7. ЧАСЫ И ДНИ
Воленко в коммуне выдвинулся неожиданно быстро. В двадцать девятом году он
был прислан к нам из коллектора в очередном пополнении и пришел к нам
пацаном, но и среди этого легкомысленного и радостного племени он сразу
выделился своей серьезностью и сдержанностью. На наших глазах он стал
быстро расти.
Такие случаи у нас бывают часто. Смотришь на такого - совсем ребенок,
нельзя дать больше одиннадцати лет, а через два года это уже юноша
шестнадцати-семнадцати лет. Коммунары метрики с собою не приносят, не
приносят и других документов, вообще к ЗАГСу не имеют никакого отношения.
Через месяц после прихода в коммуну они часто меняют фамилию, это у нас
делается тоже без ЗАГСа, совет командиров достаточно для этого
авторитетен, а самое дело тоже совершенно ясное:
- Моя настоящая фамилия не Баранов, а Лазарев - на "воле" переменил...
И совет командиров в приказе по коммуне обьявляет: считать Баранова
Лазаревым.
"Воля" дается пацанам нелегко; она подменяет у них не только фамилии:
румянец юности, блестящие глаза, выражение спокойной человеческой мысли,
искренняя и прелестная игра детского лица - все это тоже подменяется
изможденной маской запущенного и озлобленного звереныша. Внешний вид
беспризорного, приходящего в коммуну, очень плох, неприятны и непривычны
для культурного глаза и его социальные ухватки.
Но и то, и другое, как легкая корочка, очень быстро отмывается в
здоровом коллективе.
Иногда такого "изверга" нужно только постричь, искупать и переодеть для
того, чтобы от корки не осталось никаких воспоминаний и перед вами
оказался прелестный ребенок.
Два-три месяца хорошего питания, и уже блестят глаза и играет румянец.
И жизнь на улице, и предшествующая неудачная семейная биография очень
отражается на росте. Поэтому приходящие в коммуну пополнения почти всегда
малорослы. И так же точно, как оживляет остальное, оживает и рост.Не
успеешь оглянуться, уже пацана нужно переводить в строю из четвертого
взвода в третий, а через год он украшает уже первую шеренгу.
Воленко был одним из таких восстановленных коммуной юношей. Вытягиваясь
вверх физиечски, он так же быстро восстанавливался и социально. Уже зимой
тридцатого года он составлял одно из самых главных звеньев коммунарского
самоуправления. Ему в это время было не больше шестнадцати лет, и по
возрасту он кое-кому уступал, но выгодно выделялся из всего коллектива
своей серьезностью. Умное и деловое выражение его лица замечательно
выгодно подчеркивалось тем, что он был красив, строен и вежлив. Его черные
локоны были всегда коротко подстрижены, он всегда причесан, подтянут,
вычищен и собран. И так как он был лучшим токарем в коммуне, так как он
всегда активно высказывался на производственных совещанихя, никто не
ставил ему в вину внешнюю вылощенность и несколько подчеркнутую
интеллигентность его вида. Он и в цехе в спецовке мог быть образцом
аккуратности и прилежности. В этом отношении ему очень многие подражали, а
в качестве дежурного по коммуне он и в порядке официального нажима
добивался подражания.
По отношению к коллективу коммунаров он вел несколько двойную игру: с
одной стороны, он был требователен и настойчив, с другой - всегда выступал
против слишком суровых взысканий, накладываемых общим собранием, и был
присяжным защитником наиболее разболтанных и недисциплинированных
коммунаров. Это создавало ему большую популярность среди отсталых
элементов в коммуне и несколько настраивало против него весь коммунарский
актив. Старшие коммунары немного недолюбливали Воленко за его гордый вид и
излишнюю вежливость, истолковывая эти качества как напускную
таинственность.
Что-то тайное действительно носил с собой Воленко по коммуне. Был он
когда-то смертельно оскорблен, не мог забыть этого оскорбления, был
поэтому недоверчив и сдержан. Мы знали, что в Ташкенте живет его мать, от
которой он иногда получал письма, но он ни с кем не делился никакими
воспоминаниями. Какая история выбила его из материнских обьятий, никто в
коммуне не знал.
Непонятным было и его отношение к комсомолу. Он бывал на всех
комсомольских собраниях, часто брал слово и высказывался, как всегда,
очень серьезно и дельно, всегда блистал знанием коммунарских традиций и
коммунарских законов и всегда был по обыкновению прав, но не вступал в
комсомол и не подавал никакой надежды на вступление.
Комсомольцы проводили его регулярно в органы самоуправления и
поручали ему самые ответственные посты в коммуне, но в общем держались по
отношению к нему с некоторым предубеждением.
Осенью тридцатого года Воленко один из немногих вел открытую и
настойчивую политику сбережения коллектива. Он упрекал коммунаров на общих
собраниях в обособлении, преследовал пацанов за всякие проказы, работал в
клубном совете и много делал в развитии кружковой работы. Он сознательно
делал большое и полезное дело, в ценности которого у него сомнений как
будто не было. С открытием рабфака он попал на второй курс и шел в нем
одним из первых.
И как раз на Воленко упали первые удары судьбы, вздумавшей бить по
коммуне имени Дзержинского. О, нет, мы не верим ни в какую судьбу. Но
слово такое удобное, оно прекрасно итожит невидимые и непонятные с первого
взгляда предрасположения.
В жизни нашего коллектива в то время были неизбежны заболевания, но об
этом можно с уверенностью говорить только теперь, а тогда немногим из нас
было понятно, что мы не совсем здоровы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . #22
8. ЧУДЕСА ТЕХНИКИ
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Коммунары смотрели на Соломона Борисовича, как на музейный экспонат, и
спрашивали:
- А как делают хорошие хозяева?
Во время таких мирных разговоров Соломон Борисович умел иногда
отбросить брюзжащий тон скупого и обиженного человека и делался мудрым и
проникновенным проповедником. Его массивная фигура в эти моменты прочто
укоренялась на пьедестале какой-то незнакомой для нас философии, глаза и
прочие приспособления на его голове приобретали тоже более крепкую
установку. Это несколько противоречило его невысокому росту, но не мешало
ему говорить с таким же приблизительно выражением, с каким львы и тигры
разговаривали с ягнятами и телятами в эдеме.
- Хороший хозяин должен иметь в банке сто тысяч рублей, не меньше. Нет
у вас ста тысяч рублей, вы себе сидите тихо...
- А сколько сейчас в банке?
Но Соломон Борисович терпеть не мог выдавать секрета госбанка:
- Ну, сколько там, сколько там... - передразнивал он коммунаров. -
Сколько там в банке... Чепуха... Вам если сказать пять тысяч, десять
тысяч, так вы сейчас же: давайте их сюда - мы себе новые спецовки
пошьем...
Коснувшись спецовок, Соломон Борисович совершил неосторожность. Это
было больное место у коммунаров, ибо ни в каком другом месте так не
просвечивала их душа, как в вопросе о спецовках. А часто вместе с душой
просвечивало и белое коммунарское тело.
- А как же, - кричали коммунары на присмиревшого Соломона Борисовича. -
Что это, спецовки? Да, спецовки?
Представители младшего поколения при этом обязательно задирали ноги и
показывали Соломону Борисовичу нижние части брючных клешей или тыкали ему
в живот истрепанные и промасленные рукава.
Спецовка - это костюм из самой дешевой материи, которую только
способен был придумать гений Соломона Борисовича. Соломон Борисович нежно
именовал эту материю - "рубчик". "Рубчик" был мало приспособлен к роли,
навязываемой ему режиссером. Это была действительно дрянь - жиденькая,
прозрачная ткань, не способная ни к какому серьезному делу. В токарном
цехе она в первый же день промасливалась до самых глубин своего существа,
так как коммунарам Соломон Борисович не выдавал ни тряпок, ни концов и
заменял все эти вещи правом вытирать руки о собственный живот и колени.
Наступал момент, когда старшее поколение добивалось перемены спецовки, но
разве мог Соломон Борисович выбросить пару штанов и рубашку? отвергнутая
старшими спецовка после стирки переходила к пацанам. Пацаны и сами по себе
не отличались чрезмерной требовательностью, а, кроме того, спецовка
Соломона Борисовича имела и некоторые особые достоинства, реализуемые
исключительно пцанами. Рукава рубашек, шитых для старшего поколения, были
на полметра длиннее, чем нужно, и это было чрезвычайно удобно. Именно
этими излишествами вытирали пацаны свои станки и агрегаты. К сожалению,
почти невозможно было использовать с таким же производственным эффектом
дополнительные части брюшных холош, и они, сложившись на пацаньих ногах в
некоторое подобие гармонии, без пользы увядали на наших глазах.
Но и эта сносная коньюктура подверглась действию времени: концы рукавов
и брюк очень быстро истрепывались, вся спецовка украшалась дырами, и
пацаны начинали приобретать определенно кружевной стиль, не
соответствующий ни нашей эпохе, ни нашим гигиеническим капризам.
Соломон Борисович, впрочем, был другого мнения.
- Скажите, пожайлуста, - дырочка там... Ну что ты на меня тыкаешь
своими рукавами! Длинные - это совсем неплохо. Короткие - это плохо, а
длинные, что такое? Возьми и подверни, вот так...
Соломон Борисович собственноручно подвертывает на руках пацанов
промасленное кружево рукава, но пацан только хохочет и пищит:
- Э, ой и хитрый же Соломон Борисович!..
Ни пацаны, ни старшие никогда не были склонны к разоружению, и война
из-за спецовок то затихала, то вспыхивала, но никогда не прекращалось.
Периодически наступал момент, когда на фронте раздавались залпы совета
командиров или общего собрания, и тогда сильно страдал Соломон Борисович -
шил новую партию спецовок для старших. Старшие ходили в швейную мастерскую
и торопили девочек, пацаны с вожделением поглядывали на спецовки старших,
а Соломон Борисович страдал:
- Двести пятьдесят метров рубчика, вы подумайте, сколько это стоит?
В такие моменты даже я начинал злобиться на Соломона Борисовича,
несмотря на мое постоянное перед ним преклонение:
- Ну как вам не стыдно, сколько стоит двести пятьдесят метров - сто
рублей?
Соломон Борисович взрывается оскорблением и болью:
- Двести пятьдесят метров - сто рублей? Как вы дешево привыкли жить...
сто рублей. Что же, по-вашему, рубчик стоит по сорок копеек метр?
- Ну, не по сорок, так по сорок пять. Материя дрянь, что она там стоит?
- Дрянь? Я бы хотел иметь этой дряни миллионы метров... Дрянь. Может
быть, шить для коммунаров спецовки из чертовой кожи? Или, может быть,
из сукна? Так чертова кожа стоит полтора рубля, к вашему сведению...
Сколько стоит сукно, не знал никогда Соломон Борисович, ибо он никогда
не имел дела с этой роскошной тканью. Он и сам одевался в костюмы, сшитые
из рубчика, а на сукно смотрел с презрением, как Франциск Ассизкий на
бутылку шампанского.
Мне становилось жаль Соломона Борисовича, и я продолжал с ним ласково:
- Все-таки нужно не пожалеть ребят. Вы видите, в чем они ходят на работу.
И белье у них в масле и теле. И некрасиво, вы же все это прекрасно
понимаете...
Соломон Борисович был всегда склонен к сентиментальности. Он смотрит на
меня дружелюбно-понимающим взглядом:
- Чудак вы, разве я что-нибудь говорю? Я же понимаю, и они хорошие
мальчики и хорошо работают. Ну, что же, пошьем им спецовки, можно пошить,
можно истратить и триста метров рубчика, что, это мое все? Это все ваше,
шейте, можно шить...
Он уходит от меня, расстроенный и своей любовью к пацанам и трагической
необходимостью тратить деньги и метры. А деньги - это всегда сумма копеек,
а каждая копеечка рождается с мучением на производстве Соломона
Борисовича.
Глубокая осень тридцатого года. Ни снега, ни мороза. К белгородскому
шоссе на Харьков мы добираемся через море грязи, через разьезженное,
распаханное подводами поле. Это море разжиженного чернозема плещет о самый
цоколь коммуны и блестящими затоками и рукавами разливается между цехами
Соломона Борисовича. Только пристальная настойчивость нашего часового у
парадного хода не пускает его в наш дом, но в цехах Соломона Борисовича
нет часовых, и поэтому в цехах пол покрыт еще свежими морскими
отложениями, станки забрызганы и стены измазаны.
В литейном цехе#23, пристроенном еще летом из ненужных для
деревообделочной мастерской материалов, в углу огромной кучей насыпано
сырье - старые медные патроны. При помощи каких хитроумных комбинаций
доставал это сырье Соломон Борисович, никто не знает. Коммунары
отрицательно относились к патронам. По их словам выходило, что парторганы
- самое негодное сырье, медь в них плохая, и в каждом патроне кроме меди
много еще посторонних примесей - свинец, порох, грязь. Коммунары именно
патроны винили в том, чтобым, выходящий из трубы литейной, слишком
удушлив. Соломон Борисович был другого мнения... Коммунары готовы были
примириться с патронами, если бы литейный дым действительно выходил в
трубу и отравлял только окерстное население, ибо население держится
все-таки ближе к земной поверхности, а дым, даже самый нахальный, все-таки
подымается к небесам. В том-то и дело, что дым этот не очень выходил в
трубу, а больше пребывал в самой литейной и отравлял самих литейщиков.
Соломон Борисович по этому поводу много перестрадал. Даже ночью его
преследовали кошмары - снились ему кирпичные трубы, протянувшиеся до
облаков, целый лес труб, целая вакханалия мертвых капиталов.
Одного из подчиненных ему чернорабочих Соломон Борисович сделал
кровельным мастером, и из старого железа, оставшегося от разобранного
сарая, этот мастер в течение двух недель приготовил нечто, напоминающее
самоварную трубу, и воздрузил ее над литейным цехом под аккомпанемент
ехидных замечаний коммунаров, утверждающих, что труба делу не поможет.
Действительно, она не помогла, и Колька-доктор ежедневно писал протоколы,
удостоверяющие, что в коммуне свирепствует литейная лихорадка. Тогда
Соломон Борисович прибавил к трубе еще одно колено. Труба вышла довольно
высокая и стройная. Единственный ее недостаток - слабое сопротивление
ветрам - был уничтожен при помощи проволок, которыми она была привязана к
крыше литейной.
На некоторое время Колька прекратил писание протоколов, ибо дым стал
направляться туда, куда ему и полагается, но коммунары-литейщики и теперь
предсказывали, что установившееся благополучие долго не протянется. В
самом деле, крыша литейной была сделана только для того, чтобы литейщиков
не мочил дождь. Ее скелет был слишком нежен и не подготовлен для тяжелой
службы - удерживать высокую трубу. Коммунары предсказывали, что во время
бури труба упадет вместе с крышей. Соломон Борисович презрительно
выпячивал губы:
- Сейчас упадет, как вы все хорошо знаете вместе с вашим доктором... и
крыша упадет, и вся литейная развалится... От бури развалится. Какие бури
придумали... подумаешь, какой Атлантический океан!
На этот раз коммунары ошиблись - крыша осталась на месте, литейная тоже
не развалилась, и даже нижняя часть трубы еще и до сих пор торчит на фоне
украинского неба, только верхняя ее часть надломилась и повисла на
железной жилке, но в это время у коммунаров появились более серьезные
заботы, и на трубу не обратили внимания. Только доктор снова принялся за
протоколы, да старик Шеретин, математик рабфака, комната которого была
недалеко от литейной, уверял, что во время ветра труба стучит, трепещет и
мешает ему спать...
