мудрыми глазами.
В свое время многие думали о таком социализме, и все хорошо знали, что
он помещается так далеко, в таких далях воображения, что, вероятно, там,
рядом с ним, помещаются и ковры-самолеты, и шапки-неведимки, и
коньки-горбунки, собственно говоря, все это распологается не впереди, а
где-то в прошлом, скорее всего просто в детстве.
И оказывается, есть и другой социализм - где-то здесь, очень близко.
Это тот самый социализм, который хотят завоевать полуграмотные люди в
бедной одежде и в поношенных шапках. Хотят, решили завоевать! Его милый,
родной отец, токарь Тенплов, высокий, худой и суровый человек, в своей
жизни не видавший ничего, кроме труда и Костромы, никогда не мечтавший о
светящихся колоннах и мудрых людях, разве он оглядывается на заплатанные
штаны и измазанный свой пиджачок? Отец не оглядывается, не сомневается,
даже слов лишних не тратит. Все гораздо проще: он просто решил, что должен
быть социализм.
Алеша направил глаза в щель полуоткрытой двери. За дверью был полумрак
зала, но перед Алешей проносилось будущее. Значит, так: Пономарева нет,
нет князей Волконских, нет фальшивомонетчика Чуркина, нет Карабакчи,
Троицкого. Нет никакого высокого "мира", нет их дворцов, роскоши,
чванства, пахнущего духами, и рысаков, удивляющих народ. Это... это очень
хорошо! Но нет и светящихся высоких колонн и ползающих между ними
полубогов. Собственно говоря, это... тоже хорошо!
Между вчерашним митингом и этим будущим социализмом прорезался вдруг
знак равенства: и здесь, и там живая человеческая простота, живой смех и
обыкновенный, справедливый разум. Все гораздо проще и привлекательнее:
какая-нибудь электрическая лампочка в комнате будущего Степана Колдунова,
какие-нибудь лишние три-четыре часа отдыха у токаря Теплова, книжная полка
у Марусиченко, сытный обед у старого Котлярова, университет у тех
мальчишек, которые теперь ходят "караваном в пустыне", и у матери его,
Василисы Петровны, новое платье, и, самое главное... это все на полном
просторе, свободном от паразитов...
В общем, так немного хотят простые, трудящиеся люди, настоящие люди,
связанные честностью и трудом. Так немного хотят.
И все-таки вчерашний митинг напоминает что-то такое, что уже было. Так
же немного хотели люди и раньше и так же просто и горячо мечтали о
справедливости. И как обидно горько представить: при Пугачеве... Император
Петр 3! Как это грустно и как это глупо! Какой это заброшенный был народ!
Петр 3! Имя! Тушинский двор разве лучше? Все это перемешано с обманом,
вином и со страшной, желудочной темнотой! Фантастический, доверчивый бунт,
слепое тыканье народа в непоколебимые твердыни истории. И так на
протяжении многих веков, и так фатально обреченно, и быть иначе не могло.
И вот сейчас народ поднял честное свое трудовое лицо и требует
справедливости. И Богатырчук нашел тайну жизни, и эта тайна в победе, даже
если Богатырчук будет побежден. Богатырчук игнорирует многочисленные
поражения народа в истории, он уверен, что сегодняшние дни - дни
совершенно небывалые, дни единственного в человечестве переворота.
И так он знает потому, что есть Ленин.
Ленин!
Алеша не мог себе представить даже лица Ленина. Гений, который с такой
уверенностью, с такой настойчивостью, с таким успехом несет свою мысль
человечеству, который так свободно обьединил вокруг себя лучших людей
России, до Мухи включительно, который говорит людям о новом счастье, так
обидно был недоступен для Алешиного воображения!
Алеша загляделся в туманный просвет классной двери, ничего в нем не
увидел, но в душе у него распостранялся невиданный еще порядок. Ленин
стоял в душе без образа и очертаний, без лица и голоса - чистое имя,
мысль, чистая идея нового человечества, невиданного, не совсем понятного.
И стало ясно, что Ленин - это не просто человек, это еще не доступная
воображению историческая эпоха, которая начинается завтра. В том, что она
будет, Алеша не сомневался, он только хотел ее увидеть.