В литейной помещался барабан. Это был горизонтально установленный
цилиндр с круглым отверстием на боку. В это отверстие и набрасывались
патроны, и из этого же отверстия выливалась расплавленная медь. К барабану
была приделана форсунка, на стене бак с нефтью - на первый взгляд все
просто, и нет ничего таинственного. На самом деле барабан был самым
таинственным существом в коммуне. Он очень стар, продырявлен и проржавлен,
форсунка тоже не первой молодости. Вся эта система накопила за это время
своей долгой жизни у киевского кустаря так много характерных черт и
привычек, что только бывший хозяин, наш мастер Ганкевич, мог с ними
справляться. Во всяком случае, обыкновенные смертные могли взирать на
барабан и даже подходить к нему только до того момента, когда он начинал
действовать. Когда же наступал этот момент, Ганкевич всех удавлял из
литейной и оставался наедине с барабаном. Через полчаса отворялись двери и
присутствующие приглашались удостовериться, что медь готова, Ганкевич жив
и барабан на месте. Даже Соломон Борисович не решался нарушить жреческую
неприкосновенность Ганкевича и терпеливо гулял по формовочной, пока в
литейной совершалось таинство претворения патронов в расплавленную медь.
Вообще Соломон Борисович очень уважал Ганкевича и боялся больше всего
на свете его ухода с производства.
Много было в литейной и других вопросов и производственных тайн, но не
все сразу они были нами замечены.
рядом с литейной формовочная. На двух машинах коммунары формо-
вали кроватные углы, в соседней каморке пацаны делали шишки. В формовочной
уже начинало складываться небольшое общество коммунаров-специалистов -
Миша Бондаренко, Могилин, Прасов, Илюшечкин, Терентюк и другие. Они уже
формировали по тридцать пар опок в день и начинали разбираться в
производственных тайнах Ганкевича. Ганкевич старался ладить с ними и
кое-как мириться по вопросу о глине.
Глина - это не просто глина, а проблема. Глина перевозилась к нам
вагонами из Киева. Соломон Борисович уплачивал за доставку глины большие
деньги и каждый раз после такой уплаты приходил ко мне и грустил:
- Опять заплатил за вагон глины семьсот рублей. Ну, что ты будешь
делать? Ганкевич не хочет признавать никакой другой глины, подавай ему
киевскую...
Только в токарном цехе отдыхала душа Соломона Борисовича. На пятнадцати
токарных станках работали токари-коммунары и точили кроватные углы.
Привешанная к потолку трансмиссия вместе с потолком сотряасалась и
визжала, коммунары к трансмиссии относились с предубеждением и боялись
ее#24. И сама трансмиссия, и ее шкивы, и все токарные станки часто
останавливались от старческой лени, старенькие пасы рвались и
растягивались, но все это мелочи жизни, и они не требовали больших
расходов. Правда, наш рабочий день весь был украшен нарывами конфликтов и
споров, но эти вещи ничего не стоят, а нервы у Соломона Борисовича
крепкие.
Соломон Борисович в цехе был похож на домашнюю хозяйку. Сколько забот,
сколько мелких дел и сколько экономии! Был в цехе мастер Шевченко. По
плану он должен инструктировать коммунаров, но одно дело план, а другое -
жизнь. На самом деле он в течение целого дня занимался разным ремонтом -
все станки требовали ремонта. Ремонт - понятие растяжимое. В нашем цехе
оно не было растяжимым и выражалось точной формулой: один Шевченко на
пятнадцать станков и на тридцать метров трансмиссии. Корректировалась эта
формула самим Соломоном Борисовичем - его указания были категоричны и
целесообразны.
- Тебе что нужно? Тебе нужно точить кроватный угол? Так чего ты пристал
с капитальным ремонтом? Пускай Шевченко возьмет гаечку и навинтит...
- Как гаечку? - кричит коммунар. - Здесь все расшатано, суппорт
испорчен, станина истерлась...
- Не ты один в цехе, пускай Шевченко найдет там в ящике гаечку, и
будешь работать...
Шевченко роется в дырявом ящике и ищет гаечку, но Соломон Борисович уже
нарвался на другого коммунара и уже кричит на Шевченко:
- Что вы там возитесь с какой-то гайкой, разве вы не видите, что в
трансмиссии не работает шкив? По-вашему, шкив будет стоять, коммунар будет
стоять, а я вам буду платить жалованье...
- Тот шкив давно нужно выбросить, - хмуро говорит Шевченко...
- Как это выбросить? Выбросить этот шкив, какие вы богатые!.. Этот шкив
будут работать еще десять лет, полезьте сейчас же и вставьте шпоночку...
- Да он все равно болтает...
- Это вы болтаете... Болтает... Пускай себе болтает, нам нужно, чтоб
станок работал... Поставьте шпоночку, как я вам говорю...
- Да вчера уже ставили...
- То было вчера, а то сегодня... Вы вчера получали ваше жалованье и
сегодня получаете...
Шевченко лезет к потолку, Соломон Борисович задирает голову, но за
рукав его уже дергает коммунар:
- Так что ж?
- Ну, что тебе, я же сказал, тебе поставят гаечку...
- Да как же он поставит, он же полез туда...
- Так подождешь, твой станок работает?
Откуда-то из-за угла душу раздирающий крик...
- Опять пас лопнул, черт его знает, не могут пригласить мастера...
Соломон Борисович поднимает перчатку:
- Был же шорник, я же сказал, исправить все пасы, где вы тогда были?
- Он зашивал, а сегодня в другом месте порвался... Надо иметь
постоянного шорника, а то на два дня...
- Очень нужно, чтобы человек гулял по мастерской... Шорник вам нужен,
завтра вам смазчик понадобится, а потом подавай убиральницу.
Возмущенный коммунар швыряет в угол ключи или молоток и отходит в
сторону, пожимая плечами.
Соломон Борисович вдруг соображает, что пас все-таки не сшит и станок
не работает. Соломон Борисович гонится за коммунаром:
- Куда же ты пошел? Что же ты уходишь?
- А что же мне делать? Буду ждать, пока придет шорник...
- Это трудное дело, сшить пас?.. Ты не можешь сам сшить пас, это какая
специальность или, может, технология...
- Соломон Борисович, - пищит удивленный коммунар, - как же это сшить?..
Это же не ботинок, а пас...
Но Соломон Борисович уже покраснел и уже рассердился. Он с жадностью
набрасывается на шило и кусочек ремешка, валяющийся на подоконнике, и
торжествует:
- Ты не можешь сшить пас, а я могу?
Он по-стариковски тычет шилом в гнилой пас. Коммунары улыбаются и с
сомнением смотрят на сшитый пас. У Соломона Борисовича тоже сомнение - пас
не сшит, а кое-как связан неровным некрепким швом. Соломон Борисович,
отнюдь не имея торжествующего вида, спешит удалиться из цеха, а коммунары
уже вечером в совете командиров ругаются.
- Что такое, в самом деле. Пас порвался, шорника нет, Соломон Борисович
сам берется за шило, а разве он может сшить, это тоже специальное дело...
И все равно через пять минут станок стоит...
Соломон Борисович в таком случае помалкивает или пускается в самую
непритязательную дипломатию:
- Что ты говоришь? Ты говоришь так, как будто я шорник и плохо сшил.
Что я буду заведовать производством и еще пасы сшивать? Я тебе только
показал, как можно сшить, а если бы ты захотел и постарался, ты бы сшил
лучше, у тебя и глаза лучше...
Коммунары заливаются смехом и от того, что дипломатия Соломона
Борисовича слишком наивна, и от того, что Соломон Борисович выкрутился, и
даже хорошо выкрутился, приходиться коммунарам даже защищаться:
- Когда же нам сшивать? Если сшивать, все равно станок стоять будет.
Соломон Борисович молчит и вытирает вспотевшую лысину. Настоящей своей
мысли он не скажет, настоящую мысль он скажет только мне, когда разойдется
совет командиров спать, а Соломон Борисович смотрит, как я убираю свой
стол, курит и говорит дружески доверчиво:
- Эх, разве так надо работать? Разве такой молодой человек не может
остаться после работы и сшить себе пас... Что там полчаса, а шорнику нужно
заплатить семьдесят пять рублей в месяц.
Я молчу - все равно спор имеет академический характер.
Но иногда и мне приходится идти огнем и мечом на Соломона Борисовича.
Утро, из классов еле слышен прибой науки. В мастерских шумят станки, в
моем кабинете никого - вся коммуна рассыпалась по трудовым позициям. Вдруг
открывается дверь. К моему столу быстро подходит Коля Пащенко, мальчик
пятнадцати лет, смуглый, стройный коммунар. Сейчас Коля плачет. Он
пытается удержать слезы и говорит неплаксивным, спокойным голосом, но
слезы падают на спецовку, и на его руках целые лужи слез, смешанных с
машинным маслом и медными опилками.
Он протягивает ко мне руки:
- Смотрите, Антон Семенович, что же это такое... прямо... шкив
испорчен... я говорил, все равно никакого внимания...
- Ты говорил Соломону Борисовичу, чтоб исправили шкив? Чего же ты так
волнуешься...
- Я пришел, чтобы вы посмотрели сами... Пусть бы там не исправляли,
пусть бы там прогул или как там... простой... а он говорит - работай...
Как же я могу работать... я боюсь работать.
Я знаю Колю как смелого мальчика. Это живой, способный и энергичный
человек, он в коммуне с самого начала и всегда умел прямо в глаза смотреть
всяким неприятностям. Поэтому меня очень удивили его слезы.
- Я все-таки не понимаю, в чем дело... Ну, идем...
Мы входим в цех. Коля обгоняет меня в дверях и спешит к токарному
станку. Он уже не плачет, но в борьбе со слезами он уже успел свой нос
выкрасить в черный цвет.
- Вот, смотрите...
Он пускает свой станок, потом отводит вправо приводную ручку шкива,
деревянную палку, свисающую с потолка. Станок останавливается. Коля левой
рукой отталкивает меня подальше от суппорта, на который я оперся.
- Смотрите.
Я смотрю. Смотрю и ничего не вижу. Вдруг станок завертелся, зашипел,
застонал, заверещал, как все станки в токарном цехе. Я ошеломлен. Подымаю
голову и вижу: палка уже опустилась и передвинулась влево, шкив включен. Я
смеюсь и гляжу на Кольку. Но Колька не смеется. Он снова чуть не плачет:
- Как же я могу работать? Остановишь станок, станешь вставлять угол в
патрон, а станок вдруг начинает работать... Что ж, руку оторвать или
как?..
За нашими плечами Соломон Борисович.
- Соломон Борисович, надо же как-нибудь все-таки... Ведь так нельзя.
- Ну, что такое, придет мастер завтра, исправит шкив, так что? Сегодня
нужно гулять?.. Я ж тебе сделал, можно работать...
- Ну, смотрите, Антон Семенович, разве можно так?
Колька лезет куда-то под станок и достает оттуда кусочек ржавой
проволоки, на концах ее две петли. Одну - он надевает на конец приводной
палки, а другую - цепляет за угол статины. Станок перестает вертеться,
палка крепко привязана проволокой. Колька смотрит на меня и смеется.
Смеется и Фомичев, подошедший к нашему станку:
- Последнее достижение техники, здравствуйте, Антон Семенович...
- А что? - говорит Соломон Борисович. - Чем это плохо?
Ребята хохочут...
- Нет, вы скажите, чем это плохо?
Колька безнадежно машет рукой. Фомичев, спокойно, с улыбкой обьясняет,
глядя сверху на Соломона Борисовича:
- Ему нужно станок останавливать раз пять в минуту, как же он может все
время привязывать проволоку, а вы посмотрите. - Он снимает петлю с угла
станины. Станок завертелся, но петля бегает перед глазами, цепляется за
резец.
- Ну и что ж?
- Как, что же, разве вы не видите?
Я приглашаю Соломона Борисовича к себе, но уже на дворе говорю, сжимая
кулаки:
- Вы что, с ума сошли? Что это за безобразие? Вы еще веревками будете
регулировать станки, к чему вы приучаете ребят... это простая халтура,
просто мошенничество...
Соломон Борисович терпеть не может моего гнева и говорит:
- Ну, хорошо, хорошо... ничего страшного не случилось... завтра привезу
мастера, начнем капитальный ремонт...
Вы думаете, завтра Соломон Борисович привез мастера?
- Я не привез? Ну, конечно, он не поехал, потому разве теперь люди? Он
хочет заработать двадцать рублей в лень. Я ему дам двадцать рублей, а
Шевченко на что, а Шевченко будет гулять...
9. ТРАГЕДИЯ
Кроватный угол, выпускаемый Соломоном Борисовичем на рынок, представлял
собой очень несложную штуковину: в литейной он отливался почти в
совершенном виде - с узорами. На токарных станках ребята только очищали
резцами его цилиндрические плечики, и после этого, он поступал в
никелировочную. Поэтому мы выпускали этих кроватных углов множество. По
сложности работы кроватнй угол немногим отличался от трусиков, которые
изготовляла швейная мастерская. В столярной мастерской производились более
сложные и громоздкие вещи: аудиторные и чертежные столы и стулья, но и
здесь особенной техникой не пахло. Отдельные детали выходили из машинного
цеха с шипами и пазами, в сборном нужно было их привести в более блестящий
вид и собрать в целую вещь.
В самом содержании производственной работы было очень мало интересного
для коммунаров. Их увлекла только заработная плата, постоянная война с
производственными "злыднями" и, пожалуй, еще общий размах производства -
вот это обилие вещей, горы полуфабрикатов и фабрикатов и ежедневные
отправки готовой продукции в город.
По вечерам коммунары заходили иногда в кабинет покалякать и посмеяться.
Уже никакой злобы и огорчения к этому времени у них не оставалось.
Посмеивались всегда над производством Соломона Борисовича и говорили:
- А все-таки удивительно: не производство, а барахло, куча какая-то
старья всякого, а смотришь, все везут и везут в город.
В это время давно исчезло то удовлетворение, которое было вызвано
постройками Соломона Борисовича. Всем уже начинало надоедать сарйное
богатство Соломона Борисовича, приелись вечные споры о печах и зимних
рамах, надоело говорить о засоренности производственного двора, о плохих
станках и плохом материале. Коммуна стояла оазисом среди производственного
беспорядка и грязи, и у коммунаров начинало складываться отношение к
производству, как к чему-то постороннему.
В это время к нам очень редко приезжали члены Правления, в самом
Правлении происходили перемены. Стихия Соломона Борисовича разливалась
вокруг коммуны безудержно, все шире и шире, захватывая территорию, и уже
располагается перед фасадом, заваливала цветники обрезками и бросовым
материалом.
Коммунары знали цену своей коммуне, любили чекистов и были благодарны
им за свой дом, и за порядок, и за рабфак. На производство же они смотрели
несколько иронически, как на необьяснимое недоразумение "сборным
стадионом", отражая в этом названии и его грандиозные размеры и его
неприспособленность к цеховому назначению.
Соломон Борисович очнь обижался за это название и даже просил меня
запретить его приказом по коммуне:
- Обязательно отдать нужно в приказе. Скажите, пожайлуста, "сборный
стадион"... А где они работают?
Соломон Борисович гордился стадионом до приезда в коммуну председателя
Правления#25. Он приехал в счастливый день, когда немного подмерзла жижица
грязи на производственном дворе и до стадиона можно было легко добраться,
остановился пораженный в центре стадиона и спросил Соломона Борисовича:
- Это, что же, вы выстроили?
Соломон Борисович выкатился вперед и с гордостью сказал:
- Да, это я конструировал. Деревянное, конечно, строение, но оно будет
долго стоять...
Председатель но это ничего не сказал, а обратился к коммунарам с
вопросом, никакого отношения не имеющим к стадиону:
- Понравилось вам в Крыму?
- Ого, - сказали коммунары.
- Что ж, на лето еще куда-нибудь поедем?
- На Кавказ, - сказали коммунары...
- На Кавказ - это хорошо. Только нужно выполнить промфинплан...