Алеша даже подался вперед, сидя за партой. Не поможет ли воображению
метод сравнения? Он ясно, страшно отчетливо и красочно представлял себе
Россию 1773 года: "двор", дворянские усадьбы, крепостной народ, послушное
безликое войско - дворянский расцвет. И где-то на краю страны разлившееся
крестьянско-башкирское восстание темных и бедных людей, с таким же темным
казаком впереди - С Пугачевым. Кто он такой? Подвижник, авантюрист? Кто он
такой? Может быть, он был человек с улыбкой, с юмором, с острым словом,
может быть, он очень хороший и интересный человек, может быть, он похож на
Степана Колдунова? И эта волна, очень вероятно волна прекрасных живых
людей, шла против дворянской культуры, вооруженной книгами, пушками,
знаниями, шелковым платьем, французким разговором. Было страшное
противоречие между этими лагерями, противоречие в силе. А вот сегодня
другие силы и другое противоречие. Какая культура на стороне Пономарева? И
какое войско. И культуру, и силу Алеша чувствовал в самом себе, отражение
великой культуры народной сознательной воли, организуемой Лениным.
Где-то зашумели двери и пронеслись голоса. Алеше жаль было расставаться
со своими историческими видениями, и он скорее, скорее еще раз
присмотрелся к ним и улыбнулся самому себе. В том, как звонко и уверенно
звенели голоса людей, заключалось подтверждение его улыбки.
18
Голоса и неясные силуэты прошли дальше по коридору. Вот голоса глухо
повторились в том классе, где горела лампа. Потом они затихли, и вдруг
оттуда снова вырвался сноп звуков, - очевидно, открыли двери. Легкие,
милые каблучки быстро застучали по коридору. Туманно-светлая щель двери
расширилась и в полосе окна за дверью встало счастье. Алеша притих и
склонил голову. Нина несмело вошла в класс, ее голос с трудом повиновался
ей:
- Алеша, это вы?
Алеша так порывисто бросился к ней, что парта загремела, сдвинулась с
места. Алеша взял руку девушки, приложил к губам. Это была первая,
настоящая, секретная ласка между ними. Он поцеловал нежную, теплую руку в
том месте, где начинаются пальцы. Он близко глянул в глаза девушки.
Тыльной стороной другой руки она откинула прядь волос и прошептала:
- Алеша... здравствуйте!
Он потянулся к ней, к ее плечам, к шее, к лицу, но той же рукой, мягкой
и горячей ладонью, она прикоснулась к его лбу, и он замер.
- Ничего больше не нужно, Алешенька.
Нина прошептала и оглянулась на дверь, ее рука упала к нему на плечо и
там осталась, когда он сильным движением привлек ее к себе. Нина как будто
все смотрела на дверь, и он не нашел ее губ, поцеловал в верхнюю часть
глаза, почувствовал крепко сложенные волоски ее брови.
Это было счастье, но не такое счастье, какое дается всем людям, а
какое-то особенное, неожиданное и незнакомое. В нем много было удивления.
Его рука удивилась ускользающему легкому шелку, удивилась собственной
смелости. Его душа ощутила существо, у которого и тело, и глаза, и брови,
и платье, и неожиданно возникший запах духов, и гордая сдержанность
покорни были созданы жизнью для счастья и награды - неужели Алеше?
Его счастье было так великолепно, что в нем не успела проснуться
страсть. Он опустился к ее ногам, обнял ее ноги и сказал ей, склонившей к
нему таинственно прекрасную голову:
- Нина!
Она положила руки на его плечи:
- Милый... зачем такие рыцарские поклоны?
Алеша радостно прижался к ее колену. Почувствовал, как в смущении
дрогнула ее нога, и вскочил. Она быстро отошла к двери и, взявшись за
ручку, остановилась:
- Нас ожидают. А знаете что, Алеша? Мы подождем... целоваться, хорошо?
Если бы вы знали, как сильно я вас люблю...
19
Лампа горела по-прежнему на окне. За партами сидели свободные лицедеи, а
впереди, на том месте, где обыкновенно расхаживают учителя, шло действие.
С книжкой в руках подавал текст и исполнял обязанности режиссера инспектор
высшего начального училища Константин Николаевич. На его тужурке еще
поблескивали старомодные петлицы, только орлы на них были без коронок. У
Константина Николаевича лысина до половины головы. Другой учитель,
маленький, подвижный, казавшийся очень умным, исполнял роль Хлестакова, а
конторщик завода, Лысенко, - Осипа.
Алеша сидел рядом с Ниной, и каждое слово пьесы казалось ему по-новому
могущественным и остроумным. Он громко смеялся. И Константин Николаевич
оглядывался на него с такой торжествующей улыбкой, как будто это не
Гоголь, а он, Константин Николаевич, написал "Ревизора". У окна за длинной
партой между двумя учительницами сидела Таня и посматривала на Алешу
лукавым взглядом. Капитан спрятался сзади и добросовестно зубрил роль
Тяпкина-Ляпкина.
Хлестаков произнес свой монолог. У учителя был тоненький, смешной
голосок. Хлестаков выходил у него удачно. Он с хорошей, глуповатой тоской
произнес: "Никто не хочет идти". Оглянулся. Один из учителей крикнул:
- А действительно, никто не хочет идти? Где Варавва?
Вараввы не было. Это и раньше все заметили.
- Что же это такое? Так же нельзя репетировать, - сказал обиженно
Константин Николаевич. - На прошлой репетиции не было и сейчас нет. Почем
нет Вараввы, кто знает?
Все оглянулись на Таню.
- Чего вы на меня, товарищи? Варавву позвал Муха по какому-то важному
делу.
- Но нельзя же так, - еще более обиженным голосом произнес режиссер. -
Мало ли какие важные дела! Мы ставим "Ревизора" первый раз на Костроме,
это самое важное дело. А он срывает. Срывает!
Константин Николаевич обеими руками показал на свободную площадку
"сцены", на которой в таком обиженном безделье торчал Хлестаков; всем
сразу стало видно, что Варавва виноват.
Алеша сказал:
- Если павел не привел - значит, у него действительно важное дело.
- Какое такое у него важное дело? Заседание какое-нибудь?
Константин Николаевич слово "заседание" произнес с презрением. Алексей
возмутился:
- Да что вы, Константин Николаевич? Павел - большевик, не забывайте.
- Да господи, большевик!
Константин Николаевич отвернулся и сказал горячо, обращаясь к классной
доске:
- Большевик должен быть здесь, если такое культурное дело: "Ревизор"!
Вы подумайте: на Костроме "Ревизор"!
Все притихли перед его справедливым гневом.
Но выступил из темного угла Степан Колдунов, руки у него в карманах, на
ногах добытые недавно валенки:
- Ты, товарищ, напрасно так говоришь! У тебя тут представление, а у
него большевистский совет, может. А ты кричишь! Одной девке хоровод
водить, а другой девке за водой ходить!
- Как у нас говорят, в Саратовской, - серьезно, негромко закончил
капитан.
Все засмеялись и оглянулись на капитана, но он продолжал добросовестно
зубрить роль Тяпкина-Ляпкина. Степан все-таки ответил ему:
- В Саратовской, бывает, дело говорят.
- Да какое дело! Какое дело, - режиссер все больше и больше гневался. -
Ставить "Ревизора" - это именно за водой ходить, за духовной пищей для
народа, понимаете? Вы понимаете, товарищ Колдунов?
В голосе инспектора звучали дрожащие нотки проповедника, но Степан
обнаружил полную к ним нечуткость:
- Что ты мне: духовная пища, духовная пища, как будто я не понимаю.
Если твою душу накормить нужно, так это и я могу сделать, а павел -
большевик, у него, может, революция.
Режиссер спросил зло:
- А кто будет играть?
- А кого он играет такого, сказать бы?
- Кого он играет? Слугу играет.
Степан даже губу вытянул, настолько ответ заинтересовал его:
- Слугу? Денщика, что ли?
Все обернулись к Степану, со смехом. Таня вскрикнула:
- А и в самом деле!
Инспектор высокомерно отвернулся:
- Да не денщика! Какого денщика! Слугу в гостинице!