- Выполним...
- Да, на Кавказ хорошо. Поезжайте на Кавказ. Ну, до свидания.
Председатель уехал, а Соломон Борисович пришел ко мне и спросил:
- Как вы думаете, какое впечатление произвел на него сборный цех? Он
так посмотрел...
Васька Камардинов не дал мне ответить:
- Какое же впечатление? Вы думаете, он не понимает. Отвратительное
впечатление.
- Вы еще молодой человек, - сказал Соломон Борисович, покрасневший от
гнева, - а обо всем беретесь рассуждать.
Но через два дня к нам дошли сухи, что действительно стадион произвел
впечатление отвратительное. Соломон Борисович загрустил:
- Так кто виноват? Виноват Левенсон? А где деньги? Правление, может,
думает, что нужно построить каменные цехи, так почему оно не стоит? А все
Соломон Борисович должен строить: и литейный цех, и сборный, и квартиры.
В это время заканчивается триместр, и у коммунара головы были забиты
зачетами. Кроме того, в коммуне происходили события печальные и
непонятные. В середине ноября командир третьего отряда поразил всех
рапортом:
- У Орлова пропало пальто с вешалки#26.
Коммунары во время разбора рапорта сказали:
- Поискать надо лучше. Кто-нибудь захватил нечаянно или не на свою
вешалку Орлов повесил...
- Ты поищи лучше, - сказал я Орлову.
- Да где я буду искать? Я уже всю вешалку перерыл и у всех смотрел -
моего пальто нет...
- Поищи все-таки.
Через день пропало пальто в седьмом отряде. Делаи общий сбор и
приказали всем коммунарам надеть пальто и выстроиться во дворе. На вешалке
не осталось ни одного пальто, а Орлов и Кравченко все же своих пальто не
нашли.
Опросили весь сторожевой отряд, но он ничем помочь не мог. На вешалке
висит сто пятьдесят пальто, разве разберешь, какое пальто берет коммунар с
вешалки - свое или чужое.
На общем собрании Фомичев предложил:
- Надо пока что пальто держать в спальне. Ясное дело, между нами
завелся гад. Он и теперь сидит здесь и притаился, а завтра еще что-нибудь
утащит.
Харланова возмутилась:
- Вот тебе и раз. У нас завелся вор, так мы будем от него прятаться,
все будем в спальни тащить. Это безобразие, и нужно сейчас же поднять с
этим борьбу.
- Да как ты поднимешь борьбу, если мы не знаем, на кого и думать. Кто
может у нас взять?
- Раз взяли, значит, всякий может...
- Как это всякий?.. Я вот не возьму, например...
- А кто тебя знает? На тебя нельзя думать, а на какого коммунара можно
можно думать? Покажи, на кого?
- Так что же делать?
- Надо найти вора.
- Найди...
- Надо собаку привести в коммуну, предложил кто-то. - Вот как она на
этого года бросится, тогда уж мы будем знать, что делать.
В собрании закричали:
- Вот еще, собак тут не хватало. Сами найдем.
- Найдите.
Редько взял слово:
- Найдем. Все равно найдем. И если я найду, он у меня все равно не
вырвется. Так пуская и знает. А вешалку, действительно, нечего переносить
в спальню. Да больше он и не возьмет. Я его все равно поймаю...
Коммунары улыбнулись.
Через неделю в кабинет вошел Миша Нарский. Совет командиров три месяца
назад командировал его на шоферские курсы, которые он регулярно посещает и
о которых каждый вечер отзывается с восторгом. Живет он в коммуне в одном
из отрядов и болеет коммунарскими делами по-прежнему.
Миша Нарский ввел в кабинет Оршановича и Столяренко и сказал:
- Вот они, голубчики, видите?
Миша Нарский, несмотря на многие годы, проведенные в колонии Горького и
в коммуне Дзержинского, остался прежним: чудаковатым, по-детски искренним,
неладно одетым. Он по-прежнему причесывается только по выходным дням и
лучшим украшением для человеческого лица считает машинное маслое. Он
сейчас горд и от гордости на ногах не держится.
- В чем дело?
- Да вот вы их спросите...
- Ну, рассказывайте...
Оршанович грубовато отворачивается:
- А что я буду рассказывать? Я ничего не знаю.
Столяренко молчит.
- Видите, он не знает... А как пальто продавать, так он знает.
Полдесятка коммунаров, находившихся в кабинете, соскочили со стульев и
окружили нас...
- Пальто? Что? Оршанович? Здорово...
Оршанович с недовольным видом усаживается на стул, но Миша сильной
рукой металлиста берет его за воротник:
- Что? Ты еще будешь тут рассиживаться? Постоишь...
- Чего ты пристал? Чего ты пристал? Пальто какое-то...
- Ишь ты, какое-то... Смотрите... Субчик...
В кабинете уже не полдесятка коммунаров, а целая толпа, и
кто#27........
10. И ТРАГЕДИИ И КОМЕДИИ
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
11. ПРАЗДНИК
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пацаны бегают по всей лестнице - ужасно оживленные и храбрые, но только
до дверей "громкого" клуба, а здесь хвосты поджали и тихонько, бочком
пробираются в клуб мимо председателя Правления и еще тише салют:
- раст...
А потом все собрались и смотрят на гостя, глаз не сводят и молчат.
Правда, нужно сказать, что главные пацаньи силы в это время
намазывались всеми возможными красками и наряжались в каморке за нашей
сценой - готовились к постановке. Перский, на что уж человек
изобретельный, а и тот "запарился":
- Да сколько вас играет?
- Ого, еще Колька придет, Шурка, две девчонки, Петька и Соколов, да еще
ни один кустарь не гримировался, а кустарей трудно будет, правда ж?
Коммуна украшена: везде протянулись плакаты, столовая, сцена и бюст
Дзержинского в живых цветах. Много потрудились художественная комиссиия.
Много поработали и остальные. Все-таки наиболее поражает всех Миша
Долинный, который со всей комиссией - человек двадцать, кажется, и
праздника не видели - протолкались на дворе до часу ночи. Зато ни один
гость не заблудился. На повороте к нашим тропинкам на белгородском шоссе
стоял Мишин пикит и спрашивал публику:
- Вам в коммуну Дзержинского? Так сюда.
И указывал на линию огней, протянувшихся через лес и через поле до
самой коммуны. Огни были сделаны самым разнообразным образом: здесь были и
электрические фонари, и факелы, и разложенные на поворотах и трудных
местах костры. Вся Мишина территория курилась дымом и пахла разными
запахами наподобие украинского пекла.
Коммуна была тоже в огнях, а над главным входом в огненной рамке
портрет Дзержинского.
В семь часов всех гостей пригласили в клуб, коммунары расположились
под стенками. Когда все собрались, команда:
- Под знамя встать! Товарищи коммунары - салют!
Левшаков загремел салют. Может быть, читатели еще не знают, что такое
знаменный салют коммунаров. Это наш сигнал на работу, обыкновенный
будничный сигнал, который играется в коммуне два раза в день. Он
оркестрован Левшаковым еще в 1926 году в колонии Горького и сейчас и у нас
и у них является не только призывом к труду, но и салютным маршем, который
мы играем, когда выносим наше знамя, когда проходим мимо ЦК партии,
ВУЦИКа, когда встречаем очень дорого гостя и когда встречаемся в городе с
колонией Горького...
Дежурный по коммуне идет впереди, подняв руку над головой, за ним
знаменная бригада шестого отряда - три девочки. Шестой отряд
уже второй месяц владеет знаменем. Гости стоя встречают наше знамя...
Началась торжественная часть. Нас приветсвовали с тремя годами работы,
нам желали дальнейших успехов...
После торжественной части концерт оркестра. Левшаков сыграл гостям:
1. Марш Дзержинского - музыка Левшакова.
2. Торжество революции - увертюра.
3. Увертюра из "Кармен".
4. Кавказкие этюдф Ипполитова-Иванова.
5. Военный марш Шуберта.
Закончил он шуткой#28. Вышел к гостям и сказал:
- Быть хорошим капельмейстером очень трудное дело. Нужно иметь
замечательное ухо, нельзя пропустить ни одной ошибки. Чуть кто сфальшивит,
я сейчас же услышу, и поэтому я могу управлять оркестром, стоя к нему
спиной. Вот послушайте.
Он обратился к музыкантам:
- Краснознаменный.
У музыкантов заволынили:
- Довольно уж.
- Уморились...
- Праздник так праздник, а то играй и играй...
- В самом деле...
У публики недоумение. Мало кто понял сразу, что здесь какой-то подвох.
В зале отдельные замечания:
- Ого, дисциплинка!..
Левшаков стучит палочкой по пюпитру и говорит:
- Хочется в совете командиров разговаривать? Краснознаменный...
Наконец волынка в оркестре понемногу утихает и музыканты подносят
мундштуки к губам. Раздается один из громких и веселых советских маршей.
Левшаков дирижирует стоя спиной к оркестру. Но уже на третьем такте часть
корнетов поднимается с мест, машет руками и уходит за кулисы. Марш
продолжается, но за корнетами удаляются альты, тенора, волторны и так
далее. Остаются: Волчок с первым корнетом, Грушев с басом, Петька Романов
с пиколкой и барабаны... Левшаков продолжает дирижировать, стоя лицом к
публике, и даже строит какие-то нежные рожи, показывающие, что он
переживает музыку. Но вот убежал и Волчок, последний раз ухнул Грушев,
наконец, и Петька пробирается в зал, пролезая под рукой Левшакова. Остался
один Могилин на большом барабане. Только теперь рукой Левшакова. Остался
рдин Могилин на большом барабане. Только теперь Левшаков "понимает", как
его подвели музыканты, и сам убегает. "Булька" последний раз гремит
барабаном и хохочет. Хохочет и публика, все довольны, что это простая
шутка и что с дисциплиной у дзержинцев не так уж палохо.
Настало время и пацанам показать, к чему они так долго и так
таинственно готовились. Оркестр, их союзник, усаживается в соседнем
классе, из класса дверь дверь в зал открыта, и Левшаков уже с кем-то
перемигивался у сцены.
Открывается занавес. В зале кто-то из коммунаров громко говорит:
- Ой, и вредные пацаны, дали им волю...
На сцене Филька в коммунарском парадном костюме. Он говорит:
- Сперва пойдет пролог#29.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Все гонят, все клянут меня#30,
Мучителей толпа,
Правителей несправедливых
И мальчиков неукротимых...
Безумным вы меня прославили всех хором
И от начальства до юнца
Покрыли детище мое позором.
Вы правы, тут не разберешь конца:
И строить вредно, и не строить плохо,
Построил вот, а теперь охай.
Я в Кисловодск теперь ездок,
Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
Где оскорбленному есть чувству уголок...
Каре... Эй, Топчий, запрягай, пожайлуста, до автобуса...#31
Левенсон удаляется, а на сцену три пацана с фанфарами, играют какой-то
сигнал и обьявляют, что феерия "Постройка стадиона" окончена.
Их место занимают три коммунарки в белых передниках и просят гостей
ужинать, за их спиной Волчок играет наш призыв "все в столовую".
Гости расходятся только часам к двенадцати. Дежурные отряда коммунаров
приступают к уборке всего здания, в кабинете делятся впечатлениями.
Соломон Борисович взбешен пацаньей проделкой:
- Разве я могу теперь работать в коммуне? Какой у меня будет авторитет?
- При чем тут ваш авторитет, Соломон Борисович? - спрашивает Клюшнев.
- Как при чем? Как при чем? Что это за заведующий производством, когда
он освещается каким-то синими фонарями, а руки складывает, как Демон?
Бегает по сцене и кричит, как сумасшедший? После этого будет авторитет?
- Вот вы, значит, не поняли, в чем тут дело. Эту пьеску пацаны здорово
сделали. Теперь Правление задумается...
Действительно, феерия пацанов била не столько по Соломону Борисовичу,
сколько по Правлению. Как ни комичен был Соломон Борисович, перемешанный с
Борисом Годуновым, Демоном и Ленским#32, но его комизм был показан как
необходимое следствие нашей производственной заброшенности. Жалкие цехи,
размещенные по подвалам и квартирам, жалкие диктовые постройки, засилие
кустарей и кустарщины были представлены пацанами в неприкрашенном виде. И
председатель Правления, уезжая от нас в этот вечер, сказал:
- Молодцы коммунары, это они здорово сегодня критикнули...
12. ПОЖАРЫ И СЛАБОСТИ
Не успели ребята отдохнуть после праздника, убрать цветы, снять
иллюминационные лампочки и спрятать плакаты, как приехал в коммуну
Крейцер#33 и сказал в кабинете:
- Ну, товарищи, кажется, с весны начнем строиться...
Дорошенко сонно ответил:
- Давно пора.
Сопин не поверил:
- А долго так будет казаться? Строиться, строиться, а потом скажут -
денег нет. За какие деньги строиться?
- Да что вы, обьеличь чего? - сказал Крейцер. - У нас сейчас на текущем
счету тысяч триста есть?
- Ну, есть, так это ж мало, смотря что строить...
- А вот об этом подумаем. А что, по-вашему, нужно строить...
- Мало ли чего, - сказал Фомичев. - Вот это все расчистить нужно, а на
чистом месте построить завод. Новый завод...
Соломон Борисович из-за спины Крейцера моргал всем коммунарам. Это
значило: построятся, как же... Но вслух он сказал:
- Надо строить маленький заводик, чтобы производить токарные станочки.
Хорошая вещь, а спрос? Ух!..
- Токарные не выйдут, - сказал Фомичев. - Какой это завод на сто
пятьдесят коммунаров? Нужно что-нибудь помельче...
- Надо прибавить коммунаров, - протянул Крейцер, усаживаясь за столом
ССК.
- Ой, сколько же прибавить? - спросил Дорошенко.
- А сколько ж? Удвоить нужно.
Сопин задрал голову и показал на Крейцера пальцем:
- О, сказали, и все за триста тысяч: завод построить, новые спальни и
классы ж нужно, а столовая наша тоже, выходит, тесная будет, а клуб?
- Так вы же работаете?
- На этом бузовом производстве много не заработаем, а тут, видно,
миллионом пахнет...
Но вечером Сопин рассказывал пацанам уже в другом освещении:
- И что? И можно, конечно, построить, тут тебе такое будет - завод, во!
И не то, что сто пятьдесят коммунаров, а триста, во! Это дело я понимаю.
- Вот обрадовался: триста... - кивает на Сопина Болотов, - как придут
новенькие, от коммуны ничего не остается...
- Чего не останется? Ты думаешь, если беспризорные, так и не остаентся?
Это ты такой...
- Я такой... скажи, пожайлуста. А вот ваш актив - Григорьев - вот
хороший оказался.
- И то лучше тебя, - сказал Сопин.
- А я теперь что? Я теперь ничего, никто не обижается, - надувшись
окончательно, сказал Болотов, и Сопину стало жалко его; он потрепал
Болотова по плечу:
- Как придут сто пятьдесят новых, мы тебя обязательно ССК выберем.
Болотов улыбнулся неохотно:
- Выберем, как же!
Весть о том, что на лето предполагается постройка, в коммуне никого не
взволновала - мало верили словам коммунары. Но все же появилась серьезная
задача - надо побольше собрать денег.
Соломон Борисович предьявил одному из общих собраний промфинплан
первого квартала. Коммунары о нем недолго думали:
- Это выполнить можно, если в цехах хоть немного наладится. А если
выполним, то сколько у нас денег будет?
Соломон Борисович считал такие вопросы неприличными:
- Вы сделайте, а деньги будут.
- Не забудьте ж, и на кавказ поехать нужно.
- И на Кавказ поедете.
- А все-таки, сколько будет денег, если выполним план?
Соломон Борисович развел руками:
- Ну, что им говорить?
- Тысяч сто прибавим на текущий счет, - сказал я коммунарам.
Промфинплан обсудили на цеховых собраниях#34. Встречный выдвигали без
большого разгона - цифры Соломона Борисовича были без того жесткими;
встречный поан коммунаров на первый квартал был такой:
Арматурный цех
Масленок 51480 штук
Ударников для огнетушителей 12000 -""-
Шестеренок для тракторов 600 -""-
Деревообделочный цех
Столов аудиторных 780 -""-
Столов чертежных 700 -""-
Табуреток к ним 1100 -""-
Стульев аудиторных 1100 -""-
Швейный цех
Трусиков 18000 -""-
Юнгштурмов 1100 -""-
Ковбоек 2300 -""-
Всего по себестоимости на сумму 170000 рублей.
Металлисты наши очень обрадовались, что выбросили из плана эти
отвратительные кроватные углы. Их не любили коммунары:
- Это что за такая продукция? Кроватный угол... Это самая легкая
индустрия, какая только есть. Подумаешь, кому нужен кроватный угол?
Покрась себе кровать хорошей краской и спи. А то: никелированный кроватный
угол. Всякая, понимаете, охота пропадает...
- Масленка это, действительно, груба! Это для машины для всякой нужная
вещь. Это же не такая легкая индустрия: масленка Штауфера. Видите - не
сразу даже придумали, Штауфер такой нашелся...
- Серьезно, - говорили уважающие себя токари, - в масленке и резьбу
нужно сделать, и все так пригнать, чтобы крышка правильно навинчивалась, и
дырочку просверлить.
Колька Вершнев торжествовал - закрывали-таки никелировочный цех.
Колька считал, что ничего вреднее для пацанов быть не может.
С первых дней января работа сразу пошла веселее в цехах, да и весной
запахло - коммунары умеют на большом расстоянии чувствовать весну и ее
запахи.
Соломон Борисович часто заходил ко мне и радовался:
- Молодцы коммунары, хорошо взялись! А я им план закатил, ой, будут
меня ругать. Ну, ничего, все будет хорошо.
Соломон Борисович оживился в январе, забыл громы Декина#35 и сарказмы
пацанов в "Постройке стадиона". Его поднимало сознание, что коммуна
нуждается в больших деньгах, что эти деньги коммунары заработают только
под его руководством. Соломон Борисович прибавил стремительности в своих
достижениях и до позднего вечера летал по производственной арене. Одно его
смущало со времени приезда Декина - боялся Соломон Борисович пожара. Пожар
ему мерещился ежеминутно, он не мог спокойно лечь спать и приходил ко мне
иногда часов в двенадцать ночи, извинялся, что мешает, о чем-нибудь
заговаривал, как будто спешном, а потом сидит и молчит.
- Чего ты не спишь? - спрашиваю его: мы с ним перешли на "ты" после
праздника.
- По правде сказать, так боюсь ложиться - пожара боюсь.
- Вот глупости, - говорю ему, - откуда пожар возьмется, все уже спят.
- Там же, в стадионе, печки еще топятся, - с трудом выговаривает
Соломон Борисович, - я вот подожду, пока закроют трубы, и пойду спать.
Он уже и сейчас почти спит, голова его все падает на лацканы пиджака,
он тяжело отдувается и протирает глаза:
- Уф... Уф...
- Да или спать, вот придумал человек занятие - пожара ожидать.
В дверях стоит с винтовкой дневальный, которому веселее с нами, чем в
одиночестве скучать у денежного ящика. Дневальный улыбается:
- Пожар никогда не бывает по заказу. Вы ждете пожара, а он загорится
в другое время, когда спать будете...
- Почему ты думаешь, что он обязательно загорится? - спрашивает Соломон
Борисович.
- А как же? Это и не я один думаю, а все пацаны так говорят...
- Что говорят?
- Что стадион непременно сгорит, ему так уже от природы назначено...
Дневальный решил, что довольно для него развлечений, и побрел к своему
посту. Соломон Борисович кивает в его сторону:
- Пацаны говорят! Они все знают!.. Загорится стадион, пропало все дело:
будет гореть, а мы будем смотреть, это правильно сказал Декин. Все ж
дерево, сухое дерево, сколько там дуба, сколько там лесу, ай-ай-ай, пока
пожарная приедет...
В первом часу я отправляюсь домой. Бредет рядом со мной и Соломон
Борисович и просит:
- Зайди в стадион, скажи этим истопникам, чтобы были осторожнее, они
тебя больше боятся... зайди, скажи...
Однажды рано утром, только что взошло солнце, наш одноглазый сторож
Юхин поднял крик:
- Пожар!
Прибежали кто поближе, никакого пожара нет, солнце размалево окна
стадиона в такой пожарный стиль. Посмеялись над Юхиным, но в квартире
Соломона Борисовича обошлось не так просто: услышал Соломон Борисович о
пожаре - и в обморок, даже Колька бегал приводить его в чувство. Дня три
ходил после этого Соломон Борисович с палочкой и говорил всем:
- Если загорится, я погиб - сердце мое не выдержит, так и доктор
сказал: в случае пожара у вас будут чреватые последствия.
И вот настал момент: только что проиграли спать, кто-то влетел в
вестибюль и заорал как резаный:
- В стадионе пожар! Пожар в стадионе!..
Захлопали двери, пронеслись по коммуне сквозняки, залился трубач
тревожным сигналом, сначала оглушительно громко здесь, в коридоре, потом
далеко в спальнях. Как лавина слетели коммунары по лестницам, дробь
каблуков, крик и какие-то приказы вырвались в распахнувшуюся настежь
парадную дверь - снова тихо в коммуне. Соломон Борисович тяжело опустил
голову на бочок дивана и застонал.
Я поспешил в стадион. Подбегаю к его темной массе, а навстречу мне
галдящая веселая толпа коммунаров.
- Потушили! - размахивает пустым огнетушителем Землянский.
Он хохочет раскатисто и аппетитно:
- Как налетели, только шипит, как не было!
- Что горело?
- Струдки возле печки. Это раззява Степанов в кочегарку пошел "воды
попить", у них в стадионе и воды нет...
Говорливый торжествующий толпой ввалились мы в кабинет. Соломон
Борисович изнемог на диване. Он с большим напряжением усаживается и
стонущим голосом спрашивает:
- Потушили? Какие это замечательные люди - коммунары... Стружки,
говорите? Большой огонь?
- Да нет, только начиналось, ну, так, половина кабинета костерчик, -
говорит Землянский. - А куда теперь эти банки девать? - показывает он на
разряженные огнетушители, выстроившиеся в шеренгу в кабинете.
Соломон Борисович поднимается с дивана.
- Сколько вы разрядили?
Он начинает пальцем считать.
- Да кто их знает, штук двенадцать...
- Двенадцать штук? Двенадцать штук? Нет, в самом деле? - вертится
сердитый Соломон Борисович во все стороны. Он протягивает ко мне обе руки:
- Это же безобразие, разве это куда-нибудь годится! Это же...
Двенадцать на такой маленький пожар. Ты им скажи, разве можно так делать?
Где я могу набрать столько огнетушителей, разве это дешевая вещь?
Коммунары притихли и виновато поглядывают на шеренгу огнетушителей.
- Нет, в самом деле... - даже раскраснелся Соломон Борисович.
Я серьезно говорю коммунарам:
- Слышите? Больше одного огнетушителя в случае пожара не тратить.
Коммунары хохочут:
- Есть! Соломон Борисович, пропал ваш стадион... Сегодня разве потушили
бы одним?..
- Как ты сказал! Как ты сказал! - пораженный, обращается ко мне Соломон
Борисович.
- Я исполнил твою просьбу...
- Разве я говорил - один? Я же не сказал один. Надо с расчетом
делать...
После этого Соломон Борисович стал бояться всякого крика, всякого бега
по коммуне. Только с приходом весны он несколько успокоился и стал
смотреть веселее на мир.
Принимал Соломон Борисович разные противопожарные меры. Ему сказали:
- Полагается в цехе держать бочки с водой и швабры при них.
Соломон Борисович выпросил у заведующего хозяйством несколько старых
бочек и действительно налил их водой. Это ничего не стоило. Но швабры
оказались дорогой вещью, и Соломон Борисович втихомолку заменил их
палками, на концы которых были привязаны пучки рогожи. Когда приехал
пожарный инспектор, Соломон Борисович с гордостью повел его к кадушкам, но
здесь он был незаслуженно посрамлен.
- И швабры есть, как же, - говорит он пожарному инспектору.
Он с гордым видом вынимает палку из бочки и видит, что на конце ее нет
ничего, торчат одни хвостики рогожные.
Когда унхал пожарный инспектор, Соломон Борисович произвел
расследование, и оказалось: бабы-мазальницы, которым поручил Соломон
Борисович что-то выбелить в системе своих цехов, отрезали рогожные пучки
от пожарных приспособлений и обратили их в щетки.
- Разве это люди? - сказал Соломон Борисович. - Это звери, это
некультурные звери.
Много страдал Соломон Борисович от пожарной безопасности, и, наверное,
его сердце не выдержало бы всех волнений, если бы не коммунары. Коммунары
не позволяли Соломону Борисовичу сосредоточиваться# 3 6 . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Вы посмотрите, что утром делается! Не успели окончить завтрак, а
некоторые даже и не завтракают, а бегом в литейную. Каждый захватывает
себе масленки и ударники, а кто придет позже, тому уже ничего не остается,
жди утренней отливки, пока она остынет.
- Соломону Борисовичу жалко истратить тысячу рублей на новые опоки, а
сколько он тратит на доставку глины из Киева? Сколько стоит вагон глины? А
формовочный песлк возле самой коммуны, сколько хочешь, и сушить формовку
не надо, не то, что эта глина.
Соломон Борисович обещал, оправдывался, снова обещал, придумывал
разные причины, говорил, что нет железа, что опоки будут тяжелые, что
коммунары их не поднимут#37.
- Поднимем, вы сделайте...
На одном собрании он, наконец, взмолился?
- Что вы мне покоя не даете с этой глиной? Что, я сам не понимаю, что
ли? Опоки будут скоро сделаны.
- Когда? Срок? - шумят в зале.
Через две недели...
Редбко с места:
- Значит, будут сделаны к первому февраля?
- Я говорю, через две недели, значит - к двадцать пятому января.
- Значит, к первому февраля будут обязательно?
- Да, к двадцать пятому января обязательно, - гордо и неприязненно
говорит Соломон Борисович.
Он становится в позу, протягивает руку вперед и торжественно
произносит:
- К двадцать пятому января - ручаюсь моим словом.
В зале припадок смеха. Хохочет даже председатель.
Соломон Борисович краснеет, надувается, плюется, размахивает руками.
Он уже на середине зала:
- Вы меня оскорбляете. Вы имеет право оскорблять меня, старика? Вы?
Мальчишки?
Хохот стихает, но вежливый румяный и веселый Клюшнев говорит негромко:
- Никто вас не хочет оскорблять. Но я перед всем собранием утверждаю:
вы говорите, что новые опоки будут готовы к двадцать пятому января, а я
утверждаю, что они не будут готовы и к двадцать пятому февраля.
В собрании тишина внимания: что ответит Соломон Борисович? Но он молча
поворачивается и уходит. Все смущены. Кто-то говорит Клюшневу:
- Ты все-таки чересчур. Разве так можно с человеком? Он ручается
словом.
Клюшнев спокойно:
- И я ручаюсь словом. Если я окажусь неправ, выгоните меня из коммуны.
В первых числах февраля на мой стол оперля локтями Синенький, поставил
щеки на собственные кулачки, долго молча наблюдает, чем я занимаюсь, и,
наконец, осторожно пищит:
- Сегодня ж шестое февраля?
- Да, шестое.
- А новых опок еще не сделали...
Я улыбаюсь и смотрю на него.
- Не сделали.
- Значит, Клюшнев Вася правильно говорил...
- Выходит, так.
Синенький срывается с места и вылетает. Только в дверях он
оборачивается и делает мне глазки:
- А Соломон Борисович, значит, не сдержал слова...
Но Синенький произвел эту рекогносцировку неофициально. Ни в общем
собрании, ни в совете командиров не вспоминают о состязании Соломона
Борисовича и Клюшнева. Соломон Борисович недолго обижается. Он оживлен и
энергичен и первого марта с торжеством говорит общему собранию:
- Ваше желание, коммунары, выполнено: сегодня готовы новые опоки, и мы
переходим на формовку в песке...
Коммунары шумно аплодируют Соломону Борисовичу Я ищу в зале Клюшнева.
Он прячется от меня и за чьей-то головой и хохочет, хохочет. Перед ним
стоит Синенький и быстро бьет ладонью о ладонь, широко отставив пальцы.
Смотрю - и многие коммунары заливаются, но так, чтобы не видел Соломон
Борисович.
А Соломон Борисович высоко поднял руку и говорил звонко:
- Видите, что нужно и что можно сделать для производства, я всегда
сделаю.
В зале взрыв аплодисментов и уже откровенный взрыв смеха. Смеется и
Соломон Борисович.
13. НА ДОРОГЕ
Несмотря на холод в цехах, плохой материал и полное изнеможение станков,
без всякого сомнения заканчивающих свою жизнь, коммунары подходили к концу
первого квартала без больших поражений.
Тридцать первого марта мы просидели до 12 часов ночи в общем собрании -
дела были серьезные.
Промфинплан первого квартала был выполнен:
арматурным цехом 86%
деревообделочным 108%
швейным 130%
коммуной в среднем 102%
Всего выпущено продукции по себстоимости на сумму 174000 рублей.
Напали на металлистов:
- Так мы и говорили, что вы подкачаете... Вот у нас прорыв, где еще 14%
плана гуляют? А ведь у вас собрались самые квалифицированные коммунары.
Металлисты были очень смущены. В особенности был огорчлен четвертый
отряд, в котором были и Юдин, и Клюшнев, и Грунский, и Скребнев, и Козырь.
По выполнению своих отрядных норм отряд шел впереди всех отрядов коммуны,
уступая только одиннадцатому отряду девочек (после закрытия
никелировочного цеха у на была произведена реорганизация отрядов, и
девочки получили номера десятый и одиннадцатый). Но другие отряды токарей
далеко отстали от четвертого, а особенно отставали литейщики. За
литейщиков и взялось общее собрание.
- Два месяца держались за киевскую глину, выпускали больше брака, чем
дельного литья.
- Зайдешь к ним в цех - не литейная, а аптека; это не трогай, а на это
нельзя смотреть, а этоосекрет какой-то, а на самом деле саботаж-
ники. А командиры-литейщики? Хоть один бы рапорт за квартал?
- Чего, хоть один рапорт? - вскакивает задетый за живое командир
девятого. - Мало было рапортов?
- А за мастером вы смотрели? Вы, вот, посадили токарей на "декохт"...
Что мы не знаем, как они гонялись за масленками? Каждое уктро у них в
очереди стоят. Как это годится такое?..
- А где Ганкевич, почему его нет на собрании?
Председатель немедленно посылает за Ганкевичем пацана. Ганкевич
приходит смущенный и злой.
- Я работал двенадцать часов в сутки, разве я отдыхал когда# 38 . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В левом здании будут спальни на триста человек, больничка, вешалка и
кое-какие подвалы. В правом здании расположится в двух этажах новый завод
- завод ручных электросверлилок.
Центральное здание все придется перестроить: кухню опустить в подвал,
за счет классов внизу и коридора расширить столовую, спальни второго этажа
обратить в аудитории, из теперешнего "тихого" клуба и спальни девочек
сделать театр на пятьсот человек, в теперешнем "громком" клубе устроить
"тихий". Придется в центральном здании передвинуть почти все переборки.
Косалевич добивался на Правлении:
- Нельзя ли коммунаров раньше отправить куда-нибудь, чтобы раньше
начать перестройку?