- В гостинице? Ах ты, черт! Этих я порядков не знаю. Да постой ты,
чудак божий! А откуда тебе Павел знает?
- Что знает?
- Да какие там порядки, в гостинице?
- Да написано ж... Вот в книжке... все написано.
- Стой! Дай я гляну.
Режиссер, снисходительно улыбаясь, протянул ему книгу.
Степан ткнул пальцем и полез дальше по строчке:
- Слуга. Это зачем такое?
- Ты дальше. Это обозначено: слуга будет говорить.
- Ага! Обозначено. Ну-ну! Хозяин приказал спросить, что вам угодно.
Правильно. Точь-в-точь, как на самом деле. Хозяин такое может: спроси,
дескать, что ему угодно. Угодно, это по-старому, что ли? А ну, дай еще!
Хозяин приказал спросить, что вам угодно. Тоже: приказал! Это они
мастера!
- Да ты не галди, а становись на есто.
- Стал.
Сопровождаемый общим вниманием, Степан был поставлен на соответствующее
место, и режиссер сказал ему:
- Теперь спрашивай.
- У него?
- У него.
- А хозяин где?
- Да на что тебе хозяин?
Степан хитро осклабился:
- А как же? Посмотреть интересно.
- Не валяй дурака! - крикнул Алеша. - Играй!
Степан весело осмотрелся, топнул валенком, хлопнул в ладоши:
- Играю. Ну, держись!
Хлестаков рассматривал Степана с высокомерной улыбкой опытного актера.
- Чего смотришь? Хозяин спрашивает, чего тебе нужно.
Эту игру встретили смехом, смеялся и Степан, зачарованный первым своим
артистическим шагом.
Режиссер воздел руки:
- Да не так. Ты так, как в книжке: хозяин приказал спросить, что вам
угодно!
Степан отмахнулся:
- А тебе хочется обязательно "угодно". Такие слова кончены. "Угодно,
угодно!"
- Да ведь пьеса про старое время?
- Ох, ты! И забыл! Про старое! А я... все думаю, по-новому...
Степан добросовестно еще раз прочитал текст, дело у него пошло
замечательно, но он никак не мог поверить своему таланту актера и все
выражал восторг, приводя режиссера в раздражение. Степаном занялись все,
собрались на "сцене", приводили его в деловой порядок.
В дверь класса заглянул Муха. Из-за его плеча смотрел Павел:
Степан закричал:
- Вот он, дезертир! А я тут заместо тебя холуя изображаю!
- Выходит?
- Трудно, понимаешь!
- Алешка, подь-ка на минутку.
Муха был серьезен и одет по-дорожному: теплый пиджак подпоясан ремнем,
под рукой сверток.
- Алеша! Срочно выезжаю с ним... с Павлом.
- Куда?
- В губернию. Партийная губернская конференция. Телеграмма пришла.
В дверях стоял Степан и спрашивал:
- Большевики собираются?
- Ты уже здесь. Ну... какое тебе дело?
- До всего у меня дело. Это я холуя только представлять буду, а на
самом деле рабочий класс. Если большевики собираются, так и говори.
Муха махнул на него рукой:
- Собираются, Алеша! Твоего батька не нашел, где-то запропастился. Так
ты скажи ему: поехал в губернию. Там все узнаю, и все будет ясно. А вы тут
с Красной гвардией сильнее...
Степан и совсем вылез в коридор и дверь прикрыл.
- Сильнее, сильнее, а патронов мало. Ты патронов привези.
- Беда мне с этими патронами.
- И пулемет привези!
- Пулемет бы хорошо, - подтвердил Алеша.
- Это посмотрим. На это мало надежды: кто там будет теперь пулеметы
раздавать? Тоже эсеры сидят.
- Да гоните вы этих эсеров, - возмутился Степан. - Или играй, или
деньги отдавай! Честно с ними нужно.
Павел осторожно передвинул Степана на более спокойное место:
- Пулеметов не дадут. Это и говорить нечего. Скажут: сами доставайте.
Чего тебе еще привезти, Алеша?
Алеша взял его за локоть, смутился, почему-то потащил в сторону:
- Павлуша! Друг! Найди, привези... портрет Ленина.