Но в Правлении сказали: нельзя никуда отправлять, нужны большие
средства, нужно сейчас работать, уедут коммунары только пятнадцатого июля.
В этом проекте самым увлекательным был завод электросверлилок.
Мы видели уже эту электросверлилку, инженеры достали где-то
заграничную: аллюминевый кожух, ручка, собачка, все вместе немного похоже
на револьвер, только больше - сантиметров сорок в длину и цилиндричнее.
Внутри моторчик, механизм, шестеренки - внутренность еще мало понятная, но
говорили инженеры, что в работе нужна точность до одной сотой миллиметра.
Если эту сверлилку разобрать, получается много деталей. Одних названий
деталей сто одно.
До сих пор сверлилки эти привозились к нам из Америки, Австрии, платили
за них золотом. Коммунары на сверлилку смотрели со страхом и уважением:
- Это тебе не масленка, тут тебя один моторчик слопает с потрохами.
Одная сотая миллиметра - какие очки надевать нужно?
- Правда, что у нас мастеров таких пока что нету, а все-таки сделаем,
вот увидите, сделаем, еще как...
Все это дело: и новые здания, и новый завод, и новые коммунары, все это
представлялось в далеком тумане, но не туманом уже были ряды кирпича,
обступившие коммуну со всех сторон, пирамиды песка, сосновые бараки для
рабочих, начальник строительства Вастонович. А в конце марта пришли люди с
топорами и хватили ими по нашему милому саду. Из пацанов кто-то ахнул:
- Сад? Ой, жалко ж...
- Чего ты трепыхаешься? - сказал кто-то из старших. - Яблок жалко?
Так яблоки, это что? Яблоки - это баловство, а тут тебе
электросверлилка...
Пацаны не успевали, впрочем, переживать как следует все, что им выпало
на долю в это время. Слишком много было потрясающих впечатлений, а впереди
еще поднимались кавказкие горы. Не успели вырубить сад, как начали копать
котлованы для фундаментов, а в начале апреля на нас навалилось новое дело:
постройка дороги.
О дороге к белгородскому шоссе мы хлопотали давно. Нужно было проложить
мостовую длиной в километр с четвертью, а сейчас мы положительно
изнемогали от бездорожья. Даже пешеходы добирались до шоссе ценою великих
страданий и сложной обходной стратегии. Ведь вы знаете, что такая старая
российская дорога? Это такое место, которое меньше всего приспособлено
быть дорогой. Так вот именно такая дорога отделяла нас от белгородского
гудронного шоссе.
В течение зимы совет командиров отправил несколько делегаций в
Коммунхоз. Совет командиров писал Коммунхозу, что для перевозки двадцати
пудов груза нужно запрягать трех лошадей, что извозчики отказываются
вообще к нам ездить, а о проезде машиной нечего и думать.
И к весне Коммунхоз, наконец, сжалился над нами и приступил к прокладке
дороги. Начались земляные работы, свозили камень. С земляными работами
сразу обернулось очень плохо. Нужно было сделать выемку длиной до
полуверсты - для этой работы наняли даниловских и шишковских крестьян и
платили им по поденному расчету, а по сдельному они ни за что не хотели
работать - слишком для них подозрительным показался кубический метр.
Посмотрели мы с недельку на эти земляные работы и головы повесили: при
таких темпах дорогу окончат не раньше конца пятилетки. Еще прошла неделя.
В общем собрании заговорили:
- С такой работой нечего возиться. Либо бросить все дело, либо искать
новых рабочих.
- А где ты их найдешь?
Пришел в собрание и десятник с дороги и сказал:
- С дорогой плохо, прямо вам говорю.
Кто-то из коммунаров спросил:
- А если бы нам взяться за дело?
Десятник улыбнулся высокомерно:
- Что вы, разве это детская работа?
- Какие мы дети! - обиделся Грунский. - Хорошие дети...
- Сколько там у вас больших, а малышам будет трудно. Знаете, земляная
работа, она...
Так собрание и кончилось ничем. У себя я сказал десятнику:
- Жалко, разумеется, отрывать ребят от производства, но вы знаете, если
бы ребята взялись, за шесть дней выемку бы окончили.
Десятник и теперь не поверил, а через три дня снова пришел ко мне и
сказал:
- Что ж, надо прекращать работу. Это волынка обходится дорого, и к
осени дорогу не окончим.
- А не потрубить ли нам, Василь, совет? - спросил я Дорошенко.
Дорошенко подумал, подумал:
- Насчет дороги? А как же с промфинпланом будет? На дорогу нужно не
меньше десяти дней.
- Десять дней? - удивился десятник. - Голубчики мои, да это ж прямо
чудо... Давайте...
- Потрубить можно. что ж, - сказал Василь.
Потрубили. Командиры задумались:
- Десять не десять, а на неделю придется закрыть производство.
Соломон Борисович разволновался до истерики:
- И что вам в голову приходит? Откуда такое приходит в голову? Десять
дней, это по себестоимости на сорок тысяч рублей продукции. Что такое? Вы
соображаете своей головой?
- А если останетесь совсем без дороги? - сказал десятник.
- Как без дороги? Без дороги нельзя...
- Соломон Борисович, - сказал кто-то, - если мы не выполним
промфинплан, тогда можно будет в июле лишний час прибавить, да мы и так
выполним...
- Надо не выполнить, а перевыполнить...
- И перевыполним...
- Ну, делайте как хотите, - сказал Соломон Борисович.
Совет командиров постановил: отдать на дорогу одну пятидневку за счет
производства и за счет учебы, - значит, по 8 часов в день. В школе у нас
дела шли хорошо.
- А лопаты будут? - спросил я десятника. На сто пятьдесят человек!
- Да я вам не только лопаты, я вам черта достану, только помогите.
Совет командиров немедленно отправился на дорогу и разделил всю выемку
на двенадцать частей - по числу отрядов, пацанам и девочкам дали более
мелкие части выемки, кто постарше - глубокие. Вышло на каждый отряд по
сорок с чем-то метров погонных.
Филька посмотрел на свой участок и сообразил:
- По два с половиной метра на пацана, а глубина тут сантиметров
тридцать... Ого...
В следующие дни линия дороги была похожа на какой-то фейерверк земляных
бросков. По сторонам линии все росли и росли земляные валы, коммунарские
головы все глубже и глубже уходили в землю. Через три дня четвертый отряд
окончил свой участок и перешел на участок девочек, а девочек упросили
отправиться на помощь пацанам.
- Там вам легче, здесь высоко бросать нужно...
Все-таки за пятидневку не окончили, пришлось истратить и выходного дня
половину.
Но к вечеру в выходной пришел ко мне десятник и сказал, захлебываясь:
- Это же замечательно, честное слово, я никогда такого в жизни не
видел... Это же замечательно, ей-богу, это прямо замечательно!..
Был тихий и теплый вечер. Коммунары прогуливались по вырытой выемке, и
Сопин декламировал:
- Пацаны - это тебе кадры! Это не какая-нибудь мелкая буржуазия из
Даниловки...
В первых числах апреля еще волнения - перевыборы совета командиров.
За месяц вперед началась кампания по переваыборам. Комсомольское бюро
часто и ужин пропускало за этим трудным вопросом. А вопрос был
действительно трудным: новому совету команадиров предстояли большие дела -
тяжелый промфинплан, постройка, конец учебного года, кавказкий поход.
Дорошенковский созыв, по мнению бюро, растрепал коммуну; воров завели,
потеряли Воленко#39, разболтали пацанов, не сумели крепче связаться с
инженерами, проектировавшими новое производство. Только и заслуг было, что
приступили к дороге. И в бюро и среди актива все высказывались за крепкий
состав совета:
- Надо выбирать таких, чтоб корешкам не смотрели в зубы.
В некоторых отрядах не нравились такие идеи. Литейщики и кузнецы
доказывали:
- У нас все одинаковы. Кого отряд выдвинет, тому и будем подчиняться.
На избирательном общем собрании споров не было.
Бюро выдвинуло еще одно предложение: не избирать отдельно дежурных по
коммуне, а дежурить командирам по очереди:
- А то у нас так: дежурный на части разрывается, а командиры смотрят -
пускай себе. А вот когда он будет знать: сеглдня этот дежурит, а завтра я,
так у него другой порядок в отряде будет.
Против этого никто не возражал - в самом деле - да и начальства меньше.
Это постановление имело в дальнейшем огромное значение. Коммунары в
коллективе сделались с тех пор действительными руководителями нашего
коллектива.
Собрание выбрало таких кандидатов:
Первого отряда - Землянский
Второго -""- - Швыдкий
Третьего -""- - Ширявский
Четвертого -""- - Клюшнев
Пятого -""- - Похожай
Шестого -""- - Кравченко
Седьмого -""- - Дорохов
Восьмого -""- - Студецкий
Девятого -""- - Сергиенко
Десятого -""- - Вехова
Одиннадцатого -""- - Пихоцкая
Секретарем совета командиров выбрали Никитина, подчеркивая этим
избранием большие задачи нашего самоуправления. Никитин - самый старый
коммунар, пребывавший командиром несколько раз. Он до сих пор находился
как бы в покое, и выбирали его только в самые ответственные комиссии.
Никитин - человек, прежде всего, суровый, во-вторых, Никитин знает все#44
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
14. ПОЛОЖЕНИЕ НА ФРОНТЕ
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
15. ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ ИЮЛЯ
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
напихал Колька всякого добра: бинтов, йоду, каких-то капель, английской
соли...
Было много мороки со всеми этими мелочами. Уже с июля стали собираться
старые газеты, чтобы выложить ими в корзинах.
Совет командиров мобилизовал всех женщин в коммуне научить ребят
складывать костюмы так, чтобы они не мялись и не мешали друг другу. Это
оказалось довольно сложной наукой, и многие пацаны с трудом постигали ее
теоремы. Командирам по горло было забот с общевзводным имуществом: ведра,
топоры, гвозди, веники, фонари. Фонарей "летучая мышь" полагалось на
каждый взвод три штуки. А для фонарей нужен был керосин, а для керосина -
банки.
В особенности много повозились мы с лагерями. Сначала думали взять
палатки с собой в поход. По этому вопросу долго спорили на общем собрании.
Маршрутная комиссия требовала, чтобы палатки сопровождали нас по
Военно-Грузинской дороге. Панов говорил на собрании:
- Вы не думайте, что там для вас везде приготовлена хорошая погода. А
если дождь, куда вы денетесь на дороге?
- Дождь не страшно, - говорили на собрании, - ну что ж, помокнем
немного. А ты говоришь: палатки. Ну хорошо, возьмем палатки. Вот пришли мы
на ночлег, а тут на тебе: дождь... что ты будешь делать?
- Как что? Разобьем лагерь!..
- Разобьешь, какой ты скорый! Во-первых, чтобы развернуть палатку и
натянуть, нужно не меньше как полчаса, и ты измокнешь, и палатка вся
мокрая, а во-вторых, на каком же месте ты ее разобьешь?
- Как на каком? Мало ли на каком? На каком удобнее...
- А я тебе скажу, на каком...
- А ну, скажи...
- На мокром...
Общее собрание взрывается смехом.
- Верно, на мокром...
- И придется ложиться все равно на сырую землю. А на другой день ты
палатку должен свернуть? Должен?
- Ну, должен, - говорит уже сбитый с толку член маршрутной комиссии.
- А как ты ее свернешь, если она мокрая, ее сушить надо? А если дождь
не перестал?
- Верно, - закричали в собрании, - не надо палаток... возиться с ними.
Но маршрутник не сдается.
- Вы так говорите, как будто вы маленькие или дурачками прикидываетесь.
Смотри ты: пошел дождь, а он полчаса палатку натягивает,
и он, бедный, измокнет, и палатка измокнет, все пропало. А разве так
делается? Видим, туча находит, значит, стой, разбивай лагерь, пока там
дождь...
Редько перебивает:
- А туча прошла, опять свертывай, так перед каждой тучей и будем, как
на ярмарке, развертывать и свертывать...
Собрание снова хохочет, хохочет и маршрутная комиссия.
- Ну хорошо, мокните, нам все равно, а вот другое - вы знаете, что
такое Крестовый перевал?
- А что там страшного?
- Мы вот ехали с Антоном Семеновичем, так прямо по снегу три километра
над уровнем моря, а там ночевать придется или близко оттуда, а где ты
согреешься?
- В палатке?
- Ну да, в палатке...
- И в палатке не согреешься...
Крестовый перевал все же не дождь, и над ним коммунары задумались.
Потом решили удлинить марш через перевал: пройти за один день верст
пятьдесят и таким образом избавиться от ночевки в самом холодном месте. А
на всякий случай согласились:
- Ну и померзнем, не большая беда, как-нибудь друг друга нагреем.
Лагери решили отправить прямо в Сочи товарным грузом, а для постройки
лагерей командировать в Сочи Панова- он знает место для лагерей, а
Военно-Грузинскую он все равно уже видел. Панову только пятнадцать лет, но
он уже на втором курсе. Славится он постоянной бодростью, очень малым
ростом и великими математическими способностями. Вместе с Пановым посылаем
Семена Моисеевича Марголина#41.
марголин - фигура последней формации. Ему лет тридцать, и официальное
положение его в коммуне - киномеханик. В коммуне он должен быывать раза
два в пятидневку, пропускать фильм, и за это он получает сто восемь рублей
в месяц.
Но коммунары уже давно усовершенствовали Марголина. Чего только
Марголин не делает: он и ремонтирует проводку, и чинит моторы, и
устраивает иллюминацию, и достает билеты для культпохода, и покупает мазь
для оркестра, он "и швец, и жнец, и в дуду игрец". И если Марголин
какое-нибудь поручение выполнит плохо, на него сердятся и кричат:
- Сенька, ты опять напутал? Как тебе говорили, ты чем слушал?
Сенька всегда весел и доволен жизнью - оон влюблен в коммуну. Из-за
коммуны он забыл дом, семью, жену, семейное счастье. Жена Сенькина,
маленькая изящная женщина, иногда приходит в коммуну, улыбается сквозь
слезы и жалуется:
- Что это такое? Четыре дня не было дома...
Тогда Сеньке говорят:
- Ты что ж, и дома путаешь все!.. Ступай домой да смотри, не забудь
завтра зайти узнать, как там фанфарные занавески, готовы?
Сенька сейчас возится с лагерями: надо запаковать доски, колья,
веревки, надо достать вагоны, приготовить инструмент...
Посторонний человек, приехавший в коммуну, не заметил бы ника-
ких приготовлений к походу. Так же чисто в коммуне, так же расцветает день
сигналами, так же шумят мастерские и журчит наука в классах. Только где-то
глубоко в подвалах, кладовках, на черных дворах рассчитывают, измеряют,
закапывают наши будущие походные дни. По вечерам коммунары толпятся на
стройке, спорят с Делем и Степаном Акимовичем и только немногие возятся со
своими корзинами. У пацанов дела больше всего. На их плечах прощальный
вечер в клубе ГПУ. Кружок пацанов, поставивший в свое время "Постройку
стадиона", не разошелся. Он ставит обозрения на какие угодно темы. Он уже
поставил "Дзержинцы в Европе" и "Паровоз", а теперь готовит сложную
политическую сатиру под названием "Red Army". Чего только нет в этой
сатире: Пуанкаре, Макдональд, Пилсудский, китайские генералы, рабочие и,
самое интересное, Красная Армия. Постановка - дело сложное. Не только
нужно знать текст, не только играть, но и костюмы приготовить и все
художественное оформление. И все это должны сделать пацаны.
В последние дни коммунары смеются, прыгают, радуются, а посмотришь на
них внимательнее, и так ясно видно: устали ребята до последней степени -
побледнели, похудели. Стали попадаться в совете командиров заявления:
- Прошу перевести меня в какой-нибудь другой цех, так как я здесь очень
уморился.
В совете командиров не потворствовали малодушным:
- Все уморились, отдохнешь в Сочи.
В последний раз собрался совет командиров 10 июля, чтобы разрешить
много последних мелочей. пристал строитель Вастонович:
- Надо приступать к перестройке главного дома - убирайте все ваше
добро.
Убрать не так легко: мебель, гардины, портреты, книги, кровати. Насилу
нашли такое помещение, перестройку которого согласился Вастонович отложить
до нашего возвращения.
И еще вопрос: кому передается переходящий приз - знамя коммуны? Девочки
выполнили промфинплан лучше всех цехов, а у девочек лучший отряд
одиннадцатый. Но у металлистов лучший отряд четвертый, и по выполнению
норм он первый в коммуне. Оба отряда заявили свое право на знамя. Помирить
их совет командиров не мог и решил на время похода выбрать специальную
знаменную бригаду. Общее собрание выбрало знаменщиками Конисевича и
Салько, ассистентами - Похожая и Сергея Соколова.
Наконец, настали последние дни. Закрыли школу. Опустошили все комнаты
коммуны - попрятали все подальше, свернули лагери и отправились на вокзал.
13-го вечером расформировали отряды и ночевали уже в походном порядке -
по взводам, а 14-го уже и делать нечего. Пацаны что-то заканчивают к
постановке, хозкомиссия раздала последний багаж по взводам. Командир
четвертого отряда Клюшнев один оказался в маленьком прорыве:
- Как я сдам знамя? Кисти такие старые, одни кулачки остались. Сколько
раз говорил Степану Акимовичу...
В четыре часа дня послали кого-то в город за кистями.
За обедом прочитали приказ:
Коммуне имени Дзержинского с 14-го числа считаться в походе.
Заведование коммуной на месте передается товарищу Левенсону. В пять
часов вечера всем построиться в парадных костюмах для марша в клуб ГПУ.
После вечера в клубе всем переодеться в походные костюмы и строиться
для марша на вокзал. Обоз все время при колонне.
В пять часов проиграл Волчок общий сбор. В сторонке уже стояли
нагруженные доверху восемь возов обоза. Выстроились в одну шеренгу
против фасада коммуны, на правом фланге заблестели трубы оркестра,
засмеялись на солнце занавески фанфар. белый строй коммунаров незабываемо
красив, свеж, совершенно необычным мажорным мотивом врезывается в память.
на макушках коммунаров золотые шапочки, только командиры в фуражках с
белым верхом.
Пробежали последние деловые пацаны. Кто-то поправил завязку на ногах,
кто-то потуже затянул пояс, девочка отряхнула последнюю нитку с юбки и,
улыбаясь, смотрит на меня:
- Ох, и хорошо ж!..
- Под знамя смирно!
Вынес четвертый отряд знамя в чехле и замер перед фронтом. С правого
фланга отделилась знаменная бригада, под салют оркестра приняла знамя, и
вот оно уже на правом фланге во главе нашей белоснежной колонны, чтобы
быть там полтора месяца. Высоко подбрасывая пятки, стремглав пролетел
Алексюк со своим флагом на место#42.
Против нашего строя собрались служащие и рабочие коммуны, строители,
техники, на стройке затихли стуки и опустели леса. Многие идут с нами в
клуб на прощальный вечер.
Как будто все готово. Несколько прощальных слов остающимся, несколько
пожеланий с их стороны.
Соломон Борисович смотрит на нас и волнуется, на глазах у него слезы:
- Эх, поехал бы с вами... хорошие мальчики и девочки, мне трудно без
них... Ах, как они работали, как звери, как звери!
- Соломон Борисович, станки ж, смотрите! - кричат из третьего взвода.
- Хорошо, хорошо, ты не бойся...
- Ну, пора.
- Колонна, смирно!
Но кто-то прорвался сквозь строй и дышит так, как будто у него все
цилиндры лопнули.
- Что такое? Где ты был?
- Кисти!..
- Ах, кисти!..
Склонилось знамя и несколько человек занялось его украшением.
- Ну? Больше ничего не будет?
- Ничего, можно трогать...
- Колонна, смирно! Справа по шести, шагом марш!
Тронулся, зазвенев, оркестр, тронулось знамя, ряд за рядом
перестраивались коммунары, проходя мимо заулыбавшихся родных пацанов
левого фланга.
16. ПЕРВЫЕ КИЛОМЕТРЫ
Рано утром пятнадцатого июля коммунары уже сидели в вагонах. В первом
поместился оркестр, во втором - первый и третий взводы, в третьем - второй
и четвертый - пацаны и девчата. Поместился и я с этой компанией, наиболее
предприимчивой и опасной в пути.
Ожидая посадки на вокзале, истомились без сна, и поэтому, как только
распределили командиры места, открыли ребята корзинки, достали одеяла и
завалились спать. Даже самое замечательное наслаждение, о котором все
мечтали за месяц до похода - смотреть из окна вагона, было отложено до
будущего времени. Только в Донбассе выставили ребята любопытные носы в
окна и засыпали друг друга вопросами:
- Ты, наверное, не знаешь, что это за такие кучи?
- Я знаю.
- Ты, наверное, думаешь, что это уголь? Ха, ха, ха...
- А по-твоему, это дрова?
- Это - порода. Понимаешь? Порода, земля...
- А ты все понимаешь? Это, по-твоему, доменные печи?
- Нет, не доменные.
- А что?
- А тебе какое дело, что?
- Это тоже порода?
- Вот народ какой, эти пацаны!.. - говорит Сопин, командир четвертого
взвода. - Ну вот, из-за чего они ссорятся?
- Мы разве ссоримся? Мы разговарием.
- Знаю, какие эти разговоры. Это разговор, а через минуту начинают
драться. У меня во взводе чтобы этого не было!
В переднем вагоне заиграл сигнал. Пацаны прислушались.
- Хлопцы, на завтрак!..
Из-под одеял высунулись головы.
- Странно, как-то, вставать не играли, поверки не играли, а прямо в
столовую...
В вагон входит Кравченко, член хозкомиссии и ее признанная душа.
- Командир, давай пацанов, получить по фунту хлеба, по два яйца и по
яблоку.
- Мы в хлебе не нуждаемся, - говорит Сопин.
- Отправишь двадцать буханок в средний вагон, там разрежем.
По вагону проходит Клюшнев. Сегодня он дежурный командир.
- Что в вагоне не было скорлупы, крошек, санобход будет после завтрака.
Они с Кравченко удаляются, преисполненные важности, - они имеют право
переходить из вагона в вагон. За ними отправляется несколько пацанов за
завтраком. В отделении девочек тоже зашевелились. Прибежали старшие за
буханками и тоже в зависти.
- Вот здорово, у них какие окна, по три человека может смотреть...
Снова в вагоне Кравченко.
- Если у кого попадется плохое яйцо, скажи командиру - обменяем.
Кравченко великий специалист своего дела. он провел хозкомиссию в
крымском походе и теперь, когда его выбирали, чуть не плакал:
- Пожалейте, хлопцы, никогда покою нету, и день и ночи паришься.
Но хлопцы его не пожалели:
- Не ври, чего там паришься! А у нас поход серьезный, сан понимаешь! А
тебе что? Мы пехом жарим, а ты в обозе едешь, и пищи у тебя хоть
завались...
- Та на ту пищу давытысь протывно...
В крымском походе с ним случилась смешная история, которую никогда
коммунары не забудут. Колонна коммунаров спустилась в Симеиз прямо от
обсерватории через Кошку, а обоз пошел по шоссе. На каком-то повороте слез
Кравченко с воза и присел на дороге переобуться, потом начто-то загляделся
и потерял обоз из виду. Бросился вдогонку, попал не на ту дорогу и совсем
заблудился. Обоз вошел в Симеиз, присоединился к колонне, а Кравченко нет.
Ждали, ждали и забеспокоились. Уже стемнело. Послали трубачей в горы и
сказали:
- Играйте сбор, не поможет - играйте на обед, обязательно прибежит.
Но и "на обед" не помогло. Так Кравченко и не нашли и без него на
другой день отправили обоз в Ялту, а сами погрузились на катер.
Большинство было опечалено трагической гибелью Кравченко, но опытные
коммунары говорили:
- Найдется старый, не бойтесь...
Действительно, в Ялте на набережной, когда мы сходили с катера, нас
встречал Кравченко, измазанный и потертый.
- Где тебя черт носил? - спрашивают у него.
- Да где ж? Я ото отстал от обоза, черт его знает, куда оно повернуло,
ходил, ходил, та й пришел в Симеиз отой самый. Спрашивал, кого только не
спрашивал, чи не видел кто обоза, так никто и не видел, как сквозь землю
провалился. Так я й пошел прямо в Ялту, денег со мной же не было...
Коммунары, пораженные, выслушали эту исповедь.
- Да слушай ты, халява!
- ну, чего же я халява? - спросил Кравченко обиженно.
- Халява! А чего ж ты не спросил, чи не бачылы тут хлопцив з музыкою?
- Та на що мени музыка ваша, - разозлился Кравченко, - когда мени обоз
був нужный!.. А дэ ж вин зараз?
- Кто?
- Та обоз же, от ище дурень...
- Обоз в пять часов отправился в Ялту.
Кравченко юегом бросился в город... Так и не разобрал он, почему его
назвали халявой.
Теперь Кравченко опытнее и, пожалуй, не потеряется, но и теперь он
умеет ограничить свои действия формулами самой ближайшей задачи.
После завтрака культкомиссия притащила газеты и журналы, купленные на
узловой станции. Но недолго коммунары предавались политике, завязались
разговоры. Они были на границе двух эпох, совершенно не похожих одна на
другую: они только что оставили свои станки и развороченную в стройке
коммуну, но еще не вступили в сложные переплеты похода. Говорили все-таки
больше о коммуне.
- А интересно, чи отремонтирует станки Соломон Борисович?
- А на что тебе станки эти? Там, брат, будут такие машины!..
- Не успеют к нашему приезду...
- Успеют!..
- А здорово дорога вышла, красота!..
- А вот хлопцы, сто пятьдесят новеньких как напрут, ой-ой-ой...
Напрасно мы позадавались перед Правлением.
Дело в том, что в Правлении все-таки побаивались - новенькие разнесут.
Но коммунары в Правлении говорили:
- Вот увидите, как тепленькие на места станут...
- Все-таки лучше пригласить двух-трех воспитателей.
- Хуже, гораздо хуже, волынка будет. Вот увидите: срок четыре месяца,
через четыре месяца не отличите, где старый, где новый, мы уже это знаем.
Это положение - обработать новых за четыре месяца без помощи
воспитателей - без всякого формального постановления сделалось почему-то
обязательством коммунаров, его признавали как обязательство и коммунары и
Правление и о нем часто вспоминали. Большинство коммунаров считало, что
вопрос о новых вообще - вопрос пустяковый, гораздо труднее в их глазах был
вопрос о заводе.
Только подьезжая к Владикавказу, мы стали больше предаваться
перспективам ближайшего будущего. На Минеральных Водах на секундочку
задержались с воспоминаниями: многие ребята в свое время посетили
Минеральные Воды и не имели командировки Курупра#43. Вспоминали сдержанно
и недолго:
- Тут летом жить можно...
Владикавказ встретил нас проливным дождем. Из вагонов не вышли, думали
вот перестанет. Но дождь у них какой-то странный: жарит и жарит с
одинаковой силой, без всякого воодушевления, ровно, упорно, и самому ему
как будто скучно так однообразно поливать землю, а он все-таки поливает и
поливает. Просидели час в вагонах и пришли в полное недоумение. Собрали
совет командиров взводов.
Никитин председательствует в совете. Степан Акимлвич зло смотрит на
станционное здание, поливаемое дождем.
- Вот дьявол заладил. Так вот, товарищи. Под таким дождем погрузиться
на подводы, достать хлеба, выступить невозможно.
- Уже и поздно, - говорит Никитин, председатель маршрутной комиссии. -
Нам полагалось выйти из города в 10 часов, а сейчас уже два. Опоздали, а
теперь дождь этот, пока соберемся и погрузимся, будет уже вечер, куда же
идти под дождем. Давайте ночевать...
С нами сидит и думает представитель ОПТЭ#44.
- А как же обед? Мы для вас обед приготовили. А ночевать где вы будете?
- А нельзя в вагонах?
- А пожалуй, что и можно...
- А обедать как-нибудь проберемся позже...
На том и решили. Начальник станции разрешил переночевать в вагонах.
Коммунары занялись уборкой, часть отправилась на поиски фруктов, и
через пятнадцать минут весь базарчик на площади перед вокзалом был
прикончен. Под вечер кое-как пробрались в город и пообедали.
Представитель ОПТЭ говорил нам:
- На дождь не смотри, дождь три дня, четыре дня будет. Ты иди, там
дождя не будет...
Решили завтра выступать во что бы то ни стало. До вечера спорили и
торговались с возчиками, договорились о шести парных арбах за пятьсот
рублей до Тифлиса. Помогло то обстоятельство, что мы захватили с собой их
Харькова несколько мешков овса.
Утром проснулись - к окнам: дождя нет, но небо несимпатичное - все
равно дождь будет. Хозкомиссия наскоро выдала по куску колбасы.
Обьявили приказ:
Немедленно погрузить обоз. Строиться на площади в обычном порядке,
форма одежды летняя (выходные трусики и парусовки). Караул при обозе от
первого взвода.
Пробежали командиры на площадь, распределили между собой арбы.
Потянулись коммунары через рельсы с корзинками, ящиками, трубами. Обоз
грузили долго и мучительно. Осетины завидовали друг другу и не признавали
нашей взводной организации, перебрасывали ящики и корзинки с воза на воз,
упрекали нас в обилии багажа. Коммунары уговаривали их:
- Ты кушать будышь?
- Кушать будым, - смеется старик с обкуренной сединой в бороде.
- И мы будым.
- Зачем так много кушать брал?
- Про тыбэ все думал.
Старик смеется. Смеется и коммунар и уже по-русски доказывает:
- Ты не бойся, тут еды на сто пятьдесят человек. Вот в Балте
подзаложим, легче станет, а в Тифлис придем - пустые арбы будут. Все
поедим.
Теперь уже старик шутит:
- Ты и корзынка поедыш?
- Корзынка не-э-э-эт. - хохочут коммунары.
Осетины постепенно делались добрее и сговорчивее. Но обнаружилась
другая беда: веревок у осетин нет, шины на колесах еле держатся, ободья
тоже "живут на ладане", как говорит Соломон Борисович.
- Как мы доедем? - спрашивает Степан Акимович.
- А чиво?
- Как чиво? Двести километров...
- Доедым, не бойся...
- А веревка?
- А веревка нужный, это верно...
Начинаетя дождик. Веревок нет, и за хлебом только что уехал Крав-
ченко на пустой арбе. Решили выступать и подождать обоз при выходе из
города. Три арбы, впрочем, готовы выступать с нами.
Построились, вынесли знамя.
- шагом марш!
С музыкой пошли через город. Нигде я не видел таких ужасных мостовых,
как во Владикавказе. То взбираешься, на неожиданно выплывший каменный зуб,
то проваливаешься в ущелье, наполненное дождевой водой. Вышли в центр
города. Левшаков впереди размахивает рукками, потерял человек всякую
парадность. Обгоняю оркестр, подхожу к нему.
- Не спеши, пацанам трудно.
- Надо же окончить поскорее эту каторгу!
Нагоняет меня и пацан из четвертого.
- Одна арба рассыпалась!
Посылаю тройку из первого взвода. Наконец переходим через Терек,
проходим еще около километра, и мы на краю города. Останавливаемся около
верстового столба, на котором стоит цифра 1. Мы уже на Военно-Грузинской,
впереди нас горы, покрытые сеткой мелкого дождя. С нами пришла только одна
арба% остальные отстали. Выясняется, что со второй арбы свалилось два
ящика.
- С чем ящики? - тревожно спрашивает Левшаков.
- С яйцами, кажется.
- Ну, будет дело, - говорит Левшаков.
Распускаем колонну, но дождь все усиливается, а спрятаться негде. Около
часа терпеливо мокнем, наконец надоело. Прибежал гонец от Степана
Акимовича:
- С хлебом и веревками еще задержимся немного.
Посылаю гонца обратно:
- Скажи: колонна ушла, ожидаем обоз на восьмом километре.
Я дал приказ двигаться дальше "вольно". Знамя привязали к арбе,
очередные разобрали басы. Еще в коммуне был составлен план переноски
басов, каждый коммунар знает, от какого километра до какого он несет бас,
от кого принимает и кому сдает - вышло в среднем по десять километров на
человека, девочкам поменьше.
Пошли "вольно" и сразу быстро. Человек восемь взялись под руки: я,
Акимов, Клюшнев, Камардинов, Харланова и еще кто-то - и широкой шеренгой
двинулись вперед. Через минуту нас вприыжку обогнала стайка пацанов и
скрылась за поворотом. Кто-то из них обернулся, крикнул:
- На восьмом километре?
Мне с коммунарами идти трудно: я в сапогах, а они в трусиках и в легких
спортсменках, но нужно держать фасон. Идем очень быстро, за нами
растянулась вся коммуна, далеко позади темнеет громада единственной арбы,
следующей за нами.
Подошли к Тереку. Справа поднимается уже какая-то гора. Есть коммунары,
изучившие Анисимова на ять#45. Они называют имя этой горы и что-то
разглядывают на ее склонах. Но дождь еще поливает нас, и никому не хочется
заниматься геологией. Нас все обгоняют и обгоняют, и мы уже слышим за
собой понукание нашего извозчика.
Только на шестом километре вышли мы под ясное небо. Задержали шаг и
окунулись в тепло и солнце. Громче защебетали девочки, заиграл
смех, кто-то за кем-то уже погнался. Прошли мимо каких-то хаток и впереди
нас спускающейся вниз дороге видим: на каменном парапете сидят все
коммунары, как воробьи на проволоке, длинной белой лентой отделяют бурный
Терек от линейки шоссе. Догадались - это и есть восьмой километр. Подошли
и мы и тоже уселись на парапет. Фотокружок уже наладил на нас аппараты:
рыжий Боярчук, Левка Салько и Козырь имеют в обозе целый ящик с
пластинками.
Отдыхали недолго. Через четверть часа кто-то уже полез на ближайшую
кручу, а пацаны уже бродят в отмелях Терека, и на них кричит ДЧСК:
- Ты же в выходных трусиках, что же ты их купаешь?
- Я не купаю... А смотри, какая вода холодная, а купаться негде.
Терек сейчас невиданно полноводен, грязен и бурлив. Он плюется сердито
на пацанов и не дает им купаться. Пацаны тоже недовольны Тереком:
- Терек, Терек! Что за речка такая - замазура!
Группа с Филькой во главе потеряла терпение и замелькала пятками по
дороге к городу.
- Куда вы?
- Обоз встречать...
Через полчаса они представили обоз в полном составе. Целая корзинная
оргия на арбах, а рядом с возчиками наши караульные и держат в руках
винтовки. Примостился с ними и Степан Акимович, и пацаны упрекают его:
- Хитрый какой!..
- Чудак, чего ты ругаешься? Я ж тебя скоро обедом кормить буду.
Увидев обоз, пацаны вдруг спрыгнули с парапета и поскакали вперед по
дороге, потом вдруг остановились:
- А где будем обедать?
- На пятнадцатом километре, - говорит Никитин.
За первым поворотом открылись новые пейзажи, новые ласковые мохнатые
горы. Золотые шапочки коммунаров рассыпались и по дороге, и по откосам
гор, и на берегу Терека. Мы бредем сзади с Левшаковым. Прошли маленькую
деревушку Балту. за последней хатой через дорогу течет целая река
прозрачной воды и падает водопадом с края дороги в балочку: высота
водопада метров шесть. На дне балочки идет пир горой. Коммунары быстро
сбрасывают легкие одежды и бегом слетают на дно под оглушительный удар
водопада. Их с силой швыряет на дно, они перекатываются в шипящем потоке и
снова в атаку. Один Миша Долинный стоит под самой стенкой и только
покряхтывает. Левшаков без разговоров снимает рубашку и штаны. Левшакову
шестьдесят лет, но он крепок и румян.
- А трусики что же не снимаешь?
- Купаться полагается в трусиках, - говорит Левшаков ехидно. - Это
только граки без трусиков купаются...
Коммунары защищаются:
- Вам хорошо, как у вас, какие надел трусики, в таких и есть, а у нас
сегодня выходные. Кто это такой приказ придумал, Никитин все...
Левшаков лезет под водопад. Миша протягивает ему руку, но с Левшакеова
уже сбило трусики, и они путаются у него в ногах. Через секунду
и сам Тимофей Викторович летит на дно и сваливается в одну кучу с
пацанами...
- Ох, и хороше же! - кричит он. - Вот это я понимаю - пляж!
Десяток пацанов облепил грузное тело Левшакова и катит его снова под
стенку - визг, хохот, кутерьма и хаос... Девочки осторожно обходят эту
неприличную кашу, и сняв спортсменки, бредут через реку на дороге. Над
водопадом стоит Колька и бубнит:
- Х-х-х-олодная в-в-вода, п-п-п-ростудитесь, черти, г-г-де лечить
в-в-вас...
- А вы, Николай Флорович, померяйте температуру, может, она, и не
холодная...
Где-то далеко впереди пищит сигнал на обед.
- Ой, лышенько ж! - вскрикивает Кравченко и вылетает из водопада.
На пятнадцатом километре расположился бивуак, и хозкомиссия делит обед.
Хозкомиссия в затруднении - свинины хватает только на четыре взвода, так
щедро разрезали. Левшаков держит в руках пять спичек - одна без головки.
- Всегда нам так выпадает, - говорит обиженно командир второго Красная.
- В свинине не везет, в любви повезет, - говорит Левшаков.
Девочки надуваются и молча сидят на камнях.
Кравченко смущенно держит перед ними нарезанную колбасу:
- То чого ты, давысь, що там доброго в тий свыни...
Но через минуту девочки уже торжествуют: свинина оказалась с небольшим
запахом.
В семь часов мы подходим к деревне Ларс у самого входа в Дарьяльское
ущелье. Снова брызгает дождик- на дворе спать нельзя. У самой дороги
школа, а в школе две маленькие комнатки. Командиры двигали, двигали
плечами, а ничего не поделаешь - нужно размещаться. Для девочек сделали
загородку из парт, корзинки поставили высокими стенками и кое-как один на
другом, улеглись. Вдруг открытие: рядом казарма, там почти никого нет,
есть нары...
- И клопы, - говорит Левшаков.
Часть хлопцев перебирается в казарму. Левшаков начинает здесь крупную
операцию, достает из чемодана примус, на примус ставит чайник. Пока
закипает чай, хозкомиссия втаскивает два ящика с яйцами, и Левшаков с
увлечением приступает к работе во главе хозкомиссии. Нужно перебрать два
ящика яиц. Скоро казарма наполняется невыносимым запахом тухлого яйца, но
Левшаков неумолим:
- Нельзя, иначе все завоняется.
Целую ночь они работают, а мы с Дидоренко пьем чай и иногда выходим к
обозу. Под брезентами стоят арбы, а сторожевые коммунары мокнут под
дождем.
Только в два часа ночи вошел в казарму Конисевич и сказал:
- Хорошо... Дождик перстал, уже одна звезда светит...
17. ТОЖЕ ПЕРВЫЕ КИЛОМЕТРЫ
Утром проснулись рано. Всех обрадовал ясный день и знакомый со вчерашнего
дня шум Терека. Побежали на горку к ключу и через полчаса уже построились.
Проиграли один марш, и снова "вольно" замелькали тюбетейки по
Военно-Грузинской. Сегодня особенно радостно на душе на каждое впечатление
отзываются коммунары бесконечным птичьим гомоном, писком удивления и
стремительным бегом. Природа здесь как будто нарочно построилась в
нарядные цепи, чтобы встретить дзержинцев, прибежавших сюда побаловаться
после утомительных скрипов и визгов ржавого производства Соломона
Борисовича. Вот нашли старую дорогу и мнутку постояли возле нее, вот
влезли в какую-то поперечную речушку, благо сегодня трусики не выходные,
вот остановились возле коровы, спустившейся к воде с зеленого склона.
- Ну и корова же, как коза, а не как корова, - говорит Алексюк, и вокруг
него на мгновение замирают пацаньи голоса, чтобы немедленно разразиться:
- Отчего, как коза? Это такая у них и есть корова. А ты лучше посмотри
на вымя. Ты видишь, сколько молока?
- Ну и что же? Сколько молока? Три кувшина!
- Три кувшина? Как бы не так. Здесь кувшинов десять будет, а то - три!
- Десять, какой ты скорый!
Старшие идут небольшими группами и солидно делятся впечатлениями.
Только такие, как Землянский, не могут идти по дороге, а карабкаются по
кручам и откуда-то из-за кустов перекликаются.
Скоро вошли в Дарьяльское ущелье. Оно не поразило ребят ничем
грандиозным, но здесь все сложнее, и Терек сердитее.
Остановились возле замка Тамары.
- Так что? Она здесь жила, Тамара эта самая?
- Не жила, называется так...
- Нет, жила!..
- Да как же тут жить? С голоду сдохнешь...
- Чудак ты какой! Она же была царица!..
- Это ты чудак! Если царица, так чего ей сюда забираться? А может, она
была того... Без одного винтика? Ну, тогда может быть...
Навстречу по шоссе грузовик, и на нем толпа рабочих. Нам вдруг бросают
записку:
"Дальше ходу нету, размыло дорогу, остановляйсь, десятник".
Оглянулись, а грузовика и след простыл. Через два километра натыкаемся
на целое проишествие: автомобили, группы туристов сидят на краю дороги и
скучают. Коммунары облепили всю горку над дорогой. Расталкиваем толпу и
видим: карниз шоссе вдруг прерывается сажени на две и зияет пустотой. Вниз
в метрах десяти Терек. Через разрыв переброшена доска, и по ней бегают
наши пацаны. К нам подходит человек в замасленном пиджаке и говорит:
- Я дорожный инженер. Вы заведующий этой детской колонией?
- Я.
- Дорогу мы восстановим только дня через три. Но я уже говорил
с вашими мальчиками. Можно перебраться по досточке, только, вот, говорят,
у вас обоз..
- Да что же делать с обозом? Другой дороги нет?
- Другой дороги нет.
- А вот что сделаем, - говорит из-за моего плеча Фомичев, разберем
возы, разберем обоз и все перенесем...
- Как жевы возы перенесете? - спрашивает инженер.
- Да как? Колеса отдельно, оси отдельно, а лошадей переведем, у нас еще
доски найдутся.
Подошел и наш обоз, вмешались в разговор возчики:
- Верна говорит маладой чилавэк...
- Это вам на день работы, - улыбается инженер.
- На день? - поднял брови Фомичев. - Через час уже пойдем дальше...
Думать долго не приходится. Я уже хотел трубить сбор командиров, чтобы
распределить работу, как на меня налетел вспотевший и взлохмаченный
грузин.
- Ты будешь начальник? Коммуна Дзержинского? Ты телеграмму давал, чтобы
хлеб был и обед был?
- А ты кто такой? - спрашиваю.
- Я заведующий базой Казбек! Пойдем поговорим!
- Куда пойдем?
- Иди сюда, чтобы народ не слышал. Тебе нужно назад! Я тебя через Баку
отправлю, на Тифлис нельзя идти...
- Да брось, товарищ, мы здесь переберемся.
- Здесь переберешься, дальше не переберешься. А тебе чего надо?-
набросился он на коммунаров, уже обступивших нас.
- Да это свои, говори.
- На Тифлис не дойдешь. Это что? Это пустяк. За Млетами Арагва, ай, что
наделала, что наделала! пссанаур нет, Пассанаур поплыл, дороги нет
тридцать километров, я оттуда бегом прибежал...
- Да врешь ты все...
- Зачем мне врать? Какой ты чудак! Вот смотри. Видишь, вот люди,
видишь? Эй, иди сюда! Вот пускай он тебе расскажет.
Четыре человека подошли к нам. Это артисты из Ростова. Они тоже
отправились пешком по Военно-Грузинской. Они рассказали, что чудовищный
разлив Арагвы не только размыл дорогу, но и совершенно изменил карту
местности. Арагва идет по новому руслу, частью покрывая шоссе. Пассанаур
значительно пострадал. Горы во многих местах подмыты и завалены проходы.
Они не могли пройти пешком, возвращаются во Владикавказ. О колесном обозе
нечего и думать.
Мы с Дидоренко задумались: что делать?
- Да врет, может, черт чернявый.
- Так вот же артисты!..
- А артисты откуда, может, тоже из Казбека?
- Из Ростова.
Все-таки Диоренко попробовал:
- Может, у тебя обед не готов, так и выбрехиваешься! И хлеба, наверное,
не приготовил!..
- Хлеба не приготовил? А ты думаешь, можно приготовить хлеб? Когда
такое горе? Ты знаешь, сколько народу пострадало? А откуда я хлеб привезу?
здесь, видишь, какое дело? А в Пассанауре Арагва, какой тебе хлеб?
- Что же делать?
- Иди назад! Я тебя отправлю через Баку! Я тебя не пущу, я не имею
права!
- Как же ты меня через Баку отправишь?
- Я тебе дам бумажку.
- А печать у тебя есть?
- Печати нет...
- Ну, так и убирайся!.. Он меня через Баку отправит.
Я распорядился: всем коммунарам возвращаться обратно. Но коммунары в
крик:
- Это все брехня! Наши возчики говорят.
Возчики что-то горячо доказывали в толпе коммунаров.
- Что вы тут говорите?
- Ны правда назад! Впырод можно, назад нэ нада.
- А вы откуда знаете?
- Наш чилавэк пришол, наш чиловэк гаварыл.
- Когда пришел? Когда говорил?
- Триы дня прышол.
- А чего ж ты молчал? - спрашивает Дидоренко.
- Нечиво гаварыть. Впырод можна...
Колька Вершнев подбегает красный, заикается до полного изнеможения.
- В-в-в-верно, н-н-н-адо идти!
Ребята взбудоражены, взволнованы, никому не верят и готовы лезть в
какие угодно пропасти. Кто-то разговаривает с заведующим базой в таких
горячих выражениях, что я посылаю туда дежурного командира. На Кольку я
прикрикнул:
- Ты доктор, черт тебя заьери, а поднимаешь глупыю волынку.
- А я г-г-г-говорю...
- Ничего не смей говорить, молчи!
- А к-к-к-как же?
Я приказываю Волчку трубить общий сбор. Когда все сбегаются, я
приказываю:
- Становись!
- Куда становись?
- Стройся по шести лицом в городу.
Неохотно, надутые, злые коммунары разыскивают свои места в строю,
оглядываются и все спорят, но я даю уже следующую команду:
- Равняйся! В оркестре!..
Удивленный Левшаков подымает палочку.
- Шагом марш!
Мы проходим с музыкой километра полтора до замка Тамары. Здесь на
полянке, обставленной огромными камнями, мы устраиваем общее собрание.
Председательствует дежурный командир - Роза Красная.
Я доложил собранию, как обстоит дело. Как быть?
Высказывались почти исключительно сторонники продолжения похода.
Кампанию проводят Колька и Землянский. Колька несколько успокоился и уже
не так заикается.
- Сколько будет стоить дорога в Тифлис через Баку? Четыре тысячи рублей
- это раз. Военно-Грузинской не увидим - это два, а провизии зачем набрали
на десять дней - это три. А пройти наверняка можно. Не пройдем по
Военно-Грузинской, пройдем по какой-нибудь другой. Нужно идти - и все. А
то через Баку. А как мы в поезд сядем - сто пятьдесят человек, а? А вагоны
кто нам даст?
Ребята одобрительно галдят. Все в один голос:
- Врет этот заведующий, наши осетины говорят: можно пройти. И пройдем,
вот увидите, пройдем!
Мы с Дидоренко почти в одиночестве - сторонники отступления почти не
высказываются.
Я, наконец, попросил слова.
- Не могу, по совести, не могу вести коммуну на такой риск. Я верю
заведующему и верю артистам. А что будет, если мы заберемся к Пассанауру,
а оттуда ни вперед, ни назад? Хлеба мы сейчас нигде не достанем, потому
что сообщение прервано. С нами пацаны и девочки. Можно разобрать обоз и
перенести на расстояние пяти сажен, но это невозможно сделать на
протяжении нескольких километров. Продолжают идти дожди, и мы не знаем,
какие еще будут размывы завтра. Может быть, и сейчас мы еще будем отрезаны
от Владикавказа. Возвращаются все туристы, у которых нет обоза, а вы
хотите идти к Пассанауру, до которого шестьдесят километров, а там засесть
на месяц или возвращаться обратно, только время потратим. Мы прошли
пятьдесят километров, видели Военно-Грузинскую, не такая большая беда,
если вернемся. Зато уивдим Баку.
Коммунары недовольно бурчат:
- Опять в вагоны!
- А нарзаны, значит, улыбнулись.
Они мечтали об этих анрзанах как о каком-то необыкновенном счастье -
нарзаны ожидали нас почти на перевале.
- А на что вам эти нарзаны?
- А как же? Панов говорил, аж кипят...
- Зато увидим нефтяные промыслы...
- Ну, голосуем, - говорит Красная.
Мы с Дидоренко со страхом ожидаем голосования. Если постановят идти
вперед, придется нарушить конституцию и отменить постановление общего
собрания.
- За "вперед" 76 голосов, за "назад" 78 голосов, - говорит Красная.
- Что же? Поровну, - говорит Колька.
- Ну, так что же?
Колькина компания вносит предложение:
- Голоса разделились. А может быть, мы правы. Пускай колонна идет к
городу, а нас отправьте на разведку. Нас вот пять человек, мы проберемся в
Казбек, там узнаем все подробно. Где вы будете ночевать?
- Наверно, у деревни Чми - двадцать пятый километр.
- Мы к ночи вас нагоним. Если окажется, что в Пассанауре ничего
страшного нет, вся коммуна пойдет снова в Тифлис.
Кое-кто протестует: до Чми нужно пройти двадцать пять километров...
Давайте здесь ожидать разведку.
Я на это не согласился. Все равно из разведки ничего не выйдет, даром
потеряем день. Есть постановление, и кончено. Можете идти в разведку, мы
вас ожидаем у Чмми.
Колька с компанией быстро собрались, взяли у меня несколько рублей и
побежали к прорыву.
Через час после обеда мы двинулись на север. Еще через час последние
клочки подавленного настроения слетели с коммунаров, и они снова
засмеялись, завозились, запрыгали.
Солнце заходило, когда мы в строю с музыкой подходили к деревне Чми.
При входе в деревню небольшая площадка и немного повыше ключ. Здесь
расположились на ночлег: распределили площадку между взводами, расставили
корзинки, разостлали одеяла. Загорелост пять костров, каждый взвод варил
на ужин яйца и чай. Пацаны верхом поскакали поить лошадей.
Все жители деревни сошлись к нашему лагерю. В деревне Чми большинство
русских, между ними оказался и дорожный техник. Он подтвердил сведения
о пассанаурской катастрофе и сказал, что идти на Тифлис ни в каком случае
нельзя и что Военно-Грузинскую дорогу придется закрыть месяца на два.
Уже отдали рапорты командиры и проиграли "спать", когда вернулись наши
разведчики из Казбека с опущенными носами:
- Такое делается в Казбеке!.. Народу тысячи, вертаются все. Идти нельзя
- это правильно...
С первых проходящим грузовиком ремонтной организации Дидоренко уехал во
Владикавказ. Завтра он должен устроить вагоны и возвратиться к нам.
Утром на другой день коммунары занялись приведением в порядок своих
корзин, стиркой носовых платков и полотенец. Часть полезла на горы.
Левшаков вызвал охотников перебирать яйца - из ящиков шел сильный
запах. Охотников набралось человек двадцать.
На лужайке в сторонке настоящий хоровод. Каждое яйцо идет по кругу, его
рассматривают на свет, пробуют на нюх и определяют, куда оно годится.
Совершенно исправные укладываются в чистый ящик и пересыпаются опилками,
совсем плохие отбрасываются в другой ящик... Свежие, но разбитые сливаются
в кружки, таких кружек стоит на горбике целая линия.
- Это наши трофеи, - говорит Левшаков. - Достанем сковородку и зажарим
яичницу.
Над нами развернулся в полном блеске тихий жаркий день. Далеко видна
дорога на Владикавказ, и по ней бродят пацаны, ожидая Дидоренко.
Дидоренко приехал на извозчике в двенадцать часов.
- Поезд есть на Баку в шесть часов вечера. Я звонил в Ростов и Грозный,
сговорился, может быть, уже сегодня для нас приготовят вагоны. Нужно
спешить, а я поеду еще звонить...
Он уехал в город. Нам нужно пройти двадцать пять километров и к пяти
быть в городе, чтобы успеть погрузиться.
Обоз уже готов, построились молниеносно, коммунары уже знают, что
волынить нельзя. Местные жители выскочили из своих хат и стоят в дверях,
предвкушают музыкальное наслаждение.
- Шагом марш!
Всегда после этой команды ожидаешь удары оркестра, но сейчас моя
команда повисла пустым словом в жарком воздухе...
- В чем дело, Тимофей?
Левшаков показывает на бабу, на пороге первой же хаты:
- Сковородки пожалела... буду я для нее играть!
Баба метнула подолом и скрылась в сенях.
Коммунары хохочут, смеются и жители. Левшаков подмыает руку:
- Раз, два...
Мы покрываем Чми раздольным полнокровным маршем - у нас в оркестре
все-таки сорок пять человек.
Прошли деревню, распустили строй и бросились в город быстрым шагом. Это
был очень тяжелый марш - по всей дороге ни капельки тени. Шеи, руки, носы,
ноги пацанов здорово подгорели за сегодняшний день. Забавляться по
сторонам дороги теперь некогда, коммунары идут, как будто работают:
упорно, настойчиво и почти молча. Только пацаны пролетают мимо нас и
занимают авангардные места, чтобы через полчаса снова оказаться в
арьергарде.
Особенно тяжелы последние пять километров, прямая, как луч, дорога и
безлюдные скучные площади предгорий по сторонам. Вот, наконец, и первый
километр. Строимся и принимаем в строй знамя. Через город проходим таким
же быстрым маршем, почти не замечая тротуаров и не только раздраженно
отмахиваясь от тучи мальков, налетевших на нашу колонну, как комары,
влезающих в ряды, галдящих невыносимо.
К вокзалу подошли ровно в пять часов, молча и устало замерли. У
Дидоренко нет ничего утешительного - вагонов сегодня не будет, может быть,
завтра.
Маршрутная комиссия предложила место для ночлега - сад начальника
станции. Сад не сад, но есть и деревья, и травка, и весь он обнесен
каменным забором с решеткой. Расстались с возчиками и потащили в сад ящики
с консервами, с яйцами, с колбасой... Устроились, приготовили постели,
можно отдыхать, обедать, пить чай. Славный теплый вечер, и решетка забора
до самого верха забита зрителями.
- Мы - как в зверинце, - говорят коммунары.
По углам сада стали часовые.
Следующий день весь истратили на телефонные разговоры. Только к пяти
часам добились толку. Телефонограмма из Грозного гласила, что три вагона
прицепят для нас к поезду, который пойдет через Беслан в девять часов
вечера, - к поезду N 72.
Я заплатил в кассе за 156 билетов до Тифлиса 4037 рублей.
Беслан - станция на линии Ростов - Баку, а от Беслана к Владикавказу-
ветка в двадцать один километр. До Беслана нам нужно дотащиться дачным
поездом. Это целая история. Снова грузимся в вагоны,
а в Беслане снова выгружаемся. Станция Беслан забита пассажирами, всех
согнала сюда Арагва своим истерическим припадком.
Уже темно. Нашли отдельную площадку, на которой еле-еле можем
поместиться стоя. Но коммунары умеют очень быстро навести порядок. Через
пять минут уже можно жить: у каждого взвода некоторое подобие квартиры,
ящики изображают квартирный уют, корзинки сложены правильными стопочками,
коммунары беседуют, улыбаются, что-то рассматривают и совершенно спокойны.
Хозкомиссия в углу раздает ужин. Дидоренко приносит потрясающее известие.
В телефонограмме Грозного была ошибка: три вагона для коммунаров были
прицеплены к поезду N 42, который прошел два часа назад, а к поезду
N 72 никаких вагонов не прицеплено, и позед идет переполненный...
- Так...
Надо все-таки садиться...
Никто не верит такой возможности.
Начальник станции в панике. Он может дать телеграмму в Минеральные
воды, чтобы для нас освободили один вагон, а остальным придется следующим
поездом.
- А когда следующий поезд?
- Завтра утром. Но он тоже будет переполненный...
Если бы не бесчисленное количество нашгих вещей, если бы не оркестр,
если бы не тяжелые ящики...
Командиры взводов высказываются единодушно: разделяться нам нельзя,
надо всем вместе ехать.
- Сядем, только нужно, чтобы не было паники.
- А долго стоит поезд?
- Десять минут.
Собираем всех. Я говорю коммунарам:
- Товарищи, нам нужно сесть в переполненный поезд в течение десяти
минут. С этого момента никаких разговоров, никакого галдежа. Слушать
только команду. Никаких движений без команды. Считайте себя, как будто вы
в бою.
- Есть! кричит все собрание.
На темном перроне все забито людьми, сундуками, чемоданами, мешками. Я
вывожу взвод за взводом и выстраиваю коммуну в одну шеренгу по всему краю
перрона. Возле каждого коммунара - корзинка, а кроме того, ящик, или
труба, или сверток. Публика начало было ворчать, но наша суровая решимость
и на нее произвела впечатление. Она состояла почти исключительно из
туристов, а это народ настолько культурный, что не будет драться с
коммунарами. По всему фронту начинаются знакомства и разговоры.
Через десять минут, обходя фронт, я слышу сочувственные призывы:
- Нет, товарищи, пусть они усаживаются, а мы подождем. Они сами не
хотят разбрасываться по всему поезду, это правильно, им нужно три-четыре
вагона, и нам останется.
Тем не менее в некоторых точках фронта давление на нашу тонкую линию
довольно тяжелое, здесь становится нескол ко стрелков охраны. Дидоренко
взял на себя левый фланг. Он в форме и это сейчас имеет значение.
Хуже всего то, что мы не знаем, какие вагоны будут менее наполнены и
где будет вагон, оставленный для нас в Минеральных водах. Выделяем
разведку из пяти человек: Акимов, Землянский, Оршанович, Семенов и Гуляев.
Разведка должна быстро пробежать по вагонам и приблизительно установить
наиболее выгодные пункты.
Разведчики сказали: "Есть!" - и исчезли. Я догадался - побежали
навстречу поезду, хотел погнаться за ними, но потом махнул рукой - народ
бывалый.
Наконец показались фонари паровоза. Коммунары спокойны, пацаны даже о
чем-то мирно беседуют, почти шепотом. На станции торжественный порядок,
даже публика загипнотизирована и не колышется, не бросается никуда. Поезд
подходит медленно, мимо нас мелькают окна вагонов, перерезанные поднятыми
полками и спящими телами.
Подошел Дидоренко:
- Плохо, поезд полон...
Поезд остановился, но и мы стоим, совершенно невозможно сообразить,
куда бросаться. Начальник станции топчется возле нас:
- Это очень трудное, это невозможное дело...
Подбегает ко мне Акимов.
- Задний вагон свободен...
Теперь уж можно давать команду.
- Второй, четвертый взводы, басы, тенора, баритоны, барабан - в задний
вагон.
Второй взвод повернулся и гуськом двинулся к хвосту поезда. Но девочки
еле-еле поднимают ящики и корзинки.
- Из первого взвода десять человек в помощь второму!
Бегом прибежали десять коммунаров: сильные, пружинные, ловкие. Я их
узнаю - два первых ряда. Второй взвод исчез в тумане едва мерцающих
станционных фонарей. Ага, хорошо, вот и пацаны прочапали туда же, у
каждого в руке коризнка, в другой буханка хлеба, последний - Алексюк, у
этого еще и флаг с золотой надписью, значит, все благополучно - взвод в
порядке...
- Акимов, наблюдать за посадкой в заднем вагоне!
- Есть!
У Степана Акимовича какая-то новость. Он спешит ко мне с Землянским.
- В пятом вагоне можно кое-как человек двадцать.
- Берите оркестр.
Землянский бросился на далекий правый фланг. Через полминуты музыканты
уже у пятого вагона. Эти проклятые вещи страшно замедляют наши движения. Я
вижу, что посадка в пятый вагон происходит с трудом, и радуюсь, что
отправил с девочками громоздкие инструменты.
Начальник станции гоняет по перрону, как на ристалищах:
- Во втором вагоне можно немного...
Но у Оршановича сведения более точные:
- Во второй вагон можно половину третьего...
- Есть, забирай половину.
Ну, думаю, как будто налаживается. Что там в последнем вагоне делается?
Вот и вторая половина третьего убежала к вагонам. Я спешу
к голове поезда, посадка здесь страшно трудна, ребята проникают больше
через переходные площадки. Когда у ступеньки вагона остается три-четыре
коммунара, можно вздохнуть свободно. Свободно вздыхает и начальник
станции.
- Кажется, можно давать второй?
Мне и самому так кажется, только и скребет в душе:
- А как там девочки и пацаны?
Я бегу к хвосту поезда. Ударил второй звонок, и вместе с его звуком я с
разбегу налетаю на кошмарное видение: первый взвод стоит нетронутый,
окруженный тяжелейшими ящиками, а над ним еле поблескивает верхушка
знамени. Клюшнев улыбается:
- Как там, все благополучно?
Налетают на первый взвод и начальник станции и Дидоренко. Начальник
станции кому-то истерически орет:
- Стой, стой, подожди!
Но возле нас запыхавшийся, маленький Гуляев.
- В первый вагон, там никто не садился, там все спят, там можно.
Начальник станции орет:
- В первый вагон, в первый вагон!..
- Идем, - спокойно говорит Дидоренко.
Разрезая толпу пассажиров, бросившихся к вагонам, первый взвод
начинает движение: но у каждого корзинка, а ящик с консервами в одну руку
не возьмешь. Клюшнев нагружает одних корзинками, а на более сильных
взваливает тяжелые ящики. Но уже завертелись между первовзводниками явно
посторонние фигурки... прибежали коммунары из третьего взвода на помощь...
Здесь можно спать спокойно. Я бегу к пацанам. Девочки и пацаны все в
вагоне, но войти в него невозможно. Кое-как проталкиваюсь и соображаю:
здесь восемьдесят человек. Колька-доктор навстречу мне и ругается:
- Б-б-б-узовый в-в-вагон, к-к-к-какое-то к-к-купе...
В вагоне шесть купе. Коридор заполнен корзинками, басами, хлебом,
ящиками.
Поезд тронулся.
